утешает только самое простое. вода, дыхание, вечерний дождь. только тот, кто одинок, понимает это. — эрих мария ремарк.
Приближается зима. Она ощущается более отчётливо по мере того, как воздух становится всё холоднее, морознее, а ветер — всё жёстче, порывистее, срывая с горожан шляпы и береты на ходу, а порой и вовсе снося с ног. Изрядно затянувшиеся промозглые дожди, на некоторое время прекращаясь, словно делают короткую передышку, чтобы, чуть погодя, снова начать нещадно заливать город. Город в этих дождях тонет, захлёбываясь, и молит о пощаде. Некогда живописные парки заметно пустеют, постепенно теряя своих постоянных посетителей — люди теперь чаще предпочитают сидеть дома, у каминов, за чашкой согревающего чая, слушая очередной аномальный прогноз погоды по радиоприёмникам. Люди ждут наступления зимы с ярким предвкушением. Люди затаённо и аккуратно интересуются, гадают, выпадет ли этой зимой снег, который в Париже — и без того достаточно редкое явление: обычно зимой здесь предпочитают идти привычные мерзкие дожди. Люди же от них устают до невозможности. Так бывает — однажды повседневность надоедает, и хочется чего-то нового: того, что выведет из однообразности, стагнации, позволит второму дыханию открыться. Поэтому люди готовы встретить зиму, что ощущается уже на кончиках пальцев, и они, скрестив пальцы, ждут снег, который выпадать, однако, все ещё не спешит. Досадно. Но тот, кто умеет ждать, обязательно дождётся. Рано или поздно, но это и не имеет значения вовсе. Темнеть начинает с каждым днём всё раньше. Ночь медленно и надёжно окутывает город своими мрачными объятиями, а город же с ее приходом отчаянно борется словно — зажигается, словно в отместку, сотнями ярких огней. Наступление ночи для всех ассоциируется с самыми разнообразными вещами. Для одних ночь синонимична долгожданному облегчению, возможности отдохнуть после тяжёлого, изнуряющего дня, вымотавшего все силы до последней капли. Для других ночь — самое опасное время, полное криминала и ужасов, что по ту сторону стекла, за окном. Для третьих ночь — это хрупкая надежда на спасение, попытка спрятаться от сурового реального мира, полного несправедливостей и безжалостности. Наступление ночи для всех ассоциируется с самыми разнообразными вещами. Однако кое-что навсегда остаётся неизменным: большинство людей с ее приходом, словно принимая неписаные правила игры, послушно закрывают глаза, проваливаясь в крепкий сон, чтобы снова открыть их лишь с первыми солнечными лучами, когда от ночи уже давным-давно не остаётся и следа. Так поступает большинство. Вот только Чимин не относится к нему никоим образом. С приходом ночи он не ощущает внутри облегчения; не надеется уснуть поскорее, лишь бы забыть хотя бы на время об окружающей угнетающей повседневности; не пытается укрыться в стенах родного дома, лишь бы не оказываться в это время суток на улице, где оживляется преступность, злорадно выжидающая своего часа. Ночью Чимин, что вполне ожидаемо, не смыкает глаз, надеясь продержаться до утра. Но Чимин, отнюдь, вовсе не боится ночи, точно так же, как не боится дня. Дело не в этом. Дело в другом. Днём дышится чуточку легче — мысли в это время обязательно заняты чем-то насущным, и больше ни на что сил не остаётся. Нет сил думать о том, что самое страшное — у Чимина в голове. Ночью же всё усиливается в тысячу раз. Ночью он — словно оголенный провод, находящийся под бешеным напряжением: только попробуй дотронуться самым кончиком пальца. Ночью тишина становится в тысячу раз громче, и Чимину приходится с силой прижимать ладони к ушам, чтобы хоть на пару мгновений заглушить вопящие голоса в голове. Ночью темнота становится в тысячу раз ярче, являя на свет уродливых монстров из подсознания, и Чимин, в попытке их ослепить, прогнать, включает свет прикроватной лампы. Чимин вовсе не боится ночи, точно так же, как и тишины и темноты. Точно так же, как не боится