невозможно заставить себя влюбиться. долгие размышления также ни к чему. если чувства настоящие, ты сразу это поймешь. без доли сомнения.
— Внимание! Тишина на площадке. Чимин, услышав властный голос режиссёра, на пару секунд прикрыл глаза, призывая себя к спокойствию. Сегодня первый день его съёмок, и Чимин, тщательно к нему подготовившись, был готов пойти на все, лишь бы не ударить в грязь лицом. — Мотор! Звукооператор, нажав на кнопку, запустил звуковую плёнку, и та, разгоняясь, начала запись. Быстро убедившись в том, что посторонних шумов не наблюдается, он, сосредоточенно следя за завершением процесса запуска, наконец, ответил: — Есть мотор! Юнги кивнул ему, а затем стремительно скомандовал уже оператору: — Камера! Тот в то же мгновение запустил аппаратуру, с идеальной точностью отмеряя интервал времени, необходимый для включения механизмов и начала синхронной работы звука с изображением. — Есть камера! Её объектив был направлен точно на Чимина. Он сделал глубокий вдох, а затем неспешный выдох, напоследок машинально поднимая несмелый взгляд на режиссёра. — Сцена седьмая, кадр первый, дубль первый. — громко отчитался ассистент, отмечая начало съёмок громким хлопком. Чимин от неожиданного звука слегка вздрогнул, и Юнги почти вздрогнул вместе с ним, не сводя с актёра взгляда, на глубине которого, лишь бы никто не заметил, было затаено беспокойство. Тем не менее, Юнги тепло и нежно улыбнулся, стараясь послать Чимину как можно больше уверенности и поддержки. — Начали! — твёрдо произнёс он, тут же умолкая. Чимин, отводя взгляд, ещё раз глубоко вздохнул, приступая к актёрской игре. Внезапно послышался чужой взволнованный голос. — Посторонние! На площадке посторонние! — Пропустите! Пропустите меня немедленно! Я имею полное право на присутствие здесь! — успел услышать Чимин краем уха, непонимающе вертясь по сторонам.* * *
Юнги вовсе не понаслышке знал о том, что такое влюблённость. За свою жизнь он успел влюбиться пару ярких раз, и каждый из них он до сих пор бережно хранил в своей памяти. Первый раз он влюбился ещё в детском садике, когда нянечка посадила его за один столик с маленькой и совершенно очаровательной девочкой. Она была одета в нарядное пёстрое платье, а на ножках красовались длинные гольфы до колена и массивные чёрные ботиночки. В её забавные косички разной длины были вплетены разноцветные, яркие ленточки, и маленькому Юнги невероятно сильно нравилось дёргать за них, случайно распуская чужую прическу. Он весело смеялся, когда девочка с показательной обидой дула свои пухлые розовые щёчки. Тем не менее, она всё равно продолжала делиться с ним цветными карандашами, уже в следующую секунду широко улыбаясь. Конечно, эта влюблённость была детской, а потому несерьёзной. Если она вообще была. Вот только пятилетний Юнги так точно не думал, крепко сжимая ладошку заразительно смеющейся девочки. Юнги из-за неё даже подрался с другим мальчишкой однажды, когда тот намеренно рассыпал чужие карандаши, довольно упиваясь громким плачем обиженного ребёнка. Юнги, что был на целую голову ниже хулигана, всё равно не побоялся надавать ему тумаков, а затем, чувствуя наливающийся синяк под глазом, спокойно помогал собирать карандаши под чужие плавно затихающие всхлипы. С самого детства он пытался восстановить справедливость, выступая защитником тех, кого задеть было легче. Вот только это не означало вовсе, что они были слабыми. А потом девочка резко пропала. Точнее, пропал сам Юнги, который больше ни разу с того момента не пришёл в детский сад. Они с той девочкой больше никогда не виделись. Но всё же, Юнги её