избавь нас, боже, от тех, кто думает, что исполняет его волю.
Дышать нечем. Комната напрочь пропахла стойким, резковатым запахом красок. К деревянному мольберту прикреплён большой лист шероховатой бумаги. Вокруг, куда ни глянь — жуткий беспорядок: раскрытые тюбики масляной краски, грязные палитры, кисти разных размеров, разбросанные карандаши. На листе бумаги — водянистые разводы: акварель стекает вниз крупными каплями, нещадно пачкая мольберт. Но он этого не замечает — слишком уж увлечён. За ухом виднеется ярко-жёлтое пятно. На кончике носа — ещё одно, только, на этот раз, уже красное. — Сынок, срочно открой окно и проветри комнату! Он, сосредоточенно высовывая язык и продолжая рисовать, пропускает чужие слова мимо ушей. — Хосок! Рука вздрагивает, и он от неожиданности роняет кисть, раздражённо цокая: — Подожди, мам, я рисую! Она появляется в дверном проёме, прислоняясь к стене щекой и нежно улыбаясь: — Поздно уже, пора ложиться спать. Завтра закончишь. Пришло время вечерней молитвы. Он со вздохом поднимается со стула и идёт к окну, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха. Держа мамину ладошку, бежит умываться и чистить зубы, а потом, переодевшись в пижаму, чинно ложится в свою детскую кроватку. Мама целует его в щёки и лоб. — Давай вместе. Начинай, а я продолжу. Он кивает, складывая ладошки перед собой в заученном жесте. — Отче наш, сущий на небесах… Замирает тут же, переводя на маму неуверенный взгляд. Она мягко улыбается. — Забыл? Вновь кивает, пряча глаза, и она гладит его по щеке, тихо смеясь. — Тогда повторяй за мной. — произносит, тоже складывая ладони и поднимая взгляд к потолку. — Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твоё… Хосок, устало прикрывая глаза, вторит чужим словам, проваливаясь в сон.* * *
Хосок родился в богатой семье. Его отец был высокопоставленным чиновником и уважаемым человеком. Честный, ответственный сотрудник, надёжный друг, порядочный семьянин, да и просто хороший человек, всегда готовый прийти на помощь в трудную минуту. Одним словом, идеальный муж и прекрасный отец, на которого хотелось равняться по умолчанию. Эталон настоящего мужчины. Мама от него ни на шаг не отставала. Безупречно воспитанная, начитанная, утончённая натура, но, в то же время, великолепная хозяйка, как и подобало женщине в те времена. Она с лёгкостью справлялась со всеми домашними обязанностями, на неё возложенными, умудряясь при этом находить время и на себя, оставаясь всегда ухоженной и неотразимой. Его родители, вот уж точно, придерживались традиционных ценностей, и это их, по всей видимости, целиком и полностью устраивало. В их доме всегда царили порядок, тепло и уют, одинаково строго оберегаемые как мужем, так и женой. Они, полюбив друг друга с первого взгляда, эту любовь удивительным образом сумели сохранить: пронести с собой через года, как бывает лишь в бульварных романах, написанных отбитыми, неисправимыми мечтателями. Наверное, по этой причине Хосок был долгожданным, единственным и горячо любимым ребёнком — ему, несомненно, без остатка доставалась вся родительская нежность и забота. Он был маминой драгоценностью и папиной гордостью. Взлелеянный и оберегаемый от всех невзгод с детства, он жил, не зная горечи и боли. Рос, ни в чём не нуждаясь: каждое его «хочу» обязательно оставалось удовлетворённым. Каждое его «купи» заканчивалось довольной улыбкой и появлением очаровательных ямочек на детских румяных щеках. Пожалуй, у него было всё. Новые дорогие игрушки, стильная одежда, которой тайно завидовали ровесники, поездки на люксовые курорты заграницу во время каникул. Отец часто ездил в командировки по работе в дальние страны, и в такие моменты он всегда брал семью с собой. Родители хотели показать ребёнку весь мир, совсем не жалея на это денег. Когда Хосоку исполнилось семь, они, скоропостижно собрав чемоданы, уехали в солнечную Италию на время длительной командировки главы семейства. Вот только сами не заметили, как влюбились до беспамятства в страну с такой колоритной, красочной культурой. И отец, на правах, опять-таки, главы семейства, принял, недолго думая, решение остаться в Италии с концами. Хосоку в Италии понравилось. Они обосновались в северной её части, главный город которой носил невероятно нежное название. Милан. Хосоку, определённо, этот город пришёлся по душе. И, хотя они обосновались в его окрестностях, выбираясь в сам город лишь по выходным, он всё равно был в искреннем восторге от всего того, что видел. Ему нравился их новый дом, стоявший в тени вековых деревьев. Нравилась частная школа, куда он пошёл, будучи первоклассником. Нравился совсем незнакомый поначалу язык, который он выучил за несколько месяцев с лёгкостью. Особенно нравились уроки рисования в школе — Хосока на них всегда хвалили. Говорили, что такому таланту нельзя пропадать, и родители, недолго думая, тут же подарили ему мольберт и краски, чтобы ребёнок практиковался. Пожалуй, у него действительно было всё. Новые дорогие игрушки, стильная одежда, которой тайно завидовали ровесники, поездки на люксовые курорты заграницу во время каникул. И глубоко верующие родители, которые, по традиции, каждое воскресенье ходили на мессу* в церковь. В религии люди находят утешение. В тяжёлые времена, когда, казалось бы, ты обречён, и твои разбитые мечты лежат в осколках под ногами, появляется хрупкая надежда, которую великодушно дарует тебе с небес Бог. Он, возвращая тебе смысл жизни, наполняя её новыми яркими красками, наставляет тебя вместе с тем на путь истинный. И ты должен быть ему глубоко благодарен за этот подарок свыше. Это — твоё благословение. Маленький Хосок неустанно слушал это каждый вечер, закрывая глаза перед сном после обязательного прочтения молитвы. Вот только совсем ничего не понимал, но всё равно старательно впитывал в себя родительские наставления. В их доме было много икон. Мама любила показывать их своему маленькому сыну, толкуя их подлинное значение. Отец любил, сажая его, пьющего тёплое молоко, на свои колени, рассказывать о том, почему религия важна. Религия взращивает в человеке скромность, мягкость и кротость. Невинность. Наверное, именно поэтому Хосок рос послушным и покладистым сыном для родителей, что души не чаяли в своём чудесном, неиспорченном ребёнке. Хосок никогда и ни в чём не перечил им, даже не задумывался об этом: так было предписано в Библии, и идти против неё — страшный грех, оскорбление чувств верующих. К тому же, родители всегда хотели для него самого лучшего и делали для этого всё возможное. И Хосок, прекрасно это понимая, желал показать им всю свою благодарность, вернуть её своими хорошими поступками обратно, отплатить той же монетой. Родители, конечно, ничего от него не требовали. Не упрекали потраченными деньгами, не жаловались на большие расходы, не отказывали ему никогда и ни в чём. Лишь просили всегда, несмотря ни на что, оставаться хорошим человеком — тем, кто чтит священные библейские заповеди и безукоризненно следует им в жизни. Однажды отец сказал ему: — Мы растим тебя в любви, Хосок, потому что это — наш родительский долг. Бог послал нам тебя не просто так. Мы молились каждый день, чтобы ты появился на свет. И теперь, когда ты здесь, мы должны делать всё возможное, чтобы Бог был уверен в том, что всё это — не зря. Мы должны вырастить из тебя хорошего, достойного человека, чтобы Бог не сомневался в правильности своего решения. И мы даём тебе всю эту любовь в надежде, что однажды она окупится и ты не подведёшь нас — станешь хорошим человеком. Тем, кем мы видим тебя. Тем, кем видит тебя Бог. Поэтому, тебе нужно стараться, сынок. И Хосок старался изо всех сил. С особым усердием учил молитвы, но всё равно бесконечно путался в сложных, слишком замудрённых словах, не до конца понимая их значения. Сбивался, но всё равно старательно учил, лишь бы порадовать родителей. Просто для них это было важно, а значит, это по умолчанию становилось важным и для него. Религия воспитывает в человеке доброту, щедрость, любовь к ближнему. Наверное, именно поэтому Хосок оставался открытым и дружелюбным мальчиком, с которым никто, несмотря на высокий статус его семьи, не стеснялся пообщаться. У Хосока было много друзей — он всегда был душой компании: без лишних раздумий делился с другими ребятами игрушками, сладостями. Одним словом — всем, чем мог, ничего не жалея и отдавая безропотно всё то, что имел. Религия прививает милосердие и