несчастным или счастливым человека делают только его мысли, а не внешние обстоятельства. управляя своими мыслями, он управляет своим счастьем.
Юнги вот уже второй час пытается уснуть. Пока безрезультатно. Хосок все никак не может найти покой: постоянно ворочается в своей кровати, взбивает нещадно подушку каждые десять минут и пытается лечь поудобнее, вертясь с одного бока на другой. Словно заводная юла. Черт бы его побрал. Юнги, страдальчески поднимая глаза к потолку, с тоской вспоминает просторную квартиру в Милане, где у них выкуплен целый этаж: их спальни, по инициативе самого Юнги, естественно, располагались по разным углам, и по этой причине ему не приходилось мучаться по ночам так, как сейчас, слыша чужое никак не заканчивающееся копошение. Он и так спит мало — с наступлением ночи, как по первому зову, приходит вдохновение. Юнги принципы не особо жалует, но все же, в редких случаях, по ним живет. Просто потому, что так легче. Его, пожалуй, самый важный принцип: ночью у Юнги всегда работа, от которой он ни чуточки не устаёт, вот только спать все равно приходится, хотя бы пару часов. И, если он все-таки спит, то непременно чутким сном, улавливая каждую, даже, казалось бы, самую незначительную мелочь. Настоящий профессионализм: режиссёр есть режиссёр, даже в нерабочее время. Поэтому, сейчас он бессильно сжимает кулаки, откровенно желая встать и надавать ими по чужой морде, чтобы придурок с шилом в заднице поскорее отключился. Никакого насилия, что вы. Лишь, так сказать, бескорыстная дружеская помощь уснуть. Добровольно-принудительная. Завтра чрезвычайно важный день, перед которым не было бы лишним как следует выспаться. И он почти впадает в состояние легкой дрёмы, когда слышит над ухом, словно сквозь толщу воды: — А зачем нам теперь вообще этот кастинг? Он с тяжелым вздохом разлепляет глаза и нехотя поднимается, садясь на кровать: — Я убью тебя. — это пока не угроза, а предупреждение. Хосок, не реагируя никак на это заявление, тут же резво вскакивает со своей кровати и делает ужасную вещь. Он щёлкает выключателем, и комнату заливает яркий свет лампы. Юнги громко шипит, тут же по инерции закрывая заболевшие глаза, чтобы, чуть погодя, открыть их и посмотреть вперёд с почти что настоящей ненавистью. — Я, блять, убью тебя. И со скоростью света срывается с постели. Вот теперь угроза. Хосок громко визжит и с ужасом отпрыгивает в сторону, уносясь в ванную буквально вихрем. Уже оттуда, находясь в относительной безопасности, он насмешливо, но все равно с некоторой опаской тянет: — А ну не ругайся! И вздрагивает, когда чувствует несильный удар кулаком по двери снаружи. — Это ты мне сейчас говоришь? — а потом значительно спокойнее добавляет. — Выйди отсюда, и никто не пострадает. Хосок фыркает. Нашёлся умник. В ответ ставит условие: — Отойди от двери сначала, вот тогда и поговорим. — Да без проблем. И слышит постепенно затихающие шаги, свидетельствующие о том, что опасность миновала. Хосок самодовольно улыбается и щёлкает замком двери, чтобы через секунду получить неожиданный удар подушкой точно по лицу. — Вот же придурок! Юнги злорадно смеётся: — Сеньор Чон, надо прекращать быть таким доверчивым. Хосок кривится в ответ: — Мистер Мин, надо играть по правилам. Юнги ему ничего на это не отвечает, лишь бросает насмешливый взгляд, мол, глупость сморозил, и Хосок признаёт это в качестве поражения. Они оба прекрасно знают. Правила созданы для того, чтобы их нарушать. — Нет, а если серьезно. Зачем нам устраивать кастинг, если мы уже нашли то, что искали? Юнги показательно закатывает глаза. — Потому что мы все ещё не увидели, на что он способен. — обьясняет, словно маленькому ребёнку, который не понимает, почему нельзя перебивать аппетит конфетами. — Включай мозги. Или они уже окончательно засохли? Хосок, возмущаясь, несильно бьет в чужое плечо кулаком, а затем