хорошо запомнил. Это была его первая, если можно так сказать, влюблённость. Вторая же была значительно позднее, и вовсе не такая беззаботная и светлая. Юнги тогда только стукнуло четырнадцать, и он был нескладным и замкнутым в себе, несколько угрюмым подростком с достаточно проблемной кожей и даже более, чем просто проблемной жизнью. В школе Юнги был по обыкновению молчаливым, сидя в полном одиночестве за последней партой. А потом в их классе появился новенький мальчик, который небрежно бросил свой портфель на парту рядом с Юнги и приветливо ему улыбнулся, здороваясь. Юнги, оглядывая его с головы до ног, вдруг почувствовал, как начинают гореть собственные уши. Он опустил смущённый взгляд, с поразительным упорством уставившись в пустоту прямо перед собой. Мальчик непонимающе нахмурился, однако больше не произнёс ни слова, обиженно отворачиваясь от Юнги. Тот показался ему крайне невоспитанным грубияном, а потому мальчик больше не предпринимал никаких попыток с ним подружиться. Юнги же в него влюбился. Время шло: они продолжали сидеть за одной партой, при этом ни разу не перебросившись даже парой общих фраз. Мальчик упорно игнорировал факт существования Юнги, в то время как последний исподтишка пристально изучал изящные черты лица — небольшой ровный нос, тёмные густые брови, небольшие, но весьма аккуратные губы. На последних Юнги зависал больше всего остального. Юнги до сих пор помнил, как жутко он перепугался, случайно опуская взгляд на чужие чуть приоткрытые губы и отчётливо чувствуя внутри необъяснимое желание прикоснуться к ним своими собственными. Юнги, лишь бы не быть пойманным с поличным, быстро отвёл взгляд, чувствуя, как сильно стучало в груди сердце. Это было неправильно. Так говорили все вокруг. Это было противно, мерзко, непотребно, отвратительно, и ещё множество подобных категоричных синонимов. Так говорили все вокруг. Юнги же на каждое их слово, брошенное с презрением, находил, вопреки, ещё большее количество антонимов, заявляющих обратное. Прислушиваясь к себе, Юнги вдруг понял: это было нормально. Не противно, не мерзко, и так далее. Нормально. Ни больше, ни меньше. Желание поцеловать мальчика было для него ровно на столько же нормальным, как и желание поцеловать девочку. Возможно, оно было слегка неожиданным, а потому так напугавшим поначалу. Но, так или иначе, это желание оставалось нормальным. Во всяком случае, для Юнги оно было именно таковым. Наверное, именно поэтому после окончания уроков, когда все ребята уже вышли из класса, а мальчик чуть замешкался, складывая вещи в портфель, Юнги, чувствуя, как потеют ладони, едва ощутимо дотронулся до чужого острого локтя. Мальчик испуганно вздрогнул, быстро поворачиваясь к Юнги и поднимая брови. — Чего тебе? — бросил он, поджимая губы. Юнги, неотрывно глядя на них, издал судорожный вздох, не в силах произнести ни слова. Мальчик раздраженно цокнул языком. — Ты, что, немой? Я к тебе обращаюсь, между прочим! Юнги же, набираясь смелости, продолжал смотреть на чужие шевелящиеся губы, произносящие всё новые и новые слова. Юнги их совсем не слышал. Он лишь видел чужие губы, а всё остальное вмиг забывалось, переставая представлять какую-либо практическую значимость. Мальчик, видимо, потеряв терпение, разочарованно выдохнул, намереваясь развернуться и выйти прочь из класса. — Знаешь, мне, пожалуй, пора… Он не успел договорить, чувствуя, как его губы совсем ещё неумело накрывают чужие. Он недовольно промычал в поцелуй, пытаясь отцепить от себя Юнги, что продолжал хаотичные движения губами. Он не знал, как правильно нужно целоваться. Он, к