Тассеракт Рубика

      Мистики в жизни Беладонны было много. Хотя, откровенно говоря, откуда? Она не была наследницей древнего колдовского рода, не хранила в кармане артефакта, оставленного бабушкой, не находила чудесных колец, и уж точно не благоволил ей никакой добрый дух леса. Но яркие сны и странные совпадения будили юношеские фантазии о какой-то особой судьбе и великом будущем. К четырнадцати годам эти фантазии, не свойственные сиротам из приюта, переросли в уверенность. Уверенность, что рождена она не для чего попало, а для великой любви. Разговоры о любви, конечно же, были мягко говоря, преждевременными, потому как четырнадцать лет, это ещё тот возраст, когда мальчики и девочки спят и моются совместно.       И так, сидя по шею в бочке с товарищем по играм – двенадцатилетнем Эстессом – Беладонна предавалась деталям грядущей счастливой жизни с её избранником, назначенным Судьбой. Перья на голове у её соседа были иссиня-черные и длинные, они лежали на поверхности воды пересекаясь крест накрест с её белыми. Ребята в соседних бочках были заняты своими разговорами, кто-то, у кого не отыграло детство, верещал и плескался, старшие и вовсе одевались, но в целом, её никто не слушал. Впрочем все прекрасно услышали, когда молчаливый Эстесс, вдруг выразил убеждение, что Великая Любовь это, естественно он. Беладонна даже воскликнула от удивления.       Вообще, она никогда не воспринимала Эстесса всерьез, хотя это и был единственный ребёнок в приюте, с которым у Беладонны сложились хоть какие-то отношения. Иногда даже, после особенно некрасивых сцен ей думалось, не тот ли самый она мерзавец, который одним глазом обязательно ищет компанию получше и бросит старого друга ради нового? Впрочем, когда приходилось уходить в лес, она всегда брала с собой этого глупого мальчишку и даже рассказывала ему сказки на разные голоса.       Эстесс был неплохим слушателем, но на роль избранника не годился, так она и сказала, отсмеявшись. Эстес покрепче сжал челюсти, чтобы не выдать свои чувства. Ему удалось промолчать, но короткий диалог этот имел настолько долгоиграющие и разрушительные последствия, что пожалуй, Беладонна скорее бы согласилась стать супругой непутёвого мальчишки, чем дать случиться тому, что случилось.       Мытьё тут же кончилось. Беладонну неласково вытащили из бочки и, окружив угрюмым кольцом, молча смотрели, как она одевается. Эстесса тоже вытащили и выпроводили за дверь моечной, отрезав, что ему, салаге, рановато на такое смотреть, что сейчас будет и слушать – тоже не надо. Так он и остался перед закрытой дверью, о чём впоследствии горько жалел.       Беладонне же, когда она оделась, сказали, что до следующего утра не желают её видеть в здании приюта, потому что с её – бледной – стороны не очень-то красиво отвергать не-бледного парня. Ей была оказана честь, от которой она очень цинично отмахнулась и это ей – бледной – запомнят. Беладонна, фыркнув, вылетела из моечной (при этом ударив дверью неосторожного Эстесса) и как была, мокрая, ринулась под надвигающуюся ночь в темнеющий лес.       Её нашли на следующий день после полудня лежащей на обочине вдоль городской трассы в трёх километрах от приюта.       Говорили, слишком уж хорошо зафиксирован перелом. Для лесника-то.       – Тот лесник – врач наверное какой-нибудь. В отставке.       – Или дезертир, бежавший в лес.       – Чушь, – отвечали воспитатели, – в военных госпиталях так шины не кладут и узлы такие не вяжут, совсем даже иначе. Если кто и мог наложить столь чудную повязку – разве что нальсхи. Говорят, они творят волшебство, когда врачуют.       Но Беладонна кажется повредилась памятью на счёт той ночи и если помнила что-то кроме спасшего её лесника, то уж точно позабыла за те дни, что лежала в бреду с отёкшими легкими и с жаром.       