there is no sweeter innocence than our gentle sin - нет ничего невиннее нашего нежного греха
Ему исполняется двадцать. Он, хмуря брови, ощупывает своё лицо ладонями. Словно пытается вспомнить, в какой момент мягкие щёки уступили место острым скулам. Словно пытается понять, почему повзрослел так быстро и незаметно. — Что-то случилось? — слышит он голос Фра поблизости. — Выглядишь подавленно. Поздняя ночь. Они лежат на остывшем песке, слыша тихий плеск воды у берега. Над ними раскинулось бесконечное звёздное полотно, и они, давно сбившись со счёта небесных тел, лежат тихо, прикрыв глаза и дыша размеренно. — Родители вновь наседают на меня. Вчера мама напомнила, что я уже в том возрасте, когда давно пора жениться. — вздыхая, говорит Хосок, и Фра невесело усмехается. — Неудивительно. Они продолжат делать это вновь и вновь, потому что не встречают ни капли сопротивления с твоей стороны. Хосок раскрывает глаза и беспомощно смотрит на неё. — Фра, они думают, что мы любим друг друга. — девушка быстро отводит глаза, и это, слава Богу, остаётся незамеченным. Хосок слишком обеспокоен другим. — А что я, по-твоему, должен делать? Франческа выгибает бровь. — Сказать им правду. — Я не могу. — горько качает он головой. — Не могу. Они делают для меня столько всего, и я не хочу их вот так разочаровать! Франческа усмехается вновь. Время идёт, а Хосок совсем не меняется — говорит одно и то же неустанно. Вдруг она застывает. — Хосок? — шепчет она на грани слышимости. Он поднимает на неё потерянный взгляд, и девушка смотрит ему в глаза с подозрением. — Разочаровать в чём? Она волнительно закусывает губу. — В том, что мне не нравятся девушки! Может, мне вообще нравятся… — невозмутимо начинает Хосок по инерции, а потом в ужасе раскрывает рот. Проходит несколько секунд, прежде чем он начинает тяжело дышать. Франческа смотрит на него с мягкой улыбкой. Хосок судорожно хватает её за руку. — Нет, Фра. Нет, нет, нет. Подожди. Я не то хотел сказать, слышишь? Ты не так меня поняла. Она начинает тихо смеяться. Она, на самом деле, давно догадывалась. — Всё я так поняла, перестань. — Нет, послушай, я правда не это имел ввиду. — Хосок почти плачет, сжимая её ладонь крепче и удерживая на месте. Будто боится, что та уйдёт. — Всё не так. Забудь, пожалуйста. Фра вздыхает тяжело, подползая ближе к нему и заключая в объятия. — Тише, успокойся. — шепчет она ему на ухо, слегка покачивая в своих руках. — Нет ничего такого в том, что тебя привлекают мужчины. Хосок задушенно всхлипывает. — Нет, Фра. Между двумя мужчинами не может быть любви. Это — грех. Она закатывает глаза, усмехаясь. — Глупый ты какой-то. Глупый и упрямый. Грех, Хосок, это лгать. Лгать самому себе. Он лишь прикрывает покрасневшие глаза. — Не говори никому. — шепчет. — Я и сам не уверен в этом. Я вообще ни в чём не уверен. Не хочу, чтобы об этом кто-то узнал. Тем более, родители. Слышишь, Фра? Никому. Девушка успокаивающе гладит его по спине. — Тебе не кажется, что от этого станет только хуже? — неуверенно тянет она. — Неужели ты готов прожить так всю жизнь? В угоду родителям? Хосок вымученно вздыхает. — Фра. — зовёт он её, и девушка отстраняется, обеспокоено заглядывая в его глаза. Он делает глубокий вдох. — Они — самые близкие для меня люди. Они делали мне лишь добро, и я должен почитать их. Так завещал Бог. — девушка на это кривит губы, но Хосок невозмутимо продолжает. — И я перестану быть для них хорошим человеком, если признаюсь. Я навсегда потеряю их любовь и доверие. Я буду для них грешником, Фра. Франческа аккуратно берет его лицо в свои ладони. — Я, конечно, никому не скажу. — заверяет она. — А ещё, наверное, для них ты действительно будешь грешником. Но будешь ли ты грешником для самого себя? Хосок растерянно моргает. Но будешь ли ты грешником для самого себя? Он, к своему ужасу, не знает ответа на этот вопрос. Франческа устало откидывается назад на мягкий, рассыпчатый песок. — Мои родители тоже ищут мне жениха. — протягивает она, безразлично глядя на звёздное небо. — Говорят, что восемнадцатилетней особе нужно как можно скорее выйти замуж, чтобы не ходить в девках. Мол, стыдно. Хосок усмехается, ложась рядом с ней и поднимая голову вверх, к звёздам. — И как успехи? Франческа прыскает. — Да никак. — Но почему? — восклицает изумлённо Хосок. — Фра, вокруг тебя же столько парней вьётся! Поверить не могу! Как же так? Или, — он хитро стреляет в неё глазами, — ты бережёшь своё сердце для кого-то особенного? Франческа лишь улыбается грустно. — Не твоё дело. — передразнивает она его, и Хосок обиженно отворачивается. Ему исполняется двадцать. И он даже не догадывается о том, что этой звёздной ночью, граничащей с предрассветным часом, он, удерживая Франческу в объятиях, прощается с ней в последний раз.* * *
Хосок не сразу понимает, что к чему. Слишком много слов, смысл которых он теряет, будучи оглушённым. В ушах стоит отвратительный звон — он бесконечно множится, не пропадает никуда, и Хосок, словно дезориентированный в пространстве, смотрит невидящим взглядом на лицо мамы перед собой, что пытается донести до него что-то упорно уже несколько долгих минут. Вот только слова в его голове не укладываются — кажутся пустыми, глупыми, не стоящими внимания. Такое бывает, когда люди не хотят верить в то, что слышат, наотрез отказываясь воспринимать правду, которая делает слишком больно. Ему внезапно становится невыносимо жарко. Хочется раскрыть настежь все окна, впустить прохладный сквозняк внутрь, вдыхать свежий запах полной грудью. А ещё хочется как можно скорее очутиться в родных объятиях человека, что понимает его без лишних слов. — Мам, тише. — прерывает он женщину, резко поднимаясь с места. Перед глазами всё плывёт. — Мне нужно к Фра. Прямо сейчас. — шепчет. Мама замирает на секунду. — Сынок… Ты, что, не слышишь меня? — кричит она, смахивая слёзы. — Франчески больше нет. Понимаешь? Её нет. Хосок ей улыбается. — Ещё ночью, когда мы гуляли, она была, а сейчас — уже нет? Глупости, мам. Так не бывает. — Хосок. — вновь пробует достучаться до него женщина. — Она не пришла домой ночью. Не вернулась с прогулки. Родители искали её, где только можно. Подняли на уши всех, даже полицию. Хосок поднимает на неё глаза, лучащиеся надеждой. — Но ты же сказала, что они её нашли. Мама зажимает рот трясущимися руками, начиная тихо плакать. Хосок хмурит брови. — Почему ты плачешь, мама? Всё ведь хорошо. Они нашли Фра. — Нашли. — спустя какое-то время, говорит мама сдавленно. — Но она мертва, Хосок. Её убили. Жестоко растлили её юное тело, забрали то священное, что девушка хранит бережно до свадьбы. Опорочили бедную девушку, а потом бесчеловечно бросили умирать. Хосок молчит. Долго, потерянно. А потом его начинает тошнить, и он выбегает из комнаты, отталкивая маму в сторону. Его шатает из стороны в сторону, он собирает телом все углы, не чувствуя боли. Рвётся на свежий воздух. Бежит, не чувствуя земли под ногами, к дому, что на другой стороне улицы, а в ушах продолжает стоять этот неприятный звон. Он громко барабанит по входной двери: — Фра, ты там, да? — зовёт, не слыша дрожи в голосе. — Они все говорят, что тебя больше нет, но я ведь знаю, что ты там! Ему никто не отвечает. Хосок сглатывает, стуча кулаками с большой силой. — Фра! Открой, пожалуйста! — поднимает он голос, улыбаясь. — Игра в прятки закончилась. Я победил, я тебя нашёл! Выходи! Прикладывает ухо к двери, задерживая дыхание и прислушиваясь. Молит Господа, лишь бы услышать хоть что-то — хоть один самый тихий звук, внушающий надежду. Но слышит лишь гробовую тишину. По спине ползут мерзкие мурашки. Это липкий страх пробирается под кожу своими щупальцами. Хосок делает глубокий вдох, пытаясь прийти в себя. — Послушай, Фра. — вновь начинает, чувствуя, как глаза застилают первые слёзы отчаяния. — Если не хочешь проигрывать, то я могу сдаться. Слышишь? Я сдаюсь! Ты победила! — скребётся по двери вновь, шепча сломленно. — Только выйди ко мне, пожалуйста. Он ждёт несколько секунд, чувствуя, как к горлу вновь подкатывает тошнота. Ноги слабеют — он падает на сырую, рыхлую землю, склоняется над ней, корчась и тяжело дыша. Бросает в последний раз взгляд на закрытую дверь, прежде чем набрать побольше воздуха в лёгкие и, что есть силы, закричать, беспощадно