тайна и ложь — это то, что мы принимаем, став взрослыми. — джоан роулинг (гарри поттер и дары смерти)
Чимин возвращается в пансион. Встречает свой тринадцатый день рождения здесь, с улыбающимся и смеющимся Тэхёном, по которому скучал невыносимо. От родителей новых писем нет — даже в день рождения он получает опустошающее и бьющее под рёбра ничего. «Наверное, заняты» — убеждает себя, закусывая губу до боли. Это медленно начинает входить в привычку, о которой он задумается позже. А потому, стремясь заглушить неприятное чувство обиды, сам отвлекается на учебу и занятия актерским мастерством. Проходит время — Чимин делает несказанные успехи, и мадам с одобрением в голосе советует ему все же дать шанс театральной академии на следующий год. Чимин кивает с застенчивой улыбкой — он уже давно решил, что попробует. Ему нравится играть на публику, нравится стоять на сцене, и, что самое главное, у него это действительно получается. Ничего больше не доставляет ему такого удовольствия — на уроках арифметики он постоянно допускает ошибки в примерах. Учитель качает головой, постоянно напоминая Чимину о том, что отец будет недоволен. Чимин в ответ кусает губы и всё-таки находит верное решение, исправляя ошибку. Просто потому, что из принципа: доведёт дело до конца. А потом со всех ног побежит в большой концертный зал, где на пустой сцене с придыханием будет читать наизусть Шекспира, забывая обо всем на свете. Слова отца все ещё живы в его памяти, а потому Чимин не устаёт практиковаться: работать над собой, не покладая рук, оттачивая свои актерские навыки. У него все получится, нужно только верить в себя и продолжать идти вперёд. Чимин обязательно докажет отцу, всем вокруг, что мечты можно достичь своим упорным трудом. Он знает — отец будет гордиться им. Эти мысли заставляют улыбаться чаще, пока он, бегая по сцене, задыхается от чувств, повторяя заученную часть прозы.* * *
Маме становится все хуже и хуже. Чимин понимает это с приездом в родной пригород, щурясь от яркого нещадно палящего солнца. Она сидит в кресле-качалке в саду, укрытая тёплым покрывалом, и её знобит в знойную июльскую жару. Чимину остаётся лишь судорожно выдохнуть, чтобы через секунду привычно улыбнуться, оставляя легкий поцелуй на впалой щеке. — Где отец? Женщина хватает воздух бледными губами, открывая рот. Слышится хрип: — Он почти не бывает дома. Постоянно уезжает в город, пытается найти лекарство. Беспокоится, бедный. Чимин хмурит брови, оглядываясь по сторонам: сад зарос, домик покосился ещё сильнее. Никому, очевидно, нет дела до ухода за их небольшой усадьбой, и Чимин понимающе кивает, поправляя покрывало на матери. Старая нянечка протягивает ему чашку чая, и Чимин благодарит ее, бросая растерянный взгляд на лавандовые поля. Няня замечает это и вздыхает: — Совсем заросли. Засухи нынче просто ужасающие, хоть бы дождь полил. Да никто и не ухаживает почти за лавандой — бессмысленно. Поля выкупает приезжий предприниматель из Ниццы. Богатый. Поговаривают, будет здесь строить виллу. Чимин чувствует, как что-то разбивается на сотни частей внутри. — Не может быть… — Такова жизнь, маленький ангел. — старое прозвище, слетевшее с губ няни, заставляет сморщиться болезненно. — Отец бы не позволил. Ни за что. Мать хрипло и болезненно смеётся, вслед за этим закашливаясь. Нянечка спешит подать ей белый платок, которым она вытирает губы. — Отец сам распорядился выставить их на продажу. На платке каплями отпечатывается алая кровь. Чимин замирает от неожиданности, глупо хлопая ресницами. Слишком много потрясений. Взрослеть — чертовски сложно, как и признавать реальность, прижимающую ближе к земле и медленно, но верно отрывающую крылья. Отец так и не появляется. Чимин снова уезжает в Бургундию, проводя в пансионе очередной учебный год. Перед отъездом он долго держит в объятиях маму, которая задушенно плачет ему в плечо: — Учись хорошо, ange. Он гладит ее по поредевшим волосам, что-то бездумно шепча. Потом он ещё какое-то время смотрит с ничем неприкрытой любовью на лавандовые поля. Они