наверное, так люди становятся близкими — они залечивают друг другу раны.
В мире нет ничего хуже, чем осознание собственной беспомощности. Она забирается под кожу, больно обжигая, и ты чувствуешь, что начинаешь гореть изнутри. Тело мерзко зудит, дышать совершенно нечем, и ты, словно в замедленной съёмке, опускаешь взгляд на свои ладони. Они в огне. Синие языки пламени расползаются по ним всё дальше, поглощают всё новые участки оголённой кожи. Ты, в попытках спасти ситуацию, разводишь руками в стороны, начинаешь быстро ими махать, чтобы стряхнуть огонь. Вот только не понимаешь: этими действиями ты лишь разжигаешь его ещё ярче. Потерянно смотришь, как огонь поднимается по твоему телу выше. Ощущаешь исходящий от него жар на руках, животе, а затем и грудной клетке. Когда огонь касается её, ты начинаешь задыхаться. Кислород в лёгких заканчивается — остаётся лишь угарный газ, и ты, словно рыба, выброшенная на берег мощной штормовой волной, рвано хватаешь ртом свежий воздух. Но его ожидаемо не находишь. Потому что ты сгораешь. Сгораешь заживо. И всё, что ты можешь — лишь мысленно отсчитывать последние секунды, прежде чем перед глазами окончательно потемнеет. Больше ничего. Это и называется безысходностью. Когда человек, осознавая своё бедственное положение, не может предпринять больше никаких действий, кроме как смириться и ждать своей участи, смотря прямо в глаза безразличной неизбежности. Ты сгораешь заживо. Вокруг тебя лишь пепелище, невыносимая духота и смертельный дым. Примерно в этот момент ты и понимаешь — это конец. Никто не придёт на помощь: ты совсем один. С тобой лишь яркое пламя, ползущее по лицу и лижущее своими языками твои впалые щёки. Последние секунды истекают: ты заканчиваешь обратный отсчёт и спокойно закрываешь глаза, отдаваясь во власть пламени. А потом ты просыпаешься.* * *
Чимин раскрывает глаза, тяжело дыша. И сразу же понимает: что-то явно не так. В том, что он, отчаянно пытавшийся держать глаза открытыми до утра, всё равно уснул, нет ничего необычного. В том, что ему приснился очередной кошмар, тоже. Это было ожидаемо. Нет ничего такого и в том, что дышать совсем нечем. Поначалу это действительно кажется привычным — после кошмаров у него всегда возникает чувство удушающей паники, и он, жадно хватая ртом воздух, дожидается момента, когда оно отступит. Оно обязательно отступает, а затем, ему на смену, приходит долгожданный холод. Пробирает до костей, но Чимин, неподвижно лёжа и улыбаясь облегчённо, всё равно льнёт к нему, встречает радостно. Но Чимин понимает — что-то всё равно не так. Потому что холодно не становится. Напротив, становится жарко. Не тепло, как бывало в моменты нахождения рядом с Мин Юнги. Вовсе нет. В такие моменты Чимин не чувствовал необъяснимой тревоги — тогда все волнующие мысли отступали на задний план, а тепло, что дарил ему другой человек, было приятным. Но сейчас было именно невыносимо жарко. Жарко настолько, что хотелось содрать с себя кожу. Чимину по-прежнему было тревожно. Чимину по-прежнему было нечем дышать. Должно быть, этот ночной кошмар был слишком впечатляющим. Возможно, именно поэтому Чимин всё ещё не пришёл после него в себя. Он лежит ещё несколько минут, бездумно смотря в потолок и пытаясь вернуться в реальность. Дожидаясь момента, когда в лёгких вновь появится кислород, в свои объятия укутает холод, отступит тревога. Вот только минуты проходят, но ничего не меняется. Кроме того, что, пожалуй, он слышит крики. Пронзительные. Истошные. Истерические. Поразительно похожие на его собственные. Вот только кричит вовсе не он. Крики доносятся со всех сторон: из соседнего номера, что через тонкую, почти картонную стенку, с верхнего и нижнего этажей, с лестничной площадки. Чимин, ничего не понимая, машинально переводит взгляд на кровать, где лежал ещё совсем недавно Лиам, и с ужасом обнаруживает пустое место рядом с собой. Он быстро оглядывается по сторонам, ищет. Не находит. Смотрит издалека в окно, отмечая, что на улице всё ещё страшная темень. Зацепляется взглядом за настенные часы, всматривается в движущиеся стрелки до режущей глаза боли. Половина пятого утра. — Помогите! Помогите нам, кто-нибудь! — слышит он вдруг совсем рядом, словно за дверью своего номера. Чимин быстро спрыгивает с постели, босыми ногами приближаясь к двери. И, почему-то, чувствует странный запах, но распознать его никак не может. Он хватается слишком скользкими пальцами за ручку и, с силой нажимая на неё, раскрывает дверь настежь. А затем застывает, не веря своим глазам. По длинному узкому коридору, туда-сюда, бегают люди. Они громко кричат, плачут, умоляют о помощи. И надрывно кашляют. Чтобы заметить их, приходится сильно приглядеться. И Чимин не сразу понимает, почему. А потом осознание накрывает с головой. Потому что отельный коридор погружён в густой, белый, едкий дым. Чимин медленно ведёт взглядом дальше. В самом конце длинного коридора — там, где лестница, расползается стремительно яркий огонь, отрезая любой путь к отступлению. Не пройдёт и нескольких минут, как он поднимется по лестнице на этаж, заглянет в гости без стука. Как же невежливо. Люди, поддаваясь панике, бегут от огня прочь, сталкиваются друг с другом лбами, падают, вопят. Чимин, изо все сил стараясь держать себя в руках, сквозь режущий глаза дым всматривается упрямо в дверь номера, что располагается напротив его собственного. Не теряя надежды, быстро перебегает в этот номер, широко распахивая дверь. И перестаёт дышать. Его встречает пустота. Очередной истошный вопль где-то позади заставляет его вздрогнуть вновь. — Пожалуйста, вызовите кого-то! Мы задыхаемся! Чимин с ужасом пятится назад, чувствуя, как едкий дым заполняет лёгкие. — Лиам… — тихо шепчет он, и глаза начинают слезиться. Непонятно, правда, от чего именно. От осознания ли? Или виноват огонь? Огонь приближается: люди, задыхаясь, ползут от него дальше, прижимаясь к полу как можно ниже. Чимин быстро закрывает дверь номера изнутри и прижимается к ней спиной, пытаясь найти точку опоры. Бегает хаотично глазами по помещению, что уже начинает постепенно заполняться дымом. Ему больше не жарко. Ему горячо. Голову словно тугим обручем сдавливает, и Чимин, прикрывая покрасневшие глаза, вжимается в дверь спиной как можно сильнее, лишь бы не упасть. — Всё