мне трудно верить словам. предпочитаю верить поступкам. — эльчин сафарли. (мне тебя обещали)
— Я не буду это делать. — Будешь. — Нет, чёрт возьми! Он догадается, Юнги. — Ничего страшного. Что-нибудь придумаешь. — Но почему я вообще должен это делать? — Потому что если это сделаю я, то он точно пошлёт меня куда подальше. А у тебя весьма неплохие перспективы. Вы, вроде как, друзья. — Идиот, после этой твоей авантюры мы перестанем быть ими, если он узнает. — Но он не узнает. — Откуда такая уверенность, Юнги? — Просто доверься мне и сделай то, о чём я прошу, чёрт возьми. — Он меня раскроет, и тогда нам обоим конец. Он узнает, что мы знакомы. Поймёт, что я помогаю тебе. — Нет, мы сделаем все незаметно. Он даже не догадается. — Говоришь так, словно ты в этом профессионал, и тебе уже удавалось его обмануть. Хотя… Постой-ка. Точно, тебе же в самом деле удавалось! — Ради бога, закройся. Я не обманываю его, позволю напомнить. — Ах, да… Ты недоговариваешь ради его же блага. Всё верно. — Хватит надо мной издеваться. — Хватит издеваться над ним, Юнги! Он живёт буквально в полном неведении. — Знаю! Я знаю, мать твою. Но я ничего не могу поделать. — Просто расскажи ему правду? — Нет. — Почему? — Это сильно по нему ударит. Ему будет больно. Я не хочу этого. — Не хочешь? — Нет. Больше всего на свете я хочу, чтобы он был счастлив. И я готов молчать вечность, лишь бы он продолжал улыбаться. — Но он не счастлив, Юнги. Он кричит по ночам. — Я знаю. Поэтому сделай, мать твою, то, что я прошу. Это должно поднять его настроение и осчастливить его хоть немного. — Неужели ты начинаешь план по завоеванию его сердца? — Что? Боже! Нет! — Юнги, что за реакция? — Да просто ты несёшь чепуху! Я всего лишь хочу видеть его улыбку чаще, вот и всё… — Хорошо, попробуем зайти с другой стороны. Почему ты хочешь видеть его улыбку чаще? — Я… Блять. Катись к чёрту, Лиам.* * *
Близится середина декабря, и Юнги курит слишком много. Он щёлкает зажигалкой, глубоко затягивается несколькими секундами позже и, закрывая глаза, поднимает голову и медленно выдыхает облако дыма в ночное небо. Держит привычно тлеющую сигарету между тонких пальцев и прислушивается к своим ощущениям в тишине. Холодно. Снег валит крупными хлопьями, ветер воет изголодавшимся по полной луне волком, а на душе у мужчины тяжёлый камень, что никак не сбросить. Юнги слегка кривит губы, а затем вновь подносит сигарету к губам. Это всё из-за стресса, наверняка. Стресс, причина которого — вечное беспокойство за другого человека. За того, кто на съёмках и мимолётом не взглянет в сторону режиссёра. За того, у кого под глазами страшные, глубокие тени залегают, грозясь перерасти в хронические синяки. За того, на чьих полных губах живого места нет — они сплошными рубцами, ранками, трещинами покрыты. Это почти что искусство. Но Юнги — не ценитель подобного. Юнги курит слишком много. В действительности это ожидаемо не помогает — стресс никуда не уходит, а лишь нарастает с каждым днём. И это, самую малость, напоминает неотвратимую болезнь, именуемую не иначе, как влюблённостью. Она, словно эта самая неизлечимая болезнь, от которой не избавиться, сколько ни пытайся, прогрессирует с каждым днём, и Юнги, неожиданно даже для себя, открывает всё новые её этапы. Стоя на балконе и напряжённо вглядываясь до слезящихся глаз в тёмное ночное небо, Юнги пытается понять, в какой момент это происходит. И он, чёрт возьми, совсем не знает. Не знает, когда именно Чимин становится для него кем-то большим. Тем, о ком все мысли — ночью и днём, постоянно заняты. Тем, о ком думать с затаённым беспокойством — успело войти в привычку, и бросить её невозможно — проще уже курить перестать. А ещё Чимин становится тем, кому весь мир пообещать хотелось. И это было по-настоящему удивительно. Потому что Юнги ненавидел пустые обещания. Юнги