сострадание к окружающим. Наверное, именно поэтому Хосок вместе с родителями жертвовал свои старые, ненужные игрушки и одежду, ставшую не по размеру, в приюты детям-сиротам. Ему было совсем не жалко — дом и без того был завален многочисленными игрушками, а платяной шкаф продолжал ломиться изнутри. Более того, он каждую неделю самостоятельно складывал ненужные больше вещи в большой мешок, бубня забавно под нос «бедным сироткам нужнее». Мама, нежно улыбаясь, целовала его в маленький, чуть вздёрнутый носик. Родители, руководствуясь, опять-таки, религией, старались привить ему традиционные ценности. — Однажды ты женишься на благочестивой, непорочной девушке из порядочной семьи, обзаведёшься хозяйством, станешь прекрасным мужем для своей красавицы-жены. И у вас родятся чудесные дети, похожие на вас, как две капли воды. — Дети? — прошептал маленький Хосок, устало зевая. Тусклый свет горящей свечи отбрасывал пляшущие тени на стену. — Да, сынок, дети. И они будут такими же чудесными, как и ты. Это ли не счастье? Это ли не благословение Бога? — мечтательно улыбнулась мама. Хосок промолчал. В свои девять ему не хотелось думать о женитьбе и детях. В свои девять у него были друзья, с которыми он тайно сбегал к морю, сбрасывая на ходу одежду и прыгая с разбега в воду с высокого обрыва. В свои девять у него был мольберт и листы бумаги, на которых он выводил кистями всё увереннее новые и новые пейзажи, получая похвалу в художественной школе и страшно гордясь собой. И ему, пожалуй, было больше ничего не надо. — Но это будет лишь однажды, когда ты повзрослеешь и возмужаешь. Пока что ты — лишь наивное дитя, и у тебя есть время. Но детство когда-то подходит к концу, верно? И мы взрослеем. Только тогда мы и начинаем всерьёз задумываться о таких важных вещах, как брак и дети. Хосок слегка нахмурил брови. — Но я не хочу взрослеть! Мама по-доброму рассмеялась: — Никто не хочет, сынок. Но этот процесс неотвратим. Тебе, рано или поздно, придётся повзрослеть и взять на себя множество обязанностей, как и подобает настоящему мужчине. Хосок задумался, продолжая хмурить брови, и мама ласково поцеловала его в лоб. — Тебе может показаться, что ты не готов к женитьбе, детям, прочим вещам. Твой отец был таким же, сынок. Но в этом нет ничего такого. Главное — найти ту самую девушку, которую ты полюбишь всем сердцем. С ней ты захочешь всего, и она изменит тебя полностью, перевернёт твой мир с ног на голову. Она сделает тебя счастливым. Она улыбнулась ему ободряюще, и Хосок несмело улыбнулся в ответ. Мама потушила свечу, и комната стремительно погрузилась во мрак. — Не забудь помолиться перед сном, сынок. Доброй ночи. — Доброй ночи, мамочка. — прошептал он, складывая перед собой ладошки. Быстро пробормотал заученную молитву и закрыл глаза, отворачиваясь к стене и пытаясь уснуть. Но сон никак не приходил. Хосок резко сел на кровати, вглядываясь в окно. Мамины слова почему-то не выходили из головы, и Хосок всё прокручивал их мысленно бесчисленное количество раз — обдумывал каждое слово. «Главное — найти ту самую девушку, которую ты полюбишь всем сердцем. С ней ты захочешь всего, и она изменит тебя полностью, перевернёт твой мир с ног на голову. Она сделает тебя счастливым.» Хосок тогда, смотря на ночное небо, усыпанное яркими звёздами, впервые задумался о том, почему его должна сделать счастливым именно девушка.* * *
Она была младше него на два года. Ей было всего восемь, и она едва ли доставала ему до плеча, даже когда, вставая на носочки, изо всех сил старалась казаться выше. Но она была очаровательна. Её чуть смуглая кожа отдавала нежным оливковым оттенком, а коротко стрижёные пышные волосы рассыпались по худощавым плечам. У неё было почти кукольное лицо — пухлые губы, длинные ресницы, выразительные карие глаза, лучащиеся такой по-детски наивной добротой. Она, в отличие от своих сверстниц, носящих прелестные платьица с рюшами и кружевами, была одета в широкие шорты по колено и простую светлую блузку. В ладошке она зажимала букет алых маков, и один из них смело протягивала ему. Позади, в дверях, стояли её родители, улыбаясь приветливо и придерживая её за острое плечо. — Хосок, познакомься. Это Франческа. Она переехала сюда с семьёй совсем недавно и теперь живет с нами по соседству. Он тепло ей улыбнулся, принимая цветок в свои руки. — Но у меня нет ничего, что я бы мог тебе подарить. — произнёс он, стыдливо отводя глаза, и девочка невозмутимо ответила: — Ничего страшного. Просто покажи мне море. Мама слегка подтолкнула его в спину. — Правильно! Прогуляйтесь немного. Покажи Франческе море, сынок, а мы поговорим со взрослыми. — она незаметно подмигнула ему, и Хосок, чуть краснея ушами, взял девочку за ладошку. — Идём. Как только они вышли за порог дома, девочка тут же вырвала свою руку из чужой хватки. — Давай наперегонки! — хитро сказала она, и Хосок удивлённо посмотрел на неё. — Зачем? Я тебя всё равно обгоню. Франческа приподняла брови. — С чего бы это? Хосок насмешливо ответил: — Девчонки всегда бегают медленнее. Они не такие сильные. Она молчала несколько секунд, и за это время Хосок успел пожалеть о своих словах: родители всегда твердили ему, что обижать девочек — нехорошо. А потом она неожиданно громко расхохоталась, хватаясь за живот, и Хосок нахмурил брови. — Что смешного? Она всё весело смеялась, и её заливистый смех почему-то был чрезвычайно приятен на слух. Наконец, Франческа, отсмеявшись, произнесла с трудом: — Спорим, что я тебя обгоню? Настала очередь Хосока смеяться. Девчонки порой бывают чертовски самонадеянными. — На что? Она ненадолго задумалась, поднося палец к губам, и Хосок всё смотрел на неё с усмешкой. Вряд ли она предложит какой-то вариант, предполагающий физическую боль. Девочки — они ведь чувствительные, нежные, ранимые. Так с детства ему говорили родители. Наконец, Франческа подняла указательный палец к небу: — На щелбан. — произнесла она спокойно, и Хосок взглянул на неё неверяще, округлив глаза. Она вновь смотрела на него хитро — в её карих глазах плясали маленькие чертята. — Или ты боишься? — раскрылись её губы, и Хосок возмущённо выдохнул. Его дерзко провоцировала девчонка. Надо же. — Даже мои друзья корчатся от боли, когда я делаю щелбаны. — произнёс он важно. — Я не хочу, чтобы ты потом расплакалась и нажаловалась родителям. Франческа подавила улыбку. — Ты так уверен в своей победе? — тихо спросила она, и Хосок громко хмыкнул. — На все сто. — ответил он, выпрямляя спину. — Я до сих пор не понимаю, зачем мы спорим, если исход очевиден. Девочка опустила глаза, улыбаясь. — Вот и посмотрим. — сказала она, быстро поправляя непослушные волнистые волосы. — Бежим вон до того обрыва. Начинаем по моей команде, на счёт три. Хосок лишь промолчал. Эта девчонка слишком много командовала, и её так сильно хотелось поставить на место. — Один. Он сделал глубокий вдох, смотря на обрыв, что находился достаточно далеко от них. Оценив масштабы, довольно усмехнулся, готовясь праздновать ожидаемую победу. Девчонка выбьется из сил уже спустя пару секунд, не пробежав даже нескольких метров. — Два. Он быстро перевёл взгляд на неё. Она напряжённо замерла на месте, немигающе смотря прямо перед собой. Казалось, ветер мог снести её худощавую фигурку с ног при первом же своём лёгком дуновении. Усмешка не сходила с губ Хосока. — Три! — Готовься подставлять лоб и получать щелбан! — прокричал Хосок, резко срываясь с места, и Франческа вновь громко рассмеялась.* * *