слову, никогда и не делал этого. Поэтому он импровизировал. Получалось, кажется, не очень хорошо. Юнги, тяжело дыша, наконец оторвался от мальчишки, как только почувствовал заканчивающийся в лёгких воздух. Тот с испугом и отвращением смотрел на него во все глаза, начиная остервенело вытирать рот тканью рубашки, словно пытаясь вымыть его с мылом. — Ты больной. — злостно прошипел он. — У тебя с головой явные проблемы, проверься у врача, идиот. И никогда больше не притрагивайся ко мне. Не хватало ещё от тебя заразиться. Он, отплёвываясь, быстрым шагом вышел из помещения, оставляя потерянного Юнги одного, наедине со своими съедающими заживо мыслями. На следующий день в школе все смеялись, без угрызения совести тыкая в него пальцами и глумясь. Для Юнги это было далеко не в новинку, поэтому он пропускал чужие едкие слова мимо ушей, привычно уходя в себя. Юнги тихо вошёл в кабинет, и учительница перевела на него презрительный взгляд. — А вот и ты. — произнесла она тоном, не предвещающим абсолютно ничего хорошего, в то время как позади неё стоял тот самый мальчик, в отвращении кривя губы. Юнги смотрел только на него, пока учительница долго и монотонно отчитывала его перед всем классом, всячески пытаясь пристыдить. Юнги, смотря в пол, неожиданно понял: ему совсем не было стыдно. — Хотя, что с тебя можно взять. Я даже не удивлена, учитывая, что твоим воспитанием никто нормально не занимается. — закончила она, позволяя ему сесть на своё место под чужой звонкий смех. Стыдно не было. Но вот обидно — даже очень. Люди порой бывают слишком жестокими. Как будто одной лишь жестокости этого мира им недостаточно. Юнги, смотря перед собой невидящим взглядом, думал лишь об этом. Его вторая влюблённость закончилась весьма иронично. Потому что Юнги, сильно разочаровавшись, поклялся себе больше никогда и ни в кого не влюбляться. Вот только потом он снова влюбился. Правда, не в кого-то. Юнги, помня давнюю причинённую боль, исправно не допускал повторения ошибок прошлого. Юнги редко что-то обещал, и уж тем более клялся. Но если же он всё-таки делал это, то обязательно, беспрекословно исполнял, доводил до конца и всегда оставался с собой честным. Юнги влюбился в кинематограф. Окончательно и бесповоротно. Для себя он нашёл в нём некую отдушину, безопасное место, где не приходилось стесняться проявления своих искренних чувств. Юнги отдавался кинематографу целиком и полностью, погружаясь в него, словно в неизведанный мир, полный таинственных и так сильно манивших загадок. Кинематограф позволял ему без остатка вылить все накопившиеся в израненной душе эмоции, укрыться от тяжёлых жизненных проблем, которых со взрослением становилось лишь больше. Проблемы эти постепенно накапливались внутри, начиная тяготить и прижимать к земле, но в такие моменты Юнги неизменно находил своё спасение в кинематографе, что безмолвно поглощал чужую боль, даря в ответ лишь безграничную любовь, которой Юнги проникался. Кинематограф был его третьей по счёту влюблённостью, но первой глубокой любовью. Он заменил Юнги каждого человека, которому тот пытался подарить однажды себя. Кинематограф сотворил с ним прекрасную, но вместе с тем ужасающую вещь. Юнги посвящал себя лишь ему, боясь за собственное сердце. Больше всего Юнги боялся, что однажды оно окажется вдребезги разбитым, и останется лежать, растоптанным и больше, увы, не стучащим, в неровных осколках под чужими ногами очередного равнодушного человека, что пройдёт мимо, даже не заметив непоправимых последствий своих действий. Юнги больше не влюблялся. Ему было достаточно кинематографа в качестве своего