с детства привык к тому, что они не воплощались в реальность, оставались лишь брошенными в воздух, а потом там и позабытыми, давно никому не нужными. Юнги был с раннего возраста вскормлен ими. Более того, он был сыт ими по горло. А потому не переносил их на дух. И это отложило свой отпечаток навсегда. Юнги никогда и ничего не обещал. И, тем более, никому. Совсем не потому, что был плохим человеком. Вовсе нет. Просто Юнги не видел смысла в том, чтобы, не подумав, бросать слова на ветер просто так, для красоты. Юнги тошнило от длинных и пламенных речей, наполненных нескончаемыми и прекрасными, такими манящими обещаниями. Он их вдоволь наслушался. И обжёгся достаточное количество раз, чтобы усвоить жестокий урок на всю жизнь: за подобными красивыми речами, как правило, скрывалась омерзительная, холодная безразличность. Уродливая пустота, больно бьющая под рёбра. Подумать только: людям не стоило ровным счётом ничего, чтобы дать сладкую клятву, всеми возможными способами заставить тебя в неё поверить, внушить надежду, а потом, мигом позабыв о своих ласкающих слух словах, уйти раз и навсегда, даже не обернувшись через плечо напоследок. Уйти, оставив тебя совсем одного, жалкого и наивного, словно новорождённого котёнка, что во все стороны слепо тычется носом в поисках родного тепла, вот только его не находит, а потому пищит жалобно и пронзительно, ощущая себя потерянным, ненужным. Забавно, что люди не отдают ровно никакого отчёта своим словам, сказанным так беззаботно и свободно. Даже не задумываются о том, к каким ужасающим последствиям могут привести их весьма опрометчивые и легкомысленные действия. Юнги быстро провёл языком по пересохшим губам, усмехаясь. Он никогда и ничего не обещал. И, тем более, никому. Вот только жизнь — штука непредсказуемая. Хотя бы потому, что однажды мы влюбляемся, и влюблённость эта способна изменить нас до неузнаваемости. И вот, мы, сами себе удивляясь, начинаем задумываться о том, что казалось нам глупым, не стоящим ни капли нашего внимания до этого. Начинаем делать те вещи, которые раньше сами же считали абсурдными, неуместными, противоречащими нашим жизненным установкам. Наверное, именно поэтому Юнги, вопреки собственным принципам, так сильно хотелось пообещать Чимину весь мир, сложить его у чужих ног, покорно склонив собственную голову. Всё для того, чтобы на чужих израненных губах увидеть, наконец, улыбку — яркую, искреннюю, самую прекрасную. Юнги любителем азартных игр никогда не был, вот только ради этой улыбки был готов поставить на кон всё, что имел, без исключения. Юнги бы ради этого тысячу раз разбился вдребезги, прыгнул бы выше головы — сделал бы невозможное. Он вновь поднёс сигарету к губам, делая очередную затяжку и пропуская дым в лёгкие так глубоко, как только мог. А потом, не мигая, отсутствующе смотрел на хлопья снега, летящие вниз и оседающие на грязно-сером асфальте, пока про себя лишь думал. Юнги бы обязательно пообещал Чимину весь мир, разбился бы вдребезги, лишь бы воплотить в реальность каждое чужое «хочу», брошенное еле слышно. Но Юнги, к своему разочарованию, всё ещё продолжал оставаться обычным человеком, точно таким же, как и миллионы других людей. И Юнги, отнюдь, не собирался мнить себя могучим властелином этого мира, наивно полагающим, что ему подвластно абсолютно всё. Юнги не претил самообман. Он всегда оставался честным с самим собой. Да, он по-прежнему хотел бы сложить весь мир у чужих ног, покорно склонив собственную голову. Но, вместе с тем, он понимал, что это — невозможно, как бы сильно он не мечтал об обратном. Юнги не мог разогнать по дуновению ветра грозовые тучи, низко нависшие над Чимином. Поэтому, Юнги не хотел давать ему ложных надежд. Не хотел кормить его пустыми, пропитанными насквозь ложью обещаниями, которыми сам больно обжигался