в рассказах часто встречается это «но вдруг». авторы правы: жизнь так полна внезапностей! — а. п. чехов.
Железнодорожный состав отбивает определенный ритм — Чимин чувствует собственное сердце, громко бьющееся ему в такт. Слёзы на щеках, наконец, высыхают, оставляя после себя еле заметные дорожки. Дыхание постепенно выравнивается, когда Чимин, прижимая к груди дрожащие колени, закрывает глаза в попытке урвать хоть немного спокойного сна. Не выходит. Перед глазами громадными, уродливыми тенями маячат, извиваясь, монстры, так и норовящие подкрасться ближе и схватить его цепкими, когтистыми лапами, забрать к себе. Среди монстров, в самом центре, стоит он. Отец. Смеётся всё громче и громче, повторяя одними губами три излюбленных слова. Чимину не нужно напрягаться, чтобы безошибочно распознать. «Позор фамилии Паков». Чимин резко раскрывает глаза, судорожно хватая ртом воздух. Пристально смотрит перед собой в темноту, пытаясь успокоить бешенно стучащее сердце, и подстроить его биение под куда более размеренный ритм поезда. В полумраке, когда глаза привыкают, ему удаётся рассмотреть некоторые детали вагона, безмятежные лица других спящих пассажиров. В самой темноте нет ничего страшного. Чимин убеждается в этом прямо сейчас, слушая странным образом успокаивающее, еле слышное посапывание женщины, что на соседнем месте. В темноте нет ничего страшного. Вот только именно с ее приходом Чимин начинает дрожать подобно осиновому листу, ощущая, как медленно леденеют конечности, лишая возможности двигаться. Именно с приходом темноты Чимин лихорадочно вспоминает отдельные отрывки молитвы, которой его учила в далеком детстве старушка-няня, склонившись над детской кроваткой. Молитва не помогает. Чимин прокусывает нижнюю губу до крови и стучит зубами. Снова холодно. В самой темноте нет ничего страшного. Но именно ее прихода Чимин боится до ужаса, понимая, что снова останется один на один со своими оглушающими мыслями. Потому что самое страшное — у Чимина в голове. Этой ночью у него так и не получается уснуть — тот, кто отгонял смело кошмары, остался далеко позади. Остался стоять под проливным дождем совсем один, чувствуя неприятно липнущую к телу мокрую ткань одежды и рискуя слечь на следующее же утро с ангиной. Остался один, смотря ещё долго вслед набирающему скорость составу и глотая непрошеные, чтоб их, слезы. Даже тогда, когда поезд исчезает из виду, увозя с собой маленького человека с большой силой воли, ставшего однажды самым родным. Париж встречает дождем. Моросящим, холодным, промозглым, который и бывает обычно в конце осени, ближе к ноябрю. Небо пасмурное — его заволакивают серые тучи, не давая пробиться ни единому проблеску солнечного света, в котором, подумать только, Чимин так нуждается сейчас. Понимая, что поезд медленно, но верно замедляет ход, подъезжая к вокзалу, он ощущает на душе только уныние вместо ожидаемого предвкушения. Так часто бывает. Люди приезжают в крупные города в поисках идеальной жизни, с целями непременно, обязательно реализовываться и осуществлять самые большие мечты, которые только могут быть. Чтобы в конечном итоге стать тем самым человеком, которым родители будут восхищаться, плакать от радости, чувствуя гордость за их ребёнка, который всё-таки смог. Всё-таки реализовал, воплотил в жизнь те самые мечты и потаенные желания, о которых когда-то даже думать было смешно и страшно одновременно. Чимин грустно улыбается, вспоминая эти свои мысли из прошлого. А ведь когда-то он действительно так рассуждал. Хотел заставить родителей гордиться им. Вздор. Безусловно, так бывает часто. Но исключения из правил все же случаются. Они заключаются в том, что ты, подъезжая к вокзалу этого самого крупного города, о котором грезил больше всего на свете, перестаёшь чувствовать что угодно, кроме пожирающей пустоты. Поезд, наконец, останавливается. Пассажиры начинают забавно суетиться — хватать багаж, бегать туда-сюда по вагону, выискивать знакомые встречающие их лица. Чимин ловит их предвкушающие искренние улыбки и отвечает им своей: слабой и натянутой. Вскоре первые пассажиры начинают выбегать на перрон, бросаясь в широко раскрытые объятия родных. Губы покрываются неприятно шелушащимися ранками, кожа с них слазит, и Чимин, ощущая это, кусает их снова, скривившись. Снова