хорошо. — на последнем издыхании шепчет он. — Всё пока что хорошо. Лоб покрывается испариной, а в горле застревает кашель. Чимин призывает себя сохранять спокойствие, оставаться сильным до конца. Но где-то позади слышится новый, полный отчаяния слёзный крик, и Чимин, против воли, всё равно начинает дрожать. Он раскрывает глаза и сквозь густую пелену начинает хаотично бегать ими по комнате. Взгляд приковывается к окну, и Чимин, отталкиваясь от двери, шатаясь из стороны в сторону, подходит к нему. Позади слышится треск и шум, и Чимин начинает глухо кашлять. Неслушающимися руками раскрывает окно, вдыхая свежий воздух, хватая его ртом. На это ему требуется пара секунд — чтобы глаза перестали слезиться, а лёгкие вновь начали нормально функционировать. Он выглядывает в окно и начинает вертеть головой, оценивая ситуацию. Высоко, но не критично. Его номер располагается на третьем этаже, поэтому, вполне можно сказать, что ему ещё повезло. Чимин смотрит вниз — там, на земле, тоже бегают люди, что успели чудом выбежать из горящего здания. Они тоже что-то кричат, и Чимин распознаёт отдельные фразы. — Вызовите спасателей, пожарных! Кого угодно, пожалуйста! — плачет какая-то женщина, в ужасе прижимая ладони ко рту. — Вызвали еще полчаса назад, мадам! На том конце провода говорят, что в городе переполох, все спасатели заняты. — монотонно отвечает ей администратор отеля, вглядываясь поразительно спокойно в окна номеров, что пылают изнутри огнём. — Не может быть такого! Чтобы ни один пожарный не приехал сюда? Враньё! Звоните ещё раз! — Они сказали, что обязательно приедут, как только освободятся, мадам! Давайте просто ждать. — Ждать? — другая женщина в ажурной шляпке кричит истерично, размахивая руками. — Сколько можно ждать? Там, внутри, мои вещи! Я не могу уехать без них отсюда! — Мадам, оставайтесь спокойными. Мы не можем ничего сделать. Женщины умолкают. Голос подаёт важный мужчина в смокинге: — Меня, раз уж на то пошло, страшно беспокоит тот факт, что внутри остался мой бумажник… Ему вторит другой: — Чёрт возьми, я оставил там только вчера начатую пачку дорогих сигарет! Придётся раскошелиться на новую, это просто возмутительно! Люди, сочувствуя друг другу и продолжая ворчать, начинают расходиться подальше от пылающего отеля. Чимин бледнеет. Никого из нижестоящих совсем не волнует тот факт, что внутри, прямо сейчас, задыхаются от едкого дыма люди. Никто не задается вопросом, почему пожарная сигнализация отеля не сработала вовремя. Чимин с ужасом понимает — пожарных нет. Никого, кто бы мог предотвратить панику, ужас. Никого, кто мог бы потушить огонь. Одна лишь холодная безразличность. Ему никто не поможет. Он предоставлен самому себе, и лишь он один может себя спасти. Чимин, задерживая дыхание, пытается построить траекторию своих действий. Рядом с подоконником — небольшой кирпичный выступ. Чуть пониже — ещё один. Если сделать всё правильно, не промахнуться, дотянуться ногами до выступов и крепко зацепиться руками за выпуклые участки здания, то можно успешно почувствовать под своими ногами землю. Позади, совсем рядом, вновь слышится крик, полный агонии, а ещё запах дыма усиляется — огонь слишком близко. Чимин судорожно выдыхает, забираясь на подоконник и в последний раз окидывая взглядом затуманенный номер. Брать с собой ничего не собирается. Документы? К чёрту их. Так будет даже легче скрывать фамилию. Деньги? Плевать. У него их и так немного. Одежда? Всё равно. Главное — остаться живым. Дверь номера начинает загораться, и Чимин, вздрагивая, быстро разворачивается обратно к окну. И вдруг вспоминает. Лаванда. Чёртов букет душистой лаванды на его прикроватном столике. Чимин кусает губы, давая себе пару секунд на раздумья. Проблема заключается в том, что даже эта пара секунд — непозволительная на данный момент роскошь. Огонь с треском врывается в комнату, и Чимин, одновременно с ним, срывается с подоконника, хватая трясущимися руками букет лаванды и прижимая к себе. — Чёрт… — шипит он, забираясь обратно. Возможно, он не уберёг лавандовые поля в пригороде Ниццы. Но этот букет сбережёт обязательно. Это — всё, что по-настоящему ценно. Он изо всех сил старается не думать о том, почему в этот момент перед слезящимися глазами всплывает лицо режиссёра. Придерживая букет одной рукой, а второй цепляясь за оледеневший железный подоконник, Чимин, зажмуривая глаза, пытается нащупать ногами кирпичный выступ. Мокрые руки нещадно дрожат, почти соскальзывают, когда ногами ему удаётся встать на чрезвычайно узкую поверхность и удержать равновесие. Выдыхает. Первый шаг пройден, и это уже неплохо. — Отлично. — успокаивает себя Чимин, слабо улыбаясь. От стресса начинает потряхивать куда сильнее. — Осталось совсем немного. — шепчет он искусанными губами и быстро смотрит вниз, чтобы найти следующий выступ. Вновь опускает ногу на пробу, пытаясь дотянуться. Букет жутко мешается — Чимин, не выдерживая, зажимает его под мышкой, молясь про себя, лишь бы тот не помялся сильно. Руками хватается за любые неровности, шероховатости. И, сжимая зубы, вновь опускается ногами на следующий кирпичный выступ. — Вот видишь? — тихо говорит себе под нос Чимин. — Ничего сложного. Осталось… Осталось лишь посмотреть вниз и с ужасом понять, что выступов больше нет, а высота по-прежнему приличная. Несколько метров есть точно. Не критично, но если упасть — будет больно. Откуда-то сверху слышится мощный взрыв и вопли, от которых кровь в жилах стынет. Чимин, отвлекаясь и испуганно вздрагивая, забывается и соскальзывает вниз, не удерживаясь. Пытается зацепиться мокрыми, скользкими руками за что угодно, но лишь беспомощно ногтями царапает по кирпичным стенам с отвратительным скрежетом. Протёсывая твёрдую поверхность здания и цепляясь за неё вязаным кардиганом, падает всё же на припорошенную снегом мёрзлую землю, больно ударяясь всем телом. Помятый букет выскальзывает из рук и падает рядом. Чимин, прикрывая глаза, лежит несколько секунд неподвижно, не имея возможности сделать вдох полной грудью. Больно. Жутко больно дышать. Тупая, ноющая боль наполняет каждый уголок тела. Чимин, закусывая с силой нижнюю губу, начинает еле слышно плакать. Лежать на земле холодно — снег стремительно впитывается в лёгкую одежду, и Чимин, делая невероятное усилие, соскребает