сильные люди не любят свидетелей своей слабости. — маргарет митчелл (унесённые ветром)
Чимин вновь оказался там, где хотел оказаться меньше всего. Перед собой он видел просторные сиреневые поля, а из-за них выглядывал слегка покосившийся небольшой дом, на крыльце которого стояла мама, глядя на него с волнением. Она что-то кричала, но он не прислушивался к её словам, задорно хохоча. Где-то вдалеке был слышен шум прибоя, а воздух был насквозь пропитан морской солью и сладкой, чуть терпкой лавандой, и Чимин вдыхал его глубже в лёгкие, наслаждаясь. Должно быть, не так давно прошёл небольшой дождь, потому что небо украшала яркая радуга, и Чимин, недолго думая, бросился ей навстречу, протягивая маленькие ладошки вверх и изо всех сил пытаясь дотянуться до небес. Не прошло и несколько секунд, как он упал на землю, неловко спотыкаясь о собственные ноги. Тут же поднялся, невозмутимо отряхивая ладошки от грязи и пыли, и, невзирая на образовавшиеся на коленках небольшие ссадины, продолжил бежать. Он был совсем маленьким — лавандовые кусты казались необычайно высокими, и он со смехом пробирался через них, чувствуя, как стебли приятно щекочут его по-детски припухлые, мягкие щёки. Мама продолжала кричать: кажется, она, с беспокойством наблюдая за ним, просила надеть ботиночки, но он, всё ещё улыбаясь, не обращал внимания, приближаясь к дому босиком. Чимин неустанно бежал вперёд, пытаясь дотронуться до радуги, спрятать её в свой маленький нагрудный кармашек, чтобы потом подолгу любоваться перед сном. Он бежал, совсем не замечая, как пышные лавандовые поля насыщенного цвета постепенно теряли своё очарование, редели и засыхали, становясь отчего-то всё ниже и ниже. Быть может, это просто он становился всё выше и выше. Наконец, он добежал до дома, тяжело дыша и переводя взгляд на крыльцо, чтобы обнаружить… Пустоту. Мама внезапно исчезла, и он непонимающе пригляделся. Дом, казалось, был заброшенным: на обветшалой крыше виднелась пара крупных дыр. Крыльцо было полуразрушенным, а стёкла разбиты, и он вдруг подсознательно догадался — в этом доме уже давно как никто не жил. С затаённой надеждой Чимин посмотрел на небо — то было плотно затянуто надвигающимися грозовыми тучами без единого солнечного проблеска, и уж тем более без намёка на красочную радугу. Воздух вмиг стал тяжёлым, и Чимин, вбирая его в лёгкие, перестал чувствовать смесь приятных ароматов пахучей лаванды и морской соли. Потерянно дотрагиваясь кончиками пальцев до впалых щёк и ощупывая лишь острые скулы, он вдруг почувствовал себя взрослым. В области груди он ощущал несметную тяжесть, которая с силой давила к земле, ставя на колени и подчиняя себе. В детстве так не бывает. В детстве ты ощущаешь лишь лёгкость, а весь волшебный мир для тебя соткан пёстрыми нитями из яркой радуги на небе и мокрой щекочущей ступни травы после проливного дождя. Из ласкающего слух пения птиц, прилетающих ближе к морю в вечных поисках тепла. Из маминых добрых сказок на ночь и невесомых поцелуев в лоб, когда ты уже проваливаешься в свой беззаботный и чудесный сон, чтобы на утро снова проснуться и улыбнуться солнцу в ответ. В детстве не нужно искать весомых причин для того, чтобы быть счастливым. И это та самая разница, которую мы понимаем лишь тогда, когда взрослеем. — Всё-таки продаёшься. Чимин вздрогнул. По телу пробежались крупные неприятные мурашки, и он начал вертеть головой во все стороны в поисках источника звука. А потом он замер. Прямо перед ним стоял отец. Он с трудом держался на ногах, а в руках у него была полупустая бутылка из-под вина. Чимин открыл рот, чтобы возразить, но тут же удивлённо захлопнул: он не слышал собственного голоса. Отец раскатисто рассмеялся. — Не оправдывайся. Я уже давно понял, что ты ничего не стоишь на самом деле. Чимин снова попробовал что-то сказать, но с ужасом понял: его слова будто тонули, шли ко дну под толщей воды, оставаясь никому не слышными и пустыми. — Хотел сделать из тебя человека. И надо же было… Вот, кем ты стал. Чимин замотал головой из стороны в сторону, лишь бы не слышать этих слов. Он начал медленно пятиться назад, но отец подходил ближе, глумясь