****
Они не переписываются. Держат дистанцию, будто бы вновь соблюдают меры в карантин. Живут в разных домах — Ибо вновь возвращается в Пекин, а Сяо Чжань… Черт, он даже не знает, где тот сейчас, и эта такая простая и очевидная вещь вдруг выбивает почву у него из-под ног. Ибо выдыхает. Он все испортил, да? У него ведь на самом деле не трудный характер. Просто… просто что? Вопрос, конечно, смешной, он ведет себя так по-детски, и им бы поговорить, но вместо слов Ван Ибо предпочитает холодное игнорирование проблемы. Словно она высохнет, как вода на солнце — естественным путем. Не бывает так. Просто не бывает. Ибо отчетливо помнит свое капризное «Наверное, нам нужно взять перерыв», брошенное так небрежно после очередной молчаливой ссоры. Сяо Чжань с ним соглашается — все так же молча, обходя по осторожности развешенные вокруг них бомбы. — Ничего же не случилось? — спрашивает он напоследок, наблюдая с утра за тем, как Сяо Чжань завтракает. Тот лишь отрицательно машет головой, и Ибо успокаивается. Забывает о том, что сказал, погружаясь в мутную воду усталости. Она берет верх над ним, вытесняя из сознания все ненужные мысли, оставляя после себя обманчиво-приятную пустоту и звон в ушах. А потом становится страшно: они разъезжаются по разным городам, подчиняются изнуряющим и бешеным графикам, совсем потерявшись в работе и позабыв о том самом, произнесенном на одном дыхании на грани слышимости. «Ничего же не случилось?» Случилось. — Все в порядке? — спрашивает Ван Хань на очередной записи. Ибо отстраненно ловит его вопрос, хмурясь, рассматривая лицо старшего коллеги — он явно обеспокоен. В ушах снова появляется тот странный звон, гипнотизируя, и стоит огромных сил не вслушаться в него настолько, чтобы позабыть о заданном вопросе. Ему хочется признаться, сказать, что это самый отвратительный вопрос, который ему приходилось слышать за несколько недель, но слова не идут. Точнее, идут да не те — Ван Ибо говорит: — Просто устал, — и слабая улыбка на его губах слишком фальшива, чтобы Ван Хань-гэ поверил ему. Ибо силится убедить его: — Вы же знаете, съемки шоу в самом разгаре. — У тебя грустные глаза, Ибо. Ван Хань хлопает рядом с собой ладонью. Ибо присаживается на маленький диван в гримерной рядом с ним и ждет. Несколько минут они молчат, Ван Хань явно подбирает слова, а Ибо хочет вскрикнуть «Не надо!», но по-прежнему ждет. И сам же не выдерживает: — Кажется, я сделал что-то не то, — Ван Хань не требует продолжения, но самому Ибо кажется, что, если он не выговорится, случится страшное. «Неправда, — остро колет в груди. — Оно уже случилось». — Труднее всего признать свою ошибку, — после всего говорит Ван Хань-гэ, и его ладонь по-отечески сжимает плечо Ван Ибо. — Теперь нужно сделать первый шаг, чтобы вернуть себе спокойствие. Знаешь, как? Ибо кивает, и как раз заканчивается перерыв. Конечно же, Ван Хань прав. Знание это лишь усугубляет ситуацию, делая ее совершенно невыносимой. Потому что… Без Сяо Чжаня грустно. Одиноко. Скучно. Больно. Сердце навылет, не бьется, наверное, совсем скоро остановится. Без Сяо Чжаня — никак. Ибо играет в приставку, спит урывками, потому что половину ночи больше ворочается в постели. Она холодная, чужая, пахнет кондиционером для белья, а не родным запахом. Кошмаров больше нет, но вместо них — полудрема, от которой хочется сбежать на край света. Только вот его край света так непозволительно далеко, что бежать и бежать, пока не устанешь. Мучительно. Какой же он идиот, да? Идиот. И так страшно взять в руки телефон, позвонить или же написать, а в ответ услышать равнодушное и холодное «Все закончено».****