себя с земли и садится на колени, разглядывая содранные, кровоточащие ладони. Старается не думать о том, что всё тело жутко ломит, саднит, а заледеневшие конечности не слушаются. Но всё равно плачет задушенно, дотягиваясь до букета и осматривая его. По крайней мере, цветы почти не пострадали. Лишь помялись немного, но это, если подумать, не так страшно. Чимин потерянно оглядывается по сторонам — пожарных по-прежнему нет. Никого. Лишь успевшие выбраться немногочисленные люди, бросающие на него безразличные взгляды. Он, пытаясь игнорировать боль, с трудом встаёт на ноги и пробует сделать первый шаг, тут же начиная шипеть. Вновь падает и беспомощно бьёт кулаком с содранными костяшками по заснеженной земле, чувствуя, как по щекам катятся горячие слёзы. Быть может, он подвернул ногу. Огонь захватывает здание в свой плен полностью. Отчаявшиеся люди прыгают вниз прямо с окон, и Чимин с ужасом наблюдает, как под виском женщины, лежащей неподалёку от него, растекается ярко-красная лужа крови. Она не двигается, и её глаза широко раскрыты. Она не дышит. Чимин медленно переводит взгляд на стоящего неподалёку мужчину в смокинге, что курит трубку. — Почему вы просто стоите? Почему не зовёте никого на помощь? — хрипит Чимин, обращаясь к нему. — Мы звали, месье. — невозмутимо отвечает тот. — Спасатели скоро приедут. Обещали полчаса назад. — Но эти полчаса уже давно прошли! — восклицает Чимин. Мужчина скоропостижно отворачивается, и Чимин начинает истерически смеяться. — Всё это время вы просто стояли тут и даже не пробовали позвать кого-то ещё. Его игнорируют. Чимин, опуская голову, снова начинает тихо плакать, делая ещё одну попытку подняться, буквально превозмогая себя. К Юнги. Ему срочно нужно к Юнги. В пульсирующей голове бьётся эта навязчивая мысль, и Чимин, сжимая кулаки и до боли вонзая острые ногти в ладони, делает уверенный шаг вперёд, стараясь не опираться на подвёрнутую ногу. К Юнги. Ему срочно нужно к Юнги. Потому что больше идти не к кому. Он в этом городе больше и не знает никого, к кому можно было бы обратиться за помощью. Чимин обращаться за ней жутко не любит, но сейчас выбирать не приходится — от его действий, возможно, зависит жизнь многих людей. Поэтому, на этот раз, Чимин готов проглотить свою гордость. Но лишь в качестве исключения. К Юнги. Как можно скорее. «С ним будет спокойнее» — настойчиво твердит внутренний голос, и Чимин, глотая мерзкие слёзы, ненавидит, как же сильно он ненавидит то, что признаёт этот факт против своей же воли. Ему хочется броситься вперёд быстрее ветра, хочется без оглядки бежать, лишь бы поскорее увидеть его. Хочется, так много хочется. Но на деле получается только с трудом передвигать ноги, хромая, плестись чрезвычайно медленно по заснеженной пустой аллее. И тихо плакать, чувствуя, как солёные слёзы застывают на щеках, не имея возможности их стереть — руки слишком сильно саднят. — Потерпи. — всхлипывает Чимин, слыша, как свистит ветер. — Осталось чуть-чуть. На улице по-прежнему темно. Декабрьский мороз нещадно крепчает, но Чимин, что идёт по бесконечно тянущейся аллее в тонком вязаном кардигане, холода совсем не чувствует. Из чувств — лишь желание быть ближе к Юнги. Как можно быстрее. Прямо сейчас. И Чимин это ненавидит. Потому что поделать с собой ничего не может. Это и называется безысходностью.* * *
Ночь кажется тревожной. Тревожность эта буквально витает в воздухе, и прочувствовать её — проще простого. И Юнги чувствует. Не имея возможности понять, почему внутри, в районе грудной клетки, нарастает с каждой секундой странный ком, словно из снега сделанный, который увеличивается в размерах нещадно. Наверное, именно по этой причине ночью Юнги не может сомкнуть глаз, вечно прислушиваясь к себе. Хосок давно крепко спит, когда Юнги, всё же не выдерживая, выходит на балкон, поджигая сигарету. Курит, запуская ладонь в волосы и массируя кожу головы. Она почему-то болит. Видимо, от стресса. Юнги, выдыхая дым, пристально вглядывается в проезжую часть. Мимо со свистом пролетает полицейская машина. Несётся с бешеной скоростью. Пульс вмиг учащается, и Юнги затягивается сильнее, провожая её взглядом. «Ничего нового» — пытается успокоить себя он. — «Просто в последнее время уровень преступности возрос многократно, но это в порядке вещей.» Но на душе от этого легче не становится. Юнги быстро бросает взгляд на наручные часы. Половина пятого утра. Голову вновь простреливает новой волной ноющей боли, и Юнги морщится. Тушит сигарету о железное ограждение балкона, не докурив даже до половины. Ему всё-таки нужно отдохнуть, хотя бы немного, чтобы снизить непонятно откуда взявшуюся тревожность. Он ложится в постель, укрываясь одеялом с головой и отворачиваясь к стенке. Через мгновение разворачивается обратно, скидывает одеяло, переворачивает подушку на другую сторону, сильно её взбивает. Смотрит в потолок, раздражённо выдыхая. И, в этот момент, краем уха улавливает тихий, еле слышный скрежет в дверь, тут же отрывая голову от подушки. В детстве у Юнги был маленький котёнок. Юнги нашёл его на улице и не смог пройти мимо. Опустился коленями на пыльную землю и взял облезлый, пищащий комочек грязной свалявшейся шерсти в свои руки, прижимая крепко к себе, чтобы больше никогда не отпустить. Когда дверь в его комнату была закрыта, котёнок просился внутрь с таким же скрежетом. И пищал еле слышно. Юнги пробивает дрожью. Он спрыгивает с постели и бросается к двери, сломя голову. Чтобы на пороге выдохнуть испуганно, смотря вниз. И не поверить своим глазам. На полу, у порога, обнимая кровоточащими руками худые коленки, сидит он. Трясётся беззвучно, посиневшими губами пытается изо всех сил произнести хоть что-то, но лишь задушенно хрипит. — Чимин? — не слыша собственного голоса, зовёт Юнги, пока сердце заходится в почти что приступе. Актёр, продолжая прижимать колени к груди, поднимает на него взгляд, полный ужаса. По лицу, щекам, подбородку, текут слёзы. — Юнги… — шепчет он неверяще и улыбается надломленно. У Юнги подкашиваются ноги.* * *