дня. Чимин до жути боится лишь своих съедающих заживо мыслей, которые именно ночью обостряются до невозможности. Он, сидя на кровати у окна и наблюдая, как по стеклу стекают вниз дождевые капли, пытается осознать произошедшее совсем недавно. Пытается заставить себя поверить в это. Чимин подавляет совсем детское желание ущипнуть себя посильнее, лишь бы понять, не было ли всё это лишь чудесным сном. Хотя, ему такие сны давно не снятся — там он видит лишь одни кошмары, заканчивающиеся обязательно по одному и тому же уже успевшему надоесть сценарию. Что должен чувствовать человек, когда мечта, к которой он стремился всю свою сознательную жизнь, наконец сбывается? Конечно, на этот вопрос нет единственно верного ответа. На вопросы, касающиеся поведения людей, в принципе никогда нельзя ответить однозначно. Люди же все разные. И реагируют они, соответственно, так же — по-разному. Но от этого Чимину лишь сложнее. Он совсем не знает, что должен чувствовать. Внутри все эмоции смешались. Он бесчисленное множество раз представлял свою реакцию. Ещё будучи совсем маленьким, он, слушая вполуха вечернюю молитву старушки-няни, всё думал о том, как поступит, услышав заветные слова. Это стало своеобразным ритуалом, необходимостью. Весь мир Чимина состоял из мечты, буквально вертелся вокруг неё. Позже, уже в театральной академии, он продолжал думать об этом, стоя на сцене и зачитывая наизусть целые поэмы. Он всё думал и думал, как стоит лучше поступить. Даже репетировал специально речь, которую обязательно произнесёт после того, как режиссёр сообщит ему долгожданную новость. Чимин продумал всё до мелочей. Чимин был готов. И всё же, словно потерял дар речи, как только чужие слова обрушились на него, подобно волнам, резко разбивающимся о скалы. Собственные же слова, подготовленные и давно ожидавшие своего момента, по щелчку пальцев забылись, вылетели из головы, оставив после себя лишь огромный знак вопроса. Неужели это не сон? Чимин тогда ещё какое-то время молча смотрел на режиссера, глупо моргая, пока в голове бесконечно множилось… — Контракт. — не замечает, как слово, в которое так трудно поверить, вырывается случайно вслух. …То самое слово, которое в голове бесконечно множилось. Мин Юнги его не торопит, будто прекрасно всё понимает. Он лишь продолжает уверенно протягивать лист бумаги, и Чимин, попеременно смотря то на него, то переводя взгляд обратно на режиссера, все никак не может поверить. Понять, в чем же заключается подвох. Он медленно тянет навстречу дрожащую руку, пальцами ощупывая слегка шершавые края бумаги. Словно до сих пор пытается удостовериться в том, что это происходит с ним на самом деле. — Поставьте внизу вашу подпись. — шепчет режиссер, тактично привлекая к себе внимание, и Чимин ему заторможенно кивает. А затем, поставив все ещё трясущимися и совсем не желающими слушаться пальцами свою кривую роспись, он вылетает из помещения, лишь бы вдохнуть побольше свежего воздуха в легкие. На улице ожидаемо идёт дождь, и он, холодя кожу, вместе с тем удивительно отрезвляет. Теперь Чимин, по крайней мере, осознаёт, что ему холодно, а потому срочно нужно попасть к себе в номер, принять тёплый душ и выпить горячий чай. Чимин также запоздало осознаёт, что не попрощался, даже не поблагодарил в двух словах. Господи, он в который раз выставляет себя в ужасном свете перед режиссёром. Чимин не знает, как будет смотреть ему в глаза. Но об этом он обязательно подумает позже. А пока он осознаёт ещё много других вещей: что по пути в отель наступает, не глядя под ноги, прямо в глубокую лужу. Что почти переходит дорогу на красный свет светофора, но оказывается вовремя оттянутым за воротник кофты каким-то случайным прохожим. Что этим случайным прохожим по счастливому стечению обстоятельств оказывается тот самый Лиам, который громко кричит, кажется, даже пару раз матерится, но Чимин его всё равно не понимает. Не прислушивается