III
Варвара Петровна, суетясь, заглядывала в открытые двери. За ней с тем же обеспокоенным видом торопилась Даша. Движения Варвары Петровны были особенно нервные, почти истерические, похожие на то, как бросается одновременно во все стороны напуганный загнанный зверь. Слуги наконец выглянули из своих комнат, не принося, впрочем, никакой пользы за абсолютным неведением происходящего. Волнение Варвары Петровны и почти болезненный её вид ещё сильнее пугали и приводили всех в беспокойство, а потому в доме стояла тишина, нарушаемая только звуком шагов и сбившегося дыхания Варвары Петровны и Даши. Даже шедший за ними Алексей Егорыч двигался бесшумно и немного отставал. Николай Всеволодович почти сбил Варвару Петровну с ног, столкнувшись с ней у самой лестницы в мезонин, от чего Варвара Петровна вскрикнула, пугаясь не то внезапного появления сына, не то его внешнего вида. Началась суета, тишина разом обрушилась, Варвара Петровна, причитая, стала раздавать какие-то указания, пытаясь одновременно с тем выспросить у Николая Всеволодовича, что с ним случилось, куда он пропал и как оказался здесь. На Петра Степановича первое время никто не обращал внимания, а он, как бы ни было это несвойственно для него, и не пытался привлечь к себе это самое внимание, надеясь и вовсе уйти незаметно, пока все крутились вокруг Николая Всеволодовича. — Доктора!— приказала Варвара Петровна, вцепляясь мёртвой хваткой в руку Николая Всеволодовича и уводя его в комнату. — Алексей Егорыч, доктора! Что произошло, Nicolas? Ставрогин ничего отвечать не стал и, кажется, сделал вид, будто не понимает, что происходит, и находится будто бы в каком-то тяжёлом беспамятстве; лёг на кровать и закрыл глаза, надеясь лишь на то, что его оставят. Варвара Петровна на его намёки никак не реагировала и продолжала суетиться вокруг Ставрогина, хоть и молча. Только рядом с ним Варвара Петровна позволяла себе подобное поведение и даже, кажется, будто бы старела, теряя свою твёрдость и холодность; пусть даже сын этого её жеста никогда не оценивал. — Спросите у Верховенского, — раздражённо отрезал Николай Всеволодович, вместе с недовольством своим намекая ещё и на осведомлённость о сношениях матери с Петром Степановичем. — И не отпускайте его, он свалится где-нибудь по дороге, — добавил он намного тише, почти самому себе под нос. Николай Всеволодович в самом деле всё-таки находился теперь в каком-то полусознательном состоянии, хотя и не замечал этого, а потому понять причину внезапной заботы о судьбе Петра Степановича не смог бы даже он сам. Может быть, позже сослался бы на то, что сам ударил Петра Степановича и чувствовал теперь в некотором роде ответственность; а впрочем, скорее, Николай Всеволодович промолчал бы и о словах своих предпочёл забыть, как о болезненном бреде. Варвара Петровна стушевалась от такой открытой грубости, которую Николай Всеволодович обыкновенно не позволял себе в отношении её, покинула комнату, оставляя у двери слуг, и приказала внимательно следить за Николаем Всеволодовичем. Сама она и правда пошла к Петру Степановичу, свято веря, что хотя бы он, последняя надежда её в загадочной этой истории, не изменяя привычке своей, расскажет Варваре Петровне о произошедшем.IV
Петра Степановича застала она в наинеприятнейший момент. Пётр Степанович со всем старанием отмахивался от помощи, всевозможных мазей и тряпок, которыми пытались обмотать и обмазать его обеспокоенные слуги. Поза и движения его при этом были до того неестественны, что одного лишь короткого взгляда на Петра Степановича было достаточно, чтобы понять, что он с трудом держится на ногах. Но, несмотря на все болезненные ощущения, от которых слёзы вот-вот грозились выступить на его глазах, он упорно продолжал прорываться к выходу и шипеть на слуг. — Пётр Степанович! — позвала Варвара Петровна, вынуждая его прервать своё сопротивление, состроить обыкновенное для разговора с Варварой Петровной выражение лица и выпрямиться, насколько это было возможно, чтобы убедить её в своем полном здравии и готовности удалиться. — Будьте любезны, примите помощь; я не могу выпустить вас в таком виде из моего дома. Дождитесь врача, и приложите, ради бога, лёд, пока он совсем не растаял. Пётр Степанович, лишь немного скривившись, смиренно опустился на диван, куда его давно пытались усадить, и окончательно оставил мысль поскорее выбраться из Скворешников. — Расскажите, что произошло? — прямо спросила Варвара Петровна, почти умоляюще глядя на Петра Степановича, и села напротив. — К чему такие волнения, Варвара Петровна? У нас с Николаем Всеволодовичем вышла небольшая ссора; ничего особенного, — Пётр Степанович наивно улыбнулся и махнул ладонью, тут же кривясь от боли так, что эмоции на его лице на миг смешались в какую-то совершенно пугающую гримасу. — Это у нас не в первый и, я уверен, не в последний раз; ну какая же дружба может быть без ссор, посудите сами. Уже к вечеру всё будет по-прежнему, и мы все вместе посмеёмся, обещаю вам, Варвара Петровна, — Пётр Степанович улыбнулся, по обыкновению своему, так, что виден стал только верхний ряд зубов, и убедительно посмотрел Варваре Петровне в глаза. В комнату вошёл Алексей Егорыч и очень срочно позвал Варвару Петровну; а потому она не успела спросить Петра Степановича про странное письмо, о котором он, впрочем, и сам узнает лишь чуть позже, когда внезапное сомнение заставит его остановиться по пути в кабинет Николая Всеволодовича следующим утром; но мы, кажется, забежали теперь вперед. Варвара Петровна взяла с Петра Степановича слово сидеть и дожидаться её и торопливо скрылась за дверями; Пётр же Степанович отложил в сторону лёд и выскользнул наконец из дома, покидая скорее поместье.V