надрывая голосовые связки и впиваясь ногтями в землю, чтобы наверняка. Чтобы побольнее. Физическая боль… Она — ничто, по сравнению с душевной. Стоя коленями на рыхлой земле, Хосок сквозь горячие слёзы всматривается в небо, что тускнеет с каждой новой секундой. Губами дрожащими складывает бесконечно множащиеся слова — отрывки из всех возможных заученных наизусть молитв, которые только приходят в его голову. Обращается попеременно к Господу, Деве Марие, ангелам. Ко всем подряд. Просит отчаянно, словно в бреду, сам не понимая, о чём именно. Надеется лишь, что его искренние молитвы окажутся услышанными. По другому и быть не может: мама всегда говорила, что Бог чутко прислушивается к человеческим просьбам во времена тяжёлых, переломных моментов, дарит людям окрыляющую надежду, что удивительным образом поднимает с колен. А потому, люди должны почитать Бога. Хосок всегда верил маме. Вот только Бог, к которому слёзно взывал Хосок, умоляя не забирать человека, что понимал его, быть может, даже лучше, чем родители, жестоко от него отвернулся. И получилось, вот же ирония, в точности, да наоборот: Бог, который должен был дарить окрыляющую надежду, её навсегда похоронил. Крик давно оборвался и перешёл на хриплый вой. А потом и вой прекратился — Хосок лишь кашлял надрывно, пытаясь выплюнуть все внутренности в глупой надежде, что вместе с ними выйдет и вся боль. А в мыслях… В мыслях было только одно. Он так и не обогнал её. Он так и не обогнал Фра.* * *
По обыкновению солнечный Милан погружается в вечную тьму, теряя яркие краски. Перед глазами чёрные пятна, и Хосок моргает часто-часто в надежде, что те пропадут, и город вновь вернётся в прежнее состояние — когда солнце приятно греет, а на небе — ни одного облака. Он еле удерживает непослушными пальцами так и норовящую выскользнуть бутылку виски, пьяно пошатываясь из стороны в сторону. Это — первый раз, когда он напивается до такой степени; когда он напивается в принципе. Похороны были несколько дней назад. Пришло много людей — даже те, кто знали Франческу вскользь, плакали громко у могилы, глубоко поражённые столь страшной смертью девушки, которой лишь недавно исполнилось восемнадцать. Подумать только: она была так юна. У неё впереди была, Господи, вся жизнь. — Она ведь так и не вышла замуж… Не стала чудесной хозяйкой, не родила прекрасных детишек… — стоя на коленях перед иконой, плакала мама поздними вечерами, полагая, что никто не слышит. «Она ведь так и не исполнила свою мечту. Не выиграла важные соревнования, не попала в национальную сборную по лёгкой атлетике, о чём грезила так долго.» — кривя губы, думал Хосок, зажимая уши ладонями. Он не пришёл на похороны. Не смог заставить себя. Только лежал на кровати под одеялом, прижав колени к груди и обняв их руками, давясь горькими, душащими изнутри рыданиями. Он пролежал так, словно в забытьи, почти неделю. Не притронувшись за всё это время к еде, он жутко осунулся, исхудал, напоминая живую мумию, и мама, недолго думая, вытолкнула его на улицу. — Тебе нужно проветриться, сынок. — сказала она ему напоследок, вкладывая в бледную ладонь деньги. — Сходи куда-нибудь, повеселись. Он посмотрел на неё с горечью: — Повеселись? — прошептал неверяще, и мама грустно улыбнулась. — Нужно продолжать жить дальше, Хосок. Бог непременно поможет нам всем справиться с этим. — сказала она, захлопывая перед его носом дверь. И Хосок, усмехаясь, пошёл, куда глаза глядят. А обнаружил себя уже с полупустой бутылкой виски в руках, приближаясь к дверям роскошного здания. Прищуриваясь и пытаясь распознать буквы, он прочитывает с трудом. La Scala. Что ж. Он никогда не бывал в театрах до этого момента. То была не его стихия. Его приводили в восторг лишь стойкий запах масляных красок и гладкая художественная кисть, зажатая в руке. Но ведь от жизни нужно брать всё, верно? Он, залпом допивая виски, заходит внутрь здания. Не догадывается ещё, что встретит там человека, который его жизнь перевернёт с ног на голову. В прямом смысле этого слова. — Подожди… Постой. — Я должен кое в чём признаться… — Мне нравятся мужчины. Потому что Хосок, после пьяного поцелуя с Мин Юнги, понял одну вещь. Точнее, убедился в ней окончательно. — Приятно познакомиться. Я долго в этом сомневался, но, кажется, мне теперь тоже. Эти слова, так опрометчиво вылетевшие по пьяни, хоть и не были неожиданностью, всё равно заставляли дрожать от страха. Потому что, узнай об этим родители, и он в ту же секунду перестанет быть для них хорошим человеком. И надо ли говорить о том, что для Хосока это было сродни самому леденящему душу ночному кошмару?* * *
— Ты не приходил почти неделю. — заявляет бесцеремонно Лиам с порога, обиженно сверкая глазами. — Где ты был? Хосок лишь молчит, подходя ближе и сгребая мальчика в объятия. Утыкается носом в копну чужих пшеничных волос, вдыхая их запах глубже в лёгкие. Лиам, опешив, обнимает его за шею: — Солнце? Что-то произошло? Тот ничего не говорит, лишь сжимает тело в руках крепче — так, что ещё немного, и задыхаться от нехватки воздуха начнёшь. Руки Лиама с шеи перебираются на волосы — начинают их перебирать, пытаясь то ли пригладить, то ли ещё сильнее взъерошить, наводя беспорядок. — Помнишь, что ты мне сказал? — шепчет мальчик и, не дожидаясь ответа, продолжает с тёплой улыбкой. — Ты сказал, что будешь со мной, не бросишь меня. Хосок всё молчит напряжённо, когда Лиам уверенно говорит: — И знаешь… Что бы у тебя ни произошло, я решил кое-что для себя. — он отстраняется аккуратно, заглядывая в глаза, на глубине которых плещется боль, что ничем не заглушить. — Я тоже не брошу тебя, Хосок. Я тоже буду с тобой, когда тебе плохо. Он немного молчит, прежде чем продолжить, быстро отводя взгляд в сторону: — Потому что я люблю тебя, солнце. Очень сильно люблю. Веришь? Хосок смотрит на смущённого мальчика немигающе. Знает — Лиам ещё слишком мал для того, чтобы любить кого-то в романтическом ключе, по-взрослому. Он, наверняка, и не имел ввиду ничего такого. Лишь детская привязанность, благодарность, исключительно дружеские чувства. По другому быть не может и не должно даже: между ними огромная пропасть в девять лет. Но даже это не самое страшное, не самое запретное. Между двумя мужчинами не может быть любви. Это — грех. Хосок, всё ещё ощущая на своих губах жжение от пьяного поцелуя, кривится. Такого нельзя допустить более. Нужно это забыть, словно страшный сон. Даже если ему чертовски понравилось. Но давать слабину в данном случае — непозволительно. Хосок не хочет быть грешником. Вот только сердце внутри всё равно сладко щемит от нежности, когда он вновь притягивает к себе Лиама, шепча ему на ухо еле слышно: — Верю.* * *
Хосок находит в Лиаме утешение. Всё свободное время он проводит в церковном приюте с шумным, искренним, улыбчивым ребёнком, что всё также повисает на его шее при встрече, заставляя забыть на время обо всех трудностях. Мама, провожая его, улыбается понятливо и ласково. — Это хорошо, что ты, сынок, даже в тяжёлые для тебя времена обращаешься к религии, стараешься быть полезным для маленьких сирот, даже когда тебе самому плохо. Бог обязательно оценит твои старания. — бормочет она, и Хосок ей натянуто улыбается. Потому что в приют тянет его, словно магнитом, совсем по другой причине, и он ни за что не признается в этом даже самому себе. Потому что сам не осознаёт до конца. А потом Лиам взрослеет, и, казалось бы, в этом естественном процессе нет ничего такого. Лиам взрослеет, вот только для Хосока это оборачивается настоящей катастрофой. Лиам вытягивается, догоняя по росту Хосока постепенно. Черты его лица немного заостряются, взгляд из-под длинных ресниц становится всё более уверенным и даже дерзким. Прежняя худоба, правда, никуда не уходит. Лиам так и остаётся тонким, словно тростинка, и Хосок всё чаще отводит взгляд от чужой узкой талии, судорожно сглатывая вязкую слюну. Потому что на талию эту теперь хочется уложить свои руки. И Хосока это новое, странное желание пугает не на шутку. А ещё больше пугает тот факт, что это желание кажется ему правильным, само собой разумеющимся. Словно так и должно быть: его руки на чужой талии. Только так, и никак больше. Находиться в одном помещении с Лиамом теперь становится всё сложнее: словно из лёгких выкачивают