над чужими жалкими попытками сбежать. — О, конечно. Пресмыкаться перед знаменитыми шишками, чтобы получить славу — действительно талант. Отец всё смеялся, кривя губы в язвительной усмешке, надвигаясь всё ближе и нависая перед Чимином страшной тенью, упиваясь чужой беспомощностью. Он сделал крупный глоток вина из бутылки, прежде чем произнести, едко выплёвывая слова прямо в лицо: — Гордиться тем, что мой сын — шлюха? Покажи мне пальцем на человека, который бы гордился этим. Позор фамилии Паков — мой единственный сын не оправдал ни единой моей надежды. Чимин накрыл ладонями уши, продолжая отчаянно мотать головой, мысленно умоляя прекратить эту невыносимую пытку. — Ты всегда был таким. Жалким, ничтожным. Ни на что негодным. Отец всё не уходил, издевательски смотря на него, и Чимин, вопреки собственной воле и гордости, был готов унижаться, стоять на коленях и бесконечно просить, лишь бы тот остановился. Эти слова резали без ножа, оставляя на сердце глубокие раны, что покроются чуть погодя страшными шрамами. Они никогда не затянутся, никогда не пройдут, как бы сильно ты ни пытался их заживить. Они, в качестве напоминания о жуткой боли, причинённой однажды, останутся с тобой навсегда. Чимин по-прежнему не мог вымолвить ни слова, не мог издать ни звука, когда отец еле слышно прошептал, глядя ему прямо в глаза: — О, ты всё сможешь, не волнуйся. Сможешь, несомненно, когда обнаружишь себя под каким-то знаменитым режиссёром. Чимин, продолжая накрывать ладонями уши, лишь бы заглушить чужой голос, пронзительно закричал, не в силах больше терпеть. Он не слышал своего крика — тот в очередной раз ожидаемо потонул в могильной тишине, но Чимин пробовал снова и снова, зажмуривая глаза до чёрных пятен, чтобы не видеть мерзкую улыбку отца. Он всё пробовал снова и снова, а затем почувствовал обжигающее тепло в области рук, наконец распахивая глаза и просыпаясь.* * *
Было слишком темно — Чимин ничего не видел, судорожно глотая воздух и крупно дрожа всем телом. Он внезапно осознал, что звуки вернулись — собственный крик множился в голове, пронзая ту ноющей болью. Звуков было слишком много: они обрушились на него мощной штормовой волной, накрывая с головой и заставляя захлёбываться. Он слышал своё сбитое дыхание, ровный звук настенных часов, исправно отсчитывающих секунды, свистящий за окном сильный ветер, кружащий снег в воздухе. Звуков было слишком много, и Чимин осознал, что вовсе не был к ним готов. Его зубы громко стучали, и он всё никак не мог прийти в себя, когда глаза чуть привыкли к темноте. Он неожиданно для самого себя обнаружил: он лежал на мягкой кровати, а над собой видел чужой силуэт, обеспокоенно склонившийся непозволительно близко, и Чимин с ужасом округлил глаза, начиная трястись сильнее. Сможешь, несомненно, когда обнаружишь себя под каким-то знаменитым режиссёром. О, нет. Только не это. — Ты в порядке? — успел услышать он чужой хриплый голос, наполненный волнением, прежде чем молниеносно перевести взгляд вниз, на руку, чтобы заметить свои трясущиеся пальцы, крепко переплетённые с чужими. Внутри зарождалась паника — она подступала к горлу, сдавливая его своими склизкими щупальцами, и Чимин начал задыхаться, чувствуя острую нехватку кислорода. Он не должен был. Это всё неправильно. Это надо прекращать прямо сейчас. — Чимин? Он крепко стиснул зубы, услышав, с какой неимоверной нежностью было произнесено его чёртово имя. Ещё никто так его не произносил. — Не трогай меня. — сглатывая, яростно прошипел он, дёргаясь, словно от сильного удара. Он совсем не контролировал себя, плохо понимая, что именно он говорил в тот момент. — Я… — Не смей прикасаться ко мне! — Чимин повысил голос, чувствуя, как переходит на отчаянный, срывающийся крик. Он попытался разжать пальцы, но тело совсем не слушалось, противясь, и Чимин начал остервенело биться головой об подушку, чувствуя, как выступают первые ненавистные слёзы. Тело, вопреки здравому смыслу, отказывалось совершать поставленные перед ним задачи. Тело не хотело отпускать тепло. — Чёрт возьми… Чёрт! Его накрывало истерикой, и он задушенно всхлипнул, тут же умолкая, стараясь