в сущности, самое распространённое бегство всякого человека — бегство от самого себя.
— Сцена двадцать четвёртая, кадр первый, дубль первый. Раздаётся звук хлопушки, от которого Чимин больше не вздрагивает — тот уже стал привычным. Вместо этого он лишь медленно моргает, стоя в отдалении — его личные съёмки на сегодня завершены, но остальные актёры всё ещё трудятся в поте лица. — Начали! — слышит он голос Юнги совсем близко и делает глубокий вдох по инерции. Слишком близко. Непозволительно. Он делает шаг назад, не выдерживая. Отходит в конец длинного помещения и тихо усаживается на стул, чтобы не помешать случайно процессу. Отсюда открывается великолепный обзор на съёмочную площадку: Чимин видит, как замирает на месте многочисленная команда — декораторы, гримёры, сценаристы. Видит расслабленные лица актёров, что ещё совсем недавно, за пару секунд до этого момента, были сосредоточенными и взволнованными. Но на съёмках всё по-другому — нужно передать естественность всеми силами. Видит, как работают в идеально синхронном режиме звуковая плёнка и камера. И видит чужую широкую спину. Мин Юнги стоит в белоснежной рубашке с закатанными рукавами, уперев руки в бока. Он невероятно сосредоточен — руки напряжены, а потому бледно-голубые вены на них слегка вздуваются. Актёр поспешно отводит глаза. Приказывает себе больше не смотреть в ту сторону. Несколько минут пустым взглядом прожигает пол, прислушиваясь к репликам актёров, отыгрывающих свои роли, прежде чем, противореча себе же, вновь поднять глаза на чужую фигуру и обнаружить с ужасом — Мин Юнги смотрит пронзительно прямо на него, не мигая. Чимин судорожно сглатывает. Попался. — Стоп! — кричит Юнги громко, а взгляда не отрывает от актёра. — Снято. — Но у нас ещё несколько сцен запланировано! — озадаченно произносит оператор, сверяясь со списком, и Юнги неопределённо кивает головой. Чимин, словно под гипнозом, не может отвести глаз. — Я знаю. Доснимем потом. Сейчас сделаем получасовой перерыв. Можете сходить и что-нибудь перекусить, пока есть время. После этого будем работать до полуночи без перерывов. — отвечает Юнги, и всех сдувает, словно ветром. Чимин только потом понимает, что они остаются наедине. Сердце в груди бьётся гулко, когда он замечает — Мин Юнги направляется прямиком к нему, пересекая комнату большими и уверенными шагами, нещадно сокращая между ними расстояние. Внутри зарождается знакомое волнительное чувство, которое никак не объяснить. Оно возникает каждый раз, когда между режиссёром и актёром — меньше нескольких метров. «Надо срочно бежать» — в голове заглавными буквами высвечивается. И Чимин ежесекундно подрывается с места. Но не успевает. — Постой. — слышит. И замирает, словно пойман на месте совершения преступления. — Вы что-то хотели, мистер Мин? — спрашивает, больше не смотря в глаза. Нельзя. — Хотел. — помолчав, отвечает Юнги. — Отдать тебе это хотел, вообще-то. Чимин в глаза не смотрит. Но от чужих испещрённых венами рук, держащих небольшой букет свежей лаванды, отвести взгляд не в силах. — Ещё один? — спрашивает тихо. — Прошлый, должно быть, уже завял. — получает такой же тихий ответ. — Поэтому, да. Ещё один. Чимин как можно незаметнее втягивает исходящий от цветов аромат. — Что будет, если я его не приму сейчас? Задаёт вопрос, понимая подсознательно — он примет. Даже если ради этого придётся стиснуть зубы до скрипа. — Что ж… — в чужом голосе слышится усмешка. — Тогда я найду другой способ доставить его до тебя. Можешь в этом не сомневаться. Чимин быстро сжимает губы в тонкую полоску. Какая же невиданная наглость. — Я не буду благодарить. — заявляет безапелляционно, всё же перенимая букет в свои руки и бережно прижимая к груди. Режиссёр на это лишь хмыкает. — А разве я просил тебя об этом? Чимин раскрывает рот, чтобы ответить что-то колкое, но не успевает: Мин Юнги выходит из помещения, оставляя его одного. Чимин, смотря на букет в своих руках, может лишь нервно рассмеяться.* * *