весь воздух предварительно, а потом так и бросают задыхаться. Иначе Хосок не может объяснить то, что чувствует, когда Лиам на него смотрит. А смотрит он, очевидно, по-другому: совсем не так, как раньше. Четырнадцатилетний паренёк берёт в привычку вглядываться жадно в его лицо, не мигая, словно гипнотизируя и заставляя этим самым Хосока отводить взгляд поспешно, краснея нещадно ушами. Хосок, к своему стыду, ощущает себя беззащитной жертвой перед голодным хищником, выбравшимся на охоту, что вот-вот бросится вперёд. — Уже уходишь? — слышит он и чуть вздрагивает, поднимая вынужденно глаза на мальчишку. Не хочет говорить о том, что оставаться наедине с Лиамом для него становится непосильной задачей. Он словно боится, что не сдержит себя однажды. А этого допустить никак нельзя. — Уже поздно. Меня ждут дома. — отвечает он, наконец. Лиам отрывисто кивает, словно самому себе: — Точно. — протягивает он, усмехаясь невесело. — Как же я мог забыть… — О чём ты? — хмурится Хосок. Лиам вновь хмыкает: — Тебе ведь уже двадцать три. Должно быть, у тебя уже есть собственная семья? Хосок лишь молча хлопает глазами, не понимая, к чему клонит мальчишка. — Ну, конечно. Ты, скорее всего, хочешь отвязаться от меня побыстрее. — размышляет вслух Лиам, не переставая холодно поблёскивать глазами. — Зачем тебе вообще этот чёртов приют с сиротами, когда дома, вот уж наверняка, тебя ждёт любимая жена с маленьким долгожданным ребёнком на руках? — Лиам смотрит на него, прищуриваясь. — Я прав, ведь так? Хосок смотрит на него во все глаза. Язык словно отказывается напрочь выполнять свои положенные функции — Хосок не может вымолвить ни слова. Лишь стоит, отчаянно глядя на мальчишку. — Почему ты молчишь, солнце? — спрашивает тот тихо, закусывая нижнюю губу и начиная дышать прерывисто. — Неужели я прав? Хосок, наконец, бросается вперёд, врезаясь своим телом в чужое — хрупкое, маленькое, дрожащее, словно последний лист на дереве поздней промозглой осенью. — Не прав. — шепчет, склоняясь над чужим ухом. — Совсем не прав, Лиам. — повторяет, поглаживая еле ощутимо чужую спину. На талию руки класть всё так же не решается: боится, что потом убрать не сможет никогда. Паренёк вдруг выпутывается из его объятий, заглядывая в глаза. Смотрит испытующе, словно проверяет, ищет что-то. А потом неожиданно опускает взгляд на губы, и Хосок чувствует, как собственное сердце пропускает удар. Проходит секунда, и Лиам вновь смотрит в его глаза пронзительно. А потом, облизывая быстро свои полные губы, ещё раз останавливается взглядом на чужих. Хосок задерживает дыхание. Он не глупец вовсе — понимает прекрасно, чего от него ждут. Сердце в груди бешено бьется, словно ещё немного, и выпрыгнет, и Хосок лишь может прислушиваться к его ожесточённым ударам, когда вскакивает резко с места, смотря в сторону. — Мне… — запинается. Быстро прокашливается, всё ещё не глядя на Лиама. — Мне правда нужно идти. Звучит это, словно самое дешёвое, самое паршивое оправдание. Лиам быстро промаргивается, приходя в себя. — Так иди. — тихо говорит он, пытаясь скрыть дрожь в голосе. Пытаясь упрятать немую просьбу отчаянную, лишь бы тот остался. Хосок, сжимая губы в тонкую полоску, кивает, быстро разворачиваясь на пятках и покидая помещение, и Лиаму остаётся только горько усмехнуться. Хосок, закрывая за собой дверь, с шумным выдохом прислоняется к ней лбом, зажмуривая глаза. Лиам взрослеет. Вот только для Хосока это оборачивается настоящей катастрофой, потому что каждую ночь, словно по одному и тому же сценарию фильма, ему снятся чужие манящие губы, и он, подрываясь с постели, словно в лихорадочном приступе, трясётся крупно всем телом, желая лишь попробовать эти губы на вкус. Поднимаясь на утро, он напоминает себе каждый раз с особым усердием, что нельзя. Нельзя ни в коем случае. Ведь между ними пропасть в девять лет. Но, что ещё хуже, так это то, что между ними не должно быть чувств. Это — страшный грех. Смертный. И Хосок должен, непременно должен отказаться от него, если он хочет оставаться хорошим человеком для своих родителей. Поднимаясь на утро, он напоминает себе каждый раз с особым усердием, что нельзя. И у него, со стороны, это прекрасно получается. Если, конечно, не брать в расчёт тот факт, что сил сопротивляться становится всё меньше и меньше.* * *
Однажды силы иссякают. Во всех возможных смыслах. Лиаму исполняется шестнадцать, Хосоку — двадцать пять, и родители последнего наседают на него с ещё пущим усердием. — Сынок, — говорит ему отец поздним вечером, когда они сидят на кухне, — мы очень обеспокоены твоей судьбой. Хосок поднимает на него непроницаемый взгляд: — Что не так? Отец молчит некоторое время напряжённо, прежде чем нагнуться к нему и прошептать, лишь бы не разбудить маму: — Ты давно вырос, сын. И у тебя всё ещё нет пары. Хосок закатывает глаза. — Пап… — начинает было он, но его быстро перебивают. — Мы знаем, что тебе тяжело после утраты Франчески, можешь не говорить. — отец смотрит на него с сожалением. — И мы, опять-таки, знаем, что она была для тебя единственным идеалом. Хосок моргает растерянно, так ничего и не произнося. Отец, тяжело вздыхая, накрывает его ладонь своей. — Тебе может показаться, что в мире больше не найдётся такой же прекрасной, очаровательной девушки. Но это не так. Просто отпусти её, Хосок. Отпусти Франческу и оглянись по сторонам, и ты сам всё поймёшь. Хосок лишь молчит, опустив глаза, когда отец поднимается с места, сжав его ладонь напоследок. — Тебе нужно жениться, сынок. Мы с мамой с нетерпением ждём твоего брака. Слышишь? Хосок отрывисто кивает, и отец вздыхает вновь. — Господи, помилуй. — шепчет он. — Подари нашему сыну счастье… Хосок кривит губы.* * *
Однажды силы иссякают. Во всех возможных смыслах. — Тебя снова наказали? — удивлённо спрашивает Хосок, приходя в старый чулан. Лиам, стоящий у холодной каменной стены и прислоняющийся к ней спиной, ядовито хмыкает: — Я не виноват, что им в очередной раз не понравилось моё поведение. — язвит он. Хосок страдальчески возводит глаза к потолку. У Лиама сейчас тот самый возраст, когда он ощущает вседозволенность, а потому становится иногда слишком дерзким, и совладать с ним — почти невозможно. — И что ты сделал на этот раз? Лиам отталкивается от стены и подходит к нему ближе, вызывающе смотря в глаза. — Они назвали это сквернословием. — шепчет он. — Сказали, что я непозволительно много ругаюсь для шестнадцатилетнего юноши, который должен быть благовоспитан. Хосок выдыхает. — И они, между прочим, говорят правду. — подтверждает он. — У тебя жутко грязный рот. Глаза Лиама опасно сверкают в почти кромешной темноте, а затем он делает ещё один шаг вперёд, закусывая нижнюю губу. Хосок, прослеживая эти движения глазами, быстро отворачивается. — Говоришь так, словно лично проверял. — хихикает Лиам, и Хосок непонимающе хмурит брови. — Что? Лиам невинно склоняет голову на плечо, пока в его глазах беснуются чертята. — Что? — переспрашивает он в тон старшему. Хосок трясёт головой. — Что за глупости ты несёшь? Парень лишь продолжает смеяться заливисто, наступая на Хосока и заставляя того напуганно отходить назад. А потом Хосок, делая свой последний шаг, упирается, наконец, спиной в твёрдую поверхность каменной стены, вздрагивая. Поднимает глаза на стоящего перед собой Лиама, что хлопает ресницами и улыбается невинно. Его личный демон — не иначе. Хосок дышит прерывисто: — Что тебе нужно? Лиам невозмутимо смотрит на старшего, теребя в руках край своей домашней кофты: — Чтобы ты всего лишь отвечал за свои слова. — Что? — Хосок слышит: его собственный голос натянут, словно струна. Вот-вот порвётся, сломается под таким диким напряжением. Лиам нетерпеливо переминается с ноги на ногу, стонет раздражённо. — Чтобы ты проверил, действительно ли мой рот настолько грязный. — поясняет он быстро. Хосок остервенело мотает головой. — Нет. — твёрдо говорит он, и Лиам, вздыхая с напускным сожалением, наклоняется к нему стремительно. Хосок дрожит всем телом, понимая: их носы соприкасаются, и он чувствует чужое неровное дыхание на своей щеке. — Ты же хочешь этого. — шепчет горячо Лиам, цепляясь за чужие широкие плечи пальцами. Хосок почти рычит, когда быстро меняет их местами и вжимает Лиама в холодную стену своим телом. — Так нельзя. — шипит