до крови, оставляя новые рубцы поверх старых. Его никто не встретит. Он тут никому не нужен. Тот, кому был нужен, там, далеко, сотнями километров позади. А, собственно, нужен ли он ему был вообще, если тот оставил? Чимин отгоняет эти размышления куда подальше, делая мысленно над ними пометку заглавными кричащими буквами: «Слабости, делающие уязвимым». Делает эту пометку, чтобы больше никогда не возвращаться и сюда тоже, как и в пригород Ниццы. Потому что он все ещё остается сильным, а слабости, делающие уязвимым, все же необходимо исключать по мере возможности. — Месье, поезд приехал. Вы собираетесь выходить? — уставший машинист, завершая обход, поторапливает его. Чимин, спохватившись, выныривает из своих мыслей, ставя таким образом еще одну точку. Он сбивчиво кивает и извиняется, доставая чемодан и отправляясь на выход из вагона. Париж встречает дождем. Чимин, выходя на перрон и подставляя лицо ему навстречу, слегка улыбается, задаваясь, скорее, риторическим вопросом. Интересно, чем ещё на этом пути ему придётся пожертвовать ради мечты.* * *
Чимин, в самом деле, раздражён. Чего он действительно не ожидал, так это того, что все такси, на которые он рассчитывал, будут заняты. Мелко моросящий дождь ощущается на коже неприятно и прибавляет все больше огня в и без того раскалённый котёл. Чимин на пределе. Он готов прямо сейчас послать к чёрту весь Париж, развернуться и уехать обратно, но он умело берет себя в руки, как и подобает актеру, моментально придавая себе сдержанный вид и делая ещё одну попытку: — Прошу прощения, но ведь у вас свободная машина. Здесь больше никого нет, почему вы отказываетесь везти меня? Я готов заплатить, сколько потребуется. Таксист на него не смотрит, но все же, скорее из приличия, виновато опускает взгляд на секунду, будто всем своим видом излучая всемирную скорбь. Чимин морщится — этот таксист явно не театральное заканчивал. Тот тут же поднимает глаза, выискивая кого-то. Очевидно, ему нет никакого дела до Чимина. — Месье, поймите меня правильно. Я ожидаю крайне важных гостей, считайте, что автомобиль забронирован. Я приношу свои искренние извинения. Чимин нетерпеливо выдыхает, раздражаясь лишь сильнее, однако понимает, что сделать в такой ситуации ничего не может. И все же, он мысленно почти проклинает этих самых важных гостей, из-за которых не может сейчас уехать в центр города и начать искать жильё на ближайшее время. — Но вы можете подождать трамвай! Он должен прийти, — таксист опускает взгляд на наручные часы, — всего лишь через час! Наверное, это должно было прозвучать успокаивающе. Чимин ему в ответ ядовито улыбается, но больше ничего не говорит, отходя от машины. Он, понимая, что застрял на привокзальной территории окраины Парижа ещё минимум на час, начинает тащить тяжелый чемодан к покосившейся остановке, чтобы спрятаться от бьющих по лицу мерзких капель. В этот момент не хватает последней, эдакой завершающей детали, которая окончательно выведет его из душевного равновесия. И, естественно, эта завершающая деталь появляется, не заставляя себя долго ждать. Вернее, этих детали сразу две, и они, пытаясь не намокнуть под мелким дождем, стремительно переходящим в крупный ливень, как можно скорее пересекают привокзальную площадь, спеша к такси. При их виде водитель заискивающе улыбается, заводя машину, и Чимин запоздало понимает, складывая два плюс два, что это те самые важные шишки. Молодые мужчины, одетые в явно недешевую одежду. Один из них, если присмотреться, держит под мышкой кожаную сумку, которая стоит, очевидно, дороже, чем все состояние Чимина вместе взятое. Именно он, случайно конечно, задевает Чимина, и тот, потеряв равновесие, роняет свой потрёпанный чемодан на землю прямо в лужу. Чимин закрывает глаза и еле слышно все же шипит проклятия себе под нос: — Вот же дерьмо… Никакого уважения. Это и становится отправной точкой. Ни один, ни второй не останавливаются, видимо, не услышав или не заметив, и Чимин, понимая, что ему больше нечего терять, кричит в спину, уже значительно повысив голос: — Эй, ты! Я вообще-то к тебе обращаюсь! Думаешь, если есть деньги, то можно толкаться? Поразительная наглость! Мужчина с сумкой тут же останавливается, как вкопанный, прирастая к земле. Тишина длится несколько долгих мгновений, и