даже в эти моменты оставаться сильным. Так не должно быть. Это всё неправильно. Ему нужно остановиться прямо сейчас. Юнги потерянно смотрел на него, чувствуя, как громко стучит в груди собственное сердце, отбивая неровный, сбивчивый ритм. — Чимин… — Просто убери чёртову руку. — сдавленно выдохнул актёр, смаргивая слёзы, лишь бы те не скатились предательски по щекам. — Пожалуйста, Юнги, убери. — еле слышно прошептал он, закрывая глаза. Убери, Бога ради, пока не стало слишком поздно. А потом тепло резко пропало, оставляя после себя лишь привычный холод, и Чимин прислушался к себе. Стало немного спокойнее. Холод всегда отрезвлял, возвращал к реальности, опускал на твёрдую мёрзлую землю. Так было всегда, и Чимин даже научился справляться с ним, ощущая с его приходом лишь безграничное удовлетворение. В конце концов, если Чимин ощущал холод — значит, всё было не так плохо. По крайней мере, он всё ещё чувствовал себя живым. Но он всё равно подсознательно понимал — что-то явно было не так. Не так, как раньше. Чимин быстро слез с постели, накидывая на себя пальто и старательно избегая чужого беспомощного взгляда, следившего за ним до того самого момента, пока двери с оглушительным хлопком не закрылись. На улице была страшная метель — остервенелый вихрь сносил с ног, снег больно хлестал по щекам, и тяжело дышащий Чимин поднял лицо вверх, к небу, пытаясь понять. Он ведь привык к холоду. Он ведь совсем не нуждался в тепле. Тогда почему же его сейчас такой необъяснимой силой тянуло вернуться обратно? Почему же он хотел снова трепетно переплести свои ледяные пальцы с чужими — такими приятно тёплыми? Быть может, он даже хотел прижаться ближе, теснее, лишь бы окончательно согреться. Чимин с ужасом раскрыл глаза, отгоняя глупую мысль. Его до смерти напугал тот факт, что он вообще позволял себе думать о таком. Это по-прежнему было неправильным, и Чимин в который раз напомнил себе об этом, раздражаясь. Да, порой сердце, привыкшее к вечной мерзлоте, слепо тянулось к теплу, лишь бы попробовать его на вкус, понять, в конце концов, что то из себя представляет. Людей, по иронии, всегда привлекали неизведанные вещи. Вот только люди совсем забывают о том, что с ними происходит, когда эти неизведанные вещи появляются в их жизни, переворачивая весь их мир, старательно строящийся по крупицам, вверх дном за пару мгновений. Люди забывают о том, что ко многим вещам они оказываются совсем неприспособленными — те нарушают их обыденный порядок, заставляют чувствовать что-то новое, а потому непривычное. Эти новые вещи врываются в наше сознание скоропостижно, нарушают привычную, отчасти размеренную рутину. Это похоже на апокалипсис — когда жизнь больше никогда не будет прежней, а новые вещи будоражат, внезапно волнуют, заставляют чувствовать ещё не испытанные эмоции, и ты, привыкший к определённому порядку, поначалу отказываешься впускать их в свой хрупкий мир, где события весьма спокойно, неспешно идут своим чередом. Чимин, чувствуя, как мокрые снежинки стремительно опускались на лицо, позволил себе тихо заплакать, сдаваясь. Холод медленно, но верно переставал быть привычным. Чимину же, как бы он ни отрицал, хотелось, чтобы привычным теперь стало тепло. Действительно: порой сердце, смирившееся с вечной мерзлотой, слепо тянулось к теплу, лишь бы попробовать его на вкус, понять, в конце концов, что то из себя представляет. Вот только глупое сердце, покрытое снегами, совсем не догадывалось о том, что тепло способно вызвать страшное привыкание. Глупое ледяное сердце, прикоснувшееся к теплу однажды из чистого, наивного, почти детского интереса, уже начинало, к своему ужасу, осознавать зависимость от тепла, что расползалось внутривенно, подобно сильному наркотику.* * *