он, пытаясь ухватиться за последние крупицы самообладания. На деле же получается ухватиться лишь за чужую талию, размещая на ней свои широкие ладони и чувствуя, как напряжено чужое тело. Лиам нервно хихикает, притягивая его ближе к себе за шею. — Почему? Хосок прикрывает глаза, пытаясь успокоиться. — Я тебя совращаю. Это — страшный грех. Лиам громко хохочет, и Хосок тут же распахивает глаза испуганно, накрывая чужой рот своей ладонью. — Тише ты! — вновь шипит он. — Нас могут услышать. Тот несильно кусает чужую ладонь, продолжая весело хихикать. Хосок беспомощно наблюдает за этим со стороны, готовясь поднимать белый флаг. — Может быть, я и хочу быть совращённым. — шепчет Лиам ему в ладонь, оставляя на ней невесомый поцелуй. Хосок лишь страдальчески стонет, поддаваясь вперёд и накрывая чужие пухлые губы своими, большими пальцами поглаживая талию и притягивая податливое тело ближе к себе. Выбивает этими действиями чужой еле слышный стон и улыбается, прикусывая аккуратно нижнюю губу мальчишки и тут же быстро её зализывая. Проводит по чужим рёбрам подушечками пальцев, слыша сбивчивое дыхание Лиама, и сам вздрагивает против воли, когда в его волосы зарываются чужие ладони, несильно их оттягивая. Однажды силы иссякают. Во всех возможных смыслах. Потому что Хосок, отрываясь от мальчишки и пытаясь отдышаться, не имеет возможности сопротивляться и через пару мгновений вновь тянется к чужим губам, целуя на этот раз более глубоко и развязно. И это кажется правильным. Что бы ни говорил Бог.* * *
За окном снова непогода. Ливень стучится громко по стеклу, мешаясь с градом. Люди бегут с улиц прочь, прячась под зонтами. Хосок размещает на коленях блокнот, задумчиво грызя кончик карандаша. — Ты любил когда-то? Вопрос на некоторое время повисает в воздухе без ответа. Окно чуть приоткрыто: ровно настолько, чтобы впускать внутрь запах свежести, появляющийся обычно во время кратковременных летних дождей. Хосок вдыхает его глубже в лёгкие, прикрывая глаза. Пальцы сами по себе начинают выводить на бумаге первые наброски. — Очень сомневаюсь. Хосок чуть вздрагивает от неожиданности. За это время он уже успел забыть, о чём спрашивал. — Как это? — не понимает он. — Я скорее, влюблялся. Но это быстро проходило. — слышит он. — По-настоящему я любил лишь однажды. И это был не человек. Хосок поднимает взгляд на парня, что стоит у окна, выпуская туда облако сигаретного дыма. — В каком смысле? — спрашивает он, приподнимая брови. Тот к нему разворачивается, мягко усмехаясь. — Кинематограф, Хосок. Я люблю кинематограф. — он быстро затягивается, прежде чем, пропуская дым глубоко в лёгкие, продолжить. — Людей любить сложно, знаешь ли. И больно. Хосок хмыкает. — Вовсе нет. — отвечает он уверенно. — Ничего сложного и больного. — О, ну конечно. — он слышит явную насмешку в чужом слегка хриплом голосе. — Это пока что. Хосок закатывает глаза. — Легко так говорить, когда ты даже не пробовал любить. — тянет он, пока на листе бумаги вырисовываются всё новые детали. — Мне это и не нужно особо. — отвечают ему. — Людей тяжело понять. Они забавные, на самом деле. Бегут от судьбы, лгут сами себе, совершают поступки, которые меньше всего на свете хотели бы совершить. А потом от этого страдают другие люди. — Что ты имеешь ввиду? Парень ему улыбается. — А ты только представь. Просто потому, что один человек однажды сделал неверный выбор, сердце другого человека разбивается вдребезги. Стоит ли такая игра свеч? Неужели это и есть любовь, которую все так восхваляют? — он задумчиво закусывает губу. — Если да, то я, пожалуй, откажусь. В конце концов, у меня есть кинематограф. Мне больше ничего не нужно. Хосок поджимает губы. — Ты слишком категоричен. Не находишь? — Нет. — слышит он и усмехается. Этот придурок всегда будет стоять на своём до последнего. — Быть может, ты просто не нашёл ещё того, кто заставит тебя взглянуть на этот мир по-другому? — пробует он вновь. — Я тебя умоляю. — чужой хриплый смех стоит в ушах. Хосок всё никак не отстаёт. — А может, — хитро улыбается он, — ты уже нашёл его. Вот только пока сам не понял этого. Смех тут же прекращается, и Хосок заговорщицки подмигивает другу, наслаждаясь замешательством в чужих глазах. — Я посмотрю на тебя через пару лет, — говорит он, чуть подумав, — когда ты полюбишь всем сердцем кого-то, Юнги. На листе бумаги вырисовывается худощавый, долговязый силуэт, знакомый до боли. Хосок с нежностью вглядывается в него, и Юнги, стоящий рядом, смотрит туда же неотрывно. — Я тоже посмотрю на тебя через пару лет, Хосок. — шепчет он, резко отворачиваясь. «Когда ты разобьёшь чужое хрупкое сердце.» так и остаётся невысказанным.* * *
Наступает момент, когда он готов спокойно ориентироваться в стенах приюта с закрытыми глазами — настолько много времени он проводит здесь. — Тебе пора? — слышит он. Тяжело вздыхая, с сожалением тянется ладонью к чужим растрепавшимся пшеничным волосам, пытаясь их пригладить. — Поздно уже. — шепчет, беспомощно наблюдая за тем, как сосредоточенный Лиам играется с его второй ладонью, перебирая аккуратно и нежно пальцы. — Не уходи, солнце. Поспи со мной. В его глазах, обрамлённых длинными ресницами, так много ничем не прикрытой тоски. Сердце в груди сжимается. Как бы сильно он хотел остаться, лишь бы видеть в этих удивительных глазах только яркие искорки, появляющиеся, когда мальчик по-настоящему счастлив. — Да как же я могу? — спрашивает Хосок, грустно улыбаясь. — Нас утром заметят. Тебя вновь накажут, а мне запретят появляться здесь. Лиам вздыхает еле слышно, а затем, спустя пару секунд раздумий, поднимает на него хитрый взгляд. — У меня есть идея. — шепчет воодушевлённо он, и в его глазах вновь маленькие чертята плясать начинают. Демонёнок. Хосок страдальчески стонет, и Лиам обиженно толкает старшего в плечо. — Я ещё ничего не сказал, а ты уже чем-то недоволен! — Так уж вышло, что все твои идеи выводят меня из душевного равновесия. — ворчит тот, потирая больное место. Лиам хихикает, подбираясь ближе и заглядывая в чужие глаза: — Давай убежим к морю и встретим там рассвет? Хосок глупо открывает рот, а затем закрывает. — Именно об этом я и говорил. — наконец, произносит он мрачно. — Твои идеи сведут меня в могилу. Лиам смеётся весело, обнимая мужчину за шею и быстро чмокая в щеку. — Прямо сейчас. — горячо шепчет он. — Проберёмся мимо главного входа. Ты отвлечёшь воспитательницу, она без ума от тебя. А я незаметно проскользну в двери за это время. Встретимся на улице. Идём. — мальчик тут же спрыгивает с места. Хосок смотрит на него, недовольно приподнимая брови. — Но я не давал своего согласия. — произносит он твёрдо, и Лиам склоняет голову к плечу, стреляя глазками из-под ресниц. — Солнце, — невинно улыбаясь, протягивает он, — ты уверен, что устоишь передо мной? Хосок обречённо поднимается с места, бормоча ругательства. С этим ребёнком по-другому нельзя.* * *
Море неспокойно — ночью у берега поднимаются высокие волны, и порывистый ветер лишь раскачивает их сильнее. Вода пенится, морские брызги летят во все стороны. Близится шторм. Лиам, заливаясь счастливым хохотом, бежит по песчаному берегу, широко раскинув руки навстречу ветру. Хосок за ним еле поспевает, пытаясь ухватиться за чужую ладонь и остановить мальчика. — Аккуратнее! — наконец, кричит он ему в спину, оставляя тщетные попытки его догнать. — Не подходи близко к воде! Лиам лишь оборачивается через плечо и улыбается, уносясь прочь, и Хосок стонет раздражённо, держа в руках тёплый плед. Босые ноги тонут в остывшем песке, ветер треплет нещадно волосы, образовывая воронье гнездо, и Хосок морщится. Он бы с радостью остался в тепле, выпил кружку согревающего чая, вот только один маленький демонёнок изъявил желание отправиться на пляж в полночь. И кто такой Хосок, чтобы ему отказать? Очередная мощная волна с шумом ударяется о берег, и Лиам неподалёку визжит громко. Хосок, чувствуя, как сердце останавливается, подрывается с места ежесекундно. Обнаруживает мальчишку мокрым, трясущимся от холода — у него зуб на зуб не попадает. Но, отнюдь, озорно улыбающимся. Хосок хватается за сердце: — Я же говорил тебе не подходить близко к воде! Лиам виновато улыбается, делая шаг вперёд, и старший тут же укутывает того в тёплый плед. — Только попробуй заболеть. — шипит Хосок, поднимая мальчишку на руки и относя подальше от бурлящего моря. — Это будет последний раз, когда я ведусь на твои провокации. Лиам вновь хохочет. Они сидят вдалеке от берега, глядя на тёмное, непроницаемое небо, затянутое тучами. — Знаешь, что я сделаю, когда мне исполнится восемнадцать, и я выйду из приюта? — шепчет Лиам, прижимаясь ближе к тёплому боку старшего. Хосок целует его мягко в висок, мыча вопросительно, и мальчик переплетает их пальцы крепко. — Я уеду. — мечтательно продолжает он, нежась в объятиях. — Куда это? — не понимает Хосок, и Лиам улыбается. — Поступать. — отвечает он и, не сдерживаясь, хихикает, чувствуя, как дыхание мужчины щекочет кожу. — В медицинский. Буду врачом. — Бросишь меня здесь одного? — шутит Хосок, покрывая аккуратными поцелуями чужие щёки. — Дурак! — возмущённо восклицает Лиам, ударяя несильно по чужой коленке. — Ты уедешь со мной, солнце. Хосок улыбается, целуя мальчика в самый кончик носа-кнопочки: — Обязательно. Обязательно. Он обязательно пожалеет о своих словах чуть позже.* * *