Мин Юнги, вообще-то, привлекательный мужчина. И оспорить это утверждение вряд ли кто-то осмелится. В свои тридцать он невероятно успешен, известен всему миру, а ещё, очевидно, баснословно богат. Наверное, эти пункты являются решающими для многих женщин, а иногда, что уж греха таить — и для мужчин. Мин Юнги для них — недостижимый идеал. Получить от него хотя бы один мимолётный взгляд — удивительная редкость. Удостоиться его внимания — несказанная удача. Заинтересовать его — непосильная задача, почти что подвиг. Недоступный. Высокомерный. Холодный. Так пишут о нём в газетах, и, кажется, это оправданно целиком и полностью. Потому что Мин Юнги не вступает в отношения, не даёт пустых обещаний и не кормит ложными надеждами. «С таким подходом к жизни единственной любовью Мин Юнги так и останется кинематограф» — шутят журналисты как бы невзначай. Но Мин Юнги на это глубоко наплевать. И это известно каждому. Чимин знал обо всём этом задолго до того, как познакомился с ним лично. В конце концов, Чимин мечтал попасть к нему на съёмки, будучи ещё совсем наивным подростком, поступающим в театральную академию и подающим большие надежды на светлое будущее. Поэтому, некоторые факты о режиссёре он выучить успел. Его имя часто мелькало в газетных заголовках, а новости и сплетни слишком тесно переплетались друг с другом, выставляя Мин Юнги, порой, не в самом лучшем свете. Но Чимину до этого не было дела. Потому что в одном из просторных залов театральной академии стоял старый, мигающий и бесконечно барахлящий проектор, что был местным общественным достоянием. Поздними вечерами, по выходным, все воспитанники академии компактно рассаживались и устремляли, как один, взбудораженные взгляды на стену, куда был направлен свет проректора. Там отражались движущиеся фигуры, бесконечно множащиеся тени, и они с придыханием смотрели кинокартины известнейших режиссеров. Среди них, разумеется, был и Мин Юнги. И Чимин, сколько себя помнил, каждый раз задерживал дыхание, смотря его фильмы. Поэтому, Чимину, по большому счёту, было всё равно на то, что говорили в газетах. Это не предоставляло для него значения: Чимин видел чужой талант, и всё остальное стремительно меркло перед глазами. Чимин, по ночам, тайно от всех, лишь бы не засмеяли, мечтал стать частью фильмов гениального режиссёра, работать с ним в одной команде. Так уж вышло — талант затмевал все новости и тесно переплетающиеся с ними сплетни. Сейчас Чимину уже восемнадцать, и он, вроде как, больше не подросток. Он достиг своей самой большой потаённой мечты — является частью фильмов гениального режиссёра и работает с ним в одной команде. И ещё знает Мин Юнги теперь не понаслышке, а, непосредственно, в лицо. И может лично подтвердить имеющиеся на руках факты. Потому что Мин Юнги — действительно привлекательный мужчина. Он по-прежнему успешен, известен, богат. И отрицать это всё ещё невозможно. Вместе с тем, с каждым прошедшим днём к старым фактам добавляются всё новые, иногда неожиданные, а потому пугающие актёра. Потому что он, к своему ужасу, начинает их признавать. Мин Юнги чертовски хорош собой. У него приятная, притягивающая внешность — правильные черты лица, точёные, острые скулы, аккуратные губы красивой формы. Он по обыкновению опрятно выглядит: тёмные волосы чуть приглажены, вот только отдельные локоны всё равно так и норовят выбиться из причёски, но это нисколько не портит общее впечатление. Мин Юнги одет всегда с иголочки. Пиджаки ему идут невероятно — ложатся прямо по