к речи. И, тем не менее, он всё это осознаёт. Всё, за исключением того, что его мечта, ради которой он под ноги бросил целый мир, исполнилась. И это странно. Это, словно, неестественно. Ему с детства твердили, что у него нет шансов. Ему доказывали, что его мечты — глупые и наивные. Пытались образумить в том, что пробиться к известному режиссёру — практически невозможно. Пророчили с язвительной насмешкой, что он обязательно прогнется. Сдастся. Чимин не сдавался. Чимин им не верил. Он не верил никому, но всё же у него сложились определённые предубеждения — добиться желаемого будет непросто. Это почти что аксиома — никогда не бывает легко: нужно прикладывать усилия, если ты хочешь достигнуть цели. Нужно всегда выкладываться на максимум и даже чуть больше, чтобы наверняка. Чимин, в конце концов, давно привык выжимать из себя все соки. Чимин привык рассчитывать только на себя. И по этой причине Чимин морально готовился к тому, что у него может не получиться так сразу. Ни с первой, ни со второй, ни даже с третьей попытки. Чимин, пытаясь предугадать все возможные варианты развития событий, предполагал, что ему потребуется потратить огромное количество времени и нервов, прежде чем его заметят. Чимин этого ожидал. Все-таки, он лишь выпускник театральной академии, у него ещё нет опыта работы в актерской сфере, и все прочие, прочие, прочие предрассудки. Ему предстоит ещё долгий путь, на протяжении которого он должен продолжать уверенно держать на лице улыбку. Ему предстоит ещё долгий путь упорной работы над собой, и, возможно, разочарования в жестокой карьере, которая равнодушно ломает столь многих талантливых людей так рано. Чимин этого, несомненно, ожидал. Но чего он никак не мог ожидать, так это того, что уже на первом кастинге ему сразу же, словно без раздумий, присудят ведущую роль. На первом же кастинге у режиссера, о котором раньше было даже думать боязно — обязательно засмеют. Засмеют, потому что никому в голову даже не могло прийти такое — Мин Юнги казался недосягаемым. Мин Юнги казался запредельной, несбыточной мечтой. А теперь Чимин получил главную роль в его фильме, казалось бы, и не прилагая вовсе усилий. Пришёл, процитировал Шекспира, подписал контракт, ушёл. И это странно. Это, словно, неестественно. Потому что это произошло совсем не так, как ему внушали годами. Потому что это вышло совсем не так, как он сам ожидал. Слишком… Легко? Слишком хорошо для того, чтобы быть правдой. Но, как бы то ни было, его мечта сбылась. Значит ли это, что он добился её своим упорным трудом? Кровью, потом и слезами? Значит ли это, что он доказал всем, а главное — себе, что существует другой способ достигнуть цели, помимо того, который в обществе не принято озвучивать? Кажется, это именно так. Чимин сделал это, вопреки всем тем, кто в него не верил. Чимин смог, не прибегая к грязному, нечестному способу осуществления потаённых желаний. И это вселяет в душу по новому окрыляющую уверенность. Посылает по всему телу в виде мурашек сигнал о том, что всё возможно: даже то, о чем когда-то было одновременно смешно и страшно подумать. Даже то, о чем когда-то мечтать казалось детской нелепостью. Наконец, под покровом ночи, Чимин, слушая медленно, но верно затихающий дождь, всё же приходит к осознанию того факта, что его мечта сбылась, открывая перед собой дверь в новые горизонты, и это заставляет слабо, но, что самое главное, искренне улыбнуться. Вот только от осознания кошмаров не становится меньше, вопреки. Голоса в голове по-прежнему вопят, никак не желая утихать, а монстры продолжают бесноваться, отбрасывая свои огромные тени на стены, извиваясь, сливаясь с бликами от тусклой лампы. От осознания легче не становится ни капли. И Чимин совсем не понимает, почему. Почему он всё ещё с леденящим кровь ужасом просыпается под покровом ночи, слушая гулко бьющееся сердце, стук которого отдаётся пульсирующей болью в