нового увлечения, с которым Юнги пообещал себе связать жизнь. Юнги ненавидел пустые обещания. Он был сыт ими по горло, они вызывали лишь неприязнь и отторжение. Поэтому Юнги редко что-то обещал, и уж тем более клялся. Но если же он всё-таки делал это, то обязательно, беспрекословно исполнял, доводил до конца и всегда оставался с собой честным. А потом на жизненном пути ему вдруг встретился неимоверно странный человек. Скорее, своеобразный. Они встретились в театре La Scala, куда Юнги любил по обыкновению приходить в выходные дни, чтобы поймать за кончики крыльев неуловимое вдохновение. На сцене показывали новую постановку, и талантливые актёры, как и всегда, чувственно и проникновенно отыгрывали свои роли. Юнги заворожённо смотрел на них, когда почувствовал сильный пинок в своё бархатистое сиденье. Он недовольно повернул голову назад. Прямо за ним в кресле вальяжно восседал молодой человек, видимо, не обративший должного внимания на доставленные им неудобства. — Не хочешь извиниться? — перегнувшись через ряд, остервенело прошептал Юнги в чужое ухо. — С чего бы это? — невозмутимо ответили ему, самодовольно улыбаясь и закидывая ногу на ногу. Юнги против воли дёрнулся от нового пинка в кресло. Гадёныш делал это абсолютно намеренно. Юнги, окидывая его надменным взглядом, подметил весьма дорогие часы на запястье. Очередной напыщенный сынок богатых родителей, наивно полагающий, что ему всё сойдёт с рук. Юнги усмехнулся. Как бы не так. — С того, что ты ногами машешь в театре, словно дикарь. — не побоялся ответить он нахалу. — Парень, ты явно что-то попутал. — высокомерно ответил ему тот, вновь переводя взгляд на сцену и пытаясь отделаться от приставучего Юнги. — Думаю, отсутствие манер ни с чем не перепутаешь. — насмешливо ответил ему Юнги, отворачиваясь. — Это у меня манер нет? — с возмущением переспросил тот, неосознанно повышая голос. — А ну, извинись. Люди начали оборачиваться и шипеть ни них, призывая к тишине. Юнги быстро извинился перед сидящей рядом с ним женщиной и снова обратился к нахалу. — Для начала извинись за своё хамское поведение, а потом поговорим. — хмыкнул он. — Вот же гад… — прошипел парень с заднего ряда, привставая со своего кресла. — Иди сюда, придурок. Это было последнее, что услышал Юнги, прежде чем чужой кулак со всей силы врезался аккурат в его нос. Люди по бокам от них вскрикнули и засуетились. — Будешь теперь знать, как лезть к другим с претензиями. — самодовольно произнёс нахал. Юнги, прикладывая ладонь к кровоточащему носу, медленно, словно в кино, развернулся к нему. Юнги, вообще-то, был пацифистом. Старался им быть. — Тебе конец. — прошипел он, накидываясь на того с кулаками. Люди испуганно закричали. Женщина рядом с ним громко завизжала, а маленькая девочка через три кресла заплакала. Юнги к этому моменту успел перебраться на чужой ряд, беспорядочно ударяя по чужому лицу. — Это ты придурок. — произнёс он, ударяя точно в бровь. — Наглый и дерзкий придурок. Парень быстро соскользнул с кресла, прижимая Юнги к полу бёдрами и наваливаясь сверху, занося кулак над чужой скулой. — Посмотрим, кто из нас больше придурок. — разъярённо ответил он, и Юнги со злостью плюнул ему в лицо, прежде чем почувствовать боль по всему лицу. Постановка ожидаемо прервалась — люди с ужасом вопили и умоляли кого-нибудь вмешаться в целях прекращения драки. В дверях, наконец, появилась охрана, оттащившая их, словно маленьких нашкодивших котят, друг от друга за шкирку. В таком положении их бесцеремонно провели через длинный роскошный вестибюль и выбросили на улицу, запретив впредь появляться в