тоже поредели, но ему это совершенно не важно. Он смотрит долго, отчаянно вдыхая любимый запах, впечатавшийся в самом детстве в его душу и оставшийся там навсегда. Прощается, запоминает на всю жизнь. Чтобы влюбиться однажды снова. Тэхен встречает его с объятиями и долго держит в своих руках, позволяя рассказать обо всем. Сжимает его руку, грустно улыбаясь: — Чимини, все обязательно наладится. Однажды мы станем самыми настоящими актерами, будем сниматься в фильмах! Нас будут узнавать на улицах, а ещё мы будем сотрудничать с лучшими режиссерами! Разбогатеем, и ты вылечишь свою маму. Все будет хорошо, слышишь? Чимин сжимает его ладонь в ответ, смотря перед собой стеклянным взглядом: — Слышу. И снова начинаются бессонные ночи, отданные без остатка практике, практике и практике. Он трудится, потому что хочет быть счастливым. Он трудится, потому что хочет видеть отца, улыбающегося с гордостью. Он трудится, потому что хочет вылечить маму и видеть ее здоровой. Не вылечит. Слишком поздно. Слишком мало времени было. Слишком быстро сдалась. Слишком быстро позволила болезни забрать ее. Слишком слабо боролась. Слишком… Много, очень много ненужных сбивчивых оправданий слышится от доктора, который пальцами прикрывает ее веки, когда она перестаёт дышать. Слишком… Сильно, очень сильно хочется заплакать, но он одёргивает себя, поглаживая холодную руку покойной. Он должен оставаться сильным.* * *
В день, когда Чимину исполняется четырнадцать, отец приезжает на похороны. В принципе, больше никто и не приходит. Чимин стоит у могилы в одиночестве, глупо и пристально всматриваясь в рыхлую землю, когда он показывается, держа полупустую бутылку вина и чуть пошатываясь. Они встречаются впервые за долгое время, и Чимин, держащийся лишь на честном слове, совсем не ожидает, что отец холодно усмехнётся, не смотря в его сторону. Даже не подойдёт, а потому Чимин делает первый шаг сам, беря себя в руки: — Здравствуй, papa. — Ну здравствуй, сын. — Она… — Чимин прочищает горло. — Она говорила, что ты искал лекарства. Мужчина делает ещё один глоток из горла, а после отвечает: — Да. Искал. Чимин поднимает на него глаза, полные чистого отчаяния: — Так ты ничего не нашёл? Почему ты не приезжал все это время? Почему ничего не говорил? Отец морщится от кислого вкуса алкоголя. Он любит что-то покрепче. — Потому что её бы ничего не спасло. Не было никакого смысла. Чимин чувствует, как внутри что-то замирает: — Ты врёшь. Мужчина запрокидывает голову и смеётся. Этот смех отдается в голове Чимина режущей болью. — Ты слишком наивный. Она была неизлечимо больна. Рано или поздно она должна была умереть. Так говорили все доктора, а она продолжала тешить себя надеждами. Чимин сглатывает судорожно вязкую слюну, продолжая тяжёлый разговор: — Тогда почему ты не был рядом с ней в такой трудный момент? Отец задумчиво вертит в руках бутылку: — Потому что я её разлюбил. Говорит это так просто, словно ничего не стоило. И это… Каково это? Чимин прислушивается к себе некоторое время — спокойно. Почти как всегда, если не заглядывать глубже, где разгорается синим пламенем пожар, от которого по коже неприятный зуд и желание закричать. Первое время он не находит слов. Молчит, пытаясь успокоиться и взять себя в руки в тысячный раз за последние пару дней, пролетевших, словно в самом страшном сне. Отец продолжает: — У меня появилась другая женщина. Чимин только сейчас приглядывается к нему и видит. Видит многочисленные отметины на шее. Явно больше, чем одна женщина. У него пьяные глаза и полное безразличие в них, и Чимин опускает потрясённый взгляд обратно к земле, внезапно теряя дар речи и слабея телом. — Так бывает, сын. Ты уже взрослый, должен понимать. Да, наверное, так бывает. Но почему никто не говорил, что может быть настолько больно? Почему никто не предупреждал, что жизнь, сотканная из пестрой радуги и пения птиц, может вот так внезапно разойтись по швам? — Раз уж ты мне это сказал… Я тоже хочу, чтобы ты знал. — Чимин всё-таки говорит это, собираясь духом. Давно пора. Сейчас