— Как?! Франческа всё не могла успокоиться, сгибаясь от хохота пополам, и Хосок, тяжело дыша, вновь воскликнул. — Как ты это сделала? Она подняла на него свои глаза — в них стояли слезы, выступившие от сильного смеха. — Может быть… — хихикая, начала она. — Может быть, мне стоило признаться тебе ещё в самом начале. Хосок приподнял брови. — В чём? — с подозрением спросил он. Казалось, его больше ничего не удивит. Подумать только: его обогнала девчонка! Франческа выдохнула, пальцами быстро убирая волосы назад. — Я занимаюсь лёгкой атлетикой. — улыбнулась она. — Бегаю на скорость, знаешь? Хосок округлил глаза. — Но это нечестно! — закричал он, и Франческа вновь начала смеяться. — Подставляй лоб и получай щелбан. — передразнила она, и Хосок возмущённо выдохнул. — Нет! Это нечестно! Ты не сказала раньше! — Ты был так уверен в себе… Я не хотела тебя расстраивать. — протянула она, подходя к нему ближе, и Хосок страдальчески простонал. — Ну, ладно. В конце концов, девчонки не умеют делать больные щелбаны. — успокаивая себя, проворчал он, и Франческа, разминая руки, закусила губу, чтобы оставаться серьёзной. В следующее мгновение Хосок взвизгнул от неожиданности, держась за лоб, и девочка, явно довольная собой, спокойно отошла от него. — Кто сказал тебе такую глупость? — невозмутимо спросила она. Хосок, потирая больное место, вновь проворчал. — Не твоё дело, Франческа. — Фра. Он поднял на неё глаза. — Что? — Просто Фра. — девочка мягко улыбнулась. — Мне нравится, когда меня называют так. Не люблю своё полное имя. Хосок понятливо кивнул. — Хорошо. Он немного помолчал, прежде чем вынужденно добавить, не смотря в её сторону. — Только не обольщайся сильно. Просто сегодня я дал тебе шанс. В следующий раз я обязательно обгоню тебя, Фра. Она пропустила его слова мимо ушей, усмехаясь. — Прыгнем с разбега в воду? Прямо отсюда, с обрыва? — вдруг спросила она, и Хосок почти поперхнулся слюной. Но возражать не стал. Лишь улыбнулся довольно, чувствуя предвкушение и быстро срывая с себя верхнюю одежду. Родители с детства рассказывали о том, что девочки — чрезмерно мягкие, осторожные, в какой-то степени даже беззащитные. Они, в отличие от мальчишек, не любят идти на риски и совершать безбашенные поступки. Поэтому, о них нужно заботиться, их нужно оберегать, быть для них защитником от всевозможных обидчиков. Франческа, что ворвалась в его жизнь, словно лёгкий летний ветерок, с треском разрывала все эти шаблоны. — Ну, как тебе Франческа? — спросила мама уже вечером, когда он, уставший, но бесконечно счастливый, вернулся домой. — Она прекрасна! — не задумываясь, ответил Хосок, широко улыбаясь. На щеках появились очаровательные ямочки, и мама удовлетворённо кивнула. — Это хорошо. — сказала она, а затем вновь повторила. — Это очень хорошо, сынок.* * *
— Встаньте друг к другу поближе. Хосок, приобними ты Франческу! Улыбайтесь! Да, вот так. А теперь замрите! Яркая вспышка на секунду ослепляет глаза, и мама улыбается довольно. — А теперь встаньте как-нибудь по-другому, и мы сделаем ещё одно фото. Они неловко переминаются с ноги на ногу, и отец решает вмешаться. — Хосок, будь джентельменом. Поцелуй Франческу в щёку. Они смотрят друг на друга, кривясь и строя гримасы отвращения, и родители громко смеются. — Господи, это же просто для фотографии! Двенадцатилетний Хосок, вздыхая еле слышно, нехотя тянется к чужой бархатистой щеке губами, и мама умилённо всплёскивает ладонями. — Ах, ну до чего же хорошо вы смотритесь вместе! Франческа старательно улыбается зубами на камеру, про себя молясь, лишь бы это поскорее закончилось. Хосок делает то же самое. Как только щёлкает затвор, они тут же отстраняются друг от друга, и мама, рассматривая проявившиеся полароидные фотокарточки, протягивает довольно. — Надо будет подарить одну твоей маме на память, Франческа. Девочка опускает глаза: — Может, не стоит? — шепчет она, но мама остаётся непреклонной. — Стоит, конечно! Вы здесь такие хорошенькие! Хосок незаметно закатывает глаза. — Мам, мы пойдём в мою комнату, хорошо? Она тут же улыбается понятливо: — Вам принести чай? Что-нибудь вкусненькое? — Нет, мам! — кричит он, уже взбираясь по лестнице вприпрыжку. Франческа быстро бежит за ним, улыбаясь извиняющееся. — Хорошо, не будем вам мешать! Как только они исчезают за громко хлопнувшей дверью, мама улыбается мужу. — Ах, они будут прекрасной парой! Тот приобнимает её за плечи. — Даст Бог, дорогая. Но они замечательно ладят. Так что, ничего не исключено. Вот только они никогда не узнают о том, что происходит за дверью. Хосок, недовольно выдыхая, плюхается с разбегу на кровать. — Это было просто ужасно. — произносит он обречённо, глядя в потолок. Франческа, усмехаясь, усаживается на край кровати. — Да. — подтверждает она. — Ты обслюнявил мне всю щёку. Это было действительно ужасно. Хосок тут же подрывается с постели. — Ты улыбалась так, словно тебе всё нравится! — восклицает. Франческа тут же прыскает в кулак. — На самом деле, я страдала внутри. Твоя мама бы живьём с меня не слезла, так что, мне пришлось. Хосок тут же ложится обратно, складывая руки на груди. — Она думает, что мы нравимся друг другу. Девочка смотрит на него, морщась. — Ты? Мне? Да никогда в жизни! — В смысле? — возмущённо повышает голос Хосок. — Чем я плох? Франческа оглядывает его с головы до ног, продолжая кривиться. — Ну, ты не плох. — осторожно начинает она. — Я бы даже сказала, что ты очень хорош. Ты весёлый, добрый… Иногда, конечно, тот ещё зануда. — она ловко уворачивается от летящей в неё подушки. — Но это терпимо. Просто… Почему-то ты мне не нравишься. Такое бывает, знаешь? Хосок лишь хмурит брови, и та вдруг подозрительно щурится. — Постой… Я, что, нравлюсь тебе? Хосок смотрит на неё несколько секунд — пытается понять, не шутит ли та. А потом громко смеётся. — Фра, ты в своём уме? Ты — моя лучшая подруга. Это просто глупо. Она облегчённо выдыхает, ложась с ним рядом. — Тогда хорошо. — говорит она, и Хосок согласно мычит. — Но твои родители всё ещё так не думают. Что будем делать? — Ну… — задумывается мальчик. — Ничего. Будем продолжать мило улыбаться и делать вид, что нас всё устраивает. Франческа смотрит на него недоверчиво. — Зачем, если это не так? Почему бы сразу не сказать им о том, что между нами ничего нет? Хосок под её напористым взглядом тушуется. — Ты не понимаешь, Фра. — говорит он, тяжело вздыхая. — Я не хочу их разочаровывать. Они так много для меня делают, что мне просто не хочется причинять им боль своими поступками. Франческа молча приподнимает брови, и Хосок вновь делает попытку объяснить ей всё. — Бог приказал людям почитать своих отцов и матерей. — шепчет он. — Это значит, что родителей нужно слушаться. Нельзя пренебрегать их советами, и нужно быть им покорными, всегда относиться к ним с уважением. — быстро поясняет Хосок. — И что с того? — всё ещё не понимает Франческа, и Хосок снова вздыхает. — То, что я не могу вот так расстроить их. Они хотят для меня лучшего, в конце концов. Они надолго умолкают. Хосок поднимается с кровати, подходя к мольберту и быстро набрасывая карандашом очередной пейзаж, глядя в окно. Закатное солнце медленно садится, скрываясь за горизонтом в морских водах. Перистые розовые облака заволакивают небо, и наступают сумерки. Хосоку необычайно нравится то, что он видит перед глазами. Франческа смотрит на друга задумчиво, прежде чем произнести: — Быть может, они и хотят для тебя лучшего. — говорит она медленно, тщательно обдумывая каждое слово. — Но хочешь ли этого ты сам? Хосок продолжает молчать, невидяще глядя на лист бумаги перед собой.* * *
Ему тогда было четырнадцать. Его кожа была насквозь пропитана морской солью — они с Франческой вновь провели на пляже с золотистым песком весь день, разойдясь по домам лишь с заходом солнца. Он переступил порог дома, счастливо улыбаясь, когда заметил маму, смотрящую на него с теплом и любовью. — Как прошёл день? — спросила она по обыкновению, и Хосок, быстро разуваясь, легко ответил: — Хорошо. Мы с Фра плавали наперегонки. — он усмехнулся. — Она снова меня обогнала. Мама рассмеялась. — Вы, должно быть, очень близки. — произнесла она, проходя на кухню и заваривая тёплый ягодный чай. Хосок пошёл за ней. Опустился за кухонный стол — мама тут же поставила перед ним кружку, и он сделал первый глоток, мыча что-то неопределённое. Мама села напротив, смотря в его глаза. — Хосок, как идут дела с Франческой? Он, быстро проглотив чай, невозмутимо ответил. — Всё нормально, мам. Как и всегда. Мама покачала головой из стороны в сторону. — Нет, сынок. Ты меня не понял. — Тогда о чём ты? — приподнял бровь Хосок. Она улыбнулась, грея ладони о тёплую чашку. В её глазах читался прямой намёк. — Между вами, очевидно, что-то есть. Ты весь светишься рядом с ней, Хосок. Она тебе нравится, верно? Он задумчиво отвёл взгляд. Нет. Она ему не нравилась. Он долго думал об этом, и, в какой-то момент, ему действительно так казалось, но, на самом деле, между ними ничего не было. Хосок ощущал к ней лишь дружескую привязанность. Он мог рассказать ей всё без какого-либо зазрения совести. Мог прибежать к ней посреди ночи и до утра лежать на одной кровати в обнимку, ведя беседы ни о чём и одновременно обо всём на свете. Мог, не сдерживаясь, плакать ей в плечо, не задумываясь даже о том, что та его осудит. Мог смеяться громко, до коликов в животе и поджатых пальцев ног. Франческа, таким