висках. Размышляя об этом, он даже не замечает, что дождь совсем прекращается, оставляя после себя в качестве напоминания капли и разводы на стекле. Чимин, сползая с кровати, внезапно порывается распахнуть окно, чтобы с наслаждением вдохнуть воздух, наполненный свежей прохладой. Он стоит, прикрыв глаза и пытаясь как можно сильнее наполнить легкие запахом недавно прошедшего дождя, что начинает покалывать кожу то ли от холода, то ли от восторга. «Или же, от всё ещё не отпустившего страха?» — словно глумясь, подбрасывает ему навязчивую идею подсознание, но Чимин старательно игнорирует. Видимо, просто открытого окна ему не хватает, чтобы вдоволь насытиться, а заодно прогнать гнетущие, повторяющиеся по кругу, одни и те же мысли. Он ёжится от ставшего привычным холода, накидывая на продрогшие плечи чрезвычайно лёгкий для подобной погоды плащ, не подходящий вовсе по сезону, прежде чем выйти из номера, отправившись на улицу. Может быть, там дышать будет легче.* * *
Париж спит. Стрелки настенных изящных часов переваливают за второй час ночи, и Париж, несомненно, давно спит самым беспробудным и крепким сном. Париж спит, чего нельзя сказать о его жителях. По крайней мере, о некоторых из них. У Юнги ночью по-прежнему работа, которой только прибавилось: теперь, когда так сильно недостающая, завершающая деталь, наконец-то на своём законном месте, актерский состав окончательно и бесповоротно укомплектован, и Юнги, казалось бы, может выдохнуть с облегчением. И все же… И все же, необходимо согласовать график, установить временные рамки для рабочего дня, четко обозначить для всех поставленные цели, чтобы уложиться по срокам. Юнги любит точность, любит, когда все идёт по плану. И Юнги, само собой, всегда безупречно укладывается в установленные сроки. По иному и быть не может, этот вопрос — вне обсуждения. Ещё нужно оповестить съемочную группу о скором начале работы, послать письма остальным актерам с той же целью. Нужно договориться с декораторами, костюмерами и прочими, прочими, прочими. Юнги, задумчиво подперев подбородок кулаком и делая карандашом в блокноте беспорядочные пометки, обозначает каждое дело галочкой, в конце концов насчитывая огромный список. Всё это ему нужно организовать в ближайшее время, как можно быстрее, если он, разумеется, не хочет отставать от намеченного самим же собой графика. Он закрывает глаза, начиная легко массировать виски подушечками пальцев, неосознанно прислушиваясь к звукам. В комнате царит тишина, нарушаемая изредка посапывающим Хосоком, что наконец-то уснул, сморенный очевидно утомительным днем. Юнги до неприличия благодарен судьбе за то, что та избавила его от вынужденной необходимости вести с Чоном диалог после всего того, что произошло. Тот, скорее всего, сейчас бы ехидно смотрел, играя бровями, подкалывая друга всеми возможными способами, задавая всё новые и новые провокационные вопросы, ответ на которые Юнги давать вовсе не собирается. В глубине души Мин понимает: пока что он не готов говорить об этом ни с кем, даже с самым лучшим другом. Пока что это — слишком, даже для самого Юнги. Слишком во всех возможных смыслах. Слишком… Откровенно? Слишком хорошо для того, чтобы быть правдой. Поэтому он предпочитает не говорить, нет, даже не думать об этом в лишний раз. Не думать о Чимине. На первый взгляд, это кажется более, чем элементарным. На практике же выходит из рук вон плохо. Юнги и сам не ответит, почему он каждый раз возвращается мысленно к мальчику с неземными глазами. Однако это уже привычка, плавно переходящая в потребность — видеть перед глазами полупрозрачный силуэт, тянущий навстречу свои подсвеченные изнутри лунным сиянием хрупкие запястья. Юнги без этого образа не видит, не мыслит себя, а в сознании ему отведена добрая половина, если не больше. Что уж там, на самом деле его образ занимает все мысли Юнги — целиком и полностью. Просто он это настойчиво отрицает, сам того