фигуре, позволяя сделать вывод о массивных плечах и широкой спине. У него сильные руки, большие ладони, аристократически тонкие пальцы. Он всем своим видом источает поразительную уверенность, силу. И Чимина невероятно злит тот факт, что он иногда бессовестно заглядывается. Но с этим вполне можно жить — это не так страшно, как кажется поначалу. Потому что всегда можно быстро отвести взгляд, оставаясь незамеченным, и смотреть на что угодно, только не на режиссёра. Чтобы больше не заглядываться ненароком, не дай Боже. И Чимин с этой задачей прекрасно справляется. Так что, это терпимо. По крайней мере, актёр держится весьма стойко. Гораздо больше пугает другое. И это происходит в тот момент, когда Чимин начинает узнавать Мин Юнги получше. Это происходит, когда он садится в одно такси с мягко улыбающимся ему режиссёром после того, как сильно ему грубит. Это происходит, когда ему на шею аккуратно ложится чужой тёплый и самую малость колющийся клетчатый шарф. Это происходит, когда он впервые чувствует чужие ладони на своих запястьях, потерянно смотря в глаза, наполненные странным, не поддающимся объяснению беспокойством. Это происходит, когда ладони ловят его запястья во второй раз, а затем ещё и ещё. Это происходит, когда ему, так по-доброму, без какого-либо упрёка, объясняют различные вещи, тем самым удивительно успокаивая. Это происходит, когда он слышит краем уха вечные «оденься теплее» и «застегнись, а то простудишься». Это происходит, когда ему по-прежнему мягко улыбаются во время съёмок, поддерживая без слов. Это происходит, когда его пальцы медленно и невесомо переплетаются с чужими, и его маленькая ладонь буквально тонет в чужой большой. Именно поэтому, спустя какое-то время, старые факты начинают опровергаться. Недоступный. Так пишут о Мин Юнги в газетах, но это оправданно целиком и полностью лишь на первый взгляд. Потому что Чимин осознаёт правду только сейчас: просто Мин Юнги великолепно осведомлён — в первую очередь людей интересует его толстый кошелёк, и лишь во вторую — его личность. На самом же деле, он — открытый и всегда готовый прийти на помощь человек. Просто он такой далеко не ко всем. Высокомерный. Так пишут о Мин Юнги в газетах, и это совсем не оправданно. Потому что шаблон разрывается с треском, когда Чимин вспоминает, с каким трепетом режиссёр к нему относится. На самом же деле — он добрый и великодушный человек. Просто со стороны судить всегда легче. Холодный. Так пишут о Мин Юнги в газетах, и это — чистой воды бред. Потому что, в таком случае, Чимину никак не объяснить, что всякий раз, прикасаясь к режиссёру, бросая на него мимолётный взгляд, слыша чужой хриплый голос, его ледяное сердце начинает стремительно таять. Просто Мин Юнги для Чимина — олицетворение тепла. И это действительно пугает. Потому что Мин Юнги вдруг кажется привлекательным во всех возможных смыслах этого слова. И Чимин понимает — так быть не должно. Как угодно, но только не так. Ведь Мин Юнги, даже будучи привлекательным мужчиной, всё ещё остаётся режиссёром. И вот, что главное. То, что мгновенно отрезвляет, приводит в чувство, заставляет опомниться и взять себя в руки. Избавиться от навязчивых мыслей, в конце концов, выбросить их из головы и заречься никогда больше не думать о подобном. Потому что нельзя: это — табу, и нарушить его — значит изменить своим принципам раз и навсегда. В памяти живы слова отца — они никуда не уходят, напоминают вечно о себе, подцепляя, казалось бы, зажившие раны, что всё равно продолжают помнить старую, фантомную боль. Эти слова он запомнил на всю жизнь, пронёс с собой через кровь, пот и слёзы. Эти слова ему ненавистны до скрежета зубов, и он бы их с радостью забыл, но забыть такое — невозможно. Он пробовал. Они