В какой-то момент Хосока ломает. Он просыпается посреди ночи в холодном поту, тяжело дыша. Голову простреливает ноющей болью, и Хосок потирает виски трясущимися пальцами, морщась. Ему снилась мама. Она смотрела ему, словно в самую душу, ледяным взглядом, и её губы складывались в повторяющихся по кругу ужасающих словах. Содомия. Мужеложство. Люди, грязно уподобившиеся животным. Страшный грех. Смертный. Мама выплёвывала эти слова, с едкой улыбкой глядя на Хосока, и в её пустых глазах больше не было ни капли любви и тепла. Хосок, вглядываясь в них, с ужасом для себя нашёл на самом их дне одно лишь разочарование. Он протянул к маме руку, но та, брезгливо кривя губы, попятилась назад, ожесточённо шепча себе что-то под нос. Молитва. Хосок понял, что она отгоняла его подальше от себя молитвой, словно нечисть. — Грешник. — выплюнула она. — Уйди прочь. — Мама… — прошептал он, сглатывая слёзы. — Это же я, Хосок. Не узнаешь меня? Женщина засмеялась холодно. — Ты не мой сын. Если бы ты действительно был им, — твёрдо произнесла она в перерыве между молитвой, — то ты был бы хорошим человеком. А ты — всего лишь неприкаянный грешник. Хосок, дрожа всем телом, прокручивал её слова в голове до самого рассвета. Мама заходит утром в его комнату, улыбаясь приветливо. — Уже проснулся? Хосок, пальцами ощупывая залёгшие после бессонной ночи тени под глазами, кивает. Мама целует его в щёку. — Прочитал утреннюю молитву? Хосок кивает ещё раз. — Сейчас. Только умоюсь для начала. И с шумным выдохом опускается на подушки, когда дверь за мамой захлопывается. Тайна, что лежит на его сердце, давит вниз всё сильнее. Хосок, кажется, перестаёт справляться. Хосока, кажется, в какой-то момент действительно ломает.* * *
Это происходит за пару дней до долгожданного совершеннолетия Лиама. Он к этому моменту успевает догнать Хосока по росту, и последний по этому поводу жутко злится, но тут же расплывается в мягкой улыбке, являя свои маленькие ямочки, когда слышит чужой заливистый хохот. Солнце прячется за морской гладью, и наступает прохладный сентябрьский вечер, когда они идут по песчаному пляжу, лениво держась за руки. — Что ты подаришь мне на день рождения? Хосок, усмехаясь, бросает быстрый взгляд на мальчика. — Так я тебе и сказал. Это ведь сюрприз. Его подарок, на самом деле, давно готов. Лежит дома, тщательно упрятанный, и дожидается своего заветного часа. Лиам обиженно дует и без того пухлые губы. Хосок со смехом тянется к ним, накрывая своими собственными. — Наберись терпения. — сбивчиво шепчет между нежными поцелуями. — Он тебе обязательно понравится. Лиам лишь довольно улыбается и льнёт к чужим рукам. — Я люблю тебя, солнце. — мягко произносит он на прощание, прежде чем скоропостижно исчезнуть в тени ветвистых деревьев. Хосок, не успевая ничего сказать, прокручивает эти слова в голове мысленно, пока идёт к дому, незаинтересованно глядя на пожелтевшую, прелую листву под ногами. Это происходит за пару дней до долгожданного совершеннолетия Лиама. — Я дома. — кричит Хосок из прихожей привычно, а потом звучно щёлкает выключатель, и он от неожиданности щурится — комнату затапливает ослепительно яркий свет. Перед ним стоят родители. Отец приобнимает мать за талию, пока женщина скрещивает руки на груди. Они оба глядят на него, не мигая, и это чертовски похоже на страшный сон Хосока. Вот только это явь, а не сон. Он, стараясь не придавать этому значения, лишь молчит, быстро разуваясь и вешая лёгкий плащ на крючок. — Как прошло свидание? — подаёт голос отец. Хосок, стоя к нему спиной, хаотично соображает. Вот уже несколько лет он врёт родителям, боясь их разочаровать. Не хочет рассказывать о том, с кем на самом деле проводит всё своё время, а потому придумывает истории про девушек, с которыми встречается по выходным. — Неплохо. — он старается произносить это легко и непринуждённо, всё ещё не разворачиваясь. — Мы гуляли по… — По пляжу? — перебивает его отец. Хосок, расширяя глаза, медленно поворачивается лицом. — Верно. — тихо говорит он, пытаясь не выдать свой страх. — Весьма популярное место для свиданий. Отец, кивая, лишь невесело усмехается, и Хосок всё не может понять, почему страх нарастает внутри с каждой секундой. — Целовались? Он вздрагивает. Опускает глаза, быстро проходясь по пересохшим губам языком. — Да. — подтверждает еле слышно. — И как? Она хорошо целуется? — отец молчит некоторое время, и Хосок с шумом набирает воздух внутрь, чтобы в очередной раз соврать. А потом отец продолжает. — Или это всё-таки был он? Подобно воздушному шару, страх внутри лопается с оглушительным хлопком. Хосок моргает. — Что? Господи, Боже, хоть бы ему всего лишь послышалось. Отец смотрит на него тяжело — от былой усмешки не остаётся и следа. — Думал, мы не узнаем? Хосок крупно вздрагивает, переводя взгляд на маму. Уголки её губ опущены, а по щеке стекает прозрачная слеза. — Мам… Пап… — начинает он сбивчиво. — Я всё объясню. — О, не нужно нам ничего объяснять. — прерывает его отец. — Всё, что нам было нужно, мы уже увидели. Хосок отчаянно взмахивает ладонями. — Нет. — шепчет он. — Вы не всё увидели. Отец хохочет злостно. — Правда? Может, нам ещё стоило посмотреть, как вы грязно сношаетесь, словно дикие животные? Мама всхлипывает, и Хосок оторопело раскрывает рот, а затем быстро закрывает его. У него даже и мысли не возникало о подобном. Их с Лиамом чувства напоминали хрупкое стекло ручной работы, над которым они оба так долго и упорно работали, постепенно добавляя новые и новые детали. Их с Лиамом чувства были столь наивны и просты. Они были почти детскими — неиспорченными и чистыми: словно только что появившийся на свет младенец, бездумно хлопающий своими лучистыми глазами. — Пап, послушай. Ты не так понял. — сглатывая, всё же произносит Хосок. — Всё мы так поняли, перестань. Мы с тобой сейчас говорим не для того, чтобы слышать твои жалкие оправдания. — А для чего? — поднимает Хосок на него стеклянные глаза, в которых застывают слёзы. — Ты ведь понимаешь, Хосок, что это значит. Змей-искуситель добрался до тебя, увлёк. Ты совершил страшный грех. Он опускает голову, закусывая губу до боли. — Но это ещё не значит, что всё потеряно. — отец поднимает его подбородок, касаясь его самыми кончиками пальцев. Словно ему противно. — Ты всё ещё можешь спасти свою душу, Хосок. Он, глотая солёные слёзы, катящиеся по щекам, хрипит: — Как я спасу её? Мама не выдерживает, начиная рыдать во весь голос, и Хосоку от этого становится лишь хуже. Он морщится, кусает губы, слизывает с них слёзы вместе с проступившими капельками крови. — Как? — повторяет, чувствуя, как зарождается истерика. — Как, папа? Он опускается на колени, начиная кашлять надрывно. Тошнота вновь возвращается. Как я могу спасти свою душу, если я не хочу этого больше всего на свете? Мама, рыдая, бросается к нему. Падает перед ним на колени, утягивает в объятия, поглаживает по голове. — Бедное дитя… — шепчет она, не переставая всхлипывать. — Тебе самому плохо, я вижу это. Ты поддался искушению, сам того не ведая. А теперь страдаешь, прося о помощи… — она начинает завывать, укачивая его в своих объятиях, словно годовалого ребёнка. Хосок задыхается. Воздуха не хватает. Всё не так. Всё