театре. Юнги, тяжело дыша, нехотя бросил взгляд на своего оппонента, с удовольствием подмечая его весьма помятый вид и ловя ответный взгляд. Они молча глядели друг на друга, пытаясь отдышаться. Юнги прищурился: — Хочешь ещё? Тот, некоторое время помолчав, выдал, успокаиваясь. — Хочу напиться. Юнги снова непонимающе на него посмотрел: — Что? — Что слышал, придурок. — съязвил нахал, чувствуя, как кулаки вновь начинают чесаться. Он глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Недалеко отсюда есть прекрасное заведение, где наливают отменный виски. Юнги приподнял бровь. — Предлагаешь мне туда пойти? Парень усмехнулся. — Нет. Просто так сказал. В чужом голосе Юнги расслышал сарказм. Он быстро отряхнул брюки, выпрямляясь. — Пошли. Они жутко напились. Юнги уже и не помнил, что им тогда постоянно подливали, но они почему-то, словно соревнуясь друг с другом, продолжали опустошать стакан за стаканом, буравя друг друга тяжёлыми взглядами и ничего не произнося. Юнги лишь помнил, что в какой-то момент начала кружиться голова, а конечности и вовсе перестали слушаться, став ватными и мягкими. Юнги, уже не имея возможности держать в руках стакан с виски, перевёл затуманенный взгляд на нахала. Его лицо плыло перед глазами, и Юнги решил, что нужно срочно заканчивать. — Мне пора. — еле ворочающимся языком смог произнести он. — Мне… — парень не смог закончить, громко икая, и Юнги одним лишь только Богу известным образом догадался, что ему тоже пора. Он схватился за чужое плечо для опоры, продвигаясь на выход и пошатываясь во все стороны. Дальше был провал в памяти. Обнаружил себя Юнги уже в коридоре своей квартиры, тесно прижимающим к шкафу нахала и остервенело целующим его губы насыщенного вкуса виски. Мозг плохо соображал, но Юнги отчётливо понимал одну вещь. Тот парень жарко отвечал ему, хватаясь за шею руками и притягивая ближе. Запас кислорода в лёгких закончился, и Юнги, судорожно хватая ртом воздух, отстранился, держась за чужие плечи. — Подожди… — с трудом прошептал он. — Постой. Парень тоже тяжело дышал: его грудь сильно вздымалась, пока он тщетно пытался привести дыхание в норму. Юнги, расстёгивая манжеты рубашки, тихо произнёс: — Я должен кое в чём признаться… Тот посмотрел на него вопросительно, не произнося ни слова. Юнги вздохнул, поднимая на него взгляд. — Мне нравятся мужчины. Нахал, несколько секунд хлопая глазами, вдруг захохотал. Его смех плавно перешёл в икоту, пока Юнги, нахмурившись в непонимании, смотрел на него. Наконец, парень затих, продолжая весело улыбаться. Он без стеснения протянул ему ладонь. — Приятно познакомиться. Я долго в этом сомневался, но, кажется, мне теперь тоже. Юнги, вмиг расслабляясь, с широкой улыбкой пожал чужую руку. — Хосок. — Юнги. — Будем знакомы. — Да уж… — усмехнулся Юнги, чувствуя, как из организма выветривается алкоголь. Хосок снова захохотал, облизывая губы. Юнги ещё тогда понял — между ними получится отличная и весьма крепкая дружба. Как в воду глядел, чёрт возьми. Это была даже не робкая влюблённость, и уж точно не глубокая любовь. Один единственный пьяный поцелуй — не в счёт. Юнги продолжал следовать своим убеждениям — он ни в кого опрометчиво не влюблялся, а глубоко любил лишь кинематограф. Но Юнги, с появлением в его жизни Хосока, почувствовал себя как никогда легко. Они любили, налив виски, с которого всё и началось, вспоминать своё глупое знакомство, долго смеясь. Это была даже не робкая влюблённость, и уж точно не глубокая любовь. Это была дружба, которой мог бы позавидовать весь мир. Просто иногда она начинается вот так — со страшной драки в театре, огромного количества выпитого в баре виски, и под конец, завершающим этапом — пьяного поцелуя. Юнги ни о чём не жалел. Юнги по-прежнему не влюблялся. А потом появился Чимин, и Юнги тяжело заболел.* * *