он расскажет отцу о своём намерении стать актёром, и, возможно, все станет чуть лучше. Отец примет его. Непременно примет. — Я решил поступать в театральное. Сердце бьется бешено в его груди. Отец смотрит в его глаза пару секунд, и Чимин стойко выдерживает этот тяжелый взгляд. Дрожит, но не от холода, отнюдь. Проходит пара секунд, прежде чем отец улыбается странно, словно самому себе, но Чимин не замечает подвоха. Вздох облегчения срывается с его губ, прежде чем он успевает подумать. Пара секунд, прежде чем карточный домик рухнет, оставляя после себя руины из неоправданных ожиданий. И эти секунды подходят к концу прямо сейчас. — Всё-таки продаешься. Резко, вышибая весь воздух из легких. — Что? Нет, вовсе нет. Отец тянется к бутылке снова. Он делает так слишком часто: Чимин порывается привычно сморщиться в отвращении. — Не оправдывайся. Я уже давно понял, что ты ничего не стоишь на самом деле. Чимин поднимает на него взгляд, полный непонимания. Тот хмыкает: — Хотел сделать из тебя человека. И надо же было… Вот, кем ты стал. Чимин видит в глазах напротив то, чего боялся больше всего. Разочарование. Карточный домик рушится на глазах. — Всё не так. Мне говорят, что у меня талант. — О, конечно. Пресмыкаться перед знаменитыми шишками, чтобы получить славу — действительно талант. Выплевывает слова, даже не глядя больше на сына. Чимин закусывает губу до боли, терзая её зубами, чтобы не сорваться. — Я бы никогда не сделал этого, клянусь. Я добиваюсь всего честным трудом. Я усердно тренируюсь, даже ночами! — Так вот как это сейчас называется. Можешь больше ничего не говорить. — Но это правда! Чимин впервые в жизни поднимает голос, давая волю эмоциям. Кулаки сжимаются сами собой, пока он тяжело дышит. Вынести такое — выше его сил. Прочистив голос, он продолжает уже значительно тише: — Я думал… Думал, ты будешь гордиться мной… Отец не выдерживает — громко смеётся, и от этого неприятного звука режет уши снова. — Гордиться тем, что мой сын — шлюха? Покажи мне пальцем на человека, который бы гордился этим. Позор фамилии Паков — мой единственный сын не оправдал ни единой моей надежды. Чимин отступает назад, в неверии смотря перед собой. Слова бьют сильнее хлёсткой пощечины, которую он никогда в своей жизни не получал. Но лучше бы она, чем это. — Я бы никогда не подумал… Отец не даёт ему закончить, перекрикивает. Теперь он поднимает голос: — Ты всегда был таким. Жалким, ничтожным. Ни на что негодным. — Но вы… — Мы вложили в тебя столько надежд! Мать даже настояла на этом пансионе, чтобы ты выучился, забыл о своих глупых идеях! Лично заставила меня отдать все деньги на твоё обучение, и вот, что ты делаешь! Такой монетой ты нам платишь! Приложившись к бутылке, он продолжает: — А впрочем… Она бы тоже разочаровалась в тебе, если бы слышала это. А я всегда говорил ей, что в тебе из прекрасного только её черты. Жаль, что она не верила. Она думала, что ты не зайдёшь так далеко. Считала тебя порядочным мальчиком. Запрещала общаться с тобой другим детям, думала, они тебя испортят. И вот, где мы сейчас. Чимин глубоко вдыхает воздух в лёгкие, чтобы медленно его выпустить через рот: — Так это были вы? Это из-за вас со мной здесь никто не общался? — А ты как был наивным, так и остался таким же. Никогда не замечал ничего вокруг, жил сплошными мечтами. Тебя было слишком легко водить за нос. Удар куда-то в область сердца, режущий без ножа. Чимин впивается ногтями в кожу, сжимая кулаки как можно сильнее. — Ты… Ты даже не веришь, что у меня получится? Вдруг я всё же смогу сделать это? Отец язвительно улыбается: — О, ты все сможешь, не волнуйся. Сможешь, несомненно, когда обнаружишь себя под каким-то знаменитым режиссёром. Кулаки разжимаются — сил внезапно не остаётся совсем. Чимин чувствует: сотни острых игл пронзают его хрупкую душу, опустошая, выворачивая наизнанку. Отец сплёвывает ему под ноги и уходит, пошатываясь. Кто бы сказал ему, что почтенную фамилию Паков запятнал первым ещё он, напиваясь каждый день до беспамятства? Чимин медленно опускается