образом, смогла стать для него родственной душой — самым близким другом, самым важным человеком. После родителей, конечно же. Он продолжал молчать, когда мама тихо рассмеялась. — Помнишь, что я говорила тебе ещё давным-давно? Главное — найти ту самую девушку, которую ты полюбишь всем сердцем. С ней ты захочешь всего, и она изменит тебя полностью, перевернёт твой мир с ног на голову. Она сделает тебя счастливым. О, да. Хосок помнил. — Так вот, сейчас я вижу, что ты счастлив, сынок. — улыбка не сходила с маминого лица. — Думаю, всё дело в ней. В Франческе. Хосок быстро выдохнул, вновь поднимая глаза на женщину. — Мам, подожди. Она тут же остановилась, и Хосок продолжил аккуратно. — Я хочу кое-что спросить. Мама улыбнулась ему мягко. — Спрашивай, сынок. Всё, что угодно. Хосок взволнованно заломил пальцы рук. — Ты говоришь… Что главное — найти ту самую девушку, которую я полюблю всем сердцем. Она участливо кивнула. — Конечно, всё так. Хосок продолжил, набирая побольше воздуха в лёгкие. — Но что, если… Что, если я полюблю всем сердцем не девушку? Улыбка застыла на её лице. Она непонимающе переспросила: — То есть? Хосок, на свой страх и риск, попробовал снова: — Что, если я, чисто в теории, полюблю всем сердцем парня? Воцарилась гробовая тишина. Мама испуганно посмотрела на него, и Хосок тут же поспешил её успокоить. — Ты не волнуйся, мне просто стало интересно! Ничего такого, правда! Она тут же облегчённо провела ладонью по лбу, выдыхая. — Ты меня до ужаса напугал, сынок. Ещё чуть-чуть, и папе пришлось бы бежать за валерьянкой. — пошутила она, и Хосок неловко улыбнулся ей краями губ. — Так что, мам? Она наклонилась к нему, начиная яростно шептать. — В Библии это называется по-разному. Содомия, мужеложство. — мама выплёвывала эти слова, кривя губы. — И ещё много других ужасных слов, но смысл остаётся одним и тем же. Мужчин, сношающихся с мужчинами, называют гомосексуалистами. И Бог говорит, что это — смертный грех, который требует со стороны этих людей, грязно уподобившихся животным, покаяния и исправления. Хосок неверяще выдохнул. — Но разве нужно покаяние и исправление, если ты искренне любишь этого человека? Даже если этот человек — мужчина? Мама усмехнулась, словно он задал риторический вопрос, ответ на который — вполне себе очевиден. — Конечно, сынок. Семейный союз является творением Бога, и Он один может определять, что такое брак и между кем он заключается. И Бог говорит, что однополой любви быть не может. Бог лишь неустанно твердит, что это — страшный грех. Смертный. Хосок умолк, делая ещё один глоток ягодного чая, и мама быстро продолжила. — Конечно, все мы грешники и нуждаемся в Спасителе. И для этого существует исповедь. Но такие люди часто берут этот грех на душу, живут с ним, не понимая, что это вредно, прежде всего, для них самих. Ведь, отрицая свой грех, они отрицают возможность спасения. Она улыбнулась ему мягко. — Надеюсь, сынок, теперь ты всё понял. Мы растим тебя, чтобы ты стал хорошим человеком. Чтобы ты был послушным Богу. Но мы растим тебя совсем не для того, чтобы ты стал смертным грешником. Я рада, что ты интересуешься этим лишь в теории, но такие мысли нужно и вовсе выбросить из головы, чтобы не искушаться ненароком. Грехи всегда искусительны. Она встала из-за стола и отправилась на выход. Но потом, уже остановившись в дверях, сказала напоследок: — Мы ведь почти ничего не требуем от тебя, Хосок, помни. Тебе лишь нужно быть хорошим человеком, который не берёт такие ужасные грехи себе на душу, понимаешь? Он лишь кивнул, не отрывая пустого взгляда от стола. Мама улыбнулась ему в последний раз: — Доброй ночи, сынок. Не забудь помолиться перед сном. Она притворила за собой дверь с тихим скрипом, и Хосок откинулся на спинку стула, зажмуривая глаза. Мамины слова снова отказывались покидать его мысли. Хосок не хотел им противоречить: больше всего на свете он боялся расстроить однажды родителей, которые делали ради него всё возможное. Вот только эти слова всё равно почему-то резали без ножа. Хосок, залпом допивая ягодный чай, отправился в свою комнату. Встал на колени перед иконой, складывая ладони перед собой и поднимая глаза к потолку. Хосок не хотел становиться грешником. Хосок до ужаса боялся разочаровать родителей.* * *
Он впервые встречает его в церкви, во время воскресной мессы. Привычно сидя рядом с матерью и готовясь к чтению молитвы, он слегка вздрагивает, когда широкие резные двери с грохотом раскрываются и пропускают внутрь детей, облачённых в одинаково светлую, очевидно, много раз стиранную ткань. Они, чуть склонив в покорном жесте коротко стриженые головы, чинно идут парами вдоль бесконечно тянущихся рядов длинных скамей. — Это воспитанники приюта, что находится рядом с церковью и содержится на её средства. — через плечо обьясняет ему мама, и шестнадцатилетний Хосок понятливо кивает, не спуская глаз с проходящих мимо сирот. Впереди них важно вышагивает дама со строгим, каменным лицом — её накрахмаленная чёрная юбка, касаясь до блеска начищенного пола, еле слышно шелестит. Она, наконец, останавливается у самого первого ряда, почти перед алтарём, взмахом руки позволяя детям занять свои места, и те синхронно усаживаются, выпрямив спину. Все, кроме одного мальчика, которому на вид — не больше семи лет. Он остаётся гордо стоять на ногах, и женщина смотрит ему в глаза с плохо скрываемой злостью. Улыбаясь ядовито, наклоняется к его уху: — Садись. — слишком громко шепчет она, но мальчик лишь вертит головой. — Не хочу. — спокойно произносит он, и женщина раздражённо выдыхает, словно ей уже не в первый раз приходится иметь дело с подобным. — Это церковь, Лиам, и здесь есть свои правила. — теряя последние крупицы самообладания, объясняет она ребёнку. — Во время мессы ты должен сесть на скамейку, хочешь ты того или нет. Мальчик невозмутимо продолжает. — Но я не хочу оставаться здесь. Мать рядом не сдерживается: — Надо же… — тихо шепчет она Хосоку. — Это ведь церковный приют. Сироты должны быть благодарны Господу за то, что Он делает для них. Что за глупое дитя? Лицо женщины, тем временем, от злости покрывается красными пятнами. — А чего ты хочешь? Отправиться к остальным наказанным и просидеть с ними в чулане до вечера, а то и больше? — в чужих словах слышится явная угроза. Мальчик, не задумываясь, дерзко отвечает: — Пожалуй, даже в чулане будет лучше, чем здесь. Воцаряется гробовая тишина. Мама рядом издаёт нервный смешок. — Ах, ты… — женщина, словно забывшись, заносит руку над щекой ребёнка. Хосок против воли зажмуривает глаза, мать рядом испуганно выдыхает, и по залу проносится возмущённый гул. Женщина, тут же опомнившись, быстро выпрямляется, обворожительно улыбаясь прихожанам, будто ничего и не было. Мальчик по-прежнему стоит, подняв высоко подбородок и даже не вздрогнув. Она, вновь наклоняясь к ребёнку, цедит сквозь зубы: — Тогда убирайся отсюда. Ты наказан на неделю. Будешь сидеть в чулане, если тебе там лучше. Он, словно лишь этого и ждал, довольно разворачивается и убегает из церкви прочь, и Хосок прослеживает его фигурку удивлённым взглядом, пока та не пропадает из виду. Мама рядом не перестаёт остервенело шептать: — Глупое, просто глупое дитя. Хотя, что с него взять в таком возрасте… Однажды он всё поймёт. Только вот подрастёт для начала… Боже милостивый, прости ему непослушание… Хосок, опуская глаза вниз и сглатывая, лишь согласно кивает. Но вот, под звуки органа выходит священник, вставая перед алтарём и держа в руках священное писание, и Хосок низко склоняет голову. Начинается месса, но Хосок, сам того не осознавая, проводит всё время, отведённое на неё, вспоминая этого странного ребёнка.* * *