Эстесс ревел каждый раз, как его запускали в лазарет, потому что ему сразу сказали, что если она не очнётся и не поест, что умрёт в муках. На третий день она не пришла в себя, и Эстесса, воющего, за шиворот вытолкали прочь и настрого запретили входить. Мимо него прогремела тележка со страшными мотками трубок, банками и звонким лотком с деревянными палочками в нём и иголкой, от которой его затошнило. Они заперлись там, в лазарете – тележка со страстями, фельдшер из деревни и воспитатели с хрипящей Беладонной.       Ребята сказали, ей в глотку запихнут шланг и набьют желудок какой-нибудь полезной жидкостью с перетёртым мясом или бобами, а может и просто солёной водой, потому что соли она потеряла достаточно. Эстессу сразу стало спокойнее, тем более что сразу трое или четверо обняли его. Им тоже стало чуточку легче, ведь если Беладонна умрёт – Эстесс потеряет друга, а они тоже теряли, но что-то более безымянное, но такое же важное.       – Говорят, твой лесник какой-то чудаковатый, – сказал Эстесс через месяц, когда Беладонна смогла дойти до подлеска, где он устроил для неё «райский уголок». – Говорят, это дизертир-Нальсхи, военный врач или что-то такое. Эстесс сам сколотил в роще комфортную среду с небольшой скамейкой под густой веткой от дождя, и выкопал ямку для костровища. Сейчас там лежало три неубедительных хворостины, а сам Эстесс гнул четвертую – от утреннего тумана и ночного дождя все дрова его были сырыми.       – Ты не помнишь, как он выглядел? Беладонна установила трость к скамейке, рядом с выпрямленной ногой, освобождённой от гипсового плена.       – Это был не человек, – сказала она, упёршись тяжёлым взглядом в его смуглое лицо. Тот замер с ветками в руках. – Лесной дух! На свою беду Эстесс не удержал недоверчивого восклика, и Беладонна тут же сжалась, голос её стал тихим и низким.       – Я кое что помню на самом деле… но не хочу чтобы кто-то знал.       – Я весь – твоя Луна, Донна! – для большей убедительности он с размаху сел перед ней на землю, мокрую после дождя. – Что услышу – навсегда оставлю для себя!       Беладонна не спешила, она взяла костыль и словно большим карандашом стала чертить полосы на земле.       – Не совсем же я дура, ночью после помойки в лес бежать, – сказала она тихо. – Думала в сарае отсидеться на мешках с опилом, а когда все спать лягут – на кухню к печке. Сказала бы, что не спится, что другим мешаю. Но они же погнали меня, чтоб уж наверняка напугать, чтоб точно до рассвета не появлялась.       – Неужели, это из-за того, что я сказал?       – Уймись, дурак, – Беладонна отмахнулась костылём и снова принялась чертить полосу. – Сейчас рядом со мной спят, а в ту ночь гнались. И я бежала не глядя и провалилась вдруг в нору под… под деревом.       – Да как ты не услышала такую большую нору?       – Перебивать меня станешь? – зарычала Беладонна. – Она прикрытая была, эта нора. Я упала, боль меня прошибла и темнота накрыла. А потом, – взгляд её устремился куда-то вдаль, – помню, он из-под земли выполз, словно из неоткуда, прямо там, в норе. Черный, бесформенный, рыхлый, только голова гладкая: ни единого глаза, ни шерстинки, я подумала, должно быть это король кротиев, или мутант. Не было у него лица, вот совсем не было. И голоса не было, от него тишиной разило!       Эстесса пробрала дрожь.       – Он колдовал надо мной, и боль сначала стала призраком, а потом и вовсе пропала. И ещё помню, как плыла куда-то под звёздами, словно в лодке по реке, и надо мной плыли верхушки елей. Понял? Добрый дух спас меня.       Эстесс прочистил горло и хрипло сказал:       – Старшие говорят, ты бредила неделю, видела чего не бывает. Может, и лесной дух тебе…       Он вдруг почувствовал, что она сейчас огреет его костылём, и еле успел увернуться. Откатившись, он весь промок и перепачкался, но успел заметить, что Беладонна поднялась и угрожающе двинулась на него. Эстесс вылетел из райского уголка, словно ошпаренный и остановился только когда взбежал на крыльцо. Он долго стоял на деревянных ступенях, ждал, щурясь в туман, когда белая голова покажется между листвы, и надеялся, что к тому моменту, как Беладонна доковыляет до здания, то уже остынет. Но она не появлялась. Через пятнадцать минут, взволнованный, он побежал обратно, к зарослям подлеска, но там уже никого не было, только рыхлая полоса между тем местом, где сидела она и тем, где сидел он. След костылёвого круглешка уходил в лес, где и пропадал между палыми иголками.       