на колени, не ощущая под собой земли. Ветер обдувает его дрожащую фигурку, пока он судорожно пытается собрать себя по кусочкам заново в единое целое. Убежать. Как можно быстрее, подальше отсюда, плевать куда — первая мысль, которая появляется в его голове, прежде чем он успевает осмыслить что-либо. И вот, не ощущая собственного тела, он бежит по этим чёртовым лавандовым полям, задыхаясь и не обращая никакого внимания ни на что вокруг. Глупые, глупые детские надежды на то, что поймут, поддержат, покидают его, стекая по лицу первыми солёными и такими обжигающими. Их в народе называют слезами, но Чимин не хочет признаваться себе, что он плачет. Показывает собственную слабость. Всю свою недолгую жизнь он от чего-то бежит. Чимин только сейчас это понимает, когда ветер, против которого он несётся, бьет по щекам, пытаясь отрезвить. А в голове ураган. Все вокруг всегда так заботились о нем, словно о фарфоровой расписной вазе, что стояла на трюмо в родительской комнате и протиралась от несуществующих пылинок каждые три часа. Эту вазу не использовали никогда и ни для чего, она — не больше, чем бесполезное украшение, которое вызывало болезненное, странное восхищение своей неживой красотой. Это сравнение приходит ему в голову, когда он даёт полную волю таким горьким и обжигающим слезам, продолжая бежать по широкому полю навстречу обрыву. Плевать, Боги, сейчас ему плевать на то, что он показывает свои слабости. Позвольте ему хотя бы на секунду забыть о самокритичности, но через секунду проанализировать всё с самого начала и разбиться вдребезги. Снова. Он останавливается только у самого края, чувствуя, как камни под ногами обрушиваются и летят в пропасть, исчезая в морской глубине. Оступается и делает пару шагов назад, пытаясь успокоиться и сделать глубокий вдох, но получается из рук вон плохо. Он задыхается. А там, внизу, бушующие волны Средиземного моря разбиваются об острые скалы, будто бы в попытке сгладить их своей силой, но каждый раз проигрывая в этой битве, осознавая, что этих сил всё же не достаточно. И вряд ли когда-либо будет достаточно, чтобы укротить, подчинить себе. Резкий порывистый ветер обдувает его худенькую фигурку, стоящую на краю обрыва, и всё-таки срывает с его чернявой макушки соломенную шляпу, отправляя её туда, куда лишь один он, ветер, знает. Чимин не смотрит. Не замечает. Он даже не пытается остановить нескончаемый поток горячих слёз, похожих на драгоценные камни. Их семья никогда не могла позволить себе что-то роскошное, но мама часто называла его, Чимина, сокровищем, посланным с небес, чтобы осветить собой всё вокруг. Сделать мир ярче, светлее, красочнее. Так с детства ему твердили все, называя ангелом, глядя в его лучезарные лазурные глаза. Это забавно, потому что они все противоречили сами себе, запирая его в клетку и медленно, но верно вырывая крылья, не представляя даже, на какие муки обрекая. Только сейчас он понимает, что свет, который он так отчаянно пытался подарить каждому, остаётся незамеченным и, что даже хуже, ненужным. Это забавно, потому что его попытки гореть, светить, подобно самой яркой путеводной звезде, пресекаются на корню. Он, загоняемый в строжайшие рамки со всех сторон, совсем не знает, что такое свобода. Лишь жалкое её подобие, которое ему внушили однажды, чтобы потом забрать. Он кричит, что есть силы, но его отчаянный крик заглушается шумом бурлящих волн и идёт ко дну, тонет и остаётся неслышным никому совсем. В этот момент Чимин понимает, что он совсем один. В этот момент его такой прекрасный, идеальный, но выдуманный мир идёт глубокими трещинами и разрушается. Он осознаёт, что его тут никогда не поймут. Все его мечты, которыми, подумать только, он живет, не интересуют никого. Он одинок в своих потаенных желаниях, и никто не поддержит его. Вот и все. Ему не к кому идти. Отец разочарован и не верит в него, делая свои глупые и ошибочные выводы. Чимин не пойдёт к нему, ни за что. Мама… Мамы больше нет. Чимин все ещё отказывается в это верить. Думает о словах, сказанных отцом. Мама