даже птицы в клетке, поумнев, пытаются открыть её своим клювом. и они не сдаются, ведь они хотят летать.
А в Лондоне было по-сказочному снежно. Настолько, что даже заядлым скептикам хотелось верить в чудеса. Город, припорошенный ослепительно сверкающим снегом, переливался тысячами ярких огней. Даже на по обыкновению тихих улицах было как никогда оживлённо и многолюдно — торговцы всячески завлекали в свои лавки зазевавшихся прохожих, а в воздухе витал пряный аромат имбирного печенья и согревающего глинтвейна. Из небольшой церквушки было отдалённо слышно мелодичное пение хора, а посреди главной площади величественно возвышалась крайне щедро украшенная ель. До Рождества оставались считанные часы, и город, в предверии горячо любимого всеми праздника, старался соответствовать этой чудесной и неповторимой атмосфере, что бывает лишь один раз в году, в полной мере. И всё же, Чон Чонгук по-прежнему не мог позволить себе прочувствовать её точно так же: свободно, не загружая себя рутинными проблемами, неизменно вызывающими одну лишь ноющую мигрень. Чонгук, словно провод, был накалён до предела: ему казалось, что он перестаёт справляться. Всё валилось из рук, как бы он ни пытался сконцентрироваться на деле. Быть может, он просто устал жить так. Его жизнь ни в коем случае не казалась изобилием спонтанных, крутых поворотов и неожиданных событий. Напротив, она напоминала сложный и упорядоченный механизм, исправно работающий в своём определённом, тщательно спланированном заранее темпе. Чем-то это было похоже на стрелки часов, что не останавливались ни на мгновенье: вечно двигались вперёд, чтобы вернуться однажды в исходную точку и начать отсчёт по новой. Это был замкнутый круг: рано или поздно, всё вставало на свои привычные, законные места, а для незапланированных сюрпризов подобного места, собственно, больше и не было. Должно быть, Чонгук просто привык жить именно таким образом. Его беззаботное детство закончилось довольно рано, открывая перед ним новый, ещё не изведанный рубеж. То была взрослая жизнь, которая, по большому счёту, в реальности оказалась вовсе не такой, о которой маленький Чонгук был наслышан из любимых книжек с картинками и неизменным хэппи-эндом. Взрослая же жизнь, с которой пришлось столкнуться непосредственно ему, беспощадно разрывала этот весьма наивный шаблон в клочья. Она состояла из идеально выглаженных официальных костюмов, бесконечных завалов документов на рабочем столе, деловых встреч с высокомерными и надменными партнёрами, а ещё, обязательно, больших чашек кофе без сахара, потому что без них Чонгук бы, должно быть, сошёл с ума однажды, оставаясь в своём кабинете до позднего вечера, когда все остальные сотрудники уходили на заслуженный отдых. Это была его рутина. Такая привычная и въевшаяся уже настолько глубоко под кожу, что с каким бы усердием ты не тёр её мочалкой, а всё равно неизменно будешь помнить о том, что завтра у тебя, вообще-то, совещание по работе, подписание важного договора, обдумывание эффективной стратегии успешного развития компании, и, конечно же, всё та же самая кипа бумаг на рабочем столе, которая сама себя никогда не разгребёт, как бы сильно ни хотелось обратного. Единственное исключение из правил составляли лишь выходные дни, когда до смерти уставший Чонгук позволял себе стянуть через голову удушающий галстук и отбросить его куда подальше вместе с пиджаком и однотонной белоснежной рубашкой. Это были те самые долгожданные моменты, которые он ценил всей душой. Хотя бы по той причине, что, опуская тонкие пальцы на белоснежные клавиши фортепиано, он, прикрывая глаза, наконец-таки ощущал себя собой. И это было по истине потрясающее чувство. Чувство манящей свободы, которую Чонгук, в сокровенной тайне от чужих любопытных глаз и ушей, всегда страстно мечтал обрести. Вот только он слишком рано для своих лет познал суровую правду: неограниченной свободы никогда не бывает. Она теснейшим образом переплетена с ответственностью, и человек, словно искусный канатоходец, вынужден вечно балансировать на этой тонкой грани, находясь ровно посередине: между желаемым и должным, между окрыляющим счастьем и гнетущим мучением. И иногда людям приходится жертвовать своей свободой. Чонгук знал это, как никто другой. Хотя