неоднократно. Вглядываясь в ночное небо, плотно затянутое облаками и не пропускающее лунный свет, Юнги решил для себя одну вещь. Чимин обязательно будет улыбаться — ярко, искренне. Самой прекрасной, ослепительной улыбкой, от которой дух захватывает, поджимаются пальцы ног, сердце заходится в бешеном ритме, а тело не слушается, вмиг становясь ватным. Однажды Чимин перестанет кричать по ночам, его синяки под глазами пропадут, а раны на губах затянутся, исчезнут, оставят после себя лишь долгожданный здоровый блеск. Юнги своего любой ценой добьётся. Вот только для этого вовсе не обязательно обещать целый мир, прыгать выше головы, давать приторные и никому не нужные клятвы, от которых к горлу тошнота подступает. Юнги будет использовать другие методы. Те, которые ему доступны и привычны. Те, которые временем проверены. Юнги будет выражать свои чувства поступками. Потому что словами никогда не получалось. Для Юнги слова никогда не были в приоритете: они, по его мнению, не передавали в должном объёме всего того, что чувствовал человек. Люди в словах ограничены — им страшно нравится повторять до посинения одно и то же. Взять, к примеру, слово «люблю». Одно простое слово — короткое, ёмкое, незамысловатое, словно специально созданное для частого его использования. Люди говорят его бесчисленное множество раз, разбрасываются им направо и налево, словно шуршащими зелёными купюрами. И сами не замечают, как значение этого слова постепенно теряется, а смысл размывается. Слово, призванное для описания высоких, благородных чувств, встретить которые сейчас — огромная редкость, используется в отторгающей повседневности, беспощадно принижаясь людьми. И вот, они повторяют это глупое «люблю» уже скорее по инерции, не вкладывая в него первоначальный, сакральный смысл. И вот, они начинают говорить это «люблю» лишь для того, чтобы отвязаться от человека поскорее, закончить очередной скандал, усмирить чужой гнев. Но задай им каверзный вопрос — действительно ли они любят этого человека, и они, скорее всего, затруднятся с ответом. Потому что они не любят. Лишь только повторяют постоянно холодное «люблю», улыбаясь ярче для большей убедительности. Но совсем не любят, отнюдь. Потому что слово «люблю» было ими жестоко обесценено. Поэтому Юнги словами пренебрегает. Не переносит на дух громких заявлений, торжественных клятв, пламенных обещаний. Велика вероятность, что все они так и останутся лживыми, пустыми. Люди словами разбрасываться невероятно любят. А вот отвечать за них — это по нраву уже далеко не каждому. Юнги предпочитает действия. Поступки, в полной мере раскрывающие твоё отношение к человеку. Они, в отличие от слов, не могут быть лживыми. К ним он и приступит в скором будущем, и на этот раз они будут гораздо более масштабными. Забавно, что отправной точкой для этих действий становятся именно слова Чимина, которые, по сути, должны были иметь обратный, противоположный эффект — они должны были заставить остановиться, отступить, сдаться. Но вот незадача — Юнги всегда шёл до победного конца. И чужим словам, по-прежнему, продолжал не верить. Бросая окурок сигареты в пепельницу, Юнги мягко улыбнулся, прежде чем зайти обратно в номер. Да, быть может, он не знает, когда именно Чимин становится для него кем-то большим. Но Юнги точно знает: что-то внутри него с грохотом перевернулось ещё в тот момент, когда он случайно встретил на ярмарке очаровательного восьмилетнего ребёнка, в глазах которого смог разглядеть хрупкую, наивную надежду. То была искренняя вера в существование честного, справедливого мира, где никто и в помине не знал о том, что такое проблемы. Где царили безграничная любовь и беспрекословное понимание. Где люди до конца поддерживали своих близких, верили в них больше, чем в себя. Где деньги и власть не использовались в грязных, корыстных, эгоистичных