с ним до конца — въелись под кожу намертво, слились с ним в одно целое. Стали главной болью, но, вместе с тем, главной мотивацией, заставляющей упрямо идти вперёд, до конца, невзирая на трудности. Чтобы однажды эти слова обязательно опровергнуть. Добиться своего, справиться без чужой помощи, выдержать очередное испытание. А потому, пойти против этих слов — значит доказать, что ты действительно слаб. Слаб настолько, что всё-таки не выдержишь, сломаешься, сдашься. Докажешь правдивость этих слов, брошенных с презрением. Прогнёшься, в конце концов, под режиссёра однажды. От одной лишь этой мысли бросало в дрожь. Чимин знал: сделай он это — и разочаруется в себе навсегда. И уж точно себя не простит, без сомнений. И этого допускать никак нельзя: Чимин в себе железный стержень взращивал вовсе не для того, чтобы позволить ему сломаться вот так просто сейчас. Потому что это — табу. А табу всегда должно оставаться нерушимым, запретным. Точно так же, как и Мин Юнги должен оставаться обычным режиссёром. Ни больше, ни меньше. Даже если он — чертовски привлекательный во всех возможных смыслах этого слова. Даже если Чимин знает — он режиссёру глубоко небезразличен. Но Чимин это как-нибудь переживёт: будет продолжать избегать зрительного контакта с мужчиной, сокращать близость к минимуму, держа относительную дистанцию. Чимин это переживёт, непременно. А вот глупое сердце, из последних сил рвущееся навстречу теплу — это уже другой вопрос.* * *
У Лиама, в кои то веки, выходной. Он не идёт на ночную смену в больницу на практику: вместо этого, остаётся в отеле, и они с Чимином предпочитают провести это время с пользой. По крайней мере, именно так говорит Лиам, стоя на пороге чужого номера с бутылкой полусухого вина в руке. Актёр хмурит брови несколько секунд, но под взглядом друга ожидаемо сдаётся, впуская того внутрь. Часы к этому моменту давно переваливают за полночь. — В конце концов, я заслуживаю отдых после работы, правильно? — скорее риторически спрашивает Лиам, опустошая бокал, и Чимину на его слова остаётся лишь негромко хихикнуть, наблюдая за чужим, уже порядочно захмелевшим лицом. — Правильно. — отвечает, делая крупный глоток и чуть морщась от резкого вкуса алкоголя. — Ты очень много работаешь. — Именно! — вскрикивает Лиам, поднимая указательный палец к потолку. — Так ещё и нервы постоянно треплют… — Кто? — Да все подряд! — закатывает глаза Лиам. — Заносчивые врачи, к которым я приставлен ассистентом. Вертят носом во все стороны, делают вид, что все из себя важные такие… Пациенты еще! Только во время ночного дежурства всех обойдёшь и присядешь, как кто-то непременно начинает кричать, кашлять, стонать… И ты снова поднимаешься с места и бежишь к ним. Ни минуты покоя! Чимин усмехается. — Ну, ты же сам пошёл в медицинский. Привыкай, это было ожидаемо. — Ожидаемо? — закашливается Лиам, делая ещё один глоток алкоголя. — Ну, хорошо. Может быть, то, что я сказал раньше, и вправду ожидаемо. А вот то, что каждый раз после смены меня у входа в больницу поджидает чёртов Чон… Лиам вдруг осекается. Чимин, не успевший проглотить вино, так и застывает с ним во рту. — Джон. Чёртов Джон. Да. — быстро исправляется Лиам. — Есть у нас там такой один… Бегает за мной, всё никак не отцепится, хотя я ему уже прямым текстом неоднократно говорил, чтоб он катился куда подальше. Должно быть, показалось. Это всё от алкоголя. Актёр, наконец, проглатывая вино, громко фыркает. До жути знакомая ситуация. — Тайный поклонник вновь принёс тебе букет? — спустя какое-то время молчания интересуется Лиам, бросая взгляд на прикроватный столик. — Он, что, ограбил цветочный магазин? Откуда он берёт свежую лаванду зимой? Она же чертовски дорогая сейчас! Чимин готов провалиться