бы потому, что его отцу всегда был нужен не любимый сын, а достойный наследник компании, который бросит на кон всё возможное, лишь бы та процветала. И у Чонгука не было выбора. Вернее, выбор, конечно же, был, есть и будет всегда, вот только Чонгук так мыслить не умел: его совсем не этому учили. Что можно взять с человека, которого с раннего детства ставили перед фактом, ожидая беспрекословного повиновения и не терпя малейших возражений? Всю осознанную жизнь его готовили к тому, что однажды он обязательно займёт место отца в кабинете. На него возлагали большие надежды, напоминая каждый божий день о неминуемой преемственности. Чонгук отлично знал: его отец вложил в бизнес всю свою душу и даже чуть больше. Он трудился в поте лица без выходных и отпусков, движимый одной лишь целью — получить статус и прибыль. Слишком много всевозможных ресурсов было отдано на благо развития компании, и Чонгук, даже при всей своей откровенной ненависти к ней, всегда относился к чужой кропотливой работе лишь с превеликим уважением. В конце концов, стоило отдать отцу должное — он был гениальным предпринимателем и прекрасным руководителем, жертвуя невероятно многим в бесконечной погоне за успехом. В том числе, и своей семьёй. Вот только проблема заключалась в том, что маленькому Чонгуку был нужен вовсе не предприниматель. Всё это время ему был нужен папа. Добрый и понимающий, строгий временами, но не перестающий оттого быть самым близким человеком, что поможет в любую минуту нужным советом и своей тёплой поддержкой. Чонгуку был нужен папа, с которым непременно можно было бы играть в солдатиков, есть пломбир из киоска во время прогулок, держа в руке разноцветные надувные шарики, плавать наперегонки в речке жарким летом. И, что самое главное, свободно заниматься любимым делом, не прячась за запертыми дверями. И слышать такое простое и ласковое «я горжусь тобой, сынок». Да только Чонгук так и не услышал ничего подобного. Он давно прошёл через все стадии: от злости и ненависти до принятия. В детстве он не понимал отца: на глубине своей доброй души утаивал на него огромную обиду — тот ни разу не проявил к собственному ребёнку даже капли родительской любви. Интересовался лишь изредка успехами в учёбе, но всё равно, день изо дня, оставался недовольным. Его любимым занятием было, казалось, в лишний раз указать сыну на несовершенства. Не получил высший балл, допустил глупую ошибку в вычислениях, не занял первое место. Словно отец задрал непостижимо высокую планку, до которой Чонгук, как бы ни пытался допрыгнуть изо всех сил, всё равно не дотягивал. Чонгук знал: он никогда не был идеальным в глазах отца. Но всё равно пытался, со свойственной ребёнку наивностью надеясь, что, быть может, хотя бы так он сможет заслужить любовь отца. Но чуда, как в детских сказках, не происходило. Отец лишь недовольно поджимал губы и всё равно находил какой-либо новый изъян, заставляя сына сжимать маленькие кулачки от отчаяния. Лишь сейчас Чонгук понял одну важную истину. Заслужить любовь поступками невозможно. Тебя должны любить за одно лишь твоё существование, за то, что ты — это ты. Не кто-то другой, кого из тебя старательно пытаются создать. Не идеальная версия тебя, которая не имеет права даже на малейшую ошибку. Любовь — это, прежде всего, безукоризненное принятие. Со всеми твоими качествами, будь то хорошие или плохие. А если тебя пытаются исправить, настроить под себя, сделать удобным — это, к сожалению, вовсе не любовь. Вместе с этой истиной пришла и другая: далеко не все люди созданы для любви. У некоторых в приоритете саморазвитие, а у кого-то, как у его отца, например, — карьера. Люди ведь все разные, и жизненные интересы у них оттого не совпадают. И винить человека за то, что он выбрал не общепринятый путь — та ещё пустая трата времени. К счастью ли, или к сожалению, родителей не выбирают. В этом выборе человек тоже чрезвычайно ограничен. Чонгук понимал и это весьма отчётливо, затягивая строгий иссиня-чёрный галстук перед очередным рабочим днём как можно туже. Сидя в кабинете над кипой документов, Чонгук мог думать лишь о том, как сильно он всё это ненавидит. И всё же, он продолжал. Продолжал раздавать распоряжения подчинённым, скреплять подписание очередного