Чимин, если честно, уже успевает похоронить себя заживо за это время. Таксист, услышав гневную тираду Чимина, сначала бледнеет, затем краснеет, и это повторяется несколько раз по кругу, прежде чем он кричит ему в ответ: — Малец, ты хоть знаешь, с кем сейчас разговариваешь? Проблема заключается в том, что Чимин понятия не имеет и, кажется, вот-вот начнёт об этом жалеть. Человек с сумкой продолжает стоять спиной к Чимину, не двигаясь, и тому уже начинает казаться, что беднягу парализовало, прежде чем к нему подбегает второй мужчина в забавных вельветовых штанах. Он, быстро поднимая чемодан Чимина из лужи и пытаясь отряхнуть его от грязи, также чертыхается и выдаёт за пару секунд десятки ругательств на… Господи, это что, итальянский?.. Чимин чувствует подступающую к горлу панику. Его начинает потряхивать сильнее, и он не уверен, что от холода. — Черт возьми, мальчишка, ты сейчас жуть, как не вовремя. Извиняемся и все дела, если ты это хотел от нас услышать. А теперь давай, иди отсю… Мужчина, держа в вытянутой руке чемодан, поднимает взгляд на Чимина и тут же замолкает, неверяще всматриваясь в его черты лица. — Твою же мать… Чимин, не понимая ровным счетом ничего, хмурит брови, смотря в ответ. У мужчины шоколадные глаза, маленький аккуратный, чуть вздернутый нос и такие же аккуратные губы, сейчас подозрительно напоминающие букву «О». Он начинает быстро-быстро моргать, будто пытаясь избежать наваждения, а потом, продолжая всматриваться в глаза Чимина, сбивчиво произносит, словно что-то вспоминая: — Небесные… Лазурные… Смесь неба и океана. Бред. Не может же быть… Мать твою, Юнги, иди сюда! «Юнги» «Юнги?» Стоп. «Мин Юнги?» Чимина словно бьет током. Он вздрагивает всем телом, ощущая дикое высоковольтное напряжение, и о, Боже. Пожалуйста, пускай ему просто послышалось. Мужчина с кожаной сумкой медленно разворачивается на пятках лакированных туфель, и Чимин молится всем известным богам, чтобы это было просто совпадение. Мужчина разворачивается, изучающе смотря прямо в его глаза, прежде чем Чимин, поражённо выдохнув, зажмуривает их до чёрных пятен. Возможно, страшнее того, что у Чимина в голове, может быть лишь тот факт, что прямо сейчас перед ним стоит знаменитый режиссёр, на кастинг к которому он пытается попасть. И Чимин, кажется, только что перед ним опозорился.* * *
И все-таки, жизнь любит шутки. Преимущественно ироничные, которые, если задуматься, на самом деле несмешные совершенно, но почему-то заставляющие рассмеяться. От нервов, наверное. Да. Нервно рассмеяться. А затем стереть всем, в том числе и себе, память. А ещё желательно убежать, куда подальше, и спрятаться, чтобы его никто не нашел. Именно эти желания Чимин силой подавляет в себе, сидя в такси на заднем сидении, держа ровную осанку и стараясь смотреть прямо перед собой. Только не в сторону. Только не туда, где сидит Мин Юнги, которого несколькими минутами ранее, на привокзальной площади, Чимин был готов послать, куда подальше. А потом произошло это. Мин Юнги, развернувшись к нему лицом и пару секунд изучающе смотря в глаза, словно отмирает — быстро подходит ближе, стуча лакированными ботинками по асфальту в абсолютной тишине, прежде чем, прочистив голос, произнести: — Приношу свои искренние извинения, что толкнул вас. Клянусь, это произошло случайно. Мои мысли были заняты в этот момент другим, я очень спешил, поэтому не обратил внимания, которое, признаю, должен был обратить. Мне действительно очень жаль, что так вышло. С вами же все в порядке? Чимин замирает, внезапно ощущая, как все силы покидают его тело именно в этот момент. Господи, перед ним извиняется Мин Юнги — самый известный режиссёр, увидеть которого Чимин мог только мечтать. До недавнего времени. Чимин молчит, пытаясь выдавить хоть что-то, однако слова, все до одного, будто вмиг забываются. Язык не слушается. Чимин понимает, что мечтал о встрече с этим человеком. Мечтал однажды лично сказать ему, что глубоко восхищается его творчеством. Мечтал быть второстепенным актёром, массовкой, Боже, кем угодно, в фильме Мин Юнги. Да, мечтал. А в итоге наговорил гадостей и даже не может выдавить из себя простейших слов сейчас. В итоге же слышит мягкий, самую малость хриплый голос, что аккуратно произносит целый поток извинений. Извинений, которыми, по