под землю прямо сейчас. — Понятия не имею. — шипит он, прикладываясь губами к горлышку бутылки и намереваясь влить в себя как можно больше вина. — Мне это не особо интересно. Лиам смеётся. Он лежит на чужой кровати, широко раскинув руки и глядя в потолок. — Это так романтично… Чуть погодя, Чимин ложится рядом с ним. — Нет тут ничего романтичного. — упрямо произносит он, чувствуя, как голос слабеет. Совсем ничего. Мин Юнги — режиссёр. И Чимин запрещает себе думать о нём в каком-либо другом ключе. Особенно — в романтическом. — Странный ты, Чимин. — задумчиво произносит Лиам. Актёр чувствует, как глаза начинают слипаться. — Почему же? Тот молчит пару мгновений, а затем поворачивается к нему лицом, вздыхая. — Ты словно бежишь от неизбежности, наивно полагая, что она тебя не догонит. Чимин ему улыбается самыми краями губ. — Но мы ведь все бежим от чего-то. Лиам не сдерживается и фыркает. — Почему ты смеёшься? — возмущается актёр громко, привставая на локтях. — Хочешь сказать, что это не так? — Конечно, не так. Ты ошибаешься. — сквозь смех произносит Лиам. — Я вот ни от чего не бегу. Чимин смотрит на него воинственно, незаметно сжимая кончиками пальцев подушку. — Ты так в этом уверен? Лиам, помедлив немного, кивает, чувствуя лёгкое головокружение. — Конечно. Ведь мы бежим, если боимся. А я ничего не боюсь. А затем он заливисто визжит, когда Чимин, пользуясь моментом, начинает беспорядочно бить друга подушкой несильно. — Хочешь сказать, что я чего-то боюсь? Лиам смеётся громко, ударяя подушкой в ответ. Он заваливает Чимина обратно на постель и нависает сверху, победно улыбаясь. — Разве это не так? Актёр, тяжело дыша, пьяно усмехается. — А разве ты действительно ничего не боишься? Лиам хмурит брови. — Я ведь уже сказал, что нет. — Будь по твоему. — отвечает Чимин, прекращая бесполезный спор и прикрывая глаза. Перед ними всё плывёт. — Так-то. — тихо шепчет Лиам, откидываясь обратно на спину и кривя губы. Потому что в глубине души понимает: Чимин прав. Мы все бежим от чего-то. Потому что боимся. В конце концов, если бы он не боялся, Хосок бы не стоял бесконечно перед больницей с болезненной надеждой в глазах. Но Чимину об этом знать необязательно. — Нам… Нужно ещё вина. — помолчав, еле слышно произносит Лиам, прежде чем уснуть. Чимин весело усмехается.* * *
Ночь — удивительное время. Это время, когда нас посещают те самые мысли, которые при свете дня мы старательно прогоняем. На самом деле, это всё потому, что от них днём укрыться, спрятаться, абстрагироваться гораздо легче: в такие моменты мы загружаем себя важными повседневными делами, многочисленными задачами, отвлекаемся на них, отдавая им первостепенное значение. Наивно полагаем, что таким образом нам от навязчивых мыслей этих удастся сбежать. Такова природа человека — всегда надеяться на лучшее. Даже если человек при этом осознаёт неизбежность наступления темноты. А темнота, будьте уверены, обязательно приходит, не заставляя себя долго ждать. Окутывает город своими цепкими объятиями, вмиг обездвиживая. Люди её обычно боятся до ужаса, зажмуривают крепко глаза, молясь про себя и дожидаясь наступления утра. Но люди невероятно глупы. Ведь они боятся совсем не тех вещей. Потому что темноты бояться не стоит — она ничуть не страшна сама по себе. По-настоящему страшно то, что темнота в себе скрывает. А скрывает она от наших глаз непозволительно многое. И это, например, мысли. Те самые, от которых мы днём сбегаем, ошибочно думая, что они больше нас никогда не догонят. И это, в некоторой степени, даже забавно: в попытке укрыться от своих потаённых страхов, мы остаёмся с ними наедине, загоняя себя в ловушку. И чувствуем себя как никогда уязвимыми. Осознаём — нам никто не поможет. Мы в темноте