взаимовыгодного договора крепким рукопожатием, обнаруживать себя проснувшимся за рабочим столом в жутко неудобной позе посреди беспроглядной ночи. Потому что, даже если он терпеть не мог отца в качестве семьянина, отрицать его огромный вклад в развитие компании было по-прежнему невозможным. И позволить всему этому колоссальному труду просто так кануть в лету было бы, со стороны Чонгука, кощунством. Но это не значило вовсе, что он был готов отказаться от своей мечты так просто. Чонгук, сколько себя помнил, боролся за неё. Чонгук, так или иначе, продолжал балансировать. Между свободой и ответственностью, между работой и любимым делом, что, вот уж наверняка, стало его призванием. Его жизнь делилась на две тотально противоположные части. Первая была весьма примитивной, однообразной и до ужаса нудной: она состояла из медленно тянущихся будних дней, огромного количества оседающего горечью на языке кофе и тёмных синяков, прочно залёгших под глазами, что образовались от хронического недосыпа. При одной лишь мысли о ней по телу разливалась вселенская усталость, а к горлу подступала тошнота. И всё же, в его жизни была и вторая часть. И она была действительно удивительной. Она ни капли не вписывалась в будничную рутину Чонгука — выходила далеко за её рамки, принося вместе с собой яркие краски. Она была спасением, некой отдушиной, чем-то вроде укромного уголка, куда можно было прибежать в любой момент и спрятаться ненадолго от давящей повседневности. Она словно напоминала всякий раз, когда, казалось, терпеть было невыносимо, что в жизни всё, вообще-то, не так уж и плохо. Потому что здесь Чонгук ощущал себя собой. Играл на любимом потёртом фортепиано, тихонько напевал строчки песен собственного сочинения. Здесь Чонгук сменял неудобные узкие пиджаки на кожаные куртки и не укладывал волосы в прилизанные гелем причёски, предпочитая вместо этого откровенно пускать всё на самотёк. Стоило отметить, что Чонгука всегда тянуло к чему-то, значительно отличающемуся от общепринятых стандартов. Его выворачивало наизнанку при любом упоминании стереотипов, а потому он выступал однозначно против них. Он был сыт ими по горло. Так часто происходит: когда тебе всю жизнь внушают что-то, не переставая. В детстве отец говорил ему, что будущий наследник компании должен посвящать бизнесу всё своё время, всегда ставить его в приоритет. Отец неустанно твердил, что настоящий босс должен быть примером для подражания, идеальным образцом, неким эталоном для других сотрудников. К такому человеку, по словам отца, не за что придраться. Он выглядит всегда опрятно, одевается с иголочки, не предпринимает действий, способных умалить его солидность, поставить её хоть каким-то образом под сомнение. И, быть может, в какой-нибудь другой жизни Чонгук бы действительно прислушался к этим наставлениям. Счёл бы их необходимыми и беспрекословно следовал им в жизни, вечно держа в голове в качестве некого ориентира. В какой-нибудь другой жизни Чонгук бы непременно стал достойным наследником и пошёл прямо по стопам отца, вызывая у того лишь всепоглощающую гордость. Но это было бы в другой жизни, и никак не в этой. Потому что в этой Чонгук для себя уже давным-давно решил: действовать по чужой указке он ни за что не станет. Конечно, сбежать от ответственности он по-прежнему не мог, будучи воспитанным в атмосфере контроля и подчинения. И всё же, Чонгук осознавал: его место было вовсе не в компании. Он принадлежал не ей, это никогда не было смыслом его жизни. Чонгук был далеко не карьеристом, которым бы его хотел видеть отец. Чонгук всего лишь надевал маску в будние дни, пытаясь казаться таковым и тем самым отдавая дань уважения чужому труду. Вот только это был никак не настоящий Чонгук. Потому что он, однозначно и точно, был музыкантом, что вечно балансировал на этой неизменно тонкой грани, разрываясь между желаемым и должным. Именно поэтому, чтобы окончательно не свихнуться на работе, он пытался всячески выделиться через самовыражение: татуировки и пирсинги в этом ему отлично помогали. И Чонгук наслаждался этим, открыто игнорируя чужое мнение. Оно ему было не нужно. Чонгук, пусть и скованный по швам обязанностями, никогда не боялся показывать истинного себя и делать то, что по душе. В этом, должно