Зимой темнеет раньше. Припорошённый снегом город постепенно тонет в свете бесконечного множества огней: фонарей, фар автомобилей, праздничных ярких гирлянд. Близится Рождество, и люди, по самой светлой традиции, с нетерпением ждут головокружительных чудес. Улицы Парижа погружаются в праздничную атмосферу, стремясь передать её каждому случайному прохожему. На витринах маленьких магазинов красуются большие и маленькие ёлки, нарядно украшенные всевозможными игрушками. Из уютных кафе раздаётся приятный запах горячего имбирного печенья и сладкого какао с зефиром. Проходя вдоль уличных лавок, можно услышать шумных весёлых торговцев, зазывающих с широкой улыбкой за леденцами, среди которых бессменный фаворит — это, очевидно, сладкие карамельные тросточки, одинаково обожаемые как детьми, так и взрослыми. Центральная площадь Парижа, украшенная в честь приближающегося Рождества, ярко сверкала переливающимся огнями, когда на ней собрались всё те же самые люди, улыбающиеся с неизменным предвкушением. — Мистер Мин, вы вернулись! — Как вы себя чувствуете? — Вам уже лучше? Так быстро? — Мы очень волновались! — Мы очень рады видеть вас снова! Юнги, кутаясь сильнее в тёплый воротник свитера крупной вязки, улыбнулся, делая крупный глоток горячего чая с лимоном. — Спасибо всем большое за тёплые слова. Температура была прошлой ночью, а на утро всё как рукой сняло. Поэтому, я чувствую себя полностью здоровым и готовым работать. Он умолчал о том, что тело продолжало слегка ломить от слабости. Она, однако, была терпимой, а Юнги по-прежнему чрезвычайно дорожил каждой крупицей своего времени. И чертовски сильно любил свою работу. — Сегодня по плану мы должны отснять пару сцен с массовкой и одну с главным актёром. Снимать будем здесь, на улице. Давайте начинать. Юнги незаметно скосил взгляд на Чимина, что отстранённо следил за кружащимися в небе снежинками, стараясь не смотреть в сторону режиссёра, словно избегая его взгляда. Юнги отвёл глаза, выдыхая. То, что произошло прошлой ночью, его ни на секунду не отпускало. Он не помнил, в какой момент они уснули. Помнил лишь, как Чимин разбудил его своим истошным, леденящим кровь криком, и Юнги, раскрывая глаза, первым делом подорвался с постели и аккуратно переложил на неё бьющееся в конвульсиях тело, чтобы Чимин не упал ненароком со стула. Юнги помнил, как отчаянно пытался привести актёра в чувства, успокоить. Он, вместе с тем, отчётливо ощущал чужую удушающую панику — она передавалась словно воздушно-капельным путём, через чужое сбитое дыхание, и режиссёр невольно тоже начинал задыхаться, шокированно глядя на свои дрожащие ладони. Юнги не мог выбросить из головы чужую истерику, и он не позволял себе думать больше ни о чём другом, кроме как о её истинных причинах. Он хаотично искал истоки чужого беспокойства, чтобы тут же их устранить, пресечь на корню. Всё для того, чтобы Чимин спал по ночам спокойно, чтобы не кричал душераздирающе, чтобы не плакал сдавленно, пытаясь скрыть слёзы. Чтобы дышал во сне ровно и размеренно, чуть морща свой очаровательный веснушчатый нос. Чтобы на утро смущённо улыбался, зевая и прикрывая рот маленькой прелестной ладонью. Очевидно, с Чимином было что-то не так. Режиссёр отметил это ещё давно, чуть ли не в первую встречу — в тот момент, когда взглядом случайно совершенно зацепился за чужие израненные губы, покрытые сплошь и рядом старыми рубцами и новыми, кровоточащими ранками поверх. Чуть позже Юнги начал замечать определённую закономерность: актёр часто кусал губы во время съёмок. Например, когда сцена не получалась с первого раза, и её приходилось переснимать ещё несколько дублей. Скорее всего, это был его способ борьбы со стрессом — Чимин на людях всегда был сдержанным, не показывая своих настоящих негативных эмоций: страха, обиды, боли. Словно боялся осуждения. В тяжёлые моменты он неизменно ярко улыбался, немного щуря глаза, и всем вокруг тут же становилось чуть легче. Никто не замечал подвоха: подобно искусственной маске, натянутая на лицо улыбка была стеклянной, неживой. В конце концов, Чимин весьма убедительно отыгрывал роли. В конце концов, Чимин оставался профессионалом. В тяжёлые моменты он улыбался всем ярче любой путеводной звезды, а потом закусывал до крови, что есть силы, нижнюю губу, и Юнги, успевший заучить этот жест наизусть, заранее опускал на неё встревоженный взгляд. Юнги бы тоже, вероятно, ничего не заметил. Безоговорочно поверил бы безупречной актёрской игре, и бровью не поведя. Юнги, пожалуй, даже не обратил бы внимания, как