Он с громким стуком ударяется коленями о пол и подползает ближе к изувеченной фигурке, не смея прикасаться первое время. На Чимине живого места нет. Он в домашней одежде — пижамные штаны, что на коленках продраны, являют взгляду многочисленные свежие царапины. На нём грязный вязаный кардиган с зацепками — в некоторых местах нитки основательно распустились. У него губы, что и без того настрадаться успели, в кровь разбитые. На костяшках его пальцев кожа содрана. Юнги вдруг приглядывается, вбирая судорожно в лёгкие воздух. В его худых руках, покрытых ссадинами — помятый букет лаванды, перевязанный белоснежной атласной лентой. Сердце начинает щемить. — Чимин… Что с тобой? — шепчет, не сдерживаясь и как можно аккуратнее пальцами подцепляя чужой подбородок. Актёр не отвечает — сил не остаётся. Лишь льнёт доверчиво к чужим рукам, прикрывая глаза. Юнги выдыхает беспомощно, начиная поглаживать самыми кончиками пальцев чужую кожу. — Где ты умудрился так… — ласково тянет, прерываясь на секунду, и втягивает носом спёртый воздух. — И почему… Почему от тебя пахнет дымом? Чимин распахивает глаза. По щеке стекает ещё одна слеза, и Юнги ловит её свободной рукой, быстро смахивая. — Там пожар. — отвечает актёр, всхлипывая. Юнги застывает. — Где? — спрашивает тихо, хотя ответ знает заранее. Чимин не сдерживается, начиная сдавленно хныкать. — В отеле пожар. — выдавливает из себя он с трудом. — В моём отеле! Юнги медленно закрывает глаза, про себя безбожно матерясь. Забота отличается от помощи тем, что мы пытаемся решить ещё несуществующую проблему, которая может потенциально, пока что чисто в теории, возникнуть у другого человека. А потому мы, просчитывая будущий ход событий, пытаемся предотвратить последствия ещё до того, как само событие наступило. Мы, совершая рутинные действия, уже по инерции думаем и о другом человеке и о том, что с ним, чисто в теории, опять-таки, может произойти. Например, о том, как уберечь его от усилившегося снегопада, который синоптики обещают завтрашним утром. Вот только Юнги не уберёг. Он кривит губы, медленно убирая руку с чужого подбородка. В дверном проёме показывается сонный Хосок. — Что у вас тут… — он приоткрывает один глаз, другим, по всей видимости, продолжая спать. Однако, заметив две фигуры в коридоре, Хосок тут же раскрывает и второй глаз, мгновенно просыпаясь. — Происходит. — растерянно заканчивает он. — Вы чего тут сидите в такое время? Хосок, видя лишь часть лица Чимина, посколько того загораживает Юнги, ехидно улыбается. — Юнги, ну ты, конечно, гений недоделанный. — шутит он. — Мог бы, знаешь, Чимина к нам пригласить на чай, а не на холодном пороге сидеть. Ромео, мать твою. В этот момент Чимин вновь громко всхлипывает, и Хосок округляет глаза, приглядываясь и тихо ахая. Чимина нещадно трясёт. Юнги, встревоженно глядя на Хосока, вздыхает. Он, без лишних раздумий прижимая бережно Чимина к себе, начинает невесомо поглаживать по спине. — Спокойно, Чимин. Ты в безопасности сейчас, слышишь? Всё хорошо. Чимин лишь отчаянно мотает головой из стороны в сторону, горько усмехаясь. — Нет. Нет, не всё хорошо. Юнги прекращает на пару моментов поглаживания, но затем быстро возобновляет. — Что ты имеешь ввиду? — спрашивает как можно более непринуждённо. Чимин отстраняется, глядя прямо в глаза режиссёру. — Там остался мой друг. Юнги застывает. — Друг? Чимин кивает головой. — Мы засыпали вместе, но когда я проснулся, его уже не было… Я не знаю, куда он пропал. — он вновь начинает плакать, не выдерживая. — Но мне кажется, что он там. Остался в отеле. Юнги медленно переводит взгляд на побледневшего Хосока. — Как его зовут? — разрезая гробовую тишину, спрашивает режиссёр, молясь про себя, лишь бы не услышать до боли знакомое имя. Продолжает смотреть на Хосока, незаметно мотая головой из стороны в сторону. И губами беззвучно складывает слова. Умоляет. «Не надо. Стой здесь. Не иди туда.» Чимин, глотая горячие слёзы, выдыхает. — Лиам. Его зовут Лиам. Вновь воцаряется тишина. Но ненадолго. Потому что Хосок, грязно выругиваясь на итальянском, резко срывается с места, и Юнги опускает голову, даже не пытаясь его догнать и продолжая удерживать в своих руках сотрясающееся в приступе истерики тело.* * *
Ночь подходит к концу, и начинает светать. Тем не менее, тревожность никуда не пропадает. Юнги, еле слышно вздыхая, наблюдает за до сих пор трясущейся фигуркой Чимина, что сидит на кровати, продолжая прижимать разодранные колени к груди. Юнги исподтишка смотрит на чужие многочисленные ссадины и синяки, что не скрывает от его глаз одежда. И может лишь с затаённым страхом думать о том, сколько ещё подобных она прячет под собой. В самой комнате тихо: они молчат. Снаружи, отнюдь, оглушительно громко: звуки бесконечно мешаются друг с другом, сливаются в одно целое. Мимо, вот уже почти час, бесконечным конвоем тянутся средства транспорта различных служб спасения. Юнги, выглядывая в окно, успевает заметить несколько пожарных грузовиков, скорую помощь и полицейские автомобили. Все они издают мерзкие звуки сирены, и Чимин, только успокаиваясь, начинает трястись пуще прежнего. И Юнги снова вздыхает. Подходит к шкафу и достаёт оттуда платок. Идёт в ванную и смачивает его водой, чтобы через пару мгновений вернуться обратно в номер. Чимин всё это время безразлично следит за его действиями. — Иди сюда. — шепчет Юнги, и Чимин грустно улыбается, раскрывая сухие потрескавшиеся губы. — Не могу идти. Нога болит. Юнги понятливо кивает и усаживается на кровать рядом с актёром. Держит в руках платок и, глядя на Чимина, недоумённо изогнувшего бровь, произносит вынужденно. — Снимай кофту, Чимин. — А ещё мне что сделать? — усмехается актёр. — Может быть, штаны тоже снять? Юнги закатывает глаза. — Штаны тоже снимешь, не волнуйся. Только чуть позже. Пока что мне нужна только кофта. Чимин вмиг перестаёт усмехаться. — Я не буду раздеваться перед вами, мистер Мин. — произносит он твёрдо, и наступает очередь мужчины давить ухмылку. Чимин, кажется, никак не может определиться, как лучше обращаться к режиссёру. — Прекрасно. — поднимая брови, спокойно отвечает он. — В таком случае, я не смогу промыть твои раны, а потом они воспалятся. А ещё будет велика вероятность занесения инфекции. И раны начнут страшно гноиться. — чуть помолчав, он добавляет. — Всё ещё не будешь раздеваться? Чимин, возмущённо приоткрыв рот, тут же его закрывает, не находя слов. Он раздражённо выдыхает и, опасно сверкая глазами, расстёгивает пуговицы кардигана, откидывая его в сторону несколькими