— Пропустите! Пропустите меня немедленно! Я имею полное право на присутствие здесь! — кто-то громко кричал, и Юнги, закатывая глаза, призвал остановить едва начавшиеся съемки. К ним приближалась невысокая женщина в чёрной юбке и бежевой блузке. — Чимин! — окликнула она актёра, натягивая на лицо ослепительную улыбку. — Здравствуй! Ты же помнишь меня? В руках она сжимала чёртов блокнот, и Чимин, глядя на неё, попятился назад, чувствуя зарождающуюся ледяную панику. Он перевёл беспомощный взгляд на Юнги, и тот, тут же его ловя, процедил сквозь зубы: — Кто, чёрт возьми, позволил журналистам проникнуть на съемочную площадку? Улыбка моментально сползла с лица женщины, но она, стараясь не терять самообладания, нацепила ее вновь. — Вы говорите так, словно вам есть, что скрывать, мистер Мин. — это была очередная провокация. Юнги ядовито улыбнулся ей в ответ. — Конечно, нам есть, что скрывать. Это, напоминаю, съёмки ещё не вышедшего в свет фильма, куда, на минуту, не допускают посторонних. Сейчас же покиньте съёмочную площадку, вы мешаете процессу. Женщина приподняла брови. — Прошу прощения. Я лишь хотела задать пару вопросов вашему актёру. Мы с ним, вроде как, хорошо побеседовали в прошлый раз. — она перевела взгляд, полный напускной теплоты, на Чимина, подмигивая, и тот подавил желание сморщиться. Он, закусывая губу до крови, вновь посмотрел на Юнги, чувствуя, как по телу пробегает дрожь. Снова стало страшно и холодно. Режиссёр выдохнул, закрывая глаза. — Если вы не уйдёте отсюда прямо сейчас самостоятельно, я буду вынужден вызвать охрану. Журналистов пускают на съёмки только по предварительному согласованию и только в ограниченных случаях. Вы же соизволили заявиться без предупреждения, что абсолютно незаконно. К тому же, сейчас Чимин занят, и вы отвлекаете его от съёмок. Попрошу вас немедленно пройти на выход. Женщина усмехнулась, опасно блестя глазами. Она наклонилась к Юнги и прошептала на ухо так, чтобы смог услышать лишь он. — Этой излишней заботой о нём вы лишь выдаёте себя, мистер Мин. Нам всем это прекрасно заметно. Юнги, и бровью не поведя, невозмутимо ответил. — Буду несказанно рад прочитать об этом в новой газетёнке, раз уж вам нечего больше писать, кроме необоснованных сплетен. — она вспыхнула, приоткрыв рот, чтобы сказать что-то ещё, но Юнги оставался непреклонным. — Всего хорошего. — Мы оповестим вас первым, как только материал будет опубликован, мистер Мин. — всё-таки ответила женщина, бросая взгляд на потрясённо молчащего Чимина в последний раз, прежде чем, круто развернувшись на каблуках, уйти, гордо приподнимая подбородок. Юнги, вздыхая, развернулся к съёмочной команде. — Давайте попробуем ещё раз. — произнёс он, переводя внимательный взгляд на Чимина. — Не расслабляемся, у нас впереди ещё полно работы. Актёр еле ощутимо кивнул, медленно, но верно приходя в себя. Дождавшись тишины, оператор вновь включил камеру, и Юнги скомандовал: — Начали! Чимин, отбрасывая навязчивые мысли на задний план, начал с ещё большей уверенностью играть свою роль. Юнги довольно кивнул головой, пристально следя за процессом, пока слова журналистки отказывались уходить, бесконечно множась в его голове. «Этой излишней заботой о нём вы лишь выдаёте себя, мистер Мин.» Неужели это и правда было так заметно?* * *