ловко уворачивается от летящей в ответ многострадальной подушки. Напоминание: этим серьёзным, важным мужчинам по тридцать. — Говоришь так, словно действительно позволишь выбрать кого-то другого. Юнги не хочет продолжать разговор, поэтому, показательно игнорируя эти слова и поворачиваясь к Хосоку спиной, он гасит свет, погружая комнату обратно в кромешную темноту: — Я собираюсь спать. Доброй ночи. Разговор, конечно, бесполезный. Потому что его исход известен заранее, независимо от того, сколько бы раз он не обдумывал все возможные варианты развития событий. Исход, так или иначе, всегда один и тот же. Хосок это отлично понимает, озвучивая вполне очевидный факт: — Ты все равно выберешь его. Мин, ложась в кровать, еле слышно вздыхает. — Еще раз: доброй ночи. — Ещё раз: ты все равно выберешь его. Юнги агрессивно накрывается одеялом с головой, пытаясь мысленно абстрагироваться.* * *
Внезапно, сродни разноцветной радуге посреди проливного дождя, он обнаруживает себя дома. Он бежит по красочным лавандовым полям, широко раскинув руки по сторонам, ощущая мимолетные прикосновения веточек, что слегка щекочут ладони. Он вдыхает их аромат так глубоко, насколько это только возможно, улыбаясь все ярче, чувствуя заполняющиеся душистой лавандой легкие. К ее аромату прибавляется еле уловимый запах соленой воды. Он каким-то образом понимает: море совсем близко. Он даже слышит фантомные всплески волн у берега где-то там, вдалеке. Солнечные лучи греют кожу долгожданным теплом, и ему наконец-то не холодно. Он бежит, кажется, вечность, и это вовсе не пугает. Если ему придётся провести в таких бегах всю жизнь, то он без раздумий согласится. Он бежит по лавандовым полям, что, кажется, не знают ни конца, ни края. Прислушиваясь к себе, он ощущает лишь детский, казалось бы, давно позабытый восторг. Внезапно, сродни раскатистому грому посреди ясного неба, он перестаёт чувствовать дом. Лавандовые поля заканчиваются, оставаясь позади, пока он, осознавая это, резко тормозит, разворачиваясь и ожидая увидеть их за спиной. Вместо них он видит лишь прожженный пустырь, обуглившуюся голую землю и, подходя ближе, он замечает их. Поредевшие веточки лаванды: где-то переломанные, а где-то прижатые к земле чьей-то тяжелой подошвой. Однако они все, без исключения, покрыты сереющим пеплом. Он с запозданием осознаёт, что воздуха в легких не остаётся. Пытается сделать новый вдох, но с ужасом понимает, что дышать и нечем вовсе. Мерзкий, удушающий запах гари полностью перекрывает все остальные. Он не чувствует запаха моря, не слышит успокаивающего звука нежно плещущихся вдалеке волн. На небе, повсеместно плотно затянутом чёрными тучами, ни единого намёка на малейший проблеск солнца. Его тут же передергивает сначала один раз, затем, повторно, ещё и ещё. Тепло, словно любой другой исчерпываемый ресурс, неумолимо иссякает, уступая место промозглому холоду. Тот медленно залезает своими ледяными костлявыми пальцами под одежду, дотрагиваясь до покрывающейся неприятными мурашками кожи. Только в этот момент он осознаёт неестественную тишину — словно все живое замерло, раз и навсегда став неживым. Он не слышит даже собственного дыхания. А потом тишина нарушается. Сначала тихо, а потом все громче и громче он слышит звук — словно что-то приближается. Или кто-то. Он буквально чувствует, как стынет в жилах кровь, когда ощущает эхом отдающиеся в тишине шаги. Под подошвами тяжёлых ботинок сминаются, гибнут все новые и новые веточки с сиреневыми цветками. Он слышит, нет, скорее чувствует их боль, и пропускает ее через себя, как свою собственную. Шаги прекращаются, и он поднимает взгляд, чувствуя леденящий душу страх. Такой в народе называют паническим. Отец. Улыбается издевательски, смотря прямо в глаза и пригвождая таким образом к месту. Он хочет убежать, но не может. Тело будто парализовывает, он с ужасом