быть, они совпадали с Тэхеном. Кстати, о последнем. Вот уже на протяжении нескольких недель Чонгук переодически возвращался мысленно к этому кудрявому мальчишке. И это было странно: после того инцидента с дождём они больше и не виделись. На то были свои причины: Тэхен практически не выходил из особняка Ким Намджуна, всё свободное время проводя в выделенной ему комнате, задумчиво склонившись над листом бумаги. Что-то долго и усердно писал, сосредоточенно высунув кончик языка, а потом, хмуря брови, комкал очередной лист, с раздражением откидывая его в сторону и, скрипя зубами, принимался за новый. И это тоже было странно. Потому что Чон Чонгук был не то чтобы слишком любопытным, но всё равно, стабильно поддерживая связь с Намджуном, не забывал каждый раз ненавязчиво поинтересоваться Тэхеном. Должно быть, Чонгук и сам не заметил, в какой момент добывать любые урывки информации о кудрявом зеленоглазом мальчишке вошло в привычку: вредную или полезную — определить было сложно. Лишь одно мужчина знал точно: каким-то образом это тоже успело вписаться в его рутину. Такую же, как и безупречно выполненные ежедневные отчёты сотрудников компании, ложащиеся на край его рабочего стола и всё равно требующие повторной перепроверки со стороны начальника. Это стало его рутиной, но лишь с одним небольшим отличием: мысли о Тэхене, отнюдь, не приносили ему усталости и раздражения. Они не доставляли ему ноющей боли в задней части затылка, что бывала в те моменты, когда он оставался допоздна в кабинете, чтобы завершить работу, запланированную на этот день, и заранее начать ту, что предназначена лишь на следующий. В такие моменты буквы перед глазами нещадно плыли в разные стороны, а от количества выпитого кофе вперемешку с острым чувством голода начинало изрядно подташнивать. Мысли о Тэхене были совсем не такими. Они напоминали ему добрую и беззаботную мелодию, что звучала легко и непринуждённо, как только пальцы опускались на клавиши фортепиано. Они ассоциировались с заливистым смехом, широкими улыбками и, непременно, счастьем. Наверное, всё дело было в том, что мысли о Тэхене были лёгкими и воздушными, словно, и впрямь, его выходные дни, когда Чонгук, пусть и ненадолго, мог позабыть о сковывающих по швам рамках и с головой окунуться в свободу. Почему-то Ким Тэхен ассоциировался со свободой. И это было невероятно парадоксально. Особенно сейчас, когда он был заперт в особняке Намджуна, словно диковинная птица в клетке. — Мистер Чон, вот ваш кофе. После короткого стука в дверях кабинета появился невысокий мужчина, шевелюра которого на одну половину облысела, а на другую — изрядно поседела. Это был Альберт — Чонгук помнил того ещё с детства: в те времена, когда владельцем компании был не он, а отец, водивший сына на ознакомительные экскурсии на работу. Тогда они и встретились впервые. С того времени много воды утекло: у компании успел смениться владелец, значительно увеличилось количество торговых партнёров, а после тяжёлого экономического кризиса и чуть ли не более тяжёлого процесса восстановления прибыль вновь пошла в гору, пусть и не без труда. И всё же, одно оставалось неизменным, словно первоначальные законы природы: Альберт, несмотря ни на что, продолжал чинно носить в кабинет босса кофе, улыбаясь так по-старчески добро. — Благодарю, Альберт. — улыбнулся ему в ответ Чонгук. — Ты закончил с теми отчётами? — Да, мистер Чон. Ещё около получаса назад. Чонгук удовлетворённо кивнул, откидываясь назад на кожаное кресло. — Отлично. В таком случае, на сегодня ты свободен. — Но… — опешил мужчина. — Мистер Чон, там ведь ещё целая стопка бумаг… Нужно утвердить договор с нашими новыми партнёрами и… — Я помню, Альберт. — усмехнулся Чонгук. — И я доделаю всё это самостоятельно. Поэтому, можешь идти. Мужчина всё смотрел с неприкрытым недоверием. — Как же так… — причитал он еле слышно. — Праздник ведь, мистер Чон… Рождество же! Чонгук, ненадолго поддаваясь раздражению, закатил глаза. Но тут же обратил их к мужчине, возвращая на лицо добрую улыбку. — Именно, Альберт. Сегодня Рождество, и если ты не хочешь уйти с работы на пару часов пораньше, чтобы отпраздновать его в семейном кругу, то… Что ж. Не буду тебя больше отговаривать. — Подождите, мистер Чон! — мужчина