Пётр Степанович не сдержал и первое своё обещание и к вечеру в Скворешники не вернулся; весь день он провёл в постели, мучаясь в какой-то тяжёлой лихорадке, сродни той, что случилась с ним после драки с Федькой Каторжным в доме Филиппова. На удивление, припадок этот случился с ним сейчас, несколько часов спустя после того, как Николай Всеволодович ударил его; тогда Пётр Степанович, видимо, находился в таком волнении, что и не осознал удара; лишь теперь произошедшее накатило на него тяжёлой волной. Пётр Степанович не помнил почти, отчего переносит так удары именно по лицу, в особенности, по щекам — чем и воспользовался так удачно, сам того не зная, когда-то Федька — но, зная о такой своей реакции, дело старался до драки не доводить, в случае чего сразу доставая револьвер. Очнулся Пётр Степанович только к ночи, долго лежал, раздумывая о чём-то, и через пару часов заснул, на этот раз тихо и глубоко, до самого утра. Николаю же Всеволодовичу всю ночь снился сон. Днём он никого к себе не пустил, пролежал в постели, думая о том, как почти совершил самоубийство, хотя так долго был уверен, что никогда на это не решится. И для того и для другого было так много объяснений, что Ставрогин решительно не понимал сам себя, а потому не чувствовал в себе прежней уверенности и превосходства. Ощущение какого-то отвратительного падения, ощущение раздавленности, незнакомые ему раньше, захлестнули его, и вот уже Николаю Всеволодовичу не хотелось больше ни мученичества, ни унижений, хотелось лишь избавиться от сбившихся в плотный ком неясных мыслей и странного чувства. Он встретился наконец со всем тем, чего на словах так жаждал, и понял, что совершенно не готов к страданиям и жертве ради бессмысленного в его случае искупления. Деяния свои Ставрогин предпочел бы просто забыть или посчитать забавой, коротким помешательством, нежели признаться самому себе по-настоящему искренне; ему становилось то стыдно, то страшно, то до ужаса смешно. В тех чувствах он и уснул, когда в доме всё наконец затихло. Но во сне ничего не изменилось, а чувства его только обострились; Ставрогину снился какой-то ужасный, тёмный от густых ветвей лес, по которому он почему-то шёл босиком, в истончившейся и местами разодранной рубахе; волосы его, засаленные и поредевшие, тонкими ниточками падали прямо на лицо. Он шёл медленно, но никак не мог отдышаться, будто что-то мешало вдохнуть; тогда он остановился у тёплого дерева и поднял грязную, чёрную руку, чтобы расстегнуть душащий ворот рубахи. Но ничего не вышло, рубаха его и так была расстёгнута до середины, оттого что пуговицы давно оторвались и потерялись. А душила его длинная, совсем тонкая, словно верёвка, но сильная змея, медленно закручивающаяся вокруг шеи Николая Всеволодовича. Он попытался схватить и сорвать её с себя, но пальцы его соскальзывали, будто змея была щедро намаслена; и масло это осталось на ладони Ставрогина, обжигая так, что на его глазах рука почернела, словно обгоревшая, а пальцы перестали слушаться. От боли Николай Всеволодович упал на колени, не замечая острых кусочков опавшей коры и выставившихся из-под земли корней. Кричать он не мог, змея беспощадно обвилась вокруг его шеи; Николаю Всеволодовичу было страшно потому, что она не пыталась убить его, не хотела его смерти, а всего лишь не понимала, принимая Ставрогина, может быть, за ствол какого-нибудь дерева. Эта наивная и вместе с тем ведущая его к смерти сила, побороть которую Николай Всеволодович не мог, привела его в такой ужас, какого не испытывал он никогда в жизни. Ставрогин не мог проснуться, метался по кровати, задыхаясь и шептал что-то из последних сил; и вдруг замер в какой-то неестественной позе, не дыша. Так пролежал он с минуту, пока глаза его сами собой не открылись, и он не вскочил на кровати, глубоко вдыхая и прижимая ладони к груди. Николай Всеволодович схватился вдруг за волосы и крепко зажмурился; змея в его сне, обвившись, продолжила устраиваться удобнее, видимо, признавая в Ставрогине своё новое жилище, и пробралась в самую грудь его, прогрызая себе путь удивительно острыми маленькими зубками прямо между рёбер Николая Всеволодовича, и он, проснувшись, никак не мог избавиться от этих ощущений, только усилившихся оттого, что Ставрогин снова и снова прокручивал сон в голове. Николай Всеволодович упал на подушку и до утра больше не спал, лежа тихо без памяти, не осознавая ни времени, ни своих мыслей, ни чувств.