хорошему, сейчас именно Чимин должен осыпать этого человека. Он все ещё не может вымолвить ни слова, слишком потрясённый и напуганный происходящим, поэтому, хаотично подбирая все возможные на данный момент варианты, не находит ничего лучше, чем хотя бы держаться достойно. И, желательно, молча. Он снова берет себя в руки: поднимает подбородок выше, выпрямляет спину и аккуратно, сдержанно кивает. Мин Юнги, кажется, на это с облегчением выдыхает и дарит ему ещё одну извиняющуюся улыбку самыми уголками губ. А ещё старается игнорировать буквально вопящий неизвестно почему взгляд второго мужчины, который, по ощущениям, готов взорваться прямо здесь. Чимин на него странно косится, но произнести ничего не может. Режиссёр еще некоторое время молчит, словно на что-то решаясь, а потом все же произносит: — Чтобы уладить эту неловкую ситуацию наверняка, предлагаю вам присоединиться к нам и поехать вместе со мной и моим попутчиком, — взмах рукой в сторону второго мужчины, что округляет глаза до такой степени, что те вот-вот выпадут из орбит, — на такси. Я заплачу. Чимин от неожиданности закашливается и чувствует, как в уголках глаз собираются слёзы. Он отказывается верить в происходящее. Мин Юнги, беспокоясь, что сказал что-то не то, заверяет: — Не волнуйтесь, это в качестве извинения. Чтобы конфликт был полностью исчерпан, и я больше не чувствовал своей вины. Чимин поднимает на режиссера неверящий взгляд и встречает чужой, полный робкой надежды. Сдаётся. Отрывисто кивает ещё раз, чтобы через пару мгновений проследить глазами за таксистом, что забирает его чемодан и аккуратно кладёт в багажник вместе с вещами других двух пассажиров. Мужчина с шоколадными глазами бросает на Чимина последний потрясённый взгляд, после чего садится на переднее сиденье рядом с водителем. Чимин же, замечая раскрытую с помощью Мин Юнги заднюю дверь, продолжает стоять перед ней оловянным солдатиком. Режиссёр ему мягко улыбается, подбадривая: — На улице по прежнему льёт дождь. Забирайтесь в такси скорее, если не хотите заболеть. Чимин шумно вбирает в лёгкие побольше воздуха и кивает в коронный третий раз, чувствуя себя бездумным болванчиком, прежде чем сесть в автомобиль и продвинуться как можно дальше к окну, впуская режиссера и желая… Нервно рассмеяться.* * *
И все-таки, жизнь любит шутки. Преимущественно ироничные, которые, если задуматься, на самом деле несмешные совершенно, но почему-то заставляющие рассмеяться. От нервов, наверное. Похожими шутками таксист вот уже мучительно долгие сорок минут изо всех сил старается разбавить гнетущее молчание. Получается у него из рук вон плохо — он, раскатисто смеясь после очередного низкосортного анекдота, поворачивается назад в ожидании реакции. Натыкается на две пары глаз, что, не сговариваясь, смотрят на него одинаково раздраженно. Таксист поспешно умолкает, переводя взгляд на человека, что сидит рядом спереди. Тот, улыбаясь неловко, просит с явным намеком в голосе: — Извините, не могли бы вы включить радио? Водитель быстро соглашается и включает приёмник, после чего тут же сосредотачивается на дороге, больше не произнося ни единого слова до самого конца поездки. Мужчина, что сидит спереди, тут же с облегчением закатывает глаза, расстегивая верхнюю пуговицу воротника рубашки. Музыка, заполняющая собой все пространство салона, достаточно негромкая. Недавно выпущенная песня, ставшая за короткий срок настолько популярной, что звучит буквально из каждого утюга, будучи обожаемой всеми, должна, казалось бы, действовать расслабляюще, но Чимина она, напротив, только злит. Его из принципа злит все — только сейчас он начинает осознавать, в какой неприятной ситуации он оказался. Через несколько дней кастинг. Через несколько дней ему снова придётся встретиться лицом к лицу с Мин Юнги, которому он недавно нагрубил. Чимин абсолютно не понимает, каким образом теперь он сможет произвести хорошее впечатление после всего произошедшего. Чимин, молчащий до этих пор, продолжает яростно буравить глазами обивку водительского кресла перед собой, сжимая челюсти крепче и все ещё желая провалиться под землю. Господи, это же надо было так опозориться… — Парень, ты в этом кресле сейчас дырку взглядом проделаешь. — сообщает ему с опаской мужчина спереди. — Хосок. — предостерегающе