не осознавая. Это уже привычка, плавно переходящая в потребность, а там уже и до зависимости недалеко, но Юнги ведь всегда умел себя контролировать. Юнги ведь всегда знал меру. Тогда почему же ему так мало сейчас? И все же он, прикладывая почти что титанические усилия, заставляет себя остановиться, отвлекаясь на новый звук, присоединяющийся к сопению Хосока. Снова дождь. Сначала барабанит в окно мелко, но звучно, крупными каплями ударяясь о черепичную крышу и карниз, стекая затем по трубам. Юнги с еле слышным вздохом, лишь бы только не разбудить Хосока, открывает глаза. Он, вроде бы, находится сейчас не в славящемся бесконечными дождями Лондоне, но льёт, всё равно, как из ведра. Дождь словно никак не хочет успокаиваться, проигрывать зиме, передавая эстафету снегу. Хотя, снег здесь и так достаточно редкий. И все же Юнги тихо надеется, что сможет его увидеть: почему-то ему подсознательно кажется — эта зима будет особенной. Юнги подсознание обманывает редко. Если быть точнее — никогда. Юнги любит точность, любит, когда всё идёт по плану. А именно так оно, обычно, и происходит. Кратковременный дождь перестаёт стучать по стёклам также быстро, как и начинал. В какой-то момент он совсем стихает, и Юнги, пользуясь случаем, выходит на балкон, удерживая пальцами между губ сигарету и аккуратно поднося к ней зажигалку. Он быстро щёлкает ей, поджигая самый конец, и глубоко втягивает воздух внутрь, чтобы, почувствовав, как табак начинает тлеть, расслабиться и выдохнуть дым тонкой струёй вверх, к небу. То затуманено чёрными, свинцовыми тучами до невозможности: звёзд там совсем не видно. Нет той самой — яркой, путеводной, звезды. Особенной. Той, которую Юнги тайно ото всех мечтал отыскать среди остальных — тусклых, мрачных. А потому темно. И никакой одиноко стоящий старый фонарь, что изредка мигает, неподвластен дать Юнги достаточно света, удовлетворить его потребность в нём. Только звезда. Только путеводная. И Юнги, спустя несколько глубоких затяжек, её, кажется, глазами обнаруживает, замирая и почти закашливаясь дымом. Только звезда, вопреки всем ожиданиям и рациональным законам природы, находится вовсе не на небе. Прямо противоположно — она внизу, на земле, прямо под балконом одного небезызвестного режиссера, проходит неспешно по парку, вдоль старых деревьев, давно потерявших всю зелень, всё своё очарование. Не там ты, Мин Юнги, искал звезду. Юнги щурится, стараясь со столь большого расстояния разглядеть детально столь маленькую фигурку, и сердце его заходится в новом, куда более быстром ритме. Звезда его в одном лишь тонком плаще в ноябре месяце. Юнги, чертыхаясь, тут же тушит недокуренную сигарету прямо о железное ограждение балкона, быстро выходя из номера и беззвучно закрывая за собой дверь. Черт бы его побрал. Юнги, быстро спускаясь по ступеням и прислушиваясь то ли к эху своих громких шагов, то ли к стукам собственного сердца, старается не думать о том, что держит в руках свой тёплый шарф. Старается не думать о том, почему внутри чувствует нарастающее беспокойство.* * *
Юнги вот уже несколько мучительно долго тянущихся минут медленно идёт по следам Чимина, держась чуть поодаль и нетерпеливо сжимая в ладони слегка колющийся шарф. Он, всё ещё оставаясь незамеченным, понимает лишь сейчас, насколько его порыв был импульсивным, резким, внезапным. Даже для него самого. И он, безусловно, знает, как это выглядит сейчас со стороны, когда посреди ночи он бесшумной тенью крадётся за другим, совсем ничего не подозревающим человеком. В реальности же Юнги просто боится нарушить чужой покой, напугать ненароком. Помешать своим присутствием. Юнги боится навредить. Юнги боится себя, когда дело доходит до Чимина. Режиссер беспомощно вздыхает. Внезапно он чувствует себя вовсе не тридцатилетним, уважаемым доброй половиной мира мужчиной, а провинившимся неловким мальчишкой, что, вообще-то, остался в далеком прошлом. А Юнги