и любой другой. Если бы не одно но. Если бы он, по стечению обстоятельств, не был молчаливым свидетелем чужих болезненных срывов. Сейчас Юнги понимал — он не должен был их видеть. Не должен был наблюдать чужую уязвимость. Но даже в те моменты, когда Чимин позволял крошащейся маске упасть под ноги, Юнги всё ещё ощущал присутствие толстых, словно бетонных стен. Они по-прежнему не позволяли подобраться к Чимину ближе, облегчить его страдания. Помочь. Юнги, наблюдая за ним со стороны, делал всё новые и новые выводы со временем. Чимин в кругу людей никому не показывал, как ему тяжело. Вместо этого, он словно пытался вечно доказать кому-то невидимому, что он сильный. Словно действительно боялся осуждения. Вот только чьего? Юнги нахмурил брови, подбирая всевозможные варианты. Кого же Чимин так сильно боялся? Чимин бережно хранил в себе стальной стержень, не позволяя кому-либо до него притронуться, сломать. Он старательно возводил вокруг своего внутреннего стержня всё новые и новые непробиваемые и высокие стены, что пресекали каждую попытку пробиться к его истинным переживаниям, увидеть его настоящего, истошно кричащего по ночам от боли. И Юнги осознал: Чимин привык справляться с болью в одиночку, не подпуская к себе даже самых близких людей. И это было, с какой-то стороны, похвально. Юнги даже невольно поражался этому. Юнги не знал, что произошло с Чимином, стало отправной точкой для его истерик. Не знал настоящей причины его ночных кошмаров; понятия не имел, почему тот так усердно скрывал свою душевную боль от других. Тем не менее, несмотря на всё это, Юнги действительно считал Чимина сильным. Он, как никто другой, знал о том, какой это колоссальный труд — делать вид, что ты в порядке, в то время как, на самом-то деле, изнутри ты ломаешься на сотни мелких частиц. Поэтому Юнги, безусловно, уважал чужой выбор быть сильным. Уважал, но не мог ничего с собой поделать, чувствуя странную, даже немного глупую обиду: он хотел быть ближе к Чимину, но каждый раз, пытаясь сделать новый шаг вперёд, он натыкался лишь на неприступные стены. А, собственно, в каких они отношениях, чтобы можно было позволить себе обидеться? Мин Юнги, несомненно, (как считает один небезызвестный Чон Хосок, а этого уже достаточно), является самым успешным режиссёром этого «проклятого» столетия, Чимину присуждена главная роль в его фильме, который станет очередным бестселлером, а возможно, даже будет номинирован на Оскар, чего не получилось в прошлый раз. У режиссёра с актёром чисто деловые партнёрские отношения, в каком-то роде даже командная работа: Чимин полностью, со свойственным только одному ему трепетом отдаётся камере, исполняя свою роль лучше всех, и безжалостно искусывает свои губы в кровь. Мин Юнги же лучше всех руководит съёмочным процессом, продумывая ход событий фильма быстрее и качественнее отдельной команды специально нанятых для этого сценаристов, а ещё смотрит на Чимина. На его губы. Иногда. Чёрт бы их побрал, эти его губы. Он, словно задумавшись о чём-то своём, вновь несильно покусывал их по привычке, пока гримёр устало поправлял его растрепавшиеся на ветру волосы. Юнги моргнул, возвращаясь к реальности. Время, отведённое на съёмки, близилось к концу, и они успели отснять все запланированные сцены и даже чуть больше. Забавно, что Юнги, погружённый по уши в свои мысли, совсем не заметил, как быстро это время пролетело. Он, на самом деле, все это время неотрывно смотрел на Чимина. Тот сегодня был категорически на себя не похож, а ещё ни разу даже не взглянул мимолётом на режиссёра. Это было странно, и на глубину души режиссёра закрадывалась необъяснимая тревога. Люди изредка сонно поглядывали на него, словно надеясь услышать долгожданную команду, и Юнги, отгоняя назойливые мысли, вздохнул, хлопая в ладоши и тем самым привлекая всеобщее внимание. Он чертовски сильно любил свою работу, был крайне требовательным, а вдобавок — перфекционистом, пытаясь довести всё до идеала. Но извергом он точно не был. — Стоп! Снято! — громко крикнул он, и съёмочная группа выдохнула с заметным облегчением. — Отлично поработали, всем спасибо. — машинально