зовёт его по имени Мин Юнги, взглядом давая понять, чтобы тот больше ничего не говорил. — Ну что? Он меня напрягает. — пытается оправдаться тот, откидываясь на спину сиденья и шумно выдыхая. — Так не напрягайся. — заботливо советует ему режиссёр, издевательски улыбаясь, и Хосок снова начинает еле слышно шипеть самые разнообразные ругательства на итальянском. Юнги на это только продолжает довольно улыбаться и закрывает глаза, прислоняясь к окну. Старательно делает вид, что он спокоен, пока внутри него молнии мечут во все стороны. Пока полупрозрачный образ, что в невидимом сознании находится, сливается воедино с настоящим, что сидит совсем рядом: руку протяни, и дотронешься. Юнги шумно сглатывает. «Нашёл». Спустя, казалось бы, вечность, автомобиль, наконец, достигает точки назначения. К этому моменту дождь прекращается, и серые грузные тучи магическим образом уступают дорогу солнечным лучам, расчищая небо. Таксист высаживает их в самом центре, откуда рукой подать до Собора Парижской Богоматери, и Мин Юнги, как и обещал, расплачивается за Чимина, проигнорировав протестующий взгляд последнего. — Я надеюсь, вы больше не в обиде на меня. — улыбается, чуть щуря глаза от солнца, попадающего на лицо. Чимин, наконец, отмирает, произнося немного трясущимся от напряжения голосом впервые за долгое время немногочисленные слова пересохшими губами: — Не волнуйтесь, все в порядке. — и для убедительности старается выдавить дежурную улыбку тоже, с удивлением для себя обнаруживая, что она уже давно на губах. Только не дежурная, а искренняя. Настоящая. Режиссёр, кажется, немного подвисает. В конце концов, он кивает, будто самому себе, а затем быстро прощается и поспешно удаляется, хватая за локоть подозрительно щурящегося Хосока, который, как только они отходят на достаточное расстояние, начинает активно жестикулировать руками и что-то кричать. Чимин уже не слышит, однако все равно хмурит брови. Странный этот Хосок. Очень странный. Чимин, придерживая свой многострадальный чемодан, оглядывается по сторонам, знакомясь с городом и стараясь составить о нем первое впечатление. Поразительно, но от прежней раздражительности не остаётся и следа, когда он, ходя по уютным улочкам, разглядывает каждую мелочь, чтобы запомнить навсегда. Ему здесь нравится. Поздно вечером, уже после заселения в гостиницу, Чимин, до этого безмятежно лежащий в постели и почти уже уснувший, резко подскакивает на месте, осознавая сразу две вещи. Первая. Он, так тщательно репетирующий в голове извинение перед режиссёром на протяжении всей поездки на такси, так его и не озвучил. Чимин разочарованно стонет, роняя свою глупую голову на подушку. Вторая. Голос режиссера, мягкий и вместе с тем грубый, чуть с хрипотцой, кажется ему смутно знакомым. Чимин разочарованно стонет ещё раз, когда после нескольких минут напряженной мыслительной деятельности ему так и не удаётся понять, где именно он его уже слышал до этого.* * *
— Это он. Хосок не спрашивает — утверждает, победно смотря своими шоколадными глазами прямо на Юнги. Тот, открывая дверь их люксового номера, а затем протаскивая вещи внутрь, отмалчивается, все ещё не веря в происходящее. — Клянусь, это был он. Словно сошёл с моего, блять, рисунка. — Не ругайся. Хосок возмущённо пихает его локтем в бок: — То есть, это все, что тебя смущает? — спустя время, Чон продолжает, — Господи, как такое возможно? Юнги быстро отводит взгляд, начиная раскладывать вещи по полкам. Это не укрывается от зорких глаз Хосока, и тот хитро прищуривается. — Юнги? — М? — не смотря в глаза, как-то тихо и неуверенно. Хосок давит изо всех сил улыбку: — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Мин вздрагивает, поднимая все ещё неверящий взгляд на друга. И это — его фатальная ошибка. Юнги научился и Хосока читать, со временем конечно. Вот только оттого тот не становится скучным, вопреки всем ожиданиям Мина. Возможно, потому что Хосок, в свою очередь, видит насквозь Юнги точно также. Это игра на равных. Хосок смотрит ему в глаза ещё несколько секунд, прежде чем ошеломлённо прошептать: — Так ты его не выдумал. И снова не вопрос. Утверждение. Юнги медленно моргает, и его дыхание учащается. — Ты его уже знал. Образ на подкорках его сознания хлопает в ладоши и заразительно смеётся.