своё прошлое вспоминать ненавидит. Так они минуют, казалось бы, бесконечно тянущийся парк, выходя на знаменитую как среди туристов, так и среди местных жителей, широкую площадь перед Собором Парижской Богоматери. Та, конечно же, ожидаемо пуста в столь поздний час, и Чимин делает ещё пару шагов по старой брусчатке из светло-серого камня, прежде чем, наконец, остановиться, высоко задрав голову наверх. Юнги позади него также замирает, не в силах потревожить актёра. Не в силах отвести от худой фигурки, которую вот-вот снесёт холодным ветром, обеспокоенный взгляд. Перед ними Нотр-Дам, величественно возвышающийся и выглядящий божественно даже в мрачных объятиях ночи. — Потрясающе. — шепчет Чимин на гране слышимости, ни к кому конкретному не обращаясь, смотря немигающе лишь на здание. Голос его, в котором отчётливо чувствуется чистейший восторг, заставляет Юнги нервно выдохнуть и произнести, забывшись: — Да. Потрясающе. Вот только смотрит он вовсе не на массивный фасад собора, украшенный тонкими и ажурными элементами. Он смотрит лишь на то, как ветер треплет чужие чуть отросшие, вьющиеся волосы. Наблюдает, как Чимин мгновенно разворачивается с испугом в глазах, а затем так и застывает на месте, осознавая, что его застали врасплох. — Вы… На губах Юнги играет тонкая, еле заметная, виноватая улыбка. Он посылает ее Чимину в надежде, что тот правильно распознает. Не испугается. — Я. Чимин ещё несколько секунд потерянно молчит, ища подвох. Это его любимое занятие. И все же, подвоха он не находит, или же просто смотрит невнимательно, а потому, расслабившись, вновь оборачивается спиной к режиссёру и лицом к Нотр-Даму. Юнги принимает это за свою маленькую победу, делая несколько шагов вперёд и вставая рядом с Чимином, почти плечом к плечу, но всё же не касаясь. Юнги боится нарушать чужое личное пространство. Юнги боится переходить границы. Юнги боится себя, когда дело доходит до Чимина. Они молчат. Слегка напряженная тишина, и в голове Юнги хаотично ведётся битва не на жизнь, а на смерть, пока он пытается придумать, как эту самую тишину разбавить. — Всегда хотел увидеть его своими глазами. Чимин внезапно произносит это, все также неотрывно глядя на собор. Юнги, злясь на самого себя, бросает к чертям собачьим все свои попытки завести разговор. Чимин его в этом опередил. И всё же, он, прочищая голос, честно отвечает: — Никогда не понимал, что в нём особенного. Чимин, услышав эти слова, от неожиданности издает смешок, переводя, наконец, поражённый взгляд на режиссера, словно тот умалишённый. — Вы серьезно сейчас? Юнги ему кивает. — Вполне. Вот ты никогда не задавался вопросом, почему им все так восторгаются? Чимин издает ещё один смешок, отвечая, словно это очевидно. — Это ведь произведение искусства… Как им можно не восторгаться? Юнги пожимает плечами, отводя взгляд. — Меня приводят в восторг другие вещи. Чимин ничего на это не отвечает, чуть хмурясь. Юнги отмечает, как во время этого между чужих бровей залегает небольшая, но весьма очаровательная складка. Он запоздало осознаёт, что всё ещё держит в руках шарф, который, вообще-то, уже давно должен быть в другом месте. Юнги, по-прежнему боясь нарушать чужое личное пространство, некоторое время медлит, но всё-таки аккуратно накидывает шарф на чужие вмиг напрягшиеся плечи. Он надежно оборачивает его вокруг шеи несколько раз, стараясь закрыть как можно больше голых участков чужой кожи, что покрыта крупными мурашками, после чего поспешно убирает руки, засовывая их в передние карманы своих широких серых брюк. Прячет, словно от ожогов, что дарит ему Чимин. Чимин обжигающе холоден. — Тебя разве не учили тепло одеваться? Чимин смотрит на него слегка недовольно, морща нос. — Мне не холодно. Он порывается стянуть шарф, отдать обратно. Ему не нужна забота. Ему не нужна помощь. Он не заслуживает чужой помощи в принципе. И, особенно, он не заслуживает её от того человека, что