пробормотал Юнги, не глядя на вымученно улыбающихся людей, что стремительно покидали площадь, отправляясь на заслуженный отдых. Площадь вскоре опустела, и Юнги, обводя ее взглядом, вдруг заметил замешкавшуюся хрупкую фигурку, поспешно собирающую свои вещи, чтобы как можно быстрее и незаметнее скрыться. Чимин, очевидно, избегал режиссёра, и Юнги невесело усмехнулся. Он быстро подошёл к нему со спины, не касаясь. Он всё ещё помнил о том, что произошло прошлой ночью. — Чимин, постой. Актёр медленно развернулся к нему с каменным лицом, и Юнги набрал побольше воздуха внутрь. — Вам что-то нужно, мистер Мин? — дежурным, сухим тоном спросил Чимин, незаинтересованно глядя на фонарный столб позади Юнги. Он смотрел куда угодно, только не на режиссёра. Тот, собираясь духом, аккуратно начал, стараясь не раскрывать своей тревоги. — Да. Я хотел кое-что узнать. Чимин чуть приподнял брови, не выдавая никаких эмоций, и Юнги с шумом выдохнул. Чувство дежавю его накрывало. — Ну, попробуйте. — протянул актёр, и Юнги нервно повёл плечами. — С тобой всё в порядке, Чимин? — тихо спросил он, встревоженно вглядываясь в чужие стеклянные глаза. Он успел заметить, как вздрогнули хрупкие плечи, прежде чем расслабленно опуститься секундой позже. Чимин, осмыслив чужой вопрос, тут же ослепительно ярко улыбнулся, и Юнги подавил желание поморщиться. Улыбка была абсолютно наигранной. Неживой. Это был защитный механизм, и Юнги прекрасно это понимал. Вот только со своей грустью поделать ничего не мог. — Конечно. Я в полном порядке. А почему вы спрашиваете? — Я… Потому что ты лжёшь самому себе. Режиссёр прервался на первом же слове. Он, глядя на чужую кукольную улыбку, вдруг осознал: Чимин не позволит ему ничего узнать. Чимин ему не откроется. Их по-прежнему разделяли неприступные стены, стучаться в которые было не больше, чем пустой тратой времени и сил. Актёр непонимающе изогнул бровь, продолжая извиняющееся улыбаться. — Вы хотели сказать что-то ещё, мистер Мин? Юнги проглотил отвратительный ком в горле. — Нет. Больше ничего. Чимин довольно кивнул, словно невероятно ждал этого момента. — Отлично. В таком случае, я пойду. Актёр, наконец, сложил свои вещи, а затем начал быстрым шагом отдаляться. Юнги, не отрываясь, следил за его узкой спиной, что становилась всё меньше и меньше. Чимин почти пересёк длинную площадь, а затем всё-таки развернулся, и Юнги, всматриваясь с далёкого расстояния в его поразительно спокойные черты лица, всё никак не мог установить зрительный контакт. Между ними была достаточно приличная дистанция, когда Чимин всё-таки громко произнёс, по-прежнему не глядя в глаза. — До свидания, мистер Мин. Режиссёр вновь невесело усмехнулся, глядя на чужую исчезающую в темноте переулка фигурку. — До завтра. Юнги с шумом выдохнул через рот, глядя на образовавшееся перед ним густое облако пара. Он стоял на одном месте некоторое время, старательно вглядываясь в непримечательный переулок, куда несколькими минутами ранее завернул Чимин. Переулок был тёмным, обшарпанным, пугающим. Он не был освещён фонарями, а ещё в такое позднее время там наверняка шастали подозрительные типы, нагло пользующиеся чужой беззащитностью. Юнги тут же оборвал себя на полуслове, переставая гипнотизировать взглядом переулок. Глупости. Он же просто накручивал себя, верно? Юнги сжал кулаки, возводя страдальческий взгляд к небу и чувствуя, как на ресницы ложатся холодные снежинки. — Вот же чёрт. — прошипел он, а затем, не давая себе ни минуты на промедление, бросился вперёд. Юнги, наверное, действительно был параноиком. Ну и чёрт с ним.* * *