понимает, что то отказывается ему подчиняться. Отец над ним смеётся. Смеётся над его тщетными попытками убежать. Поэтому делает нарочито медленный шаг вперёд, показывая своё преимущество, мол, смотри: я так могу, а ты нет. Его взгляд мечется бешено во все стороны. Он не хочет это слышать. Он больше не может. Он чертовски устал. Отец запрокидывает голову и смеётся во все горло, а позади него все новые и новые участки земли, выгорая до углей, покрываются пеплом. Отец раскрывает губы и четко произносит, словно по слогам. Ему не нужно пытаться понять, он и так уже знает эти три слова наизусть. «Позор фамилии Паков». Отец произносит это ещё раз. А затем ещё. И ещё. И так до бесконечности. Слова складываются, умножаются, увеличиваются в геометрической прогрессии в миллионное количество раз. Словно отец пытается убедить в правдивости своих слов, словно пытается донести истину, что никак не укладывается в голове глупого сына. Чимин, чувствуя застрявший в горле душераздирающий крик, наконец просыпается.* * *
Ещё какое-то время он продолжает просто лежать, не в силах не то что подняться — у него не получается даже двинуться с места. У него все ещё нет воздуха в легких, и он, подобно рыбе, выброшенной на берег, судорожно хватает его ртом, пытаясь нормализовать дыхание. Проходит несколько минут, прежде чем он, наконец, начинает слышать хаотичное биение собственного сердца. Чимин с облегчением выдыхает, прикрывая глаза на пару мгновений. Звуки снова наполняют пространство, делая его живым, и Чимин подумать даже не мог, что будет так рад этому. Оказывается, тишина тоже бывает страшна. Только после этого, с возвращением звуков, он понимает, что в дверь кто-то настойчиво стучит. Чимин сползает с кровати и опускает голые ступни на пол, тут же крупно вздрагивая от холода. Невесело усмехается. Если холодно, значит, он точно живой. Так уж вышло, что холод стал неотъемлемой частью его жизни. Плетётся к двери гостиничного номера и чуть приоткрывает, впуская внутрь лишь больше сквозняка, о чем потом обязательно пожалеет. На пороге стоит долговязый худой паренёк, поднимающий обеспокоенный взгляд на Чимина и пытающийся словно отыскать у него какие-то внешние признаки. Непонятно чего. Наверное, чего-то плохого, страшного. Не туда смотришь, паренёк, все самое страшное у Чимина запрятано глубоко внутри. Чимин слегка удивлённо приподнимает брови, молча смотря в ответ и ожидая объяснений. Парень, словно не почувствовав никакой угрозы со стороны Чимина, выдыхает, начиная быстро-быстро тараторить, не смотря в глаза: — Извините, пожалуйста, за беспокойство, мне очень неловко, что я стучу посреди ночи, но… — словно сбивается с мысли, но тут же, пересилив себя, продолжает. — Но вы так кричали! Я думал, вы горло сорвёте! Да, да, вы так громко кричали, что я подумал, что… Подумал, что… Может быть… — он вздыхает, набирая побольше воздуха в легкие, чтобы закончить свою небольшую тираду. — В общем, я подумал, что вам, может быть, нужна помощь. Поэтому я здесь. Вот. Он произносит последние слова совсем тихо, явно смущаясь и пряча взгляд. Чимин, что ниже мальчишки на голову, болезненно сжимается на последних его словах. Не нужна ему никакая помощь, от неё только хуже. А он сильный, и он не собирается опускаться в глазах других. Не собирается опускаться в своих собственных глазах ещё ниже. Хотя ниже, по правде говоря, некуда. Однако он понимает, что этот мальчик, что неосознанно его задел, совсем ни в чем не виноват. Он просто хотел помочь. Он хотел, как лучше. Чимин вовсе не эгоист. Он все прекрасно понимает: это лишь его проблема. Лишь он виноват в том, что не воспринимает чужую помощь от слова совсем. Он не хочет обижать других. Он уже обидел однажды самого дорогого человека. Того, что оставил его под проливным дождём. Или же это Чимин его оставил? Чимин все же ловит взгляд паренька