секундами позже. Остаётся лишь в одной майке. Юнги удовлетворённо кивает, наклоняясь вперёд. — Протяни мне руки. Чимин, вызывающе смотря на режиссёра, всё-таки делает то, что от него требуется. А потом не сдерживает судорожный выдох, когда чувствует: его запястья вновь попадают в плен чужих тёплых ладоней. Юнги, глядя ему прямо в небесные глаза, продолжает прятать улыбку. Быстро проходится по ранкам и царапинам платком, довольно отмечая про себя, что те, благо, не глубокие. Чимин чуть морщится, но всё же позволяет Юнги продолжить свою аккуратную, кропотливую работу. — Что с тобой произошло? — спрашивает всё же Юнги, пытаясь не слишком сильно надавливать на чужую кожу. — Упал, когда вылезал через подоконник. — тихо отвечает Чимин. — Не удержал равновесие. Юнги кривит губы. — Даже пальто не надел. — Оно бы мешалось. Юнги, прилагая усилия, заставляет себя не смотреть на настрадавшийся букет лаванды, лежащий на столе. — Понятно. — отвечает он спустя несколько секунд, переходя к другой руке. Чимин, следя за чужими движениями, шепчет. — Там много пострадавших. Я ещё легко отделался. — В самом деле? Я так не думаю. Посмотри на себя. Чимин грустно улыбается. — Я, по крайней мере, хотя бы живой. По телу режиссёра ползут мурашки. — Что ты имеешь ввиду? — Люди задыхались в огне, сгорая заживо. — стараясь сохранять спокойствие, отвечает актёр. — Кто-то, пытаясь спастись, прыгал с окон вниз. — он умолкает, а затем быстро продолжает, начиная трясти головой, лишь бы забыть. — И я даже не знаю, что хуже: умереть от пожара или от падения с высоты. Юнги застывает. — Вам никто не помог? А пожарные? Чимин улыбается, опуская глаза. — Не приехали. Никто не приехал. Сигнализация тоже не сработала. Администрации отеля было плевать. Всем было плевать на нас, мистер Мин. Юнги, умолкая, сглатывает горький ком в горле, вставая с кровати и начиная что-то искать. Разворачивается он обратно уже с небольшой бутылочкой перекиси водорода. Чимин округляет глаза. — Нет. — начинает он протестовать. — Не надо. Юнги подходит ближе. — Раны нужно обработать, Чимин. — Не нужно. Я в порядке. Мне даже не больно. — упрямо твердит Чимин, отползая назад к спинке кровати. — Пожалуйста. Юнги невозмутимо притягивает его обратно. Чимин смотрит на него почти умоляюще, и внутри почему-то становится очень больно в этот момент. Юнги со вздохом тянется к чужим запястьям, и Чимин снова ненавидит тот факт, что позволяет себе прочувствовать чужое успокаивающее тепло. — В детстве я очень много дрался. — начинает режиссёр, задумчиво выводя круги по чужой коже. — Думал тогда, что решать вопросы силой легче. — улыбается он, вспоминая. Чимин заинтересованно прищуривается. — Поэтому, я постоянно ходил с синяками и царапинами. Мне иногда кажется, что меня ненавидели, потому что на меня одного уходило слишком много лекарств. Да, я был очень неэкономным в этом плане. — хмыкает Юнги, и уголки губ Чимина непроизвольно поднимаются вверх. — Но меня всегда находили и заставляли обрабатывать раны. Все, до одной. А я всегда упирался до последнего, кричал, вертелся, и в итоге становилось только больнее. — произносит Юнги, становясь вмиг серьёзным. — Иногда за непослушание мне давали пощёчину. И это было даже больнее, чем все мои синяки и царапины вместе взятые. Чимин задерживает дыхание, когда Юнги поднимает на него взгляд. — Но с тобой всё будет по-другому. Я сделаю всё очень аккуратно, ты даже не заметишь. — мужчина что-то обдумывает несколько особо долго длящихся мгновений, прежде чем твёрдо произнести, пробуя такое странное слово на вкус. — Обещаю. Он никогда и ничего не обещал. И, тем более, никому. Вот только жизнь — штука непредсказуемая. Хотя бы потому, что однажды мы влюбляемся, и влюблённость эта способна изменить нас до неузнаваемости. Чимин потерянно молчит. Просто не уверен, что если произнесёт что-то сейчас, то сможет совладать с голосом. Юнги тихо шепчет. — Если только ты мне позволишь. Чимин, продолжая молчать, неуверенно кивает. Юнги, облегчённо выдыхая, быстро промакивает кусок ваты перекисью, и Чимин косится с опаской, вновь начиная дрожать. — Ты можешь закрыть глаза, если так страшно. Чимин лишь фыркает. — Глупости. Он будет держать их открытыми чисто из принципа. Мужчина на это мягко улыбается, и Чимин, засматриваясь, случайно пропускает момент, когда к первой некрупной царапине невесомо прикасается ватка. Неприятно щиплет. Но если смотреть в чужие тёплые глаза, на глубине которых плещется едва ли скрываемое волнение, то вполне себе терпимо. Юнги быстро переходит ко второй царапине, и на этот раз Чимин не сдерживает болезненного вздоха. А потом происходит это. Мужчина, следя за чужой реакцией, быстро наклоняется вперёд и дует еле ощутимо на небольшую ранку. Чимин буквально ощущает размеренное дыхание на своей коже. Он, не выдерживая, крепко зажмуривает глаза, пока сердце бьётся в груди подстреленной птицей. Слышит тихий смех и буквально видит перед собой чужую тёплую улыбку. — Хосока нет уже почти час. — подаёт голос актёр, лишь бы скрыть собственное смущение. Юнги лишь мычит сосредоточенно. Совсем близко. Непозволительно. Чимин выдыхает. — Почему он убежал, когда… Вздрагивает, всё ещё ощущая чужое обжигающее дыхание совсем рядом. — Когда услышал имя моего друга? Юнги застывает, когда Чимин резко открывает глаза. — Они знакомы, верно? Режиссёр поспешно опускает глаза, продолжая проходиться по ссадинам смоченной перекисью ваткой. — Можно и так сказать. — вынужденно отвечает он, наконец, заканчивая свою работу. Чимин понятливо кивает, с удивлением для себя обнаруживая, что кожа покрывается мурашками. От холода. Юнги, вздыхая, встаёт с кровати и пересекает комнату большими шагами, вновь подходя к шкафу. На самом деле, просто убегает от дальнейших вопросов. — Возьми. Перед Чимином ложится чужой тёплый свитер, и он, кривя губы, всё же тянется к нему, чтобы, продев вещь через голову, понять. Он в чужой одежде, что на несколько размеров больше его собственной, буквально тонет. — Он мне чертовски большой. — ворчит Чимин, разглядывая чересчур длинные рукава, что полностью закрывают его ладони. Юнги отворачивается, пытаясь спрятать улыбку. У него это ожидаемо не получается. — Не вижу тут ничего смешного. — невозмутимо произносит актёр, машинально проводя