тоже была бы разочарована? Чимин пытается тщетно вспомнить все те слова поддержки, которые она когда-либо ему говорила. И, с ужасом для себя, ничего не обнаруживает. Вечные наставления, глупые, кружащие голову и приторные «ange», постоянные «держи спину ровнее», что уже до тошноты в горле. Ни одного «все будет хорошо, сынок» от мамы. Ни одного «я в тебя верю, сын» от отца. Вот так бывает. Чимин смотрит на волны и не чувствует совсем ничего. Холодно, только очень холодно — снаружи, где его продувает насквозь ледяной злобный ветер, и изнутри, где его добрую, неиспорченную душу рвут на лоскутья. Холодно везде. — Время идёт, а ты все никак не научишься следить за собственными вещами. У Чимина нет никаких сил, чтобы обернуться, равно как и прогнать какого-то сумасшедшего незнакомца. Он даже лица говорящего не видит, все ещё всматриваясь пустым взглядом в бушующие волны. Стоит спиной, даже не оборачиваясь. Нет желания. Вполне возможно, что ему даже всё послышалось, потому что он уже ощущает небольшую паузу, прикрывая глаза, прежде чем всё-таки раздаётся это смутно знакомое «малыш». И в следующую секунду чьи-то руки аккуратно оттаскивают его подальше от края обрыва, мягко разворачивая к себе. Чимин все ещё чувствует мокрые обветрившиеся дорожки на своих щеках, когда что-то внутри екает, и он снова с этим глупым, недоверчивым, детским: — Мистер путешественник? Тот самый человек в неизменно черной шляпе. Склоняет голову, держа в ладонях его, Чимина, соломенную шляпку. Ту самую, в которую когда-то давно, словно в прошлой жизни, вплетались легкой нежной рукой веточки горячо любимой лаванды. Чимин прогоняет это навязчивое воспоминание, стараясь сконцентрировать внимание на человеке, что терпеливо ждёт прямо сейчас. —Снова теряешь ее. Чимин вяло кивает, забирая вещь из чужих протянутых рук. Лучше бы она улетела и потерялась. Лучше бы он больше никогда не видел её. Было бы меньше ещё одним болезненным воспоминанием. И пусть. Плевать — внутри все ещё холодно и промозгло. Он не хочет ничего говорить. Пусть этот странный человек наконец оставит его. Чимин хочет побыть один, пожалуйста, позвольте ему ещё немного поплакать в одиночестве. Он не может делать это так беззастенчиво при других, если это его, настоящие, а не поддельные слёзы. — Ты что, плачешь? — Что? Нет. Вовсе нет. — и тут же машинально стирает слёзы с щёк, глупый. Не хочет, чтобы другие знали о его слабостях. Снова цепляет маску. Сильный. Он сильный. Только, пожалуйста, не акцентируйте на этом внимание, иначе он не может гарантировать, что всё же удержит эти глупые слёзы внутри. Человек словно всё понимает, переводя тему. — Ну, всё ещё хочешь быть актёром? Чимин выдыхает, поднимая взгляд к облакам. — Осенью подам документы в театральное. Человек присвистывает, голос его сквозит удивлением: — Вот это да… Поразительное упорство. Что ж, удачи. Всё получится. И вот. Что-то отдаётся ноющей болью по всему телу — мама с отцом ни разу не говорили ему даже таких простых фраз. Он шумно вбирает воздух внутрь. Нет-нет-нет. Только не плакать. — Спа… Спасибо. Голос, что б его, предаёт: мерзко дрожит, ломается, и Чимин старается не рассыпаться на части снова. Человек аккуратно берет его за хрупкие дрожащие плечи, заставляя посмотреть на себя: — Только… Что бы ни произошло, не отказывайся от своей мечты, слышишь? Верь в себя, хорошо? И не прекращай верить, пожалуйста. Ты справишься. Казалось бы. Набор этих повседневных слов, от которых, однако, Чимина куда-то с земли до небес, с колен на ноги поднимает невидимая сила. Он кусает губу почти с отчаянием, лишь бы не разреветься предательски прямо сейчас. Но почему-то ему кажется, что даже если он сделает это, то мистер путешественник вряд ли его осудит. Ну, или ему хочется в это верить. — Эй… Если ты всё-таки ещё хочешь заплакать, то я никому об этом не скажу. — Никому? — Обещаю. И Чимин… Чимин позволяет себе. Совсем немножко, самую малость, чтобы только позволить маске упасть под ноги, а слезам снова проступить на лице. Ни больше, ни меньше. Плачет