совсем не так. Он это знает. Ему плохо совсем не от собственных чувств. Ему плохо от того, что родители их принимать отказываются наотрез. — Я знаю, как тебе помочь, сынок. — продолжает мама, слушая его прерывистые хрипы. — Сходи в церковь к святому отцу. Покайся перед ним, расскажи ему всё, ничего не утаивая. Покажи, что сожалеешь о своём грехе. Бог поймёт тебя, непременно. Он тебя обязательно простит, если увидит, как глубоко ты раскаиваешься, клянёшься не совершать подобного впредь. Хосок, поднимая на маму покрасневшие глаза, шепчет: — Ты предлагаешь мне сходить на исповедь, мама? Она обнимает его крепче, прижимаясь губами к виску. — Конечно, сынок. Я не предлагаю, а настаиваю. Я знаю, что тебе невыносимо тяжело. Вероятно, что-то сломалось в тебе после смерти Франчески. Наверное, именно поэтому ты свернул на тёмную сторону. Хосок задерживает внутри истерический смех. — Но не отворачивайся от Бога, сынок. Он выведет тебя на верную тропу, если ты покажешь ему свою готовность. Если ты покаешься, признаешь свой грех. Хосок лишь горько кривит губы, намереваясь возразить, когда мама добавляет еле слышно, смотря в его глаза с надеждой, что уже надломлена. — Я ведь знаю, что ты хороший человек. По другому и быть не может. Мы воспитывали в тебе порядочность, покорность, послушание. Мы делали всё возможное для того, чтобы ты рос в угоду Богу. — по её щекам продолжают катиться слезы. — Разве мы делали всё это зря? Она вдруг вздрагивает. — Или, быть может, — смотрит на него неверяще, — мы делали недостаточно? Хосок в ужасе округляет глаза. — Скажи мне, сынок. Неужели мы делали недостаточно для тебя? — Нет! — кричит он громко, хватая маму за руку трясущимися ладонями. Смотрит ей в глаза, мотая головой бешено, словно в бреду. — Нет! Вы сделали для меня несоизмеримо много, мама! И я до сих пор чувствую вину за это. Потому что я ничем не могу искупить её, понимаешь? Она улыбается ему мягко, целуя в щёку, солёную от слёз. — Ты можешь, сынок. — говорит она. — И я уже сказала тебе, как именно. Он задерживает дыхание, когда мама быстро продолжает, поглаживая его по спине. — Сходи на исповедь, Хосок. Покайся. Пообещай Господу исправиться. Он примет тебя, слышишь? Хосок зажмуривает глаза до чёрных точек, проклиная этот чёртов мир. — Людей любить сложно, знаешь ли. И больно. Потому что однажды тебе приходится делать выбор. И ты, думая, что исправишь ситуацию, этим запутываешь себя окончательно в морской узел, из которого выбраться невозможно — ты связан по швам. И можешь лишь идти ко дну, совершая свою непростительную ошибку. Хотя тебе, в момент принятия решения, находясь в стрессовой ситуации, и может показаться, что ты всё делаешь правильно. Это происходит за пару дней до долгожданного совершеннолетия Лиама. Когда Хосок ломается окончательно и бесповоротно.* * *
Дожди учащаются. Это вполне объяснимо — осень накрывает город с головой. К середине сентября вовсю орудует промозглый ветер, когда Лиам, задыхаясь от быстрого бега, несётся, не щадя сил, вперёд, к берегу штормящего моря. К запланированному месту встречи. В руке он держит маленький чемоданчик со своими немногочисленными пожитками из приюта, откуда сбежал сразу же после того, как напольные часы громко пробили полночь, знаменуя о начале нового дня. Дня, когда он родился. Его отросшие пшеничные волосы лезут на лицо, лоб, даже в рот, и он быстро убирает их руками, замечая вдалеке фигуру любимого человека. — Солнце! — вопит он во всё горло и машет свободной рукой. — Я здесь! И тут же закрывает рот, когда понимает: Хосок, хмуря брови, остаётся на месте, даже не думая бежать навстречу. Лиам хихикает. По всей видимости, сюрприз на день рождения уже начался. Разыгрывает, наверное, дурак. Вот только Лиам с детства розыгрыши не любит. Он, наконец, подбегает к мужчине, тяжело дыша. Ночной ветер обдувает его фигурку со всех сторон, и ему так чертовски холодно. Хочется прямо сейчас согреться в любимых руках. Он, не дождавшись никаких действий, самостоятельно вжимается в чужие объятия, привычно обвивая вокруг чужой шеи свои руки. И застывает, когда не чувствует широкие ладони, что по обыкновению тут же укладываются на талию. Быстро отстраняется, смотря в глаза в беспокойством. — Всё в порядке? Хосок, ничего не произнося, хватает его за руки, отцепляя от себя и отходя на шаг назад. Лиам прищуривается. — Ты сегодня очень странный. Хосок отводит глаза, и Лиам хмыкает. — Или это часть сюрприза? — Нам надо расстаться. Губы трогает насмешливая улыбка. Хосок, глядя на него, непонимающе хмурится, сбиваясь. — Почему ты улыбаешься? Лиам подходит к нему, кладя свои ладони на его плечи и ласково заглядывая в лицо. — Ну, ты же шутишь. Шутка, конечно, не очень смешная получилась. Но я всё равно тебя поддержу. Я ведь люблю тебя. Дыхание перехватывает. — Лиам… — Хосок быстро сглатывает, убирая чужие руки со своих плеч. — Я не шучу. Лиам не перестаёт улыбаться. — Прекращай уже, Хосок. Довольно. — цедит он сквозь зубы. — Подобные шутки весьма быстро выводят меня из себя. — Лиам. Ещё раз. — произносит тот твёрдо, уверенно. Смотрит прямо в глаза. — Я не шучу. Лиам нервно смеётся, пытаясь привести в порядок волосы. — Я что-то сделал не так? — спрашивает, продолжая вглядываться в чужие глаза, пытаясь докопаться до истины, достучаться до сердца, что заперто на ключ. Хосок качает головой. — Нет… Нет. Ты ни в чём не виноват. Лиам непонимающе восклицает: — Но ведь ты тоже ни в чём не виноват! Не вижу проблемы. Хосок горько смеётся. — Я, как раз таки, виноват. Очень сильно виноват перед тобой, потому что не сказал раньше. Лиам подходит к нему ближе, не сдерживаясь. — Хосок. — он берёт чужое лицо в свои ладони, поглаживая по щекам нежно, еле ощутимо. — Помнишь, что я говорил? Тот лишь прикрывает глаза, поддаваясь своей самой главной слабости. — Я буду с тобой, когда тебе плохо. — напоминает мягко Лиам, улыбаясь. — Так расскажи мне, что не так? Что с тобой стряслось, солнце? Хосок смотрит на него беспомощно. Он почти сдаться готов, на самом деле. Руки сводит судорогой, кончики пальцев покалывает — настолько сильно он хочет обнять мальчика в ответ, приласкать, успокоить. — Мы с тобой справимся, что бы то ни было. — уверенно говорит тот, посмеиваясь. — Мы через многое проходили, верно? Главное ведь, что мы любим друг друга. — Именно. — говорит Хосок, вновь отстраняясь. — Вот только я тебя разлюбил. Внезапно становится совсем тихо. Словно шторм закончился, а порывистый ветер стих. Лиам прислушивается к себе. Нет. Это всего лишь его глупое сердце пропустило несколько ударов, замирая в груди. Он поджимает губы. Упирает руки в бока, прищуриваясь. — Нет, — хмыкает, — я тебе не верю. Ты меня любишь. Хосок смотрит на него насмешливо. — Ты так в этом уверен? — спрашивает ожесточённо. — Я ведь никогда не говорил тебе этого. Лиам растерянно моргает. Опускает глаза, напрягаясь и вспоминая. И понимает, что не помнит. Хосок ни разу не говорил ему это чёртово «люблю». Так неужели… Лиам поднимает на него глаза, полные неверия. — Я спрашиваю тебя в последний раз. — шепчет он, быстро облизывая губы. Ему бы, чёрт возьми, не в медики, а прямиком в органы дознания. — И если ты сейчас вновь скажешь мне ту чушь, — голос от напряжения ломается, и он быстро прочищает его, — то мне не останется больше ничего, кроме как поверить в неё. Хосок холодно усмехается, когда Лиам задерживает дыхание. — Ты действительно не любишь меня? — Да. — следует незамедлительный ответ. — Не люблю. Лиам выдыхает яростно, когда по щекам бегут вниз первые дорожки от слёз. Лучше бы он не любил Хосока. Лучше бы он просто сдался сейчас. Но нет же: продолжает упёрто стоять на своём, пытается узнать почему и как, зачем, в конце концов. Он никогда не сдавался так просто. Напротив, шёл упорно вперёд до самого конца. Один человек учил его этому мастерству с самых пелёнок. А Хосок и не может ему ответить на все эти вопросы. Потому что сам знает лишь то, что так будет лучше, и что Лиам заслуживает гораздо большего. Лиам, он живой. Искренний, шумный, весёлый, такой чертовски добрый и отзывчивый. А ещё он, в отличие от старшего, всегда говорил одну лишь правду — непосредственно то, что было на уме. Именно поэтому Лиам весь мир заслуживает. А Хосок — ни капли. И он, вот