Он приходит на следующий же день, зажимая в руках тарелку тёплого домашнего печенья, любовно испечённого мамой. Он приходит, с интересом оглядываясь по сторонам — раньше никогда не бывал в этом месте лично. Обычно в церковный приют ходили лишь родители — он, вместо этого, предпочитал от рассвета и до заката купаться в тёплом море с Франческой. И, на самом деле, он до сих пор не понимает собственных мотивов, что заставили его подняться с утра пораньше и отправиться сюда — в церковный приют к детям-сиротам. Они, что вполне ожидаемо, встречают его уже на пороге. Машут ладонями, улыбаются приветливо и самую малость неловко, переминаются с ноги на ногу и облизываются, замечая в руках прибывшего аппетитную сладость. Хосок им улыбается в ответ, намереваясь подойти поближе и поздороваться, когда перед глазами резко появляется по-старчески сморщенное лицо воспитательницы. — Что вам нужно? — бесцеремонно спрашивает она, и опешивший Хосок теряет дар речи на несколько секунд. — Вы пришли навестить кого-то конкретного? — вновь задаёт вопрос женщина, и Хосок, оглядывая многочисленные детские лица, понимает, что не находит нужного. — Я… — начинает он, но тут же прерывается, быстро облизывая губы, пересохшие от внезапно накатившего волнения. — Вообще-то… Да, кого-то конкретного. Женщина, кивая, тут же переводит глаза на толпящихся в проходе детей, поглядывающих в их сторону с теплящейся в сердце надеждой. — Назовите имя ребёнка. Хосок тут же задерживает дыхание, пытаясь хаотично вспомнить чужое имя, услышанное совершенно случайно. Воспитательница смотрит на него, приподняв бровь, когда он, утыкаясь глазами в тарелку с печеньем, наконец, выдыхает: — Лиам. Я пришёл к нему. Дети разочарованно стонут, отходя от дверного проёма и разбредаясь по просторной комнате. Женщина торопливо сжимает губы в тонкую полоску. — Боюсь, я не могу вам помочь. Лиам наказан, и поэтому ему запрещено выходить из чулана к посетителям приюта до конца этой недели. Она, даже не кивнув напоследок, разворачивается и уже почти уходит, когда Хосок машинально выкрикивает: — Подождите! Он набирает побольше воздуха в лёгкие, готовясь совершить свой первый небольшой грех. Соврать. — Мы немного знакомы, и мне нужно сказать ему кое-что важное. Лично. Это не займёт много времени. Женщина смотрит на него с сомнением: — Назовите свои инициалы. — настороженно произносит она, и Хосок, выпрямляясь, быстро отвечает: — Чон Хосок. — чуть подумав, добавляет. — Мои родители бывают тут часто. Она тут же изменяется в лице. — Чон Хосок… — шепчет, будто вспоминая, а затем моментально нацепляет на лицо фальшивую улыбку. — Что же вы раньше не сказали? Двери нашего приюта всегда открыты для вас, сеньор. Хосок ей облегчённо улыбается. Подумать только, как много решают в этом мире известная всему Милану фамилия его отца и высокопоставленный статус семьи. — Пройдёмте, сеньор. — придерживая его за локоть, щебечет подобострастно женщина. — Я отведу вас к нему. Они быстрым шагом пересекают множество комнат, и Хосок за это время успевает заметить ничем не прикрытую обшарпанность стен, пыльную и старую мебель, продырявленные скрипящие половицы. Всё это место буквально сквозит бедностью, и Хосок, судорожно выдыхая, крепче сжимает пальцами тарелку. — Он жутко непослушный ребёнок. — желая разбавить тишину, ворчит женщина. — Его невозможно заставить молиться перед едой или перед сном, а каждый обязательный для воспитанников приюта воскресный поход в церковь заканчивается всегда одинаково. Мальчишка, устраивая скандал прямо перед людьми и позоря нас всех, сбегает. Хосок понятливо мычит, опуская глаза. — Кроме того, он ни с кем не общается. У него совсем нет друзей в стенах приюта. — женщина значительно понижает тон, спускаясь по шаткой лестнице вниз. — Нелюдимый, дерзкий. У него жутко грязный язык, в его-то семь с небольшим. Неудивительно, что другие ребята не общаются с ним. Он отталкивает всех с первых же секунд своим отвратительным поведением. Хосок лишь молчит, быстро проходя по узкому мрачному коридору, по правую сторону которого тянутся бесконечные двери. Чуланы. Воспитательница, наконец, останавливается перед предпоследней дверью, смотря на него взволнованно. — Надеюсь, сеньор Чон, вы не пожалеете об этом. Хосок лишь нервно улыбается, когда женщина проворачивает в замочной скважине ключ, толкая тяжёлую дверь. Хосок, делая медленный и нетвёрдый шаг вперёд, оказывается в затхлом, сыром, почти неосвещённом и чрезвычайно маленьком помещении, и по коже бегут мурашки. В углу комнаты, прямо на холодном каменном полу, сидит маленький мальчик, уткнувшись в собственные коленки и не поднимая головы. — К тебе посетитель. — сурово обращается к нему женщина, а затем, улыбнувшись в последний раз Хосоку, скоропостижно прикрывает дверь с обратной стороны. Хосок, набирая побольше воздуха, делает ещё один осторожный шаг вперёд. — Привет, Лиам. — улыбается он и тут же вздрагивает против воли, когда ребёнок поднимает на него пронзительный взгляд. Хосок, делая новый нетвёрдый шаг вперёд, старается улыбаться как можно более непринуждённо. — Я был в церкви вчера и услышал твоё имя случайно. Видел, как ты оттуда ушёл… — Ты какой-то священник? — быстро перебивает его мальчик, и Хосок нахмуривает брови. — Что? Нет. С чего ты взял? Лиам холодно улыбается уголками губ. — Иногда ко мне приводят священников, и они ведут со мной воспитательные беседы. — отвечает он. — Точнее, пытаются вести. Но я их не слушаю. — Почему? Мальчик молчит пару секунд, прежде чем ответить, продолжая изучающе всматриваться в его глаза. — Потому что я не верю в Бога. Хосок лишь успевает бездумно моргнуть, прежде чем тот быстро продолжает. — Священники говорят, что он помогает нам всем, великодушно присматривая за нами, детьми божьими, с небес. Его глаза по-прежнему холодно блестят, когда он твёрдо произносит: — Но я-то знаю, что Бог отвернулся от меня ещё в тот момент, когда послал меня в эту чёртову преисподнюю. Хосок, забываясь, шипит на него. — Эй, не говори таких слов! — А то что? Бог накажет? — смеётся Лиам. — Так он уже меня наказал, раз уж я здесь. Хосок выдыхает. — Почему тебе так не нравится здесь? Мальчик смотрит на него насмешливо, а потом быстро обводит взглядом небольшую каморку. — А тебе бы здесь понравилось? — спрашивает тихо. Хосок было открывает рот, но мальчик, поднимаясь с места, вдруг смягчается в доброй, абсолютно искренней улыбке. — Можешь не отвечать, если что. Я пошутил. Хосок расслабленно опускает плечи. — Может быть, всё не так плохо, как тебе кажется. — пробует он. — Ведь тут столько ребят! С ними можно подружиться. Лиам тут же отвечает. — Среди тех, кто там, за дверьми чулана, точно нет. Я с ними не дружу. — Но почему же? Ребёнок поджимает бледные губы: — Они обижают моего единственного друга. Поэтому, они мне противны. Хосок удивлённо выдыхает. Воспитательница говорила, что у него нет друзей в стенах приюта. — А где этот твой друг? Мальчик отводит глаза поспешно. — Он тоже сидит в чулане, за последней дверью. Его наказывают за многие вещи, но он — молодец. Он хорошо держится. Во всяком случае, точно лучше, чем я. — Должно быть, его тоже можно навестить? — Нет! — восклицает тот резко. — Его — нельзя. К нему пускают одних лишь священников. Они сидят там с ним подолгу, о чём-то беседуют, а потом выходят, обязательно тяжело вздыхая, и говорят, что он неизлечимо болен. — мальчик сжимает кулаки, уставившись ненавидящим взглядом в дверь. — Они всегда говорят так. Твердят, что мы должны избегать его, чтобы не заразиться случайно. Хосок было открывает рот, чтобы что-то сказать, когда мальчик вновь его прерывает: — Но я ведь знаю, что он не болен! Только они всё равно не пускают. Поэтому, тебе туда нельзя. Никому нельзя, даже мне. Хотя мы, вообще-то, — лучшие друзья. Хосок кивает, и Лиам тяжело вздыхает. — Но я скучаю по нему. Так сильно скучаю. Мне иногда кажется, что лишь он один способен понять меня. Хосок опускает глаза, незаметно улыбаясь. Должно быть, у мальчишки, что не общается ни с кем, есть воображаемый друг, которого он придумал себе от скуки. Он подходит к ребёнку ещё ближе, протягивая ему тарелку с тёплым печеньем: — Раз уж тебе так скучно здесь… Хочешь, я стану твоим другом? Мальчик смотрит на него недоверчиво: — А ты точно не священник? Хосок весело усмехается: — Думаю, в таком случае я бы не особо церемонился и сразу же заставил бы тебя помолиться Господу. А потом, вероятно, ты бы послал меня куда подальше, и я бы спокойно ушёл, чтобы больше никогда не вернуться в этот страшный чулан. Лиам ему несмело улыбается, делая аккуратный шаг навстречу. Тянется к тарелке с печеньем. — Верно. — подтверждает он. — Но я бы послал тебя не просто куда подальше, а прямо к чёрту. Хосок снова вздрагивает. — Не произноси такие слова, хорошо? — просит он, и мальчик смеётся, пачкая губы в крошках. — Не буду, если ты пообещаешь прийти завтра. И принесёшь ещё печенья. — добавляет он, чуть подумав. Хосок облегчённо выдыхает. — Договорились. — Так как тебя зовут? — спрашивает мальчик, смотря ему в глаза с зарождающимся интересом. — Хосок. — Хосок. — забавно повторяет ребёнок чужое имя вслух, словно пытается распробовать. — Думаю, что ты можешь быть моим другом.* * *