целях. Где не было места предательству, боли, отчаянию, неуверенности, страданиям. Это был идеальный мир. Несбыточная мечта, которой никогда не достичь. Для Юнги такой мечтой по сей день оставался Чимин. Режиссёр часто смотрел на него во время съёмок, не отрываясь. Чимина окружали другие актёры, гримёры, костюмеры. С ним беседовал подолгу оператор, давая полезные советы, и Чимин ему благодарно улыбался. Он мог даже засмеяться пару раз над шутками декораторов, но потом моментально брал себя в руки, выпрямлял спину и поднимал повыше подбородок, слыша властный голос режиссёра, призывающий к началу съёмок очередной сцены. Кивал сухо на слова Юнги, обращённые непосредственно к нему. В конце концов, сохранял деловые отношения с так называемым начальством. Но всё ещё не смотрел в чужие глаза, словно боясь чего-то. А Юнги и не требовал ничего. Лишь кричал «Начали!», не слыша собственного дрожащего голоса, закрывал на пару мгновений глаза, чтобы спрятать тоску, а потом, вздыхая еле слышно, вновь незаметно поднимал их на актёра, что безупречно выполнял свою работу в объективе камеры. Юнги тосковал по Чимину. Он успел привязаться к нему за столь небольшой срок. Тело помнило чужой холод, который, вопреки здравому смыслу, совсем не отталкивал. Наоборот, притягивал ближе, словно магнитом. Юнги, чёрт возьми, магнитом тянуло к Чимину. Ему хотелось вновь дотронуться до чужих хрупких запястий, и в этот раз сжать их чуть крепче, чем обычно. Лишь для того, чтобы установить зрительный контакт и передать чуть больше уверенности и силы маленькому человечку, который так отчаянно цеплялся за маски, предпочитая никому не показывать свою израненную душу, расходящуюся по швам. Юнги жутко тосковал по Чимину, даже если тот полностью находился в его поле зрения. Они были невероятно близки — друг от друга их разделяло лишь несколько несчастных метров. Сделай пару шагов вперёд — и окажешься совсем рядом, услышишь чужое сбитое дыхание, заметишь подрагивающие пушистые ресницы, а если приглядишься повнимательнее — тотчас увидишь еле заметные, почти прозрачные веснушки на бледных впалых щеках. Не волнуйся, их будет по-прежнему восемнадцать: ошибок быть не может, ведь ты сам считал их с особой тщательностью. Сбивался бесчисленное множество раз, а потом, не щадя сил, начинал отсчёт заново. Но всё-таки, если не вытерпишь, так и быть: сможешь к ним кончиками пальцев нежно прикоснуться, пересчитать невесомо, чтобы убедиться в очередной раз: их всё равно будет по-прежнему восемнадцать. Ничего не изменилось, мог и не волноваться так сильно, знаешь ведь? Ах, точно, ты же всегда за него волнуешься. Они были невероятно близки — друг от друга их разделяло лишь несколько несчастных метров. Сократить расстояние — ничего не стоит. Просто набраться сил, сделать пару шагов вперёд, и ты окажешься рядом. Сможешь дотронуться своей ладонью до чужого тонкого запястья, сжать его, а потом медленно опустить руку вниз, к чужим маленьким пальцам, чтобы переплести их с собственными в замок. Юнги, неотрывно смотря на Чимина с расстояния нескольких несчастных метров, думал об этом каждый раз. Вот только Чимин всё равно казался недосягаемым. Словно между ними залегли глубокие океаны, которые не переплыть никак — штормит, берегов не видно. Но Юнги, не обращая внимания, пытался эти океаны переплыть, забывая об инстинктах самосохранения. Он упрямо продвигался вперёд, и вот, когда, казалось бы, уже видел долгожданный берег, неожиданно натыкался на толстые барьеры. Это были те самые высокие, неприступные стены, которые Чимин старательно возводил вокруг своего внутреннего железного стержня, пряча все эмоции внутри. Юнги отчаянно бился в стены ладонями из последних сил, чувствуя, как в лёгких заканчивается воздух. А потом он шёл ко дну. Юнги стремительно тонул. Тут же возрождался, и вновь оказывался в самом начале — на противоположном берегу океана. Вглядывался старательно вперёд, в бесконечную водную гладь. Заранее знал, чем это всё закончится. Знал, но всё равно с разбега прыгал в бурлящие воды океана и плыл вперёд, не щадя сил. Чтобы потом вновь утонуть на подступах к непробиваемым преградам. И вновь вернуться туда, откуда начинал, не теряя надежды сломать стены однажды, вызволить их узника. Но Чимин обязательно будет улыбаться. Юнги ради этого готов тонуть в глубоких водах океана до бесконечности.* * *