предоставлены сами себе, без шанса на спасение. Вместе с нами — лишь съедающие заживо мысли, леденящие душу страхи, а ещё чувство паники, медленно, но верно подступающей к горлу, которое мы тщетно пытаемся проглотить. Лишь в темноте мы понимаем: прятки — невероятно глупая игра. Предсказуемая. Потому что нас, рано или поздно, найдут, и бежать тогда будет больше некуда. Все пути к отступлению отрезаны: уродливые монстры с наступлением ночи поджидают со всех сторон, так и норовя схватить, растерзать, уничтожить. И мы знаем: если закроем сейчас хоть на секунду глаза, позволяя себе провалиться в сон, то обязательно об этом пожалеем позже. Ведь монстры, опасно сверкающие глазами, этого только и дожидаются. Им нужна лишь наша полная уязвимость, и они будут с наслаждением ею упиваться. И этого нельзя допустить, если, конечно, ты не хочешь сдаться в лапы монстрам добровольно. Поэтому спать ни в коем случае нельзя. И Чимин не спит. Взглядом, успевшим привыкнуть к темноте, он скучающе оглядывает комнату. По правде говоря, ничего нового: всё на своих обыденных местах. Чимин за несколько месяцев своего пребывания в Париже выучил этот небольшой номер вдоль и поперёк. Он обставлен весьма скромно: всё-таки, этот отель — один из самых бюджетных в городе, а потому окна номера выходят вовсе не на главную городскую площадь — всего лишь на опустелую подворотню, где по ночам, как, например, сейчас, ходят наверняка сомнительные личности. Чимин невольно вспоминает недавние слова Лиама. Уровень преступности в Париже, действительно, вырос. Всё чаще горожане слышат эти новости. Об этом пишут в ежедневных газетах, волнительно рассказывают по радио, уведомляют по шипящим телевизорам-ящикам. Об этом тихо шепчутся случайные прохожие на маленьких улочках. Но Чимин себя в такие моменты неизменно успокаивает. В конце концов, администрация отеля несёт ответственность за безопасность постояльцев. Поэтому, Чимин не особо боится. Более того: ему всё равно. Потому что, на самом деле, Чимин до жути боится лишь одного — оставаясь наедине со своими мыслями, чувствовать себя уязвимым. Чимин боится быть слабым. Он, продолжая разглядывать комнату, случайно натыкается глазами на букет душистой лаванды совсем рядом с собой. Чимин привычно, почти как в детстве, вдыхает её в лёгкие. А затем морщится. Чёртов Мин Юнги в его мыслях, и уходить оттуда он, кажется, совсем не собирается. Только не сейчас. Только не под покровом ночи. Днём абстрагироваться от мыслей о нём в сто крат проще — можно отвлечься на работу, как вариант. Днём Чимин убегает, не оглядываясь. Надеется, что Мин Юнги его не догонит. Ночью же… Ночью Чимин обречён. Потому что темноты Чимин не боится. А вот своих мыслей, с которыми остаётся наедине — весьма. В какой-то момент они начинают давить на Чимина слишком сильно, и он не выдерживает. Он быстро скашивает взгляд в сторону безмятежно спящего Лиама и задерживает дыхание. Если он поделится частью этих мыслей с кем-то, должно ведь стать легче, верно? — Лиам… — тихо зовёт Чимин его по имени, поддаваясь необъяснимому порыву. Парень бормочет себе под нос что-то неразборчивое, и актёр набирается сил, прежде чем прошептать. — Ты не спишь? Лиам с трудом разлепляет глаза и произносит еле ворочающимся языком. — Пытаюсь. Ты что-то хотел? Чимин теряется. — Я… Да так. Это не особо важно, спи. Тот, вздыхая, приподнимается. Он усаживается на кровати, смотря прямо на Чимина. — Нет уж, говори, раз начал. — Это глупо, забудь. — отвечает актёр, отводя глаза. Плохая это была идея — делиться с кем-то своими мыслями. — Чимин. — не успокаивается Лиам, окончательно просыпаясь. — Что такое? — Я просто… Хотел тебя спросить, но передумал. Лиам смотрит на него невозмутимо. — Ты все