и аккуратно улыбается, давая ему понять, что все хорошо. Делая титаническое усилие над собой. — Тебе не стоило так волноваться, все в порядке. Я достаточно часто, — на секунду запинается, — кричу по ночам. У меня очень беспокойный сон, но я давно к этому привык. Поэтому… Поэтому все в полном порядке. Мальчишка продолжает недоверчиво на него смотреть, но Чимин же не зря театральное заканчивал, не так ли? Он нацепляет на лицо одну из наиболее полюбившихся масок: ту, которая называется уверенностью. И улыбается ещё раз, теперь совсем безмятежно и спокойно. Складки, залёгшие на лбу мальчишки, наконец распрямляются. Он расслабляется, немного смелее улыбаясь в ответ. Внезапный порыв сквозняка заставляет Чимина снова поёжиться, и мальчишка, заметив это, спохватывается: — Ох… Что ж, думаю, мне пора идти. Извините ещё раз за то, что прервал ваш сон. Я не знал, что для вас в этом нет ничего такого. Думал, что вам кошмар приснился… Чимин почти хмыкает вслух, но вовремя себя останавливает. — Это ты прости меня. Наверняка я причинил тебе неудобства и тоже разбудил, верно? Мальчишка, неловко кивая, проводит ладонью по волосам. Не зная, что ещё сказать, он было разворачивается и хочет зайти в свой номер, когда слышит: — Меня Чимин зовут. А тебя как? Он поворачивается через плечо, и улыбка снова возвращается на его лицо: — Лиам. Чимин руку ему не протягивает — та больно холодная. Однако все равно, прежде чем закрыть дверь своего номера, он говорит, заговорщицки подмигивая: — Будем знакомы, Лиам.* * *
Оказывается, тишина тоже бывает страшна. Наравне с темнотой. Но Чимин кое-что снова упускает, как и всегда. Потому что самое страшное — по-прежнему у Чимина в голове.* * *
— Назовите свои инициалы. Хосок с крайне скучающим видом обводит просторное светлое, но самую малость затхлое помещение незаинтересованным взглядом, желая прямо сейчас испариться и оказаться в одном из уютных кафе Парижа. И выпить, желательно, капучино. Желательно, с двумя ложками сахара. Можно и с тремя. Чем больше, тем лучше. — Коротко расскажите о себе. Хосок давит улыбку, когда понимает, как бы на его мысли отреагировал Юнги. Тот ненавидит приторный кофе, предпочитая горький и крепкий американо, а также ласково называя Хосока извращенцем. На самом деле, ни черта не ласково, но Хосок, как ни крути, оптимист. Старается верить в лучшее. — Где вы учились на актёра? Старается верить в то, что Юнги, рано или поздно, надоест задавать одни и те же вопросы очередному испытуемому. — Теперь покажите нам, что вы подготовили для прослушивания. Пока что, к великому сожалению, Юнги держится, невозмутимо наблюдая за тем, как высокий рослый парень, с запинками читая отрывок из какого-то заезженного бульварного романа, забывает на середине строчку и испуганно застывает, так и не вымолвив больше ни слова и растерявшись окончательно. Время идёт, но ничего не меняется. Все кастинги одинаково похожи друг на друга. Они все одинаково скучные. Хосок, подпирая ладонью подбородок, устало сдувает с лица непослушные отросшие волосы и бросает взгляд в окно, где виднеется шпиль Собора Парижской Богоматери. Ему жизненно необходим капучино, прямо сейчас. Юнги бросает короткий взгляд на наручные часы и, тяжело вздыхая, что-то помечает на листе бумаге, что лежит перед ним на столе. — Время, отведённое на выступление, истекло. Благодарим вас за участие в кастинге, вы свободны. Результаты сообщат в течение следующих нескольких дней. Покрасневший парень выдавливает из себя что-то вроде прощания и пулей вылетает из комнаты. Как только он исчезает, а Хосок вешает с обратной стороны двери небольшую табличку, объявляющую десятиминутный перерыв, потому что он им сейчас жизненно необходим, Мин роняет голову на стол и страдальчески стонет, потирая виски. — Это было ужасно. Хосок согласно мычит. — Не то слово. Было правда ужасно сидеть