взмахнул руками в порыве эмоций. — Я всё понял, ухожу домой. Чонгук, поднося к губам чашку ароматного кофе, улыбнулся ещё шире. — Вот и хорошо. — он сделал небольшой глоток, в удовольствии прикрывая глаза. — И всем остальным можешь передать, что они тоже свободны. Мужчина, забавно кивая болванчиком, попятился к выходу, в глубине души всё ещё недоумевая. Прошло уже немало времени с тех пор, как место сурового и даже в некоторых моментах неоправданно жестокого отца занял его сын, что, казалось, был тому полной противоположностью. И всё же, мало кто из сотрудников смог привыкнуть к этому. Чон Чонгук был улыбчивым, добрым и невероятно понимающим. В тяжёлые для компании моменты, которых, несомненно, хватало, он всегда оставался таким же. Не было ни разу, чтобы он увольнял кого-то по причине дурного расположения духа, срывался на подчинённых или даже поднимал голос. Чонгук никогда и никого не заваливал непосильной работой и не злился, если та не была выполнена к определённому сроку. Лишь улыбался мягко и махал рукой, повторяя своё излюбленное «не страшно». Чонгука, в отличие от его отца, не боялись до пульсирующей дрожи в коленях. Его лишь считали странным. Наверное, по той простой причине, что к другому отношению к себе, кроме как излишне суровому, не привыкли. Или не знали даже, что такое вообще возможно. Одно было ясно: Чонгука, как начальника, всерьёз не воспринимали. Человек — удивительное по своей природе существо. Он чрезвычайно подвержен общественному влиянию, а ещё крайне быстро привыкает к определённым правилам поведения. Человека создаёт общество, его буквально моделируют другие люди, откладывая на характер неизгладимый отпечаток. И если ему внедрили в черепную коробку однажды, что начальник должен быть злым, страшным и безжалостным — будет стоить колоссального труда поменять его мнение. Большинство людей именно такие: выбирают путь, навязанный им свыше кем-то более влиятельным, перенимают устоявшиеся в обществе образцы поведения, а другие не воспринимают всерьёз. Причина понятна, словно таблица умножения, которую маленький Чонгук зубрил задолго до похода в школу — так жить гораздо проще, когда ты идёшь по неоднократно протоптанной другими дороге. И лишь откровенно малая часть людей ищет свой особенный, неповторимый путь, вопреки всем общепринятым принципам и навстречу своим собственным, пробиваясь через тернии к звёздам. Поэтому Чонгук знал: ему не было места в компании. В силу своего характера он не мог безжалостно орать на подчинённых до хрипоты, требуя результатов сверх нормы, как делал когда-то его покойный отец. Но Чонгук всё равно почему-то продолжал. Даже сейчас, в ночь перед Рождеством, когда офисное здание давно опустело, свет горел лишь в одном единственном помещении. По всему столу была разбросана всё та же куча бумаг, что медленно, но верно уменьшалась. Да, некоторые отцовские черты всё же передались Чонгуку. Перфекционизм, например. Иначе было не объяснить, почему он так стремился покончить со всем этим завалом в уходящем году, а в новый вступить уже без незакрытых гештальтов. И, хотя это было вовсе не обязательно, потому что документы, конечно же, могли подождать — сроки ещё не подходили к концу, но Чонгук всё равно сидел, низко склонив голову над столом и быстро пробегаясь глазами по бесконечным строкам белоснежных листов. Мысль о том, что он проведёт праздник вот так, не вызывала у него ровным счётом никаких эмоций. Ему было удивительно всё равно. Это был далеко не первый год, когда он не праздновал Рождество. Как и свой день рождения. Как и остальные праздники, давно ставшие для него абсолютно обыденными днями, придавать значение которым он перестал считать нужным. Быть может, всё дело в том, что ему просто было не с кем их праздновать. Поздними ночами, граничившими с рассветами, у порога дома его встречала лишь неизменная пустота. И Чонгуку не оставалось больше ничего, кроме как поприветствовать её в ответ. Не доходя до спальни и падая обессилено на диван в гостиной, прислушиваться, отчаянно надеясь разобрать хоть какой-либо, даже самый тихий звук. И, горько улыбаясь, понимать, возвращаясь к реальности: кроме звенящей тишины никаких звуков больше не было. Чонгука дома никто не ждал. Находиться там было