Влюблённость в Чимина. Каким образом она ощущалась? Время съёмок давно закончилось: команда разошлась на отдых, напоследок подбадривая друг друга с привычной доброжелательностью. Юнги, как и всегда, остался в помещении один. Он уходил по обыкновению последним, задерживаясь допоздна, чтобы просмотреть и сразу же скорректировать нужные материалы, помечая и выделяя самые удачные дубли. Обычно он, в стремлении довести дело до идеала, оставался крайне осмотрительным и требовательным даже к мельчайшим деталям, зорко улавливая их и находя любые, казалось бы, незаметные на первый взгляд несовершенства. Но у Юнги, как у профессионала, глаз был давно намётан. Он замечал подобные несовершенства против своей собственной воли. Сегодня же в объективе камеры был Чимин, и Юнги, злясь на самого себя, не мог отыскать ни единого недочета, как бы сильно ни пытался. Юнги, взывая к себе, отчаянно старался придираться к мелочам — это у него обычно хорошо получалось. Но в случае с Чимином было по-другому. Юнги, скрипя зубами, выдохнул. Чимин не оставлял ему ни единого шанса. Чимин для него был совершенством, а потому искать в нём любые дефекты казалось не просто бессмысленным. Для режиссёра это казалось настоящим кощунством, самым запретным и нерушимым грехом. Он чертыхнулся себе под нос, поднимаясь с места и складывая в сумку рабочие принадлежности. Накидывая тёплое пальто, погасил свет в помещении. В кромешной тишине он шёл по хрустящему снегу, задумчиво глядя себе под ноги и ощущая лёгкий озноб, возвращающийся каждый божий раз, когда Юнги вспоминал Чимина. Хотя, быть может, на улице было просто холодно в минусовую температуру, и его вины тут вовсе и не было. Но, даже если бы она была, Юнги бы тут же простил, закрывая на эту и прочие мелочи глаза. Юнги бы простил всё. Лишь бы Чимин его попросил. Он подошёл к отелю, намереваясь зайти, как вдруг чужой мелодичный голос заставил его остановиться. — Мистер Мин, добрый вечер. Юнги оглянулся и увидел его: с лёгким, алеющим румянцем на бледных щеках. Он улыбался неловко, припрыгивая на месте от холода. Должно быть, долго ждал. Сердце, глупое сердце Юнги, которое он всегда так боялся потерять и бережно хранил, пропустило удар. — Добрый, Чимин. — ответил он, подходя ближе и разглядывая его маленькую, тепло укутанную фигурку. Снег крупными хлопьями валил вниз. В столь поздний час по дороге изредка проезжали машины, освещая окрестности яркими фарами. Над входом в отель вместе с яркими огоньками повесили пышные еловые ветви — люди потихоньку готовились к Рождеству. Вокруг Юнги было бесконечное количество столь интересных и завораживающих деталей, но он, их даже не замечая, устремлял взгляд только на Чимина. — Ты почему тут в такое время? — тихо спросил Юнги. Актёр ничего не говорил, беспокойно проводя пальцами по пушистой ткани бирюзового пальто. Юнги захотелось улыбнуться от чужого невероятного очарования. Чимин состоял из множества простых, но, тем не менее, до одури прелестных вещей. Например, Юнги успел наизусть выучить признаки чужого смущения: Чимин быстро отводил взгляд, его глаза забавно бегали во все стороны, и он, в попытках чем-то занять руки и унять волнение, начинал теребить в пальцах первую попавшуюся вещь. Поэтому режиссёр, замерев на месте, терпеливо ждал, пока Чимин справится со смущением. Он был готов ждать бесконечно. Лишь бы Чимин его попросил. — Хотел кое-что узнать. — наконец, ответил тот, поднимая неуверенный взгляд на режиссёра. Юнги хмыкнул. — Ну, попробуй. Актёр глубоко вдохнул морозный воздух, пытаясь успокоиться. — Почему вы выбрали меня? Юнги озадаченно нахмурил брови, не до конца понимая смысл чужого вопроса. — Ты о чём? Чимин нервно сглотнул. — Было