стоит перед ним прямо сейчас. Чимин перед Мин Юнги уже несколько раз опозорился. Он должен извиняться, должен благодарить, но точно не должен принимать от него помощь. Но дует порывистый ветер, и Чимин, против воли, лишь кутается в шарф сильнее. Юнги незаметно прячет улыбку, аккуратно прокашливаясь в кулак. — Я заметил. Чимин открывает рот, чтобы возразить, но Юнги в этот раз его опережает: — Я просто не хочу, чтобы ты заболел прямо перед съёмками. И тут же проклинает себя. Он хочет прямо сейчас отказаться от своих слов. Прекрасная отговорка, Мин Юнги, продолжай себя обманывать. Чимина, однако, этот ответ будто успокаивает. Господи, он слишком много о себе возомнил. Успел было подумать, что Мин Юнги будет о нём беспокоиться. Смешно. Он опускает плечи, не желая больше спорить. Это же не забота. Это не помощь. Можно отступить. — Хорошо. — Вот и прекрасно. — вторит ему Юнги, мысленно давая себе по лбу. Они снова молчат, и снова неловко. Юнги невольно задумывается о том, что хочет отрезать себе язык. А затем по новой начинается дождь. Короткая передышка, видимо, закончилась. Сперва он медленно, еле ощутимо накрапывает по брусчатке, превращая светло-серый камень в темный, грязный цвет, и они даже не замечают этого. Но потом ветер усиливается, и Юнги, честно, не хочет думать о том, что Чимин наверняка продрогнет напрочь в своём чертовом тонком плаще. Он не хочет. Но всё же, он об этом думает. И бесится от этого лишь сильнее. Юнги вздыхает, понимая, что отсюда пора уходить, иначе Чимин промокнет до последней нитки. Иначе Чимин окончательно замёрзнет. О себе — ни единого слова. — Мне кажется, нам нужно идти. — он произносит вынужденно, и Чимин поднимает на него свои неземные глаза, чуть прищуривая их. — Я не пойду. Юнги непонимающе хмурится, пока дождь всё усиливается. — Чимин. Нам нужно уйти отсюда, пока дождь не перерос в сильный ливень, иначе нам обоим будет плохо. — он делает особый акцент на слове «нам», специально повторяя его несколько раз. Но о себе он, на самом деле, вовсе не думает. Это так, прикрытие. Ещё одна прекрасная отговорка, Мин Юнги. Чимин вздыхает. Он не хочет возвращаться. Он до ужаса хочет спать, и если сейчас он окажется в своём небольшом номере, то обязательно уснёт. И обязательно проснётся с криком, застрявшим в горле. Чимин это прекрасно знает. Но об этом он, само собой, не скажет. Мин Юнги смотрит на него неотрывно, терпеливо ожидая и не говоря больше ни слова. Дождь в это время начинает остервенело хлестать по земле, и Чимин понимает, что он не может быть таким эгоистичным. Только не сейчас, только не с этим человеком. Он слабо кивает, смотря прямо в глаза Мин Юнги. И с первым раскатом грома они, не сговариваясь, начинают бежать в обратном направлении, пока одежда, волосы, лицо беспощадно намокают. Чимин внутри признаётся, что ему сейчас чертовски холодно. Юнги же это, наверное, подсознательно чувствует. Поэтому они оба осознают, что долго под таким дождем не продержатся. Юнги, пока они бегут, краем глаза успевает заметить уличный ресторан с большим навесом, что сейчас, очевидно, не работает. Он быстро ловит взгляд Чимина и кивает в сторону ресторана. Долго размышлять в столь безысходной ситуации им не приходится, и спустя несколько мгновений они оказываются под надёжной защитой навеса. Тяжело дыша после такой пробежки, они, снова не сговариваясь, ищут взгляды друг друга. Находят, но так и не отрывают, продолжая молчать, слегка улыбаясь. Смотря на чужую улыбку, Юнги забывает обо всём. О том, что идёт сильнейший дождь, о том, что наручные часы показывают пять утра, о том, что он застрял в центре города под каким-то навесом на ближайшее время. О том, что он, в конце концов, сам промок чуть ли не до нитки. Его путеводная звезда светит по-настоящему ярко, и Юнги не сводит с неё глаз. Тишина, почему-то, больше не напрягает. И всё же, Юнги её нарушает первым: — Я совсем забыл