пальцами по мягкому свитеру. — Ты прав. Ничего смешного. — чуть помедлив, отвечает ему Юнги, и Чимин поднимает бровь. — Тогда немедленно перестаньте так ухмыляться, мистер Мин. — командует он, почувствовав невиданный прилив смелости. Чуть подумав, добавляет: — И я не буду снимать штаны, даже не просите. Там не такие серьёзные раны, чтобы их обрабатывать. Юнги, не сдерживаясь, громко хмыкает. И, видя уже конкретное возмущение на чужом лице, вновь отворачивается, закусывая губу, чтобы не рассмеяться в голос. Забавный. Какой же он, чёрт возьми, забавный. — Хорошо. Как скажешь. Чимин, очевидно довольный собой, откидывается на спинку кровати. Первые солнечные лучи начинают пробиваться даже сквозь плотные шторы, и он слегка жмурится. Хочется спать. Юнги садится рядом, бросая несмелый взгляд на актёра. Бледные веснушки. Он снова их видит совсем близко. — Ответь мне на последний вопрос, Чимин. Тот, приподнимая бровь, смотрит на режиссёра в ожидании. — Почему ты взял с собой букет? Глаза в глаза. Чимин, прикусывая кончик языка, хаотично соображает. Но чужой пронзительный взгляд лишает любой возможности здраво мыслить. Чимин, подтягивая к себе колени, утыкается в них подбородком, прикрывая уставшие глаза. Ему срочно нужно отдохнуть. — Потому что это был подарок. — задумчиво тянет он, уже проваливаясь в сон. — И я его ценю.* * *
Занимается рассвет. Люди, привычно проснувшиеся по дребезжащему звону будильника и собирающиеся на работу, в этот день так на неё и не отправляются. Они массово высыпают на улицы, взволнованно обсуждая последние дошедшие до их ушей новости. — Вы уже слышали? — О чём? — В Париже всю ночь творились беспорядки. Торговый центр недалеко от Лувра разорили! — Верно! Во многих ресторанах и кафе тоже произошли погромы — разбиты стёкла, а кассы выпотрошены до последней копейки! — А сколько убийств произошло этой ночью прямо на улицах! Больницы переполнены! — Это вы ещё не слышали о пожаре в отеле… — Пожар?! Надеюсь, его уже потушили? — Пока что нет. Пожарные лишь недавно приехали туда. Говорят, слишком сильное возгорание. Все здание пылает, словно его полностью облили бензином. — Боже мой… А люди? Как же люди? — Кто-то сказал, что сигнализация в отеле не сработала. Была ночь: люди спали, когда почувствовали запах дыма. Но было уже слишком поздно. — Но как же так? Почему никто им не помог? — Вы же знаете, друзья. Этот отель — одно из самых паршивых мест в Париже. — Точно! Ума не приложу, как такую сомнительную забегаловку можно было вообще назвать отелем. Так, пристанище на одну ночь — не более того. — Это точно. Администрация отеля совсем не беспокоится о безопасности бедных постояльцев… Думаю, что они даже не знают о том, что такое сигнализация и как ей пользоваться! — Так что с людьми, господа? — С людьми… Боже, сохрани их души. Должно быть, много людей погибло. У них просто не хватило времени. Кто-то задохнулся прямо во сне. — Бедные, бедные люди… — Боже милостивый, позволь им обрести покой. — Дождитесь официальных сводок новостей, друзья. Рано паниковать! Чем ближе к отелю — тем хуже обстановка. На улицах страшный переполох — громко воют сирены многочисленных пожарных грузовиков, машин скорой помощи, создающих затор. Хосок пробегает мимо них, не чувствуя земли под ногами. Воздух в лёгких кончается — он начинает задыхаться от быстрого бега, но даже не думает останавливаться. Медлить нельзя — на счету каждая секунда. Хосок старается гнать подальше мысли о том, что, быть может, он уже опоздал. Впереди виднеется здание отеля, что ярко горит. Люди в ужасе бегут от него прочь, захлёбываясь рыданиями, пока Хосок, судорожно сглатывая, уверенно продолжает свой путь. Руки крупно дрожат, в голове — полный беспорядок, что невозможно взять под контроль. Хосок выдыхает через рот пар — температура минусовая, и он бежит по улице без куртки, но ему, чёрт возьми, так наплевать. Перед ним — бесконечно знакомое лицо, изученное наизусть глазами, руками, губами. Его никогда не забыть, не стереть из памяти, как бы сильно ни пытаться. Лицо, что было самым родным когда-то, но вмиг стало чужим и невероятно далёким. Но это не означало, что Хосок был готов его терять. У крыльца отеля творится страшный хаос: люди толпятся, крича до хрипоты и горько плача. Пожарные из больших шлангов тушат пламя, что никак не поддаётся — наоборот, разжигается словно сильнее. Из горящего здания выносят пострадавших. Хосок, задерживая дыхание, вглядывается внимательно в незнакомые лица, непонятно на что надеясь. Переводит взгляд вниз, на землю, и тут же об этом жалеет. На мёрзлой, заснеженной земле лежат изуродованные огнём, обугленные тела, что опознать почти невозможно. Тем не менее, над некоторыми из них склоняются люди, воют раненым зверем, качаются из стороны в сторону, прижимая к себе тех, кто был для них самым дорогим когда-то. Тело сводит страшной судорогой, лицо искажается. Хосок начинает тяжело дышать, с трудом отводя глаза. Его там нет. Не может быть. Он точно жив. Хосок, пытаясь взять себя в руки, смотрит на вход в отель. Пожарные не пускают туда посторонних — лишь сами забегают внутрь и ищут там выживших. Но они делают недостаточно. Потому что Хосок, обводя взглядом всех стоящих на улице людей, бесконечно знакомое лицо среди них так и не находит. Он, прикрывая глаза, глубоко вдыхает свежий морозный воздух внутрь, словно в последний раз. И действительно — в последний. Потому что, не давая себе ни секунды на промедление, он бросается напролом вперёд, расталкивая пожарных локтями. А внутри здания дышать совсем нечем. — Месье, остановитесь! — кричит кто-то позади, но Хосок, не оборачиваясь, летит быстрее ветра, лишь бы не догнали. — Вернитесь назад! — слышит он приказ, брошенный в спину, но лишь усмехается краями губ. Чёрта с два. В небольшом вестибюле отеля стоит невероятная духота. Густой дым сводит видимость почти к нулю, но Хосок всё равно вглядывается до рези в глазах, хаотично бегая ими по помещению, чтобы найти. Найти непременно. — Пожалуйста… — шепчет, прикладывая к носу рукав кофты, чтобы дышать было легче. Вспоминает все ненавистные ему молитвы, которые в детстве когда-то учил с удивительным усердием. Он ведь, чёрт возьми, заставлял себя насильно их забыть. Но сейчас отдельные фразы вновь всплывали в