без кофе. Сходим за ним? Юнги стонет громче и разочарованнее, пиная ножку стула Хосока: — Ты надо мной издеваешься, да? Чон возмущённо привстает: — Да это невозможно! Я устал сидеть на одном месте, не удивлюсь, если у меня задница уже, блять, в форме стула! — Я устал повторять тебе, чтобы ты не ругался. — Правильно, не надо. Мне все ещё будет абсолютно плевать. Юнги ничего не отвечает, снова обессиленно роняет голову на сцепленные в замок руки и испускает очередной за сегодня тяжелый вздох. Хосок, наконец, растерянно замолкает, замечая, в каком плачевном состоянии находится друг. Обычно кастингами занимается целая специальная команда профессионалов, которым Юнги всегда и доверял до этого данную работу. Однако этот кастинг — особенный, и Хосок с грустью понимает, почему тот решил заняться этим самостоятельно. Он, скрипя зубами, все же снова садится на рядом стоящий ненавистный стул и придвигается ближе, тормоша Мина за плечо: — Может, все же завершим кастинг? Мы же все равно никого из них не выберем, ты же знаешь. Юнги поднимает на него взгляд, в котором надежды почти нет. Однако, самая малость все-таки осталась, плескаясь на самом дне серых глаз. — А если он придёт? Хосок на секунду задумывается, чтобы произнести с сожалением: — Он мог приехать в Париж по любой другой причине. Мы этого не знаем. Нет абсолютной гарантии, что он приехал сюда именно ради прослушивания, Юнги. Поэтому нам проще самим отыскать его и предложить роль. Так будет гораздо легче. Юнги отводит взгляд, задумчиво проводя пальцами по губам. Да, наверное, так и вправду будет легче. Он думает ещё некоторое время, а затем отрешенно кивает, соглашаясь со словами Хосока и закрывая лицо ладонями. Он не может рисковать. Он не может потерять его после того, как только недавно нашёл. Чон, облегченно выдыхая, подходит к двери, чтобы открыть ее и убрать табличку вовсе. Чтобы затем на мгновение застыть каменной стеной, стеклянными глазами глядя прямо перед собой. А затем снова резко закрыть дверь перед лицом новоприбывшего, словно в замедленной съемке оборачиваясь к Юнги и наваливаясь на стену от накатившего внезапно шока. — Юнги? — Ну что ещё? — Юнги, там… — Господи, ты там призрака увидел? Хосок лишь сглатывает, ничего больше не говоря. Мин, наблюдая за этим, тяжело поднимается со стула и идёт к двери, чтобы самостоятельно ее открыть. Чтобы попасть в плен небесных. Лазурных. Смеси неба и океана. И чтобы восхищенно выдохнуть против собственной воли. — Пожалуйста, скажите мне, что я не опоздал. — произносит тот, что стоит напротив, тяжело дыша, словно бежал кросс. Их разделяет всего ничего — лишь дверной проём. Юнги, не в силах оторвать глаз от него, потрясенно мотает головой: — Нет. Вы вовремя. И, чуть посторонясь, впускает в помещение.* * *
— Назовите свои инициалы. Юнги старается приложить все возможные усилия, чтобы собственный голос не дрожал. — Чимин. — Юнги наверняка не знает, что внутри этого мальчика идёт такая же немая борьба с самим собой. Чимин отчаянно пытается собраться силами и молится, молится, молится, чтобы голос не подвёл в столь важный момент. — Без фамилии и отчества? — Хосок заторможенно переспрашивает. Чимин, ожидавший подобного вопроса, быстро кивает, облизывая обветрившиеся губы. Юнги замечает на них многочисленные ранки, прежде чем опустить моментально взгляд вниз и уставиться на лист бумаги перед ним. Чтобы не быть пойманным с поличным. Почему он вообще смотрит туда? Кто вообще давал ему на это право? — Да, фамилия и отчество принадлежат отцу. Я не стал их брать. У меня нет отца. Юнги хмурится, но ничего не говорит, записывая в первую графу еле заметно трясущейся рукой чужое имя. Чимин. Он мысленно произносит его по слогам, растягивает гласные, словно впервые пробуя на вкус редкий неизведанный деликатес. Никак не распробует, не может насытиться. Имя