В Париже сонное воскресное утро. Людей на улицах практически нет — должно быть, высыпаются после очередной изнурительной рабочей недели. Снег плавно опускается на город, и Чимин неспешно вышагивает по аллее парка, ведущей к полюбившейся пекарне. Он задумчиво смотрит себе под ноги, отмечая следы от своей обуви, остающиеся на заснеженной дороге позади. Чимин снова не спал этой ночью. Кошмары не позволяли. Он заходит в пекарню, сосредоточенно стряхивая снег с пушистой ткани бирюзового пальто. Подходит к прилавку и произносит заученно, не глядя на продавца. — Два сливочных круассана и клубничный джем, пожалуйста. Он достаёт из кармана пальто помятые купюры и кладёт их на кассу, но ответной реакции не замечает. Поднимает нетерпеливо взгляд вверх и чуть хмурится. Вместо знакомого продавца, к которому Чимин уже успел привыкнуть, за кассой стояла женщина средних лет, что таращила глаза в удивлении. Чимин ей улыбается натянуто, но вежливо. — Возьмите. — негромко говорит, и женщина словно отмирает. — Одну секунду. Она быстро достаёт большими щипцами круассан и кладёт его в раскрытый бумажный пакет, а затем возвращается к кассе, трясущимися почему-то руками отсчитывая сдачу и передавая её в протянутую ладонь. Чимин кивает благодарно, а затем разворачивается на пятках, спеша покинуть помещение и вернуться в отель. На часах раннее утро — Лиам в такое время обычно возвращается с ночной смены домой, и Чимин его встречает. Поэтому ему нужно поторопиться до прихода друга. — Вас случайно не Чимин зовут? — слышит он вдруг, а затем останавливается, резко разворачиваясь обратно лицом к прилавку. Женщина волнительно перебирает в руках ткань своего фартука, закусывая губу. Чимин настороженно приподнимает брови. — С чего вы взяли? Она стыдливо отводит взгляд. — Просто вы напомнили мне одного человека. Он снимается в новом фильме Мин Юнги, известного режиссёра. Чимин, услышав знакомое имя, порывается скривиться, но сдерживает себя. — Я знаю, кто такой Мин Юнги. А вот имя Чимин слышу впервые. — тихо произносит он, напряжённо следя за чужой реакцией. Продавщица удивлённо восклицает: — О, не может быть такого! Это же восходящая скандальная звезда шоу-бизнеса! Чимина в Париже все знают! Чимин усмехается. — Оказывается, не все. — протягивает, с удовольствием отмечая, как легко женщина повелась на его актёрскую игру. — Но о нём так много пишут в газетах в последнее время! Его фотографии украшают главные страницы… Вы разве не знаете? Чимин внутренне подбирается. — Я не читаю газеты. — отвечает сдержанно. Продавщица недоверчиво на него смотрит, словно он только что сказал что-то глупое. — Но почему? — спрашивает она. — Там же столько интересного можно узнать! Например, недавно вышла статья о Мин Юнги. И о том, что он думает о Чимине. — в этот момент женщина ему подмигивает, словно намекая. По телу бегут мурашки. — Мин Юнги? — на выдохе переспрашивает актёр внезапно ослабевшим голосом. — О Чимине? — О, да! — с невероятным энтузиазмом говорит женщина, раскрывая газету и начиная искать нужный заголовок. Наконец, она его находит, победно тыкая в него указательным пальцем. — Вот, послушайте! — восклицает, а потом начинает читать с выражением. — Стало известно, что Мин Юнги неравнодушен к главному актёру своего нового