— Ты пришёл. Хосок мягко улыбается, быстро обводя взглядом тёмный чулан и останавливаясь глазами на мальчишке. — Я же обещал. Лиам заинтересованно подходит к нему ближе. — Ты принёс печенье? — Подумать только… — усмехается Хосок. — Ты ждал меня лишь ради этого? — Неправда. — возмущённо отвечает мальчик, а затем тихо добавляет, опуская глаза. — Просто я очень голоден. Хосок вздыхает, доставая из-за спины тарелку с печеньем, и глаза Лиама начинают искриться от радости. — Тех, кто наказан, очень плохо кормят. — говорит он, уплетая сладость за обе щеки. — Хотят таким образом показать, к чему приводит непослушание. По телу Хосока бегут мурашки. Церковные приюты, в которых, казалось бы, к и без того обиженным жизнью сиротам должны относиться с одной только чистой нежностью и трепетной заботой, начинают его изрядно разочаровывать. Он ничего не отвечает, лишь опускается на холодный, сырой пол, и Лиам быстро садится рядом с ним, участливо заглядывая в глаза. — Друзья знают друг о друге многие вещи. — важно заявляет он. — Но я не знаю о тебе совсем ничего. Хосок улыбается. — Тогда спрашивай что угодно, и я отвечу. Лиам задумчиво закусывает губу. — Кем бы ты хотел стать? — задаёт он вопрос, и Хосок, чуть подумав, отвечает: — Художником. У меня неплохо получается рисовать пейзажи, и мне это нравится. Лиам понятливо кивает. — Покажешь мне свои картины? Хосок тихо смеётся. — Как-нибудь покажу. — А я бы хотел стать врачом. — говорит вдруг Лиам твёрдо, уверенно. — Дарить людям надежду даже в те моменты, когда, казалось бы, они обречены. — Этим занимается Бог. — слова родителей, тщательно заученные ещё в детстве, вырываются сами по себе. Лиам хмурит брови. — Нет. Бог ничем не занимается, если он вообще существует. Он никогда не дарит надежду. Это делают сами люди. Своими же поступками. Но, почему-то, все вокруг принимают это за помощь Бога. Хосок усмехается. — Ты так сильно не веришь в него? Лиам, не мигая, отвечает. — Нисколько. Но я верю в людей. — он добавляет еле слышно. — Вернее, я стараюсь им верить. Вот только… Это очень сложно. А после того, как тебя предают, это и вовсе кажется невыполнимой задачей. Понимаешь? Хосок опускает глаза, шумно вбирая внутрь воздух. С ужасом признаёт тот факт, что не понимает. Родители всю жизнь берегли его от потенциальных невзгод и неудач. Лиам берёт с тарелки ещё один кусок печенья. — У меня проблемы с сердцем. — говорит он спокойно. — Это врождённая болезнь. Как только я появился на свет, сразу же стало понятно, что со мной что-то не так. Хосок поднимает на него глаза в ожидании. Лиам, пережёвывая кусок печенья, незамедлительно продолжает: — Я сразу же начал задыхаться. Тогда врачи и обнаружили, что я болен. Они сказали, что я долго не продержусь. У меня слабое сердце. Оно работает с недостаточной мощностью, и дети с таким хроническим заболеванием* чаще всего умирают, не проживая и нескольких лет. Поэтому, — улыбаясь, вспоминает он, — как только я родился, я сразу же оказался здесь. В горле застревает горький ком. Хосок старается его проглотить, но все его попытки оказываются тщетными. — Получается… — пробует он, быстро прокашливаясь. — Получается, ты не помнишь своих родителей? Лиам ему горько улыбается. — Не помню. И не знаю. И даже не хочу знать этих людей, что так легко отказались от своего родного ребёнка, поставив на нём крест и похоронив его заранее. Хосок молчит, не находя слов, и Лиам снова подает голос. — Они, наверное, и не рассматривали даже такой ход событий, где я выживу. Даже здесь мне постоянно напоминали и напоминают до сих пор о том, что я держусь на одном лишь честном слове. — Лиам хмыкает. — Но, как видишь, я пока что живой. Я борюсь. Не опускаю руки, не жду покорно прихода смерти с распростёртыми объятиями. И, должно быть, я пока что успешно справляюсь, раз уж я всё ещё здесь. Справляюсь и без помощи Бога, который предначертал мне такую судьбу. Не уповаю ни на кого и не ожидаю помощи свыше, а самостоятельно дарю себе надежду. Хосок задерживает дыхание. Этот мальчик поражает глубиной своих рассуждений — мыслей, которые посещают голову далеко даже не каждого взрослого, зрелого человека. Лиам, обнимая коленки руками, заканчивает. — Именно поэтому я и хочу стать врачом. Чтобы показывать другим людям, что возможно всё, если ты готов и хочешь бороться. Что не стоит опускать руки и верить тем, кто говорит, что ты обречён. Наоборот, нужно идти до конца, не теряя надежды. И я готов эту надежду дарить другим. Хосок потрясенно молчит, и Лиам укладывает голову на его плечо, тихонько протягивая жалобное: — Принесёшь завтра ещё печенья? — Боюсь, у тебя будет аллергия. — шутит Хосок, всё ещё мысленно прокручивая чужие слова и пытаясь унять дрожь по телу. — Не стоит бояться того, что ещё не произошло. — смеётся Лиам, и Хосок расслабленно опускает плечи. — Хорошо, принесу.* * *
На улице страшная непогода: сгущаются чёрные грозовые тучи, что вот-вот прольют на землю дождевую влагу, сильный ветер раскачивает деревья, а море штормит — вода пенится, бурлит, выходя за берега. Хосок, сидя у окна и слыша, как ветка дерева переодически ударяет несильно по стеклу, тянется за кистями, чтобы запечатлеть на бумаге невероятный в своей притягательной опасности пейзаж. Смешивает самые тёмные краски, рисуя небо. Выходит зловеще. Первый оглушительный раскат грома, по традиции, приходит неожиданно. Хосок чуть вздрагивает, переводя взгляд в окно, по которому крупными разводами стекают вниз первые капли дождя. Мама, что всегда боялась грозы, за стенкой охает, начиная молить Бога о том, чтобы тот прекратил гневаться на людей. — Я посижу с тобой, сынок? Хосок слегка улыбается, когда она появляется в дверном проёме. — Конечно. Она, суетясь от нового, не менее громкого удара грома, быстро усаживается на кресло, с которого открывается великолепный обзор на мольберт. — У тебя очень хорошо получается, сынок. — хвалит она, и Хосок расплывается в довольной улыбке. — Спасибо, мам. — отвечает, не прекращая работу. Дождь бьёт по стеклу с удивительной мощностью, но Хосока это странным образом вдохновляет и даже успокаивает. — Тебе уже семнадцать, Хосок. — спустя какое-то время молчания, подаёт голос мама. Он лишь согласно кивает, с усердием смешивая краски на палитре. — Ещё один год, и ты станешь совершеннолетним. — продолжает мама, и Хосок вновь мычит утвердительно, не желая отвлекаться. — Ты ведь понимаешь, что это значит? — Что? — незаинтересованно спрашивает он, почти не прислушиваясь к словам мамы. Всё внимание устремлено на живописный пейзаж, что вырисовывается постепенно на бумаге. — Что пора бы тебе задуматься о женитьбе, сынок. Он по инерции кивает, лишь через несколько секунд осознавая мамины слова. Кисть из его рук со стуком падает, пачкая пол в краске. — Что? — вновь спрашивает Хосок еле слышно, надеясь, что ему просто показалось. Мама улыбается. — Ты уже вполне себе взрослый молодой человек. Ты становишься похожим на своего отца. Порядочный, честный, ответственный. Тебе пора искать такую же достойную невесту. Он, наконец, отрывает потерянный взгляд от мольберта. — Кого, мама? С новым раскатом грома она встаёт с кресла и подходит к нему, беря его руки в свои. — Ну, как же, сынок? Говоришь так, словно ты обделён женским вниманием. Но ведь это далеко не так. Хосок задумчиво вглядывается в её глаза, всё ещё не понимая. — Вспомни, с кем ты проводишь каждый день. Хосок неверяще выдыхает. Фра. Его любимая Фра. Его лучшая подруга, его родственная душа. — Мам… — О, я всё понимаю. — обрывает его женщина. — Вы всё ещё слишком молоды. Франческе лишь пятнадцать, и она совсем юна. Но знаешь, — она заговорщицки подмигивает, — девушка, вступая в брак, должна быть чистой и незапятнанной. Зная Франческу и то, насколько она благочестива и непорочна, можно с уверенностью сказать, что она — идеальный вариант для тебя, сынок. Она смотрит ему прямо в глаза надеждой, и Хосок ненавидит тот факт, что больше всего боится эту надежду не оправдать. — Вы прекрасно ладите. Ты отзываешься о ней лишь с добротой и любовью. Это ли не знак? Это ли не благословение Бога? Хосок кривит губы, пытаясь выдавить из себя подобие вынужденной улыбки. — Возможно, мам. — тихо произносит он, сдаваясь. Женщина тянется его обнимать. — Мы не будем заставлять и торопить вас, Хосок. — шепчет она. — Нужное время придёт само собой, когда вы всё поймёте самостоятельно. Но я бы хотела, чтобы ты задумался об этом всерьёз. Нет девушки ярче и прекраснее, чем Франческа. Он, утыкаясь в мамино плечо и прикрывая глаза, лишь согласно кивает. Нет девушки ярче и прекраснее, чем Франческа. Она неописуемо красива — детская угловатость давно ушла, оставив после себя лишь привлекательную изящность фигуры. Хосок, глядя на неё, порой не узнавал ту худощавую забавную девчонку, что повстречал однажды. Её изгибы тела теперь выглядели женственно, и в каждом её движении читалась соблазнительная утончённость. Её пышные волосы давно отрасли, спускаясь вниз по лопаткам волнами. На первый взгляд, могло показаться: Франческа изменилась. Из маленькой, нескладной девчонки, превратилась в ухоженную, грациозную девушку. Вот только внутри она так и оставалась прежней: той дерзкой, бойкой, острой на язык Фра. Она всё так же заливисто смеялась, всё так же быстро бегала, умудряясь каждый раз опережать Хосока, всё так же долго спорила, доказывая неустанно свою позицию. И, вот уж точно, она оставалась очаровательной. Вот только Хосока к ней, по-прежнему, совсем не тянуло.* * *