сказать. — Чимин заинтересованно приподнимает брови, ожидая продолжения, и Юнги в нём ему не отказывает. — Через пару дней мы проводим встречу со всеми, кто будет работать над фильмом. Съёмочная команда, многие актёры, и так далее. Это наша небольшая, если можно так сказать, традиция. Мы всегда так делаем, когда начинаем работать над новым крупным проектом. Собираемся в ресторане, обсуждаем небольшие детали, знакомимся. Снимаем неловкость. — Юнги выдерживает небольшую паузу, а затем продолжает. — Так вот. Я хотел сказать, что ты приглашён. Чимин удивлённо задерживает дыхание. Это неожиданно. Он некоторое время не произносит ничего, тщательно обдумывая ответ. И Юнги, замечая это, поспешно добавляет, начиная сомневаться: — Если ты, разумеется, не против. Я не принуждаю. Это не обязательно. Ну, мало ли… — Я обязательно приду. — Чимин ненароком прерывает его, отвечая уверенно. Или же, старается отвечать именно так. Юнги, тут же успокаиваясь, выдыхает: — Хорошо. Внешне же он не подаёт никаких признаков беспокойства. Внутри продолжается хаотичная борьба со своими мыслями. Почему Юнги ощущает себя, черт возьми, мальчишкой? Они ненадолго отвлекаются на дождь, вглядываясь в лужи на дороге, что наполняются водой по новой. — Почему вы в такое время не спите, Мистер Мин? Юнги на подобное обращение хочет улыбнуться, но сдерживается, вместо этого честно отвечая: — Работа того требует. Чимин, словно вспоминая, кем работает Мин Юнги, забавно протягивает: — Да… Точно. — А ты? Чимин отворачивается, кривя губы, вслед за этим кусая их и задевая едва успевшие зажить ранки. Они обязательно снова начнут кровоточить. И пусть. — Люблю гулять по ночам. Раздаётся новый громовой раскат, заставляющий их обоих слегка вздрогнуть. Но они снова молчат, размышляя каждый о своём. Юнги, смотря на изредка подрагивающие худые плечи, думает о том, что Чимина до безумия хочется согреть. Чтобы тот перестал обжигать холодом, чтобы был по-настоящему тёплой, яркой звездой. Чимин думает о том, что врать этому человеку почему-то оказывается тяжелее, чем другим. И, тем не менее, он это делает. По другому просто не умеет. Не знает, как. Он ведь сильный. Он таковым и должен оставаться в чужих глазах. Особенно, если это — Мин Юнги, которым Чимин восхищается. Мин Юнги — режиссёр, перед которым Чимин не хочет ударить в грязь лицом. Он показательно игнорирует тот факт, что сделал это уже несколько раз подряд. А тишина, почему-то, больше не напрягает.* * *
В своём номере Юнги оказывается уже на рассвете, когда из-за свинцовых туч начинают пробиваться первые редкие солнечные лучи. Он на цыпочках крадётся к окну, задергивая тяжелые, расшитые золотистыми нитями, шторы, чтобы яркий свет, не дай Боже, не разбудил громко сопящего Хосока. Тот жутко раздражительный, если просыпается не по своей воле. Юнги это знает, к сожалению, не понаслышке. Он улыбается, тихо ложась в постель и закрывая глаза. Перед глазами тут же встаёт привычный маленький образ, с которым он, спустя некоторое время упорных уговоров оставить себе шарф, не так давно распрощался. Юнги засыпает, не замечая чужой ехидной улыбки. Хосок, который давно проснулся от щелкнувшего дверного замка, беззвучно смеётся в подушку.
* * *
Чимин, возвращаясь к себе, скидывает промокший насквозь плащ и такие же ботинки прямо в коридоре, снимает холодный свитер, бросая его куда-то в сторону, не глядя. В руках же он держит чужой тёплый шарф, аккуратно вешая его в гардероб. Чимин, закатывая глаза от своей собственной глупости, понимает, что перед уходом позабыл закрыть окно, и холодный сквозняк всё это время свободно разгуливал по комнате. Чимин со вздохом ложится в ледяную мятую постель, накрываясь с головой одеялом и чувствуя, как зуб на зуб не попадает. И, уже проваливаясь в сон, он неосознанно ловит себя на странной мысли, что ему, несмотря на весь этот привычный холод, впервые за долгое время, почему-то тепло.