фильма. Режиссёр проявляет к Чимину явные знаки внимания. К примеру, не так давно Мин Юнги в страшном порыве ревности устроил невиданный скандал с одним из наших журналистов, который изъязвил желание лично побеседовать с актёром. А после этого режиссер и вовсе выгнал журналиста со съёмочной площадки! — она откладывает газету, смотря на потерявшего дар речи Чимина с мечтательной улыбкой. — Мин Юнги действительно потерял голову! Ах, что же с людьми творит любовь… Не так ли? Чимин несколько секунд потрясённо молчит, а затем, чувствуя, как от злости начинают мелко трястись ладони, быстро нацепляет на лицо маску спокойствия и безразличия. — Совсем не так. Нет здесь никакой любви. Думаю, между ними ничего нет, кроме сугубо деловых отношений. — ровно, без запинок отвечает, и бровью не поведя. Женщина раскрывает рот, чтобы возразить, но Чимин её опережает. — Вам всем стоит поменьше верить тому, что говорят в газетах. Всего доброго. — произносит быстро, прежде чем развернуться и стремительно выйти из пекарни, кривя губы в отвращении. Чёртовы журналисты продолжают мешать спокойно жить, постоянно придумывая всё новые и новые небылицы, разнося по городу глупые слухи, создавая переполох на пустом месте. Но ещё хуже тот факт, что люди, не подвергая имеющиеся на руках факты критическому анализу, этим беспричинным бредням легко верят. Чимина это начинает изрядно раздражать. Он заходит в свой номер, продолжая гневным взглядом смерять комнату, и только потом замечает Лиама, удобно расположившегося на кресле и не сводящего с него прищуренного взгляда. — Я уже заждался. Ты куда ходил? Чимин ворчит себе под нос, снимая пальто и вешая его в гардероб: — В пекарню. Хотел сделать тебе сюрприз и купить круассаны до твоего прихода. Но ты меня опередил. Лиам устало усмехается. — Чёрт с ним. Главное, что круассаны купил. Чимин неопределённо мычит и кивает головой, не переставая хмурить брови. — Выглядишь разъярённым. — зевая, констатирует Лиам, закидывая ногу на ногу. Чимин устало выдыхает: — Ещё бы. — Что-то произошло? — Чёртова продавщица в пекарне почти узнала меня. Лиам заинтересованно переспрашивает: — Узнала? В смысле? Как актёра? Чимин кивает, закатывая глаза. — Да. А знаешь, каким образом она меня узнала? По фотографиям из газет, чёрт возьми. Я еле выкрутился. Лиам удивлённо приподнимает брови. — Еле выкрутился? Ты, что, сделал вид, что ты не Чимин? Актёр снова недовольно кивает, и Лиам хмыкает, не сдерживаясь. Тут же ловит убийственный взгляд и становится серьёзным. — А дальше что? — спрашивает аккуратно, сдерживая смех, и Чимин зажмуривает глаза. — А потом она зачитала мне целый отрывок из статьи. Лиам прищуривается сильнее. — Что за отрывок? Чимин в ту же секунду отводит взгляд, начиная неловко блуждать им по комнате. — Не важно. — прочищая горло, наконец отвечает он. Лиам, вновь не сдерживаясь, громко хохочет. — Что-то про Мин Юнги, я так понимаю? Чимин смотрит на него несколько секунд по-прежнему недовольно, а затем переводит усталый взгляд на окно, складывая руки на груди. — Не хочу отвечать на этот вопрос. Лиам усмехается. — Ну и чёрт с тобой. Давай сюда круассаны, я жутко проголодался за ночь. Смена была тяжёлой. Чимин с сочувствием кивает, давая понять, что продолжает слушать, в то время как ставит чайник кипятиться. Лиам забирается на кресло с ногами, пытаясь устроиться поудобнее. — Недавно в себя пришёл мужчина с огнестрельным ранением. Я рассказывал, помнишь? Чимин лишь угукает, сосредоточенно раскладывая на тарелке круассаны и намазывая на них сверху клубничный джем. — Так вот… — продолжает Лиам. — Он несколько дней бредил, бился в агонии, кричал, а тут очнулся посреди ночи, перепуганный страшно. Начал рассказывать про каких-то людей. Чайник закипает. Чимин направляется к прикроватному столику, намереваясь достать оттуда чашки