памяти, и Хосок, обращаясь к небесам, их шептал ожесточённо, не слыша собственного дрожащего голоса. Лишь бы найти. Пожалуйста, Боже, дай ему последний шанс. Он обязательно исправится, искупит каждый свой грех. Только бы небеса его услышали. Но небеса лишь задорно смеялись. Парадная лестница в огне, без возможности туда пробраться. Голова начинает кружиться. Хосок, чувствуя мерзкое удушье, быстро разворачивается, бежит по узкому коридору в сторону многочисленных комнат. Открывает каждую чёртову дверь, слезящимися глазами продолжая искать любой признак жизни. Не находит. — Пожалуйста… — продолжает шептать, чувствуя, как едкий дым стоит поперёк горла, лишая возможности сделать вдох полной грудью. Огонь догоняет его, буквально дышит в спину, обдавая своим невыносимым жаром. Хосок, падая на пол, начинает надрывно кашлять до слезящихся глаз. Дым душит изнутри. Хосок ползёт по коридору, чувствуя, как силы стремительно его покидают. Трясущимися пальцами открывает каждую дверь, до которой только может дотянуться. — Умоляю… — хрипит задушенно через кашель. — Пожалуйста. Небеса наблюдают за ним свысока, надменно улыбаясь. Родители с детства твердили, что Бог не помогает грешникам. Лишь великодушно прощает их за содеянное. Но грехи от этого никуда не уходят. Они навсегда остаются с тобой, мучают страшно, клеймятся на коже. Родители с детства твердили, что прощение Бога — это искупление. Хосок, не имя сил даже ползти, начинает истерично смеяться, задирая голову вверх. На его окровавленных руках — множество грехов. Должно быть, пришёл неотвратимый час расплаты. Его искупление. Вокруг тебя лишь пепелище, невыносимая духота и смертельный дым. Примерно в этот момент ты и понимаешь — это конец. Никто не придёт на помощь: ты совсем один. Не остаётся сил даже на кашель. Хосок лишь горько улыбается, закрывая глаза, пока на пересушенных губах застывает одно единственное, бесконечно знакомое имя. Это и называется безысходностью.* * *
К утру Чимин засыпает, свернувшись на кровати и по-прежнему обнимая свои колени. Юнги накрывает его одеялом, мягко улыбаясь. Слишком уж сильный стресс пришлось перенести актёру этой ночью. Его всё ещё трясёт переодически, видимо, по инерции. Юнги следит за ним, не отрывая глаз, пока внутри мерзкое чувство тревожности продолжает беспощадно нарастать. Он меряет комнату длинными шагами, искусывая ногти. Хосок убежал почти два часа назад. И всё ещё не вернулся. Лиам… Боже, Юнги даже не хочет строить никаких догадок на этот счёт. Вместо этого решает сосредоточиться на насущном. В Париже явно творится что-то неладное. И оставаться здесь чертовски страшно. Не за себя, отнюдь. Юнги выдыхает беспомощно, глядя на Чимина, что морщится во сне, вновь крупно вздрагивая. Страшно до жути за Чимина. И Юнги головой прекрасно понимает — его собственной вины тут нет ни капли. Вот только внутри всё равно отвратительное чувство остаётся. Потому что он не уберёг. Не до конца просчитал будущий ход событий, не предусмотрел все потенциальные последствия. И сейчас, глядя на уснувшего актёра, Юнги понимает — допустить подобное во второй раз никак нельзя. Чимин, в конце концов, должен улыбаться. И режиссёр, раз уж на то пошло, обязан ради этого сделать всё возможное, и даже чуть больше. Громкий, хаотичный стук заставляет его отвлечься. Он переводит быстрый взгляд на дверь, задерживая дыхание. Стучат сильно, не переставая ни на секунду. Чимин распахивает глаза, тут же подскакивая в постели и принимая сидячее положение: — Это Хосок вернулся? Юнги лишь молчит, напряжённо вслушиваясь в мощные, почти отчаянные удары по двери. Хосок ведь никогда не стучался. — Юнги, если ты сейчас не откроешь эту блядскую дверь, я снесу её с петель! — вдруг слышит режиссёр и застывает. Переводит медленно взгляд на Чимина, что вытягивается в лице мгновенно. — Это… — шепчет актёр неверяще, но не успевает закончить. — Юнги, я не шучу! — кричат за дверью с явной угрозой, а затем вновь раздаётся серия ударов кулаками по деревянной поверхности. — Тебе лучше открыть прямо сейчас! Чимин округляет глаза. — Мистер Мин, это же… Ошибиться невозможно. Они оба этот голос успели выучить. Юнги отводит глаза, судорожно сглатывая. Если честно, в этот момент он готов проклясть всю планету. На негнущихся ногах он подходит к двери и прислушивается. — Юнги, я буквально слышу твоё, блять, дыхание. — слышится новый удар в дверь, и режиссёр вздрагивает против воли. Глубоко вдыхает побольше воздуха внутрь, а затем распахивает дверь одним резким движением. — Какого чёрта ты так долго открывал дверь? Юнги улыбается, пытаясь сохранять спокойствие и невозмутимость из последних сил. — И тебе привет, Лиам.* * *
Он быстро осматривает чужое возмущённое лицо на предмет любых повреждений. Выдыхает облегчённо, их не обнаруживая. — Ты в порядке? — спрашивает на всякий случай. Лиам поднимает бровь. — Конечно, я в порядке. Что за странный прилив сентиментальности, Юнги? Внезапно он с шумом вбирает воздух в лёгкие. За спиной режиссёра возникает до жути знакомое лицо. Чимин, отталкивая Юнги в сторону, бросается в объятия, притягивая Лиама к себе за шею. — Чёрт возьми, ты живой! Лиам, не зная, что предпринять, аккуратно похлопывает актёра по спине, глядя в глаза Юнги почти с паническим страхом. «Что делать?» — одними губами шепчет. «Не знаю.» — по слогам произносит режиссёр, отвечая таким же напряженным взглядом, мотая головой из стороны в сторону. Лиам отстраняет от себя Чимина, вглядываясь в его небесные глаза. — Это я должен так говорить, между прочим! Он ведёт взглядом по чужим ранкам, что выглядывают из-под одежды. — Чимин, что с тобой случилось? Актёр отмахивается быстро. — Всё в порядке. Мне почти не больно. Нога, правда, до сих пор ноет, но это терпимо. Думаю, всё скоро пройдёт. Лиам кивает молча, смотря потерянно на Юнги. Это, однако, не остаётся незамеченным. Чимин прищуривает глаза: — Лиам? — спрашивает тихо. — Почему ты здесь? Тот продолжает молчать, глядя на режиссёра почти умоляюще. Юнги, вздыхая, прочищает горло: — Давайте потом разберёмся со всем этим. — он чуть сторонится, пропуская Лиама внутрь номера. — Проходи.* * *