беззвучно, зажимая рот ладошками, потому что стыдно. Зачем он позволил увидеть себя таким — разбитым? — Боги, иди уже сюда. Мгновение, и он оказывается в чужих руках, утыкаясь шмыгающим носом в ткань пиджака и чувствуя успокаивающие поглаживания по спине. — Не думай о том, что говорят другие, малыш. Продолжай стремиться к мечте. Людям, у которых мечты нет, тебя не понять. А у тебя все получится. Я в тебя верю. И ты поверь, пожалуйста. Мама никогда так не делала. Отец никогда не говорил ничего подобного. Чимин сопит в чужое плечо, чувствуя, как ткань пиджака становится мокрой от его слез. Стыдно, очень стыдно, и он продолжает глотать соленые капли, пытаясь выровнять дыхание. — Я… Задыхается, не в силах вымолвить ни одного слова. — Ты — молодец, это ты хотел сказать? Тогда… Давай я за тебя это скажу? — посмеивается, и Чимин растерянно замолкает. — Ты молодец. Слышишь? Молодец. Он по-детски угукает в ответ, и человек чуть крепче сжимает его плечо. Эдакий жест молчаливой поддержки, который удивительно отрезвляет. — И говори так себе впредь каждый раз. Повторяй, как мантру. Истерика постепенно затихает, как затихает и шумный ветер, прекратив трепать его темные волосы. Но в голове все ещё звучат слова, сказанные ранее. Они множатся, повторяются, хотя человек больше не говорит ничего, продолжая невесомо поглаживать по спине. Тишина эта разбавляется еле слышным шумом моря и совсем немного громким ходом мыслей Чимина. Он… Молодец? Он чувствует, как внутри зарождается что-то новое, неизведанное, заставляющее остановить поток слез и шумно втянуть в себя воздух. Это что-то — хрупкая надежда, которую смог своими словами в него вселить незнакомый человек. И так, конечно, тоже бывает. Ну и плевать, что он услышал это вовсе не от родных. Мир все же не без добрых людей. И Чимин убеждается в этом прямо сейчас, неловко выбираясь из чужих рук и несмело глядя перед собой. — Тебе лучше? Кивает, ощущая появление нового витка энергии, заставляющего снова выпрямить спину, чтобы ещё через пару мгновений несмело улыбнуться. Он — молодец. На кончиках пальцев эта самая энергия искрится совсем немного, и Чимин робко решает ей довериться в который раз. Буря затихает. Человек в шляпе колеблется, бросая взгляд всё-таки на наручные часы: — Кажется, мне пора бежать навстречу приключениям. Ты же простишь мне это? Чимин тут же поднимает на него сияющий взгляд: — Конечно, что вы… — Тогда прекрасно. Он слегка кланяется перед тем, как покинуть Чимина. И вот тогда тот запоздало понимает, что так и не сказал что-то стоящее: — Постойте! И человек замирает на месте, оборачиваясь через плечо в ожидании продолжения. — Спасибо… Спасибо вам большое. Вы сказали очень важные слова. На большее сил не хватает, но Чимин вкладывает всю свою признательность в эту глупую благодарность. Человек молчит пару секунд, и Чимин даже пугается, что сказал что-то не то, когда тот все же вздыхает. Подумать только: этому ребёнку, кажется, никто ничего подобного не говорил. И это больнее, чем ожидалось. — Я рад, что ты находишь их такими. Только не забывай их. Помни все, что я тебе сказал. Прощай, малыш. — И с днём рождения. — человек добавляет это уже почти про себя, и Чимин, конечно же, этого не слышит. Надо же, запомнил. Человек удаляется быстрым шагом, постепенно растворяясь среди лавандовых полей и пропадая из виду, и Чимин улыбается ему вслед, чувствуя, как учащается собственное сердцебиение. Буря действительно затихла, оставив после себя странное умиротворение. Поразительно. Чимин, задерживая дыхание, следит за огненным диском солнца, медленно заходящим за горизонт. Мягкий свет заката обволакивает все вокруг, раскрашивает мир в нежные розоватые тона, и даже волны разгневанного моря, словно чувствуя эти положительные изменения, бьются о скалы чуть более мягко, почти бесшумно, дабы не разрушить образовавшуюся хрупкую идиллию. Чимин решает прислушаться к себе на мгновение: невообразимо спокойно. Почти также часто бывает после сильной истерики, когда сил больше не остаётся ни на