и растворимый кофе. А затем застывает на месте, как вкопанный, глазами смотря в одну единственную точку. — Они ходят по Парижу, когда темно. Вымогают деньги обычно, угрожают. Если сопротивляешься — угрозы переходят в действия. Уровень преступности вырос, очевидно. Так что будь внимательнее, Чимин. — снова широко зевая, заканчивает Лиам, ожидая какой-либо ответной реакции. Но тот ничего не отвечает. — Чимин? — приоткрывая глаза, зовёт его Лиам, видя лишь замершую в напряжении спину. — Лиам… — облизывая пересохшие губы, шепчет актёр. — Что это? — О чём ты? — так же тихо отвечает ему тот, непонимающе приглядываясь. Чимин молча чуть в сторону двигается, и Лиам, наконец, замечает. На прикроватном столике лежит небольшой бумажный свёрток. — Ах, точно. — хлопая себя по лбу, вздыхает Лиам. — Забыл тебе сказать. Я когда в твой номер заходил, у дверей заметил этот свёрток. Там была ещё записка, а в ней твоё имя написано. Видимо, кто-то хотел, чтобы ты это получил. Чимин непонимающе хмурится, подходя ближе и начиная тянуться рукой к свёртку, но тут же себя останавливая. — А ты не знаешь, что там? — спрашивает тихо, с явным волнением. Лиам ему мягко улыбается. — Ну, это же тебе адресовано. Я не смотрел, это невежливо. Но я не думаю, что там внутри что-то страшное. Так что открывай давай. Чимин недоверчиво усмехается, всё-таки разворачивая с опаской плотную бумагу. И затем издаёт тихий неверящий выдох. Внутри, тесно прижатые друг к другу, лежали в ряд стройные веточки с небольшими сиреневыми соцветиями. Это была свежая лаванда, и Чимин, скорее по инерции, вдыхает расползающийся по комнате насыщенный аромат глубже в лёгкие, задерживая его внутри надолго. Он и не догадывался, что так сильно скучал по лаванде всё это время. — Ничего себе… — выглядывая из-за его плеча, подаёт голос Лиам. — У тебя, кажется, появляются первые поклонники. Интересно, от кого это. — протягивает с хитрой улыбкой. Чимин ему ничего не отвечает, лишь смотрит на букет, пока в голове непроизвольно, сами собой, воспоминания всплывают. — А что ещё ты любишь? Чимин, продолжая неотрывно смотреть на веточки лаванды, аккуратно перевязанные атласной лентой, вдруг вздрагивает крупно. — Лаванду, солнце… И море. Вот же чёрт. — Я знаю, от кого это. — твёрдо произносит Чимин, стискивая зубы крепче. В конце концов, он говорил об этом только одному человеку.* * *
Юнги вновь курит, стоя на холодном балконе босиком. Его немного ведёт — он еле заметно подрагивает. Понимает ведь — только недавно оправился от простуды полностью. А сейчас страшно рискует вновь слечь в постель с температурой и осложнениями. Увидел бы его Лиам — задушил бы в то же мгновение собственными руками непременно. Но Юнги с собой поделать ничего не может — тело беспрекословно помнит чужой холод. Тело по нему страшно тоскует. Оно катастрофическую нехватку холода ощущает. Нехватку Чимина. А потому и пытается восполнить утрату холода чужого всячески, заменить его всевозможными аналогами. Даже если для этого придётся босиком стоять на балконе в минусовую температуру очередным снежным утром. Хосок, конечно же, в такое время ещё спит — утро раннее, пасмурное, без единого солнечного проблеска. Юнги подносит к губам сигарету, делает медленно первую затяжку. Прикрывает глаза, задерживая на пару секунд дым в лёгких. Ждёт отчаянно, когда дым этот голову затуманит. Быть может, тогда, наконец, Чимин его мысли покинет. Тишину нарушает громкий стук в дверь. Хосок вздрагивает, тут же с кровати подрывается, испуганно по сторонам спросонья оглядываясь. — Мы кого-то ждём? — спрашивает и в сторону двери косится. Юнги лишь отрицательно головой мотает, вновь делая затяжку. Стук, между тем, возобновляется, и Хосок, стремясь, видимо, вспомнить все возможные ругательства на итальянском, идёт к двери, не переставая зевать и