Хосок, пожалуй, впервые видит Лиама настолько расстроенным. Он сидит в углу комнаты, уставившись стеклянным взглядом прямо перед собой, и Хосок, подойдя ближе, несильно тормошит его за плечо. — Эй? Почему не встречаешь меня? Лиам, не реагируя, громко шмыгает носом, и Хосок быстро садится перед девятилетним ребёнком на колени, заглядывая в глаза. — Что произошло? Лиам, наконец, смотрит на него. — Мой друг уехал из приюта. — тихо шепчет он трясущимися губами. — Навсегда. Хосок поджимает губы. За всё это время он так и не увидел этого загадочного друга — его, по словам Лиама, постоянно держали в чулане. Наверное, поэтому Хосок не до конца верил младшему. Это казалось странным. — Почему? Разве вы не покидаете приют только в том случае, когда вам исполняется восемнадцать? — решает всё же спросить он, не желая расстраивать ребёнка ещё больше. — Верно. — кивает Лиам, глотая слёзы. — Ему исполнилось недавно. Вот он и уехал. Оставил меня одного здесь. Хосок округляет глаза. — Твой друг был старше тебя на девять лет? Лиам с вызовом смотрит на него. — А что в этом такого? — Знаешь, это просто… Странно. Лиам выгибает бровь. — Но вы ровесники. Ты тоже старше меня на девять лет. И ты — мой друг. Всё ещё считаешь это странным? Хосок тут же захлопывает рот. — Ты прав. — произносит он через пару секунд. — Ничего странного. Лиам грустно усмехается. — Теперь я буду скучать по нему ещё больше. — тихо вздыхает он. — Быть может, мы больше никогда не встретимся. Хосок молчит какое-то время, размышляя. В конце концов, он не придумывает ничего умнее, чем сказать: — Порой люди уходят из нашей жизни. Такое бывает, и нужно учиться их отпускать, морально себя к этому подготавливая. Чтобы потом тебе не было так больно, понимаешь? Лиам шумно всхлипывает, мотая головой. — Но я не хочу его отпускать, Хосок. — выдавливает он. — Не хочу. Он стал моей семьёй. Моим единственным близким человеком в этих стенах, которому я мог довериться. И теперь он ушёл. Бросил меня одного, не сказав ни слова. А ведь я верил ему. Он всегда заступался за меня, даже если ему самому было очень плохо. Он поддерживал меня, вытирал мои слёзы и… — Лиам закрывает лицо ладонями, смеясь над собственной глупостью. — Я думал, что мы важны друг для друга. Но сейчас… Сейчас мне кажется, что лишь он был важен мне. А я ему — нисколько. Он тяжело дышит, сжимая маленькие кулачки от обиды. — Тогда зачем он делал всё это? Зачем, если всё равно ушёл, даже не сказав мне ничего напоследок? Он мог пообещать, что вернётся за мной… Я бы ждал, сколько потребуется. Сердце в груди стучится громко, и Хосок так сильно хочет сейчас хоть немного облегчить чужую боль, забрать её, перенять на себя, стать, в конце концов, надёжным щитом для другого маленького человечка. Лиам не заслуживает ни капли всех этих страданий, которые рвут его добрую, искреннюю, доверчивую душу на части. Хосок, не выдерживая, обнимает мальчика. — Возможно, у него были на то свои причины. И он не хотел оставлять тебя одного, но ему пришлось так поступить, потому что другого выхода он не видел. Но если вы действительно друзья, — произносит он уверенно, стирая пальцами чужие слёзы с щёк, — то вы не потеряете друг друга так просто. И обязательно встретитесь. Просто чуть позже. Нельзя терять надежды. Не ты ли это так усердно доказывал мне? Лиам, не привыкший к нежности и заботе, тряпичной куклой застывает в чужих руках, не зная, куда себя деть. Хосок делает глубокий вдох. — Я знаю, что тебе, должно быть, сложно верить людям теперь. — говорит, невесомо проходясь пальцами по чужой узкой спине. — Но я хочу сказать тебе, что не уйду вот так, не сказав ни слова. Я буду с тобой. Лиам дышит прерывисто, пытаясь успокоиться, взять себя в руки. — Я принес печенье, между прочим. — слышит он и всхлипывает в очередной раз сквозь искреннюю улыбку, прижимаясь ближе. — Спасибо. — шепчет на ухо, руками приобнимая Хосока за шею. Тот лишь продолжает удерживать мальчика в своих руках, глядя задумчиво перед собой.* * *
Хосок и сам пропускает момент, когда ему исполняется восемнадцать. За это время он становится постоянным посетителем приюта, приходя туда каждый день к одному конкретному ребёнку, что ждёт его волнительно в дверях, и, как только замечает, тут же с яркой улыбкой бросается вперёд, с разбега прыгая в чужие объятия и повисая на шее на пару долгих мгновений. — Ты похож на солнце. — говорит Лиам однажды: ни с того, ни с сего, и Хосок поднимает на него взгляд, полный непонимания. — Почему? — спрашивает он. Лиам хихикает: — С тех пор, как ты пришёл, всё вокруг словно стало ярче. Хосок пытается подавить рвущуюся наружу улыбку, и Лиам, замечая это, восклицает: — Точно! — Что ещё? — Хосок закатывает глаза. — У тебя улыбка солнечная. — признаётся мальчик, смущённо теребя в руках край своей кофты. — Когда ты улыбаешься, мне становится немного теплее. — Ты сейчас пытаешься уломать меня на ещё одну тарелку печенья, верно? — спустя минуту напряжённого молчания, спрашивает Хосок. Лиам закатывает глаза, отворачиваясь обиженно. Но не проходит и нескольких мгновений, как он уже визжит и смеётся заливисто — чужие руки начинают его щекотать беспощадно. Они с Лиамом сближаются. Это, с какой-то стороны, может даже показаться странным, и Хосоку так, на самом деле, почти кажется, но потом, глядя на чужую озорную улыбку, он вмиг обо всём забывает. И, сам того не замечая, привязывается к этому удивительному ребёнку лишь сильнее с каждым новым днём. За это время он умудряется победить в художественном конкурсе и получить небывалую поддержку со стороны своих самых близких людей: мамы, папы, Фра… И Лиама. Последний добавляется к этому небольшому списку непроизвольно, и Хосок пропускает и этот момент тоже. Пропускает, но принимает спокойно, как само собой разумеющийся факт. За это время он успевает выслушать бесчисленное множество родительских наставлений и переживаний по поводу его так горячо ожидаемой ими женитьбы. Всякий раз, когда в гости приходит Франческа, родители смотрят на него с прямым намёком, но Хосок, старательно отводя глаза, делает вид, что ничего не замечает, вновь и вновь убегая от нежеланного разговора. Франческа в такие моменты лишь качает неодобрительно головой, но ничего не говорит, и Хосок крепко обнимает её, без слов благодаря. А ещё за это время происходит то, в чём он боится признаваться даже самому себе. Хосок начинает посещать церковь всё реже, бессовестно пропуская воскресные мессы. Ложась в кровать и закрывая глаза, он забывает произнести вечернюю молитву перед сном. На утро, конечно, вспоминает об этом, и чувство вины захватывает его с головой. Потому что, узнай об этом мама, и она непременно разочаруется, а Хосок по-прежнему боится этого больше всего. Даже если в его душу и начинают потихоньку закрадываться первые сомнения по поводу того, что он — действительно религиозный человек. Всё это время веру в Бога ему внушали родители, и он, будучи маленьким, ничего ещё не понимающим ребёнком, безукоризненно исполнял всё то, что ему говорили. Вот только он, вроде как, вырос — ему исполнилось восемнадцать, и теперь, глядя на иконы, расставленные по всем возможным поверхностям их дома, он всё не мог понять, почему внутри медленно, но верно, нарастала странная, холодная безразличность. Иногда, поздними и