уж точно, этого чудесного мальчика совсем не заслужил. Он Лиаму не нужен, по большому счёту. Он погряз в собственной лжи, он себе противен. Он в зеркало не может смотреть без омерзительной дрожи. Он лишь слышит в голове голос, что твердит ему неустанно это чёртово «грешник», не утихая никак. Он себя ненавидит, потому что боится осуждения, бежит вечно куда-то. Или от чего-то. Чёрт его знает. Он давно запутался. Хосок думал об этом несколько дней, не переставая, и сейчас почти уверен: когда-нибудь Лиам его разлюбит. Забудет, обретёт непременно правильную семью, в которой каждый день будут слышны топот детских ножек в соседней комнате и звонкий смех красавицы-жены. Он не должен вот так плакать сейчас, пытаясь скрыть слёзы. Это Хосок во всём виноват. Это он его развратил. Он возьмёт этот грех на свою душу, а Лиам невинен, словно дитя. Ему, чёрт возьми, лишь восемнадцать стукнуло недавно, у него ещё вся жизнь впереди. А то, что было, должно остаться в прошлом. — Вычеркни мой образ из головы. Так будет лучше. — шепчет Хосок. — Так будет лучше для нас обоих. Лиам горько усмехается, глядя на него пронзительно. — Пытаешься искать везде плюсы? — Хосок невозмутимо кивает. Его пробирает от чужого взгляда. Такого разбитого. От него только больнее. Хосок не из титана сделан: может сломаться прямо сейчас и взять обратно все свои сказанные ранее ужасные слова. Но этого допускать нельзя никак. Только не сейчас. Лиам задирает повыше подбородок: — И какие же плюсы ты уже нашёл? Он гордый. Он не будет просить, умолять — он примет всё, как есть. Захлебнётся в слезах один, даря их только своему разбитому вдребезги сердцу, которое уже никогда не соединится вновь в одно большое и трепещущее. Хосок это знает прекрасно — он успел выучить мальчика наизусть. И он даже не подозревает, какую ошибку допускает, когда, собираясь духом, делает глубокий вдох и произносит без какой-либо дрожи в голосе: — Например… — Лиам поднимает красные глаза на Хосока. Но лучше бы не поднимал. — Осень — время бросать вредные привычки. Что-то с хрустом ломается. То ли Хосок — на этот раз, уж точно, с концами, то ли сердце Лиама. А, может, всё вместе. Весь мир ломается, должно быть. Теряет свои последние, и без того блёклые краски. — Вот оно как. — улыбается Лиам, быстро проводя языком по губам. — Считаешь меня своей вредной привычкой. Хосок молчит. — Может быть, ещё и грехом? — смеётся Лиам, дерзко глядя ему в глаза. — Скажи это! — Лиам. — Скажи! Я — твой грех. И ты прямо сейчас пойдёшь в церковь замаливать его. — он надвигается ближе. — Будешь пресмыкаться перед священником и умолять его об искуплении. Об отпущении греха, да? — Послушай меня. Лиам хохочет громко, запрокидывая голову. — О, да. Ты пойдёшь на исповедь, опустишься покорно на колени и сложишь ладони. Будешь говорить, что легкомысленно поддался искушению. Вкусил запретный плод. Вступил в однополую плотскую связь. Это ведь так называется? — цитирует он по памяти. — Я… — Придумаешь ещё сотню самых разных поводов, будешь оправдываться до посинения. — Лиам… — Потому что ты — жалкий трус. — Заткнись! — кричит Хосок, не сдерживаясь. Лиам тут же отступает назад. — Нет, стой. Подожди. — Хосок пытается ухватиться за чужую ладонь. — Не трогай меня. — шипит мальчишка, яростно глядя ему в глаза. — Не смей. Хосок дышит загнанно. — Я понял тебя. — распрямляя спину, произносит Лиам. — И мне тоже есть, что сказать. Хосок кусает губы отчаянно. Он почти готов броситься перед мальчиком на колени и молить о прощении. Вот только, глядя в чужие глаза, что с каждой секундой словно стремительно покрываются толстым слоем непробиваемого льда, сомневается в том, что это теперь необходимо. — Никогда больше не приближайся ко мне. Забудь меня. Выбрось из головы. Я ведь твоя вредная привычка. — усмехается Лиам ядовито. — А мы бросаем привычки, чтобы больше никогда к ним не возвращаться. Так вот. Никогда не возвращайся ко мне. Он закрывает глаза. — Иди к чёрту, Хосок. Просто иди к чёрту, слышишь? Он, больше не глядя в его сторону, уходит. И Хосок, наконец, позволяет себе отвернуться и тихо заплакать.* * *
Юнги ночью не спит ожидаемо. Вдохновение захлёстывает его с головой: кажется, у него появилась идея для нового фильма. Он исписывает листы бумаги мелким почерком: один за другим, шепча под нос сбивчиво какие-то фразы. Стук в дверь прерывает его примерно в этот момент. Он слегка вздрагивает, поворачивая голову. Осторожно подходит к двери, прислушиваясь. Тихо. Лишь всхлипы еле слышные и до боли знакомые. Юнги задерживает дыхание. Быть того не может. Он ждал этого момента так долго, но всё равно вышло по истине неожиданно. — Открой, Юнги… — кто-то протягивает плаксиво. — Я ведь знаю, что ты там, открой. Юнги чертыхается. Он слабеющими пальцами тянется к ручке двери и дёргает. Это он. Ни капли не изменился. Слёзы по щекам стекают вниз, но он всё равно улыбается. Он всегда был таким. Гордый, чёрт возьми. — Надо же… — по-доброму ворчит Юнги. — И куда это ты так вымахал? Я помню те времена, когда ты был ещё ниже меня. Тот смеётся, быстро вытирая ладонью слёзы. Ничего не говорит. Лишь бросается в раскрытые объятия, утыкаясь носом в плечо. — С днём рождения. — Юнги тоже смеётся, оставляя лёгкий поцелуй в чужих волосах. — Я скучал. — Я тоже, Юнги. Я думал, что ты забыл про меня. — чужой голос сквозит обидой. Юнги возмущённо отстраняется: — Тебя забудешь. С твоим-то характером. Они тихо посмеиваются. Знают оба, что Юнги не забывал. Прятался в тени всё это время и лишь терпеливо ждал нужного момента, чтобы о себе напомнить. — У меня нет для тебя подарка. — шепчет он, поглаживая мальчика по волосам. — Прости. — Ничего. — тот усмехается сломленно. — Хватит с меня на сегодня сюрпризов. Юнги отстраняет его от себя. — У вас что-то произошло? — догадывается. — С ним. — Замолчи, Юнги. — прерывают его быстро. — Я не хочу ничего о нём слышать. Больше никогда. — Я тоже посмотрю на тебя через пару лет, Хосок. Когда ты разобьёшь чужое хрупкое сердце. Юнги громко хмыкает, прижимая к себе ближе Лиама. Его никогда не подводила собственная интуиция. Всё-таки разбил.* * *
На кладбище тихо. Лишь осенний ветер свистит, раскачивая ржавый забор с характерным скрипом. Ему двадцать восемь. Вот уже год прошёл, как от Лиама совсем не слышно никаких новостей. Юнги выдвигает версию, что он покинул Милан — уехал подальше от болезненных воспоминаний. Хосок, в таком случае, его может понять. Он бы тоже так сделал, будь он на чужом месте. Но он здесь. Подходит к заросшей травой могиле, вглядывается до рези в глазах в старую-старую фотографию. Она улыбается так ярко, почти как живая, а потому кожа покрывается мурашками. Как же он, чёрт возьми, скучает. Он набирает побольше кислорода в лёгкие. — Привет, Фра. Слова оседают в воздухе, множатся эхом в его голове, и это так давит сильно. Наверное, было бы куда легче, если бы ему хоть кто-то ответил. Но на кладбище по-прежнему тишина. — Ты прости, что не приходил всё это время. Я не мог заставить себя. — тихо шепчет, пряча глаза. Стыдно. — Но я принёс тебе цветы. Те самые, помнишь? Опускается на колени и кладёт на землю букет полевых маков, нежно улыбаясь от дорогих сердцу воспоминаний. — Конечно, помнишь. Трудно тот день забыть. Ты меня тогда обогнала впервые. Он закрывает глаза, всё ещё сидя у чужой могилы. — А вот я тебя так и не обогнал ни разу. Ветер словно вторит его словам: подвывает жалобно, когда Хосок, собравшись с силами, продолжает: — Фра, знаешь… Без тебя очень плохо здесь. С тех пор, как ты ушла… Мир словно потерял краски. Как бы я ни пытался, они всё равно тусклые. — он проводит задумчиво по волосам. — Я поначалу думал, что дело в акварели. Моя прошлая была старой, засохшей, и я сходил в магазин и купил новую. Не пожалел денег — взял самую дорогую, какая только была. Пришёл домой, достал кисти, прикрепил к мольберту лист, набрал побольше краски и… И ничего не изменилось. — Хосок выдыхает, взмахивая руками от досады. — Ничего. Ярче не стало. Странно, правда? — он смеётся. В ответ лишь тишина. Хосок выдыхает. А может, так будет только лучше. Никто не перебьёт, не задаст каверзный вопрос прямо посреди его речи. Так будет проще гораздо закончить то, ради чего он здесь. — Только потом я понял, что ярче уже и не