легкое, воздушное, мелодичное. Нежное. Оно ему подходит. Юнги слегка раздражается, понимая, что мысли заняты вовсе не тем, чем нужно, вообще-то. — Коротко расскажите о себе. Чимин нервно ведёт плечом, понимая, что совершенно не знает, что сказать. Он себя толком не знает. Но в итоге решает сказать истинную правду — возможно, единственную вещь, о которой Чимин может быть честен главным образом сам с собой. Держа ровную осанку и стараясь казаться увереннее, произносит: — Я с самого детства мечтал стать актёром. Я жил, живу и буду жить этой мечтой. У меня нет ничего дороже неё. У меня больше ничего нет. Юнги, на протяжении всего дня слышавший в качестве ответа на этот вопрос возраст, какие-либо биологические данные, место рождения и подобные скучные вещи, на секунду застывает и переводит взгляд на Хосока за спиной. Тот незаметно удовлетворенно кивает, слегка улыбаясь чужому ответу. Мальчик, совершенно не догадываясь, выбрал самую, что ни на есть, правильную стратегию, которую Мин Юнги ценит больше всего. Мальчик говорит об актерском мастерстве как о своём призвании. Словно о том, что никогда не предаст. Словно о том, что заставляет жить. — Где вы учились на актёра? — Чимину, по большому счёту, не нужно отвечать: Юнги знает ответ заранее, прежде чем тот его озвучивает. — В театральной академии Бургундии. Хосок кивает, словно самому себе, в подтверждение какого-то факта. Хитро смотрит в глаза друга, вспоминая. — На самом деле, там лучшая театральная академия в мире. Славится своими выпускниками — все поголовно добиваются несказанных высот. — Снова лжёшь? Какой же ты, Мин Юнги, подлец. Юнги буквально слышит ехидный голос Хосока в своей голове. Мин, скривившись, переводит взгляд обратно на Чимина и слегка поднимает уголки губ вверх: — Теперь покажите нам, что вы подготовили для прослушивания. И почти задыхается, когда мальчик, раскрывая покусанные губы, начинает с придыханием цитировать Ромео и Джульетту.* * *
Время, специально отведённое на выступление, давно истекает. За окном постепенно темнеет — зажигаются первые огни. Юнги, не смея оторвать глаз, в которых уже даже не скрывается восхищение, потрясённо молчит, забывая обо всем. Чимин удивительный. Он с легкостью произносит длинные диалоги персонажей, аккуратно расставляет интонационные паузы. Идеально владеет своим голосом, идеально его контролирует. С точностью акцентирует внимание на определённых, значимых моментах. Эмоции, которые он передаёт голосом, выражением лица, легкими взмахами рук в порыве страсти, господи, даже своими невероятными глазами, ощущаются самым естественным образом. Чимин неземной. Он с планеты другой — не иначе. Юнги, прикрывая глаза, готов поклясться, что чувствует в этом голосе все, чего ему так давно не хватало. То, что он так давно искал. Чимин, наконец заканчивая монолог, умолкает, восстанавливая дыхание. Юнги долго смотрит ему в глаза, словно не верит. Пытается удостовериться в реальности происходящего. В реальности этого мальчика. Чимин уверенно выдерживает взгляд, смотря в ответ с чувством выполненного долга. Он не знает, что будет дальше. Не знает, получится ли у него. Но, видят боги, он старался. Изо всех сил. Старания же должны награждаться, верно? Юнги, ничего не произнося, откладывает листок в сторону. Тянется к одному из ящиков стола, чтобы достать ещё один, новый лист бумаги. Снова поднимает на него взгляд, будто бы решаясь. Хотя, что уж тут. Все итак давно решено. Это лишь оправдание, чтобы ещё раз взглянуть в небесные глаза. Он молча протягивает Чимину лист бумаги с многочисленными буквами: тот опускает на него взгляд, пытаясь вчитываться, вот только буквы нещадно плывут во все стороны. Еле слышно, боясь ответа, спрашивает, обращаясь к режиссёру: — Что это? Мин Юнги слабо улыбается ему, продолжая уверенно протягивать листок. — Контракт. У Чимина подкашиваются колени.