что. В такие моменты внутри лишь опустошение, мертвое спокойствие, которое означает лишь то, что ты входишь в состояние мерзкой, неприятно ощущающейся до скрежета под ногтями стагнации. Но Чимин ощущает другое спокойствие, и оно вовсе не заставляет чувствовать себя плохо. Напротив, оно заставляет обдумать с самого начала всё, чтобы внезапно прийти к тому самому выводу. Ведь у него есть мечта. Настоящая, животрепещущая мечта, которую в жизнь претворить — до мурашек по коже, как хочется. Пускай, пускай в него не верят близкие. Плевать, что отец от него отворачивается. Рубит вот так, с плеча, не веря в него ни капли. Плевать, что мать с детства водила его за нос, обманывая и лишь создавая видимость обеспокоенности и заботы, на деле подстраивая всю его жизнь под себя для собственного удобства. Плевать на это. У Чимина есть не только лишь мечта, у него ещё и вера в себя. Безграничная, заставляющая вставать с колен и двигаться дальше, невзирая ни на какие трудности. Да, быть может, пробиться в актеры сейчас и правда сложно. Быть может, миром действительно правят деньги и статус. Быть может, самый простой способ завоевать славу — продать себя. Никто не исключал этого, а Чимин больше не наивный глупец. Но ведь это — всего лишь самый простой способ. Ну, а кто сказал, что Чимин играет по-простому? Значит, он станет первым исключением из правил. Проложит путь остальным, чтобы развеять этот глупый миф, лишающий мечты миллионы людей по всему миру. Сделает все, что в его силах, но своей цели достигнет обязательно. Добьётся, несмотря ни на что. Главное — верить в себя, как и сказал мистер путешественник ранее. Чимин, отправляясь в Бургундию рано утром следующего дня и навсегда оставляя в прошлом бывшую когда-то родной деревню в пригороде Ниццы, резко понимает: он попрощался. Мистер путешественник сказал ему «прощай», прежде чем раствориться, оставив после себя лишь воскрешающую из мёртвых надежду и полупризрачный силуэт. А был ли вообще он реальным? Что-то подсказывает Чимину — больше он этого человека никогда не встретит. Внутри что-то колет сердце доброй грустью: Чимин ничего не знает о нем, но благодарен ему безумно. И это, пожалуй, та самая знаменательная точка отсчёта нового времени. Чимин, с волнением кусая губу, впивается пальцами в колени, закрывая глаза. Это знак — оставить все плохое в прошлом, чтобы начать заново, с чистого лица, забыв все и никогда больше не возвращаясь к истокам. Именно по этой причине Чимин, приезжая на рассвете в Бургундию, будит щурящегося ото сна Тэхена и громко шепчет, нарушая тишину спящего в столь ранний час пансиона: — Тэ, собирай вещи. — Чимини, ты с ума сошёл? Куда? Он одухотворённо улыбается, глядя с небывалым блеском в глазах на друга: — Мы едем поступать в театральное. Собирайся, быстрее! Тэхён резко подскакивает на кровати, тараща глаза — забавная привычка. Былой сонливости — ни в одном глазу. Он никогда не видел Чимина таким. — Дай мне пару минут. Чимин счастливо смеётся, обнимая друга так крепко, как только позволяет собственный внутренний стержень, который он ни за что не позволит в себе сломать. Отныне — никому и никогда. На рассвете они покидают территорию пансиона, бесстыдно сбегая навстречу мечтам, чтобы сесть на поезд, который везёт их прямиком в лучшее театральное училище на юге Бургундии. Ехать им недолго, но Чимин, сжимающий крепче ладонь Тэхена, увлечённо рассказывающего о том, как пролетели каникулы, позволяет себе уронить голову на плечо друга, чтобы закрыть глаза и улыбнуться. Он уверен: впереди их ждёт новая жизнь. И это, безусловно, правда. Она действительно ждёт их с распростертыми объятиями. Вот только это — лишь очередное затишье перед бурей, но ему об этом знать сейчас совершенно необязательно. Где-то на обрыве, там, где мощные волны бьются об ещё более мощные каменистые скалы, одиноко лежит потрепанная соломенная шляпка. Чимин таким образом ставит точку. Чимин оставляет ее на том месте, куда больше никогда не вернётся. И мысленно не вернётся тоже. Не вернётся же? Верно?