станет. Просто ты навсегда ушла. Ты всегда светила ярче солнца, Фра. Мне кажется, ты могла бы заменить его. И я тогда подумал, что… Раз уж ты ушла, значит, пришло моё время быть солнцем. Хосок глубоко вздыхает. Руки не знает куда деть — те трясутся крупно. — И я стал. Стал солнцем для одного человека. Фра, он… — он пытается подобрать подходящее слово. Не получается. Лиама не описать словами. Лиам… — Он удивительный. Клянусь, этот человек потряс меня до глубины души. Ради него хотелось стать кем угодно. Вот я и стал для него солнцем, понимаешь? Конечно. Она всегда понимала его лучше всех. Так чего ей стоило попробовать понять его в последний раз? Хосок смотрит на её фотографию стеклянными глазами. Он так чертовски соскучился. — Фра, послушай. В это трудно поверить, я знаю… Но он называл меня так. Называл меня солнцем. Я тогда смеялся, не придавал его словам значения. — Хосок закрывает глаза, вспоминая. — А сейчас понял, что он имел ввиду. Он горько кривит губы: — Понял, да только слишком поздно уже. Ветер усиливается: начинает остервенело бить по щекам. Хосок догадывается: это его искупление. — Фра, я его полюбил. Он говорит эти слова твёрдо, уверенно. Жалеет, как же он, блять, жалеет, что никогда не говорил их до этого. Вернись он в прошлое, и он бы обязательно всё исправил. Прогнал бы свой страх, жил бы, не зная боли. А теперь поздно уже. Страх его поглотил — боль теперь стала его вечным спутником. Хосок хмыкает. — Полюбил самыми нежными чувствами. Я долго это отрицал, запрещал себе, думал, что я грешник. Говорил, что я — больше не хороший человек. Ведь я нарушил заповеди Библии. Он молчит некоторое время, подбирая тщательно слова. — Но разве любовь может сделать человека плохим? Родители с детства твердили мне, что любовь — это самое доброе, тёплое, искреннее чувство. А ведь моя любовь к нему соткана из одной лишь нежности и невинности. Так где здесь грех? Он быстро сглатывает, а затем продолжает: — Я думаю об этом уже год. С тех пор, как он ушёл, я не прекращал об этом думать. — Хосок судорожно вбирает побольше воздуха в лёгкие. — Так неужели я плохой человек, Фра? Неужели я плохой просто потому, что я люблю? Девушка с фотографии улыбается ему мягко, ненавязчиво. — Люблю, быть может, не того, кто предписан для меня Библией. Но я очень долго размышлял обо всём, прежде чем прийти к тебе сюда. Он рывком поднимается с колен. Выпрямляется, задумчиво глядя перед собой. — И понял, что Библия для меня не имеет смысла. Как и религия. Она для меня бесконечно далека. Родители с детства искусственно насаждали её мне. И я подчинялся, потому что слишком сильно любил их. Неужели они делали для меня столько хорошего, чтобы однажды я просто признался в том, что для меня религия — не больше, чем пустой звук? Для меня это казалось тогда кощунством. Я не хотел их разочаровывать. Хосок усмехается злостно: — Но я слишком долго подчинялся, Фра. Я слишком долго был хорошим сыном для своих родителей. Но ведь всё хорошее рано или поздно приходит к концу, не так ли? Слёзы застилают его глаза, но он смеётся. Хотя, на самом-то деле, ему совсем не весело. — И конец наступил. Всё началось с исповеди. Я пришёл туда такой разбитый. Родители заставили меня. Они требовали от меня покаяния в грехах. Я посмотрел пристально в глаза святому отцу и… И потом послал его куда подальше. Убежал из церкви, пообещал никогда туда не возвращаться. А потом я переехал. Предварительно выбросил все чёртовы иконы из своей комнаты. Вслед за ними отправилась Библия. И мне стыдно, Фра. Ты можешь осуждать меня, и я пойму. Я оборвал всю связь с родителями, чтобы дышать было хоть каплю легче. Они не знают, где я. Не знают, с кем я. Быть может, мне действительно чертовски стыдно за это. Хосок поднимает голову: — Но есть одна вещь, которой я больше не стыжусь и никогда впредь не буду. Мне не стыдно за свою любовь. Потому что я осознал, что моя любовь безгрешна. Она чиста и невинна, словно младенец. Она смеётся заливисто, улыбается так, что колени подгибаются. Она прекрасна, моя любовь. Фра, она — самое дорогое, что у меня есть. Нет, не так. Она бесценна. Её нельзя приравнять в каким-либо человеческим богатствам, её невозможно купить за любые деньги. Я никогда не соглашусь на это. Ведь даже в церкви люди иногда платят за то, чтобы их непростительные грехи были отпущены. * Ветер режет глаза. Они слезятся нещадно, но ему, чёрт возьми, так плевать. Он должен закончить. Хотя бы сейчас он должен сделать всё достойно, чтобы потом не стыдиться. — И я пришёл к выводу, Фра. Любовь — единственная святая вещь, оставшаяся на этой прогнившей планете. Любовь неубиваема. Мне кажется иногда, что она так и уйдёт со мной под землю, когда я сделаю свой последний вдох. — Но я всё равно плохой человек, Фра. — Хосок вновь смеётся, быстро смахивая слёзы. — И я это знаю, как никто другой. Ты, наверное, меня не поймёшь. Будешь меня отговаривать. Но это действительно так, и я это признаю. Он не сдерживается, умолкает, чтобы сделать передышку. Перед глазами всё плывёт. Он опускает их на свои жалко трясущиеся руки. — Потому что я предал свою любовь, Фра. Бросил на алтарь до жути глупых ошибочных мыслей и суждений. Я заблуждался так долго, думал, что поступаю правильно. И лишь сейчас я всё осознал. Лишь сейчас я понял, что заменял этому человеку солнце. А люди не могут жить без солнечного света, верно? И грехом было бы его у них забирать. Но я забрал, Фра. И это, на самом деле, мой единственный грех, который я никогда себе не прощу. И лишь когда я осознал, что я натворил, стало поздно. Он и сам не замечает, в какой момент из горла рвётся наружу задушенный всхлип. Как же он ненавидит себя. — Потому что моя любовь ушла. Я сам прогнал её, думая, что так будет лучше. Глупый. Глупый. Он такой, блять, глупый. — Вот только я просчитался. Лучше не стало, Фра. Лучше, блять, совсем не стало. — он задыхается в слезах. — Вместе с любовью ушло и моё сердце. Оно словно перестало биться. У меня есть ощущение, что оно сделало свой последний удар в тот момент, когда из моего рта вырвались те страшные слова, заставившие мою любовь исчезнуть. Он измученно выдыхает, прикрывая глаза. — Она не простит меня, я уверен. Да и я, безусловно, не заслуживаю прощения после всего того, что совершил. Наверное, это и есть искупление. Я должен принести этот грех с собой через всю жизнь. Это — его исповедь. А Фра всё улыбается.* * *
Дышать нечем. Комната напрочь пропахла стойким, резковатым запахом красок. К деревянному мольберту прикреплён большой лист шероховатой бумаги. Вокруг, куда ни глянь — жуткий беспорядок: раскрытые тюбики масляной краски, грязные палитры, кисти разных размеров, разбросанные карандаши. На листе бумаги — водянистые разводы: акварель стекает вниз крупными каплями, нещадно пачкая мольберт. Но он этого не замечает — слишком уж увлечён. За ухом виднеется ярко-жёлтое пятно. На кончике носа — ещё одно, только, на этот раз, уже красное. Хосок делает глоток обжигающего виски. Морщится, кривится, но делает ещё один, лишь бы забыться. Смотрит на скомканные листы бумаги, что валяются под ногами. Он не может так больше. Портреты. Они повсюду. Он устал рисовать их. Устал видеть родное лицо, что преследует его днями и ночами. Хосок, должно быть, похож на сумасшедшего. Хосок, должно быть, грешник. И самый его главный грех заключается в том, что он предал свою любовь. Он допивает залпом бутылку виски, бросая её куда-то в сторону и не слыша оглушительного звона и треска стекла. Зато слышит Юнги. Он прибегает на шум, громко кричит, ругается грязно. Пытается его привести в чувство, бьёт по щекам несильно, злится, плюётся проклятьями. Хосок не сдерживается. Прижимается к нему, воет смертельно раненым зверем. Опешивший Юнги застывает на время, а потом со вздохом обнимает друга в ответ. Из-за чужой дрожащей спины пытается разглядеть многочисленные портреты. Он, чёрт возьми, словно в художественную галерею попал. Юнги вдруг вздрагивает, продолжая укачивать в своих руках Хосока. Внизу каждого рисунка — обязательная подпись. «Я люблю тебя» — чёрным по белому. Хосок неустанно выводит одни и те же буквы, заканчивая очередной портрет Лиама. Потому что он никогда не говорил этого вслух. Дышать по-прежнему нечем. И Хосок задыхается.