ещё можешь спросить. И Чимин снова позволяет себе сдаться. С Лиамом спорить бесполезно. — Что ж… Хорошо. Только не смейся, если что. — предупреждает он, тоже усаживаясь на постели напротив друга. — Не буду. — успокаивают его мгновенно. Чимин роняет ещё один взгляд на букет лаванды, а потом глубоко вздыхает. — В общем… У тебя когда-то было такое… Когда в твоей жизни есть человек, и вы, вроде как, общаетесь… Ну то есть… Вы не друзья. Ну, просто, общаетесь. Ничего большего, знаешь? Лиам прищуривается. — И? — И вы… Вы просто общаетесь, да. Но в какой-то момент тебе хочется… Нет, не тебе. Чёрт, подожди. — Чимин хмурит брови, пытаясь подобрать правильные слова. Лиам в темноте прячет улыбку. Начинает понимать, к чему тот клонит. — Ладно, пусть будет так. — так и не подобрав других слов, выдыхает Чимин. — И вот… В какой-то момент тебе хочется, ну… Быть к человеку ближе, понимаешь? — Больше общаться? — уточняет Лиам, и Чимин мотает головой из стороны в сторону. — Не совсем. Не просто больше общаться. Хочется по-другому. Хочется… — он прячет лицо в ладонях, тяжело вздыхая. — Хочется именно ближе. Видеть его лицо ближе, чтобы рассмотреть его более подробно. Стоять к нему ближе, чтобы слышать его дыхание. И ещё… — Что ещё? — хитро спрашивает Лиам, не переставая улыбаться. Хорошо, что Чимин, по-прежнему прячущий лицо в ладонях, этого не замечает. — Хочется, чтобы он тоже стал ближе к тебе. Взял тебя за руку… Не знаю, чёрт возьми. Лиам победно усмехается. — Понятно. И что дальше? Чимин умолкает. А дальше происходит то, чего он так сильно боится. — А дальше… А дальше ты понимаешь, что к этому человеку быть ближе нельзя. — Почему? — Просто нельзя. Это запрещено строго-настрого. Иначе… — Иначе что? Чимин набирает побольше свежего воздуха в лёгкие. С ужасом понимает, что те полны душистой лаванды. — Иначе ты себя предашь. Если будешь ближе к этому человеку, то ты в себе непременно разочаруешься. Улыбка мгновенно застывает на лице Лиама. Он понятливо кивает в тишине. Чимин, наконец, поднимает голову. — Так что? У тебя когда-то было такое? Лиам кривит губы в грустной улыбке, глядя в чужие взволнованные глаза. — Когда-то было. — тихо отзывается он. Чимин немного успокаивается. — Хорошо. — шепчет он, стеклянными глазами всматриваясь в чужие. — А что с этим делать, не знаешь? Должно быть, это выходит совсем отчаянно. Потому что Лиам, вздыхая, притягивает его к себе и обнимает. Чимин утыкается носом в чужое плечо, тяжело дыша. — Не знаю. — слышит он и прикрывает глаза. — А что бы в такой ситуации выбрал ты сам? Актёр задумывается ненадолго, обнимая Лиама руками за талию. — Бежать. Я бы выбрал бежать. Лиам, всё-таки не выдерживая, по-доброму смеётся. — Всё-таки боишься? Чимин улыбается и несильно бьёт в чужое плечо. — Не дождёшься. Они, тихо пересмеиваясь, умолкают. Чимин, будучи убаюканным в мягких объятиях, устало прикрывает глаза, когда Лиам всё-таки задумчиво произносит, дотрагиваясь губами его волос на макушке . — Ты, конечно, можешь бежать. Каждый выбирает свой способ борьбы самостоятельно. И бежать, наверное, лучше, чем бездействовать. Вот только не забывай о том, что я сказал тебе ранее. Ты бежишь от неизбежности, наивно полагая, что она тебя не догонит. Чимин закусывает нижнюю губу. — Но ведь она обязательно догонит. Рано или поздно, это произойдёт. Поэтому… Лучше быть к этому готовым. Губа трескается — едва зажившая ранка вновь вскрывается, и выступают первые капли крови. Потому что Чимин знает. Человек может бежать долго, но не бесконечно: однажды запас кислорода в легких иссякает, и человек останавливается, чтобы сделать передышку. И это — его роковая ошибка. Потому что неизбежность, наступающая на пятки, догоняет его именно в этот момент.