В узком, извилистом переулке была кромешная темнота: Юнги не видел ни зги. Свет до этого места не доходил, и он шёл вперёд почти на ощупь, прокладывая себе дорогу через прикосновения пальцев до холодных кирпичных стен, чувствуя, как внутри нарастала с каждым новым мгновением тревожность. Не за себя, отнюдь. Наконец, он, заметив вдалеке чужую выпрямленную спину, ускорился, намереваясь догнать актёра. — Чимин! Подожди! — крикнул он, и маленькая фигурка остановилась, разворачиваясь. Юнги, упираясь ладонями в колени, тяжело дышал, и Чимин снова улыбнулся ему. Неискренне. Юнги не знал, что произошло. Что изменилось за столь короткий срок. Ещё вчера Чимин смеялся тихо, протягивая режиссёру пакет с тёплыми круассанами. Ещё вчера Чимин, очаровательно смущаясь, сам тянул ему свои тонкие запястья. Сегодня же он даже не смотрел ему в глаза. Юнги поежился против воли. Сегодня он скучал по чужой, искренней улыбке. — Вы вспомнили, что хотели сказать? — усмехнулся актёр, и Юнги кивнул. Он набрал больше воздуха в лёгкие. Обратного пути не было. Юнги был готов пойти на все возможные риски, лишь бы узнать правду. Он не собирался так просто сдаваться. Это было не в его стиле — Юнги всегда шёл до конца. — Ночью ты назвал меня по имени. Чимин застыл на пару мгновений. — Неужели? — бесцветно переспросил он, беря себя в руки. — Вам, должно быть, показалось. Высокая температура, мистер Мин, способна на многое. Тот стиснул зубы, начиная раздражаться. — Делаешь из меня шута? Чимин рассмеялся, и Юнги, чёрт возьми, был почти готов ему поверить. Если бы не знал, что смех этот был насквозь пропитан фальшью. — И в мыслях такого не было, мистер Мин. Вы, должно быть, не до конца вылечились, а теперь снова начинаете бредить. Думаю, вам стоило остаться дома ещё на день. Раздражение достигло точки кипения. Юнги, выдыхая через рот, не сдержался и протянул руку к чужому запястью, с силой прижимая Чимина к холодной кирпичной стене и вставая напротив, преграждая тем самым выход и отрезая путь к отступлению. — Отпустите меня. — прошипел Чимин, сверкая глазами. — Сейчас же. Юнги поражённо замер. Глаза Чимина, на глубине которых он привык видеть неизменную небесную гладь без единого облачка, сейчас метали страшные молнии. — Сначала ответь мне. Что с тобой происходит, Чимин? После этой ночи ты сам не свой. Что не так? — Я уже отвечал вам на этот вопрос. — процедил актёр сквозь зубы. — Но я повторю ещё раз. Я в полном порядке. Я хорошо себя чувствую, и меня совсем ничего не беспокоит. Противоречил сам себе. Чимин задрал для большей убедительности подбородок, старательно пряча глаза. — Но беспокоит меня. — Юнги не сдержался, неосознанно приближаясь к чужому лицу, и актёр невольно задержал дыхание. — Меня, Чимин. Я не могу выбросить это из головы, потому что я, чёрт возьми, за тебя переживаю, и для меня это важно. Чимин умолк, теряя дар речи на несколько секунд, пока Юнги тяжело дышал, не разжимая пальцы на чужом запястье. Возможно, это было слишком откровенно. И к чёрту. Это всё равно всплыло бы на поверхность однажды. Не сейчас, так чуть позже — это не имеет значения. Чимин наконец поднял на него взгляд, и режиссёр тут же его перехватил, жадно всматриваясь в чужие небесные глаза. Они потерянно молчали, смотря друг на друга, и Юнги, продолжая тяжело дышать, хотел продлить этот момент навсегда. — Мистер Мин… — вздыхая, обратился к нему Чимин, и Юнги приподнял брови в ожидании. — Вы, кажется, забываетесь. — тихо продолжил он, и Юнги был готов поклясться — в чужом голосе он отчётливо разобрал с трудом скрываемую дрожь. — Что ты имеешь ввиду? — переспросил он. Что-то ему подсказывало: он не хотел услышать этот ответ. Чимин прочистил горло, прежде чем, продолжая смотреть прямо в глаза, произнести с ледяной сталью в голосе. От былой дрожи не осталось и следа. Возможно, Юнги действительно показалось, что он её вообще слышал. — Боюсь, у вас нет шансов. Что ж. Это было ожидаемо. Юнги знал, что так будет. Но всё равно опешил, потерянно замолкая. Он по инерции поддерживал зрительный контакт, не находя слов ещё некоторое время. Чимин смотрел в ответ спокойно, смело, но Юнги не отпускало чувство — тот отчаянно притворялся. — Ни единого? — тихо пробормотал он, и Чимин опустил глаза, вновь неосознанно закусывая губу и задевая по новой открывшуюся ранку, тут же её зализывая. Юнги проследил за этими движениями глазами, про себя безбожно матерясь. — Ни единого, мистер Мин. Я не хочу иметь никаких отношений с начальством, кроме как деловых. Что-то внутри с треском оборвалось — это сердце рухнуло в пропасть с обрыва. — Вот как… — улыбнулся Юнги сквозь боль, порываясь поморщиться. — Позвольте. — твёрдо произнёс