Часть вторая
I
Ставрогин неловко мялся, стараясь смотреть куда-нибудь в сторону, будто высматривая поезд, который должен был вот-вот подойти, или разглядывая редких в этот час людей, и держал в руках небольшой, но тяжелый, плотно набитый вещами чемодан. Пётр Степанович прощался с Эркелем, которого Николай Всеволодович никак не рассчитывал увидеть в их последние минуты пребывания в уезде. Видимо, совершенно не желая отпускать Петра Степановича, Эркель даже держал его чемодан у себя в руках, крепко сжимая слегка истрепавшуюся ручку. Чемодан Петра Степановича явно перенёс на себе куда больше разного качества вагонов разных поездов, чем чемодан Николая Всеволодовича, который предпочитал другие способы доставки многочисленного его багажа. Ставрогину от этой сцены, от тоскливого и преданного взгляда Эркеля было неловко, но уйти он не мог; какой-то иррациональный страх, что стоит ему отойти от Петра Степановича, кто-то непременно узнает, заметит его, и их обоих тут же схватят и уведут в полицию, не позволял ему сдвинуться с места. Эркель чуть не плакал и готов был, кажется, даже бежать за поездом, лишь бы Пётр Степанович не бросал его. — Пётр Степанович, лучше, если бы вы не уезжали! — Эркель почти умолял, так что Ставрогину его стало даже жаль, и он начал было злиться на Петра Степановича за то, что тот привлек к своим играм такое по-детски наивное и юное существо, но тут же отбросил эту мысль и отвернулся, убедив себя, что ему до поручика нет никакого дела, и Эркель сам ввязался в это по глупости своей и доверчивости. Николай Всеволодович стоял почти за спиной Петра Степановича, так что никто его настроения не замечал, а в особенности увлеченный игрой в самоуверенного покровителя и предводителя какой-то большой идеи Пётр Степанович, отчего Эркель смотрел на него ещё более преданно и даже влюблённо. — Да я ведь только на несколько дней; и мигом назад, — Пётр Степанович улыбнулся, глядя куда-то в сторону, тогда как Эркелю он отдавал меньшую часть взглядов, из-за чего офицер ловил каждый из них с жадностью утопающего, хватающего редкие глотки воздуха. Николай Всеволодович совсем не удивился лёгкости, с которой Пётр Степанович так бессовестно обманывал Эркеля, который, впрочем, может быть, и сам ясно видел, что слова эти — ложь, но позволял себе обманываться во имя «идеи». Поезд наконец подошёл, чем Ставрогин незамедлительно воспользовался и сбежал, оставляя Петра Степановича на перроне; поезд казался Николаю Всеволодовичу ещё одним безопасным местом, далёким от всего того, что они оставляют здесь. Пётр Степанович только махнул рукой, показывая, что придёт позже, хотя Николай Всеволодович даже не посмотрел на него, прежде чем уйти. Эркель никак не мог взять в толк, почему они уезжали в Петербург вместе, хотя, кажется, почти ненавидели друг друга. Поручик их отношений не понимал и даже не думал браться разбираться в них. Выглянув в окно, Ставрогин заметил, что Пётр Степанович уже милуется с какими-то незнакомыми Николаю Всеволодовичу людьми, пока Эркель с совсем отчаявшимся видом наблюдает за ними, оттесненный явно приятно удивлёнными встрече с Петром Степановичем незнакомцами. Николай Всеволодович на это только усмехнулся немного горько и уселся на своё место, всё еще глядя в окно с безучастным видом. Незнакомцы вдруг совсем оживились, забрали чемодан из рук Эркеля и почти под руки увели Петра Степановича прочь, в вагон, так что он успел только с улыбкой в последний раз оставить Эркелю своё «До приятнейшего!». Голос Петра Степановича Николай Всеволодович услышал лишь через пару минут, когда поезд уже собирался тронуться, а Ставрогин даже удивился исчезновению своего попутчика и начал было волноваться. — Николай Всеволодович! — позвал с какой-то особенной улыбкой Пётр Степанович. — Я встретил своих старых знакомых на перроне, и они организовали нам с вами места в первом классе, идёмте. В голосе Петра Степановича слышалась будто бы даже какая-то забота, словно он говорит с ребёнком; видимо он ещё не успел переключиться от лицедейства, которое устроил при разговоре со знакомыми. Ставрогин не стал произносить вслух эту свою мысль, достал чемодан и молча прошёл за Петром Степановичем в другой вагон.II
Пётр Степанович сидел, слушая звон рельс, чей-то тихий храп и редкие длинные гудки. Он не склонен был к долгим размышлениям и философствованию, и всё же что-то неизменно толкало его от одной мысли к другой, так что он даже не заметил, как погрузился глубоко в размышления, не обращая внимания ни на происходящее вокруг, ни на изменения в своём выражении: лицо его расслабилось и приняло вид самый спокойный, человеческий, какого никогда никто не видел, потому что Пётр Степанович умело, неосознанно всегда скрывал его; лишь иногда мелкие судороги пробегали по его лбу и щекам от особенно тяжелых мыслей. Скоро, совсем задумавшись, Пётр Степанович прислонился лбом к стеклу окна и задремал. Впервые за долгие месяцы ему приснился сон. Пётр Степанович шел через какие-то комнаты, которые не мог даже разглядеть. Вокруг было темно, скупые, рассеивающиеся полоски света еле-еле проникали через большие окна и тюль, совсем не помогая Петру Степановичу понять, где он находится. Тело было будто бы чужое, какое-то неправильное, словно его надели задом наперёд. Пётр Степанович шарил в воздухе руками и шел медленно, будто под водой. Босые ноги его ступали тихо, и он чувствовал, что пол деревянный, теплый. Тишина почти давила на уши, так что скрип половиц, единственный возможный звук, приносил невероятное наслаждение, от чего Пётр Степанович старался делать мелкие шаги. Какие-то двери и повороты вели непонятно откуда и непонятно куда, ничего не было видно, белый свет за окнами то появлялся, то пропадал. Всё: время, звук, свет — всё замедлилось и стало тяжелее, как море или, может быть, даже океан, но не с водой, а с тяжёлым, плотным воздухом, навалившийся на все окружающее пространство. И только стены, которых Пётр Степанович не мог разглядеть в темноте, сдерживали эту тяжесть за пределами комнат.