Кому: Сяо Чжань Мы можем поговорить? Статус «Прочитано» маячит перед глазами, даже когда Ибо откладывает телефон. У него перерыв — съемки эпизода «Уличных танцев» требуют смены локации, и пока стафф готовит оборудование, Ибо погружается в телефон. У него уходят на это все силы и несколько дней мучительного страха. Тот жрет его изнутри, довольно скалясь, будто бы монстр, решивший полакомиться самой лучшей добычей. У Ван Ибо рвется самообладание на ровные, маленькие куски. Сохранить бы их, да не получается: в этих лоскутах будто бы собрана вся его воля, вся решимость, вся его любовь, которую он вложил в сообщение. Разумеется, ему никто не отвечает. Сердце предательски замирает. Ибо кусает ноготь большого пальца, нервничая и обдумывая ситуацию. Лэлэ ставит перед ним термос с чаем, что-то еще говорит — Ибо машинально кивает, принимая напиток, — но Ибо не слышит. Слышит только тот ненавистный звон, нарастающий с каждым его вдохом. Мир сужается, становится похожим на спичечную коробку — такой же несуразно-тесный, крохотный, не способный вместить самого главного — самого Ван Ибо. Выдохнув, прогнав панику, поднимающуюся стремительной волной, Ибо расправляет складки на штанах. Играет с ниточкой, непонятно как прилепившейся к ткани, но сколько бы времени ни прошло — тишина. К нему кто-то подсаживается, не близко, конечно, вполне терпимо. Сохраняя дистанцию. Наверное, следует сказать что-то или позвать охрану — вообще, где Лэлэ или Янь-Янь, почему они допустили такое? То, что в павильоне, в котором Ибо решает спрятаться от съемочной группы и лишних любопытных глаз, они с незнакомцем одни, становится понятно, как только Ибо поднимает взгляд. Черт. Это не очень хорошо. Незнакомец молчит. Просто сидит рядом, и это настолько пугающе, что Ибо тут же поднимается и стремительно направляется прочь. Он почти доходит до поворота, как слышит четкое и громкое: — Можем. Ван Ибо оборачивается, не веря себе совершенно. Сердце пропускает удары, один за другим, время движется, отсчитывая секунды где-то там, чуть позади него, доносясь звонким голосом кого-то из стаффа — пора возвращаться на площадку, перерыв окончен. Но Ван Ибо не двигается. Черная кепка, маска на все лицо и серый спортивный костюм. Незнакомец сидит чуть сгорбившись, но его взгляд — ясный, пристальный — направлен на Ван Ибо, припечатывая того к месту. И вместо того, чтобы объясниться и рассказать все, высказать, наконец, все свои сомнения, страхи — все то, что гложет, Ван Ибо недоуменно спрашивает: — Что ты здесь делаешь? — Лэлэ сказал, что ты плохо спишь. Кошмары мучают тебя, — и с этими словами к нему идут навстречу. Ибо делает шаг вперед. Короткий, но такой быстрый, что останавливается, опомнившись. Он кивает. — Да. Было страшно. Еще один шаг — еще одна правда. Ибо все же не выдерживает, высказывая накопленное за недели, надуманное в тот роковой вечер, когда сам вручил в руки Сяо Чжаня нож и сказал «Бей». Сяо Чжань, правда, не стал, но от этого только больнее. Ван Ибо говорит, и слова — колкие, быстрые, совсем невнятные, — льются и льются; Сяо Чжань кивает. Ван Ибо рассказывает — Сяо Чжань парирует ему в ответ, и между ними впервые случается разговор вне стен. Это непривычно, странно, больно — нужно дома, наедине друг с другом, но момент уже упущен, катализатор сработал, так что… — Я ведь люблю тебя, — признается Ибо. Упрямо поджимает губы и повторяет: — Люблю тебя. Почему ты позволяешь мне так с тобой обращаться? Сяо Чжань глядит на него сквозь линзы очков. — Я же знатно лажаю, Чжань-гэ, — хрипло звучит голос. — Я снова все испортил. А ты снова сделал первый шаг. Хотя Хань-гэ сказал, что я должен, и я хотел, да, но ты — опередил. — Хочешь все переиграть? — хмыкает Сяо Чжань. Его голос звучит так близко, и когда Ибо вдруг поднимает глаза, которые успел в признании опустить, то встречается с его глазами и — тонет. Сяо Чжань, меж тем, спрашивает: — Мне уйти? Паника накрывает с головой так сильно, что Ибо лихорадочно цепляется за Сяо Чжаня руками и отчаянно мотает головой. — Нет, — он переводит дыхание. — Пожалуйста, останься. Мне так нестрашно. — Ибо, зачем думаешь, я пришел?****
На самом деле, это еще не конец. Ван Ибо знает, что его поступок оставил глубокий шрам в сердцах обоих, и только время теперь властно над тем, чтобы шрам поблек и перестал привлекать внимание. Он будет стараться. Правда будет стараться, ведь Сяо Чжань — все, что у него есть в этом мире. Его маленькая путеводная звезда, которая прогоняет любой страх прочь, стоит только увидеть ее сияние. «Пожалуйста, — молится каждый раз перед сном Ибо, — не оставляй меня. Я буду лучше».