За центральным столом сидело шестеро выпускников, очень занятых не столько кашей, сколько моральной подготовкой к грядущей свободе. Теперь в рационе шестнадцатилетних мальчиков было меньше кальция и больше белка, так что кашу им давали не белую, а красненькую. Ближе к окнам за большим столом расположилось 14 мидлов – детей от десяти до четырнадцати лет, и видимо многочисленность заставляла их галдеть даже во время еды. За третьим, низким столом завтракало девять малышей, там каждый присматривал чтобы всякий более младший ел аккуратнее чем он сам.       За четвертым столом в самом углу стояла одинокая тарелка, сиротливо под неё пряталась маленькая ложка. Эстесс чувствовал в щебетании вокруг плохоскрываемое ожидание. Воспитатели то поглядывали в окна, то выглядывали в дверной проём на летний двор, их движения были недовольными, настороженными, нервными.       С той ночи никто больше не задирал Беладонну. Никто больше не придирался к её внешности, никто больше не возмущался её характером, с ней больше никто не разговаривал, словно то, что она сломала ночью ногу и простудилась почти до смерти, было большим грехом, чем её происхождение. Беладонна вставала молча, ела молча и молча уходила в лес во время прогулки. Она больше не брала с собой Эстесса, более того, она избегала старого товарища, словно у неё была тайна не только от всех, но и от него тоже.       Эстесс однажды проснулся в ужасе, обнаружив, что не помнит её удивительного двутонного голоса. И тут же он понял, что теперь Беладонна лежит не рядом с ним, а где-то с самого края кровати, у двери.       Ему начало казаться, Беладонна просыпается только ради того, чтобы дожить до прогулки и на несколько часов до самого отбоя сбежать в лес. Она начала таскать туда какие-то вещи из учебного класса, игрушки, чтобы принести на них обратно иголки и запах сырости и грибов. Но сегодня случилось что-то новенькое. С центрального стола вдруг кто-то отчетливо и громко произнёс, что Беладонна, конечно, в этот раз перешагнула мыслимое и не мыслимое.       – До завтрака умотала? – Спросил кто-то из малышей.       – С утра в кровати не было её, – ответили мидлы.       Эстессу кусок в горло не лез. Но наконец воспитатели стали переглядываться по-особому, двинулись к окнам, кто-то выбежал во двор, и он понял, что они увидели Беладонну. Она вбежала в столовую через распахнутую летнюю дверь, запыхавшаяся, румяная. Ей жестом повелели сесть, и Беладонна поспешно села, отставив костыль к стене между табуретом и столом. Завтрак уже кончался, когда она зачерпнула первую ложку, тогда же к ней сурком подсел шустрый Эстесс, воспользовавшись общей передислокацией поевших с кухни и звоном посуды.       – Донна, ты где была? – пискнул он, и Беладонна замерла с ложкой у рта, но вовсе не потому, что задумалась. На её светлые волосы упала тень воспитателя.       – Так больше не может, – сказал он тихо и пугающим пустым голосом. – В лес ты, Беладонна, больше не ходишь. Гуляешь во дворе со всеми.       Её губы беззвучно дрогнули, но она кивнула.       – До выпуска больше никаких нарушений, понимаешь? Если хоть одна твоя нога, хоть целая, хоть не целая, хоть деревянная, окажется в лесу, мне придётся отрекомендовать тебя. Понимаешь?       – Понимаю, – сказала она тонким голосом, – хорошо.       И тут же засунула ложку в рот.       – В колонию.       Она закивала, проглотила комок.       – Я понимаю всё.       Повар разрешил ей посидеть с пустым взглядом над тарелкой, сколько ей понадобилось. Эстесс и другие ребята отправились в учебный класс, а Беладонна продолжала рассматривать каменистые рельефы разваренной крупы. Она размазала остатки каши по тарелке и подумала, что, быть может, луна так и выглядит, если подлететь к ней поближе.       Когда дети вернулись с учёбы, Беладонны уже не было. Не было её немногих личных вещей, и больше в интернате её никто никогда не видел.