тёмными ночами, его посещали пугающие мысли. О том, что перестань он следовать библейским заповедям, соблюдать их в повседневной жизни, и в тот же миг он стремительно потеряет уважение в глазах родителей. Они всегда говорили: они хотят лишь того, чтобы он был хорошим человеком. Послушным Богу. Только это. Больше от Хосока ничего не требовалось — родители по-прежнему не попрекали его никогда потраченными деньгами, не жаловались на большие расходы. Даже в те моменты, когда сам Хосок ощущал острую вину за очередную баснословную сумму, потраченную на новые художественные кисти, мама лишь улыбалась ему по-доброму и говорила: — Ничего, сынок. Нам не жалко никаких денег. До тех пор, пока ты остаёшься хорошим человеком, мы будем делать всё, что в наших силах, лишь бы ты был счастлив. Мы знаем, что однажды ты вернёшь нам всё это своими праведными поступками. Своей верой в Господа. Своим благочестивым образом жизни. В конце концов, всё, что нужно нам, чтобы быть счастливыми — это осознание, что мы воспитали хорошего, достойного человека. И Хосок, складывая губы в улыбке, ненавидел тот факт, что эти слова отдавались внутри слишком болезненно, лишь усугубляя чувство вины. Именно поэтому он, скрепя сердце, продолжал усердно молиться — вставать перед иконами на колени, складывать ладони перед собой, шептать ожесточённо заученные фразы. Это казалось ему единственным возможным способом искупления вины. Хосок и сам пропускает момент, когда ему исполняется восемнадцать. Он взрослеет, и в его жизни кардинальным образом меняются многие вещи. Вот только одно так и остаётся прежним — Хосок до жути боится разочаровать родителей, которых любит всей душой и хочет сделать счастливыми в ответ — так же, как и они его. — Какие планы на завтра? Хосок, погружённый в свои мысли, слегка вздрагивает от неожиданности. Перед ним, совсем рядом, появляется улыбающееся лицо Франчески, которой совсем недавно стукнуло шестнадцать. Они, сморённые летним зноем, накупавшись вдоволь в море, лежат на нагретом солнцем песке, устало прикрыв глаза. Тёплый, сухой ветер слегка колышет их мокрые солёные волосы, а морские волны чуть касаются их пяток. Последние лучи падают на дикий пляж, раскрашивают его в мягкие оранжевые тона, прежде чем огненный диск солнца окончательно скрывается за горизонтом и тонет под толщей воды. Наступает приятный летний вечер. — Днём, как обычно, пойду в приют. — незамедлительно отвечает Хосок, смотря на плещущиеся у берега небольшие волны. — Ты зачастил туда. — тянет девушка, а потом сверкает хитро глазами. — К кому это ты постоянно бегаешь? Хосок закатывает глаза. — Не твоё дело. — Ой, важный какой. — смеётся Фра, но быстро отстаёт от него. Она переворачивается на спину, и Хосок машинально обводит взглядом её безупречную фигуру: бёдра, по которым стекают капли морской воды, тонкую талию, небольшую, но упругую грудь, прикрытую тканью нижнего белья. Хосок признаёт: Франческа прекрасна. В каждом её движении есть что-то особенное. В каждом её взгляде из-под длинных ресниц читается что-то неземное. В каждой её очаровательной улыбке скрывается что-то безумно притягательное. Франческа прекрасна. Хосок, держа в голове слова мамы, неотрывно смотрит на девушку, пытаясь уловить хоть какой-то знак. Но внутри по-прежнему ничего не чувствует. — Фра… — шепчет он, быстро облизывая губы. — Поцелуй меня. Она в ту же секунду легко поднимается с нагретого за день песка и тянется к нему, смазанно дотрагиваясь губами до его щеки. Быстро отстраняется, вновь укладываясь рядом, и Хосок хмурит брови. — Нет, не так. Франческа усмехается. — А как тогда? Хосок молчит пару мгновений, решаясь, прежде чем посмотреть на неё серьёзно. — По взрослому. Франческа приподнимается на локтях, смотря на него исподлобья насмешливо. — Зачем? Ты ведь не любишь меня. — говорит она, и Хосок несильно толкает её в плечо. — Как ты можешь такое говорить, Фра? — возмущённо тянет он, вскакивая на ноги. — Люблю, конечно. Ты ведь моя подруга. Как я могу тебя не любить? Франческа вновь смеётся, возводя глаза к вечернему небу, и пальцами зачёсывает назад свои мокрые непослушные локоны. — Нет, Хосок. — качает она головой. — Ты меня не любишь. Не так, как мужчина способен полюбить женщину. Хосок выдыхает раздражённо. Злится на себя, не понимая, что с ним не так. Перед ним лежит чудесная девушка, которую родители страстно желают видеть его невестой. Ему бы, по хорошему, как и подобает настоящему мужчине, всячески добиваться её внимания, ухаживать за ней, одаривать самыми оригинальными и даже немного нелепыми оттого комплиментами. Вот только ему по-прежнему нет до этого никакого дела. Первое время он думал: вся проблема заключалась в том, что Фра — его лучшая подруга, и это настолько уже въелось в подкорку сознания, что изменить — невозможно, как и увидеть в ней объект романтического влечения. Поэтому, он пробовал обратить внимание на других девушек. Но, к его удивлению, ситуация не менялась ни на йоту. Складывалось такое чувство, что девушки его не привлекали. Ни капли. И это начинало, самую малость, напрягать. Быть может, ему стоило поцеловать Франческу, чтобы понять свои ощущения. Даже если делать это совсем не хотелось. — Но… — роняет он растерянно, но так и не успевает закончить. — Не стоит, Хосок. — Фра, словно читая мысли, улыбается ему теплее солнца. — Мы ведь друзья, и ты сам прекрасно это знаешь. Не нужно совершать тех ошибок, о которых ты пожалеешь чуть позже. Хосок, не переставая хмурить брови, плюхается обратно на песок. — Ты просто боишься, потому что не умеешь целоваться. — шутит он, и возмущённая девушка тут же бросает в него горсть песка. Хосок громко хохочет, зачёрпывая песок в кулак и кидая его в ответ. Беспощадно обсыпает им девушку, убегая прочь. Уже через пару секунд падает — та, что вполне ожидаемо, догоняет его, несильно толкая. — Однажды я обязательно обгоню тебя, Фра! — вопит он ей в спину, отплёвываясь. — Придурок. — посмеиваясь, говорит Франческа, с разбегу прыгая в морские волны и окунаясь с головой в воду, чтобы смыть песок. Вот только на её губах так и застывает горькая улыбка, которую ничем, отнюдь, не смыть. — Она думает, что мы нравимся друг другу. Франческа, выплывая на поверхность, закусывает губу, тяжело дыша. — Ты? Мне? Да никогда в жизни! Первое правило, по-настоящему стоящее усвоения: никогда не стоит говорить «никогда». Потому что жизнь чрезвычайно любит играть с людьми злые шутки.* * *
— Помнишь, что я обещал тебе давно? Одиннадцатилетний Лиам на мгновение отрывается от тарелки с печеньем, переставая жевать. Он смотрит на Хосока с подозрением. — Что? Тот лишь улыбается хитро, доставая из сумки твёрдые листы бумаги. Лиам, слегка прищуриваясь, неверяще выдыхает. — Это твои картины? — шепчет он, догадываясь, и Хосок лишь кивает молча, раскладывая перед мальчиком свои лучшие работы. — Я специализируюсь на пейзажах. — говорит он. — Но больше всего мне нравится рисовать море. Лиам тоскливо проводит кончиками пальцев по нарисованным волнам, словно надеется, что те вот-вот оживут, станут действительностью, явью. — А ты пробовал когда-то рисовать людей? — спрашивает он тихо. Хосок чуть хмурит брови. — Нет, если честно. — тянет он. — Не думаю, что я в этом хорош. Лиам вновь прищуривается. — Как ты можешь так говорить, если даже не пробовал? Хосок смотрит на него задумчиво: — Возможно, ты прав. — Конечно, я прав. — кивает мальчик довольно. — Всегда нужно пробовать что-то новое. Он быстро отставляет тарелку с печеньем в сторону, повисая на чужом плече. — Нарисуешь меня? Хосок с усмешкой стонет. — Я так и знал, что ты попросишь. — Ну, пожалуйста, Хосок. Нарисуй меня. — канючит мальчик. — Уверен, у тебя хорошо получится. Хосок громко смеётся. — Ладно-ладно. Я попробую. — Ты сейчас не шутишь? — спрашивает Лиам, задерживая дыхание, и Хосок лишь многозначительно играет бровями, ничего не говоря. Лиам с радостным писком бросается ему на шею и, не давая ни шанса на промедление, невесомо целует того в щеку. — Я люблю тебя, солнце! — на эмоциях восклицает он, не выпуская парня из крепких объятий. Хосок замирает на несколько мгновений, заливаясь краской, а затем неловко поглаживает мальчика по спине. Это забавное прозвище начинает вылетать из чужих губ всё чаще. Лиам привязывается к нему. Это видно невооружённым глазом, и Хосок не может ничего с этим поделать. Потому что он, в свою очередь, привязывается к Лиаму точно так же.