— С тобой точно всё в порядке? — не перестаёт задавать один и тот же вопрос Чимин, и Лиам закатывает глаза. — Чёрт возьми, я ведь уже сказал тебе. — Но куда ты пропал? Я так волновался! — восклицает актёр. Лиам стыдливо опускает глаза. — Посреди ночи меня вызвали в больницу. За мной прибежала медсестра: сказала, что нужна подмога. Сегодня ночью было много раненых людей. Ты очень крепко спал. — тихо отвечает он. — Тем более, ты не кричал во сне, и я подумал, что будить тебя не стоит. Юнги, молча стоящий рядом, выдыхает. Чимин, стараясь не думать о чужих словах, упрямо продолжает. — Господи, я думал, что ты остался в отеле. Там был жуткий пожар… Лиам грустно улыбается, обнимая друга. — Знаю. Я ушёл до того, как всё началось, но потом услышал эти страшные новости и тут же ринулся искать тебя. Думал, что ты пострадал. Прости, Чимин. Актёр улыбается в ответ. — Тут нет твоей вины, всё хорошо. Мне всё равно… — он запинается, но быстро продолжает. — Мне всё равно помогли. — заканчивает он, не глядя в сторону режиссёра. Лиам, поднимая на Юнги глаза, замечает чужую добрую усмешку и, не сдерживаясь, подмигивает. — Я рад, что всё обошлось. — произносит он, разглядывая комнату и тут же застывая. Не хватает одного человека. — Юнги? — негромко зовёт он режиссёра, отстраняясь от Чимина. — Что? — подаёт голос молчащий до этого мужчина. Лиам шумно сглатывает, переводя на него взгляд. — Где Хосок? — спрашивает он, кривя губы. Всё-таки, чертовски непривычно произносить вслух имя, которое ты пообещал себе забыть раз и навсегда. Чимину вдруг становится плохо. Юнги быстро переглядывается с ним, вбирая воздух внутрь с шумом. Они оба прячут глаза, и Лиам нервно улыбается. — Почему вы молчите? Юнги вынужденно поднимает на него глаза, и Лиам понимает: ему не понравится ответ. — Он отправился искать тебя. — тихо произносит Юнги, и Лиам продолжает улыбаться. — Куда? Чимин чувствует — руки вновь начинают дрожать. Это он виноват. Это его ошибка. Непоправимая, чёрт возьми, ошибка. — В отель. Лиам издаёт смешок. — Зачем в отель? Я ведь тут стою, со мной всё хорошо. Чимин умолкает, переводя взгляд на Юнги. Надеется, что тот спасёт ситуацию. Но Юнги тоже ничего не говорит. — Но вы ведь его не пустили? Верно? — Лиам тянет уголки губ вверх из последних сил, чувствуя, как внутри что-то больно бьёт под рёбра. — Юнги? Чимин? — он быстро переводит глаза с одного человека перед собой на другого. — Почему вы, блять, молчите? — шепчет еле слышно, продолжая улыбаться почти сломанно. Юнги, не находя сил, мотает головой отрицательно, и Лиам начинает смеяться. — И где он сейчас? Чимин зажимает рот руками в ужасе. Это его ошибка. Лиам задаёт те самые вопросы, на которые отвечать страшно. Просто потому, что ответа никто из присутствующих не знает. Злые слёзы выступают на глазах. Лиам их быстро растирает, продолжая истерически смеяться. — Ответьте мне! — кричит, не выдерживая, и Юнги с шумом вбирает в себя воздух. — Я не знаю, Лиам. Мы не знаем. Люди невероятно забавные существа. Потому что в трудные моменты, когда всё и так становится очевидным, они отчаянно хотят верить в любую сладкую ложь, лишь бы не было так больно. Вот только Юнги не умеет врать. И ложных надежд тоже не даёт. Лиам молчит несколько мгновений — улыбка медленно спадает с его лица. Губы начинают дрожать. — Вы оба — идиоты, слышите? — тихо шипит он, и Чимин с Юнги опускают глаза вновь, даже не думая спорить. Лиам не пытается больше вытирать слёзы — они стекают по щекам длинными дорожками. — Но вы позволили уйти самому главному и непроходимому идиоту. Это последнее, что он произносит, прежде чем выбежать из номера прочь. Чимин молниеносно бросается за ним, вмиг забывая о больной ноге, но чужие сильные руки удерживают его за талию, разворачивая. — Это я виноват. — начиная тихо плакать, выдыхает он. — Я должен помочь. Мне нужно идти. Юнги прикрывает глаза, прижимая актёра к себе слишком близко. Чувствует, как чужой подбородок утыкается в его плечо, а руки бьют несильно по спине, умоляя отпустить. — Я тебя никуда не пущу. — произносит он твёрдо, чувствуя, как плечо начинает намокать от чужих слёз. Только не сейчас. Никогда. В детстве у Юнги был маленький котёнок. Юнги нашёл его на улице и не смог пройти мимо. Опустился коленями на пыльную землю и взял облезлый, пищащий комочек грязной свалявшейся шерсти в свои руки, прижимая крепко к себе, чтобы больше никогда не отпустить.* * *
— Доброе утро, в эфире новости. Минувшей ночью в Париже произошла череда крупных преступлений. Были разгромлены торговые центры, дорогие рестораны и кафе. На улицах к утру были найдены тела зверски убитых граждан. Наибольший удар пришёлся на отель неподалёку от Собора Парижской Богоматери. По нашим предварительным данным, пожар, который начался на первом этаже, сразу перешёл на всё здание через внешнюю облицовку. Отель сгорел полностью. Согласно нашим корреспондентам, даже после тушения большей части возгорания, на крыше здания по-прежнему полыхал огонь. Густой дым видно издалека, а здание на данный момент оцеплено полицией. Прискорбно сообщаем о многочисленных жертвах. Органами внутренней безопасности ведётся расследование: полиции уже удалось раскрыть нескольких преступников, поэтому мы с уверенностью можем сказать, что все виновные будут привлечены к ответственности. На данный момент Париж находится в зоне риска, поэтому многие граждане покидают город и уезжают в пригородные зоны, чтобы себя обезопасить. В связи с этим, спешим вас заверить: уже в скором времени в городе вновь станет тихо и спокойно. Пока что мы просим вас не выходить на улицы поздно вечером и воздерживаться от посещения общественных мест. А теперь, к остальным новостям… Юнги выключает радио, обводя тяжёлым взглядом многочисленную съёмочную команду. — В нынешних условиях процесс съёмок значительно усложняется. — произносит он, и люди понуро опускают головы. — Это значит, что мы прекращаем съёмки? — тихо спрашивает кто-то, и режиссёр усмехается. — Это значит, — твёрдо отвечает он, глядя на поникшего Чимина, — что мы переносим съёмки в другое место и уезжаем отсюда подальше к чёртовой матери. — Куда? Юнги задумывается ненадолго. — А что ещё ты любишь? — Лаванду, солнце… И море. Он победно усмехается. — Куда-нибудь поближе к солнцу и морю. Чимин, впервые за долгое время, приподнимает губы в искренней улыбке. Юнги же считает это своей небольшой, но очень ценной победой.