же так много претендентов. Почему вы отдали главную роль в фильме именно мне? Юнги невольно задержал дыхание. — Он знает об этом? — О чём? — О том, что вы уже были знакомы до прослушивания. Юнги, не тупи, ради Бога. — Нет, конечно нет. Я не говорил ему. Мне вообще кажется, что он ничего не помнит. — Ты не думал рассказать ему? Юнги прочистил горло, смотря в небесные глаза. Чимин молча ожидал ответа, но режиссёр не мог вымолвить ни слова, словно проглотив чёртов язык. — Юнги, разве ты не находишь это эгоистичным? — Как раз таки это — ни капли не эгоистично. Я не хочу, чтобы он думал, что я взял его только потому, что он… — Запал тебе в душу, да? — Несёшь чушь. Ничего подобного. — Тогда почему же? Юнги, тряся головой, лишь бы избавиться от глупых воспоминаний, набрал побольше воздуха в лёгкие. — Потому что разглядел талант. Это же очевидно, Чимин. Почему ты спрашиваешь? Актёр, услышав долгожданный ответ, облегчённо опустил плечи. Это было именно то, в чём он так безумно нуждался. Наконец-таки кто-то разглядел его. Именно его — имеющего явные актёрские качества и способности. Именно его — как талантливого актёра, отдающего себя без остатка мастерству. Это была высшая награда, и Чимин благодарно кивнул. — Хорошо. — тихо ответил он, чувствуя, как внутри снова становится тепло. Юнги, наблюдая за ним, кивнул в ответ, чуть кривя губы. В конце концов, он сказал чистую правду: Чимин был действительно талантлив, и Юнги это без каких-либо сомнений признавал. Вот только внутри оставалась жуткая недосказанность, которая с силой давила на грудь. Но Юнги, глядя на актёра, что светился ярче любой путеводной звезды, лишь улыбнулся, стараясь избежать неприятных мыслей. Если Чимин оставался счастливым, то Юнги был готов недоговаривать. — Иди домой, Чимин. На улице мороз. — так же тихо промолвил он, чувствуя, как собственные пальцы начинают дрожать. — Доброй ночи. — И вам. — улыбаясь, ответил тот, разворачиваясь и торопливо уходя прочь. Влюблённость в Чимина. Каким же образом она ощущалась? Юнги, оставаясь стоять на улице, прислушался к себе, прикрывая глаза. Она ощущалась лихорадочным ознобом по коже, никуда не пропадающим вечным беспокойством за другого маленького, хрупкого человека, долгими изучающими взглядами, брошенными украдкой. Она ощущалась, если так было угодно, острой недосказанностью, витающей в воздухе, лишь бы сохранить подольше на лице чужую драгоценную улыбку. Она на вкус напоминала мягкие круассаны с обязательно клубничным джемом, отдающим скрипящей на зубах сахарной сладостью. Она, вслед за тем, чуть горчила дешёвым растворимым кофе в пакете, но сладость всё равно неизменно побеждала, перебивая горечь. Юнги невольно сравнил влюблённость с предыдущими, но тут же отбросил эту глупую мысль куда подальше. Потому что Чимин не шёл ни в какое сравнение с другими — он по умолчанию стоял выше и казался недосягаемой мечтой. Вместе с тем, влюблённость ощущалась тяжестью на глубине души, потому что Юнги подсознательно догадывался. Чимину она была, наверное, совсем не нужна. Юнги неосознанно вспомнил свою давнюю клятву никогда не влюбляться в кого-то. Он тяжело вздохнул, открывая глаза. Перед Чимином он был слаб, не в силах сдерживаться. Чимину он без раздумий, сам того не понимая, отдал своё трепещущее сердце, которое так боялся потерять. Забавно, что он отдал его, не прося ни капли взамен. Юнги вновь вспомнил данную себе клятву никогда не влюбляться, а затем невесело усмехнулся, заходя в отель. Ради Чимина он бы, и бровью не поведя, неоднократно нарушил все свои обещания и клятвы. Лишь бы Чимин его попросил.