Чимин, шевеля запястьем, и режиссёр разжал внезапно ослабевшие пальцы, немигающе уставившись прямо перед собой. Этого стоило ожидать. Юнги готовил себя к этому. Юнги догадывался, что Чимин не оценит. Вот только от осознания боль не притуплялась. — Теперь, раз уж мы всё решили, — тихо, на грани слышимости прошептал актёр, выпрямляя спину, — мне нужно идти. — Не всё. — слова вырвались непроизвольно, сами по себе. Юнги быстро облизнул пересохшие губы, глядя на взметнувшиеся вопросительно чужие брови. Он должен довести дело до конца, во что бы то ни было. — Я не знаю, что с тобой происходит, Чимин. — начал он, и тот открыл рот, чтобы привычно возразить, но Юнги не дал ему этой возможности, быстро продолжая. — Но я больше не могу закрывать на это глаза, как бы сильно тебе, да и мне самому, не хотелось обратного. К сожалению, я так не могу. — Это не ваше дело. — прошипел Чимин, и Юнги согласно кивнул. — Быть может, это правда так. Но я вижу, как что-то мучает тебя изнутри, не даёт спокойно жить. Ты словно бежишь от чего-то. Я прав? Чимин умолк, словно что-то обдумывая, а затем поднял на режиссёра вызывающий взгляд. — Даже если это и так, то я справлюсь с этим сам. Мне не нужна чужая помощь. Юнги хмыкнул. Его догадки подтверждались. — Давным-давно я тоже так думал. Но сейчас я осознал. Нет ничего плохого в том, чтобы принимать чужую помощь. — Вы не понимаете. — замотал головой Чимин, и Юнги тут же перебил его. — Тогда, может быть, ты позволишь мне однажды понять? Чимин потерянно замолчал. Юнги, глядя на него, тяжело вздохнул. — Хотя, даже если и не позволишь, я буду пытаться сам, Чимин. Я не оставлю это просто так. Я не собираюсь сдаваться. Юнги всегда, сколько себя помнил, шёл до победного конца. — Доброй ночи. — произнёс он, быстро разворачиваясь и уходя прочь. Да, высокие и толстые стены казались непробиваемыми, неприступными. Но Юнги, выдыхая холодный пар через рот, поклялся их сломать однажды. Даже если на это потребуется весьма продолжительное время, он добьётся своего. Стены создаются в первую очередь для защиты. Однако мир не идеален, и всегда найдётся тот, кто страстно захочет их разрушить, верно? Вот только мы не всегда делаем это лишь для того, чтобы нанести человеку вред. Иногда мы ломаем стены с целью спасти их заложника.* * *
Авторы дешёвых бульварных романов страшно любят писать о том, что противоположности притягиваются. Это, несомненно, их любимый троп. Кто знает: может, это и вправду так. Вот только Чимин был прекрасно осведомлён о том, что происходит, когда две противоположных стихии сталкиваются друг с другом. Стихии ведут битву не на жизнь, а насмерть — ровно до тех пор, пока одна из них не поглотит полностью собой другую. В этой битве не предусмотрена ничья. Из неё победителем обязательно выходит лишь один. И Чимин давно догадался — победителем будет точно не он. Сердце Чимина было сделано из кристально чистого льда. Поэтому, его холодному сердцу был категорически противопоказан Мин Юнги. Для Чимина, как бы сильно он не противился этой мысли, Мин Юнги был живым олицетворением тепла. Именно поэтому Чимин заранее знал, кто победит в этой битве. И он в последнюю очередь хотел потерять в ней своё сердце. Он отступал с поля боя, поднимая белый флаг заранее и даже не предпринимая никаких попыток, чтобы исправить своё и без того бедственнее положение. Чимин знал: в конце концов, всё, что останется от его сердца — это лишь жалкие растаявшие капли воды. Только и всего. Но ледяному сердцу, казалось, было наплевать. Оно продолжало рваться к теплу, не осознавая возможных непоправимых последствий своих необдуманных действий. Кто бы сказал ему, глупому сердцу, по-прежнему слепо тянувшемуся к теплу, что последнее его беспощадно погубит? Чимин, к своему ужасу, знал, что он обязательно проиграет, если отдастся во власть теплу. Потому что одна стихия всегда подчиняла себе другую. Тепло неизменно поглощало холод. Но Чимин был не готов терять своё сердце. Даже если то уже давно сделало свой выбор. Сердце по-прежнему выбирало тепло, но Чимин был с ним категорически не согласен, из последних сил пытаясь его спасти.