тереть заспанные глаза. Юнги улыбается краями губ, наблюдая за ним с балкона. А потом, когда двери открываются, улыбка на его лице так и застывает. Потому что в номер входит Чимин. И в этот момент босые ноги подкашиваются, голова кружится, трясти сильнее начинает. Тело по холоду, оказывается, слишком сильно истосковалось. И сейчас испытывало эйфорию. — Привет, Хосок. — спокойно произносит Чимин, проходя внутрь номера и взглядом останавливаясь на режиссёре, что на балконе стоять продолжает. И невозмутимо курит дальше, пока внутри — бушующая эйфория. Чон ему шокированно кивает, а потом, словно не веря, вновь глаза начинает тереть изо всех сил. Думает, что не до конца проснулся, наверное. Вновь поднимает глаза в надежде, вот только актёр не исчезает. Всё также стоит: смотрит, сжав челюсти, на режиссёра, а тот его взгляд выдерживает стойко, ничего не произнося. Лишь чувствует, как ноги подкашиваются сильнее. — Чай? — подаёт голос Хосок. — Кофе? — Нет, спасибо. — вежливо улыбаясь, отвечает Чимин. — Я здесь не для этого. Хосок понятливо кивает, а потом умолкает надолго, присаживаясь неловко на кровать. Берёт в руки книгу, раскрывает её на первой попавшейся странице, отчаянно делает вид, что невероятно погружён в процесс чтения. Юнги усмехается. — Доброе утро, Чимин. Как спалось? — произносит он, постукивая пальцами по сигарете и сбивая пепел. — Зачем? — вместо приветствия спрашивает Чимин, смеряя Юнги суровым взглядом. Режиссёр довольно кивает самому себе, хмыкая. — Вижу, ты получил мой подарок. Хосок тут же поднимает вопросительный взгляд с книги на Юнги, и тот профессионально его игнорирует. Хосок раздражённо фыркает себе под нос. Чимин, чуть подумав, подходит ближе. Делает первый шаг самостоятельно. — Получил. — ровно произносит он, а затем повторяет свой вопрос. — Так зачем? Юнги тихо смеётся, туша сигарету о пепельницу. — А почему бы и нет? Чимин с шумом выдыхает через рот, начиная раздражаться. — Вы надо мной шутите, мистер Мин? — Нет, с чего бы? — продолжая давить улыбку, отвечает Юнги, и Хосок в изумлении приподнимает брови. — С того, что я вам уже всё сказал. У вас нет шансов, мистер Мин, даже не пытайтесь. Хосок не сдерживается, начиная кашлять. Чимин на него переводит быстро взгляд, но тот скоропостижно опускает глаза обратно на книгу, переворачивая страницу и задумчиво поднося палец к губам. Кашляет куда более сдержанно в ладонь, быстро сглатывая. Чимин на это хмурит брови, но затем разворачивается невозмутимо к режиссёру. — Так зачем вы это сделали? Юнги вздыхает, покидая балкон и делая свой первый шаг навстречу Чимину. Сокращая несчастные метры между ними и продолжая мягко улыбаться. — Ты забываешь о том, что я тоже тебе всё сказал. Я не собираюсь сдаваться. Между ними расстояние ничтожное. Юнги буквально чувствует притягивающий холод. Чимин ощущает отчётливо манящее тепло. Он поджимает губы, поражаясь чужой наглости. — В таком случае, могу лишь пожелать вам удачи. — произносит, поднимая подбородок выше. — Удача для неудачников, Чимин. — Неужели? — язвительно переспрашивает актёр. — В таком случае, я пожелаю вам удачи снова. — отвечает дерзко, глядя прямо в глаза. Юнги ничего не отвечает, лишь поддерживает зрительный контакт, неосознанно облизывая губы. Чимин, больше ничего не говоря, быстро покидает помещение, не оборачиваясь. Юнги, смотря ему вслед, продолжает улыбаться. — Ебануться… — как только дверь закрывается, шепчет Хосок, захлопывая книгу.* * *
— … Думаю, между ними ничего нет, кроме сугубо деловых отношений. Чимин, смотря немигающе посреди ночи на веточки лаванды, источающие сладковатый аромат, расползающийся по номеру, впервые начинает сомневаться в своих же собственных словах. Слова, в отличие от поступков, лживыми быть очень даже могут. Слова ненадёжны. Вот только признаваться в этом не хотелось.