невыносимо. Именно поэтому, как только наступали выходные, он крайне легко менял их, например, на поездку в приют к сиротам, не жалея ни о чём, будь то заслуженный отдых или спокойный сон без мерзкого кофе в стенах места, которое принято называть домом. Хотя, спокойный сон — та ещё ирония. Даже дома Чонгук не мог расслабиться должным образом, и всякий раз его сон оставался таким же: прерывистым и сумбурным, когда он подрывался резко посреди ночи, тяжело дыша и чувствуя выступившие на лбу капли ледяного пота. Всё, как и всегда, объяснялось до смехотворного просто: это пустота однотонных стен так давила на Чонгука своей невиданной силой. Давила настолько, что уехать куда подальше казалось самым лучшим решением. Не важно даже, куда именно. Главное — чтобы одному не оставаться. В Чонгуке, несомненно, было слишком много любви. Он легко дарил её окружающим, не жалея ни капли. Отдавал всё, что имел, без остатка. Только так он и чувствовал себя живым человеком, а не роботом, бездумно выполняющим управленческие функции. И любить Чонгук, бесспорно, умел. Но, всё же, как бы ни заставлял себя, не мог избавиться от эгоистичной мысли, терзающей его одинокое сердце. Пожалуй, пора было признаться самому себе. Чонгук привык любить — это у него отменно получалось. Он делал это на протяжении всей своей жизни: любил маму и даже, чёрт возьми, отца до определённого момента. Он любил близких тихо и незаметно, но, в то же время, чрезвычайно глубоко и нежно. Вот только вопрос заключался в другом. Чувствовал ли Чонгук любимым себя? Очень маловероятно. Отец не любил его никогда: скорее, пытался под себя подстроить, сделать сына удобным для своих же собственных интересов и целей. И так было до самого конца. Даже в день своей смерти отец не сказал ему пары тёплых слов. Лишь, прикрыв тяжёлые веки, в миллионный раз дал напутствие по поводу чёртовой компании, прежде чем, наконец, испустить дух. Мама… Мама же ушла слишком рано. Она ушла в тот самый момент, когда Чонгук, открывший для себя новое увлечение, которому в дальнейшем будет суждено стать любимым делом, нуждался в её поддержке так сильно. Но требовать от неё любви было бы не более и не менее, чем обыкновенным безрассудством. Потому что, вот же ирония, безрассудной оказалась она, что, по всей видимости, под влиянием стресса не могла вспомнить даже своего собственного имени. Словно мозг решил принудительно стереть все плохие воспоминания и начать жизнь с чистого листа. И в ней, увы, для Чонгука места не было. Он, в одночасье, стал для неё чужим. Итак, Чонгук. Недолюбленный ребёнок. Так ведь это называется, верно? Тот, кто, даже несмотря на тяжёлое детство, не утратил своих самых светлых черт, отнюдь. Тот, кто, переполняемый добротой и теплом, до безумия хотел заключить в свои объятия весь мир, а в ответ просил лишь совсем немного — чтобы кто-то смог обнять его так же крепко. Пожалуй, пора было признаться самому себе. Больше всего на свете Чон Чонгук, что был бесконечно одинок, мечтал почувствовать себя любимым. Он знал: его желание могло показаться кому-то излишне эгоистичным. А потому, прожигая время на нелюбимой работе, покорно молчал, держа язык за зубами. Но горячо и тайно мечтать оттого не переставал. В этом ведь, по сути, нет ничего сверхъестественного: любому человеку, так или иначе, нужен человек. Тот, кто прижмётся поближе и обнимет покрепче, давая понять без слов, что всегда будет рядом. И лишь одним своим присутствием перевернёт твой мир с ног на голову: принесёт в твою жизнь яркие цвета, даже если ты уже давно смирился с тем, что она стала для тебя беспросветной бездной. Чонгук, словно провод, был накалён до предела: ему казалось, что он перестаёт справляться. Всё валилось из рук, как бы он ни пытался сконцентрироваться на деле. Быть может, он просто устал жить так. — Не помешаю? Чонгук оторвал взгляд от бумаг, рефлекторно щуря уставшие глаза в сторону двери, к источнику внезапного звука. А затем моргнул оторопело пару раз, не доверяя собственному зрению. Быть такого не могло. Это всё, должно быть, от переутомления. Слишком перетрудился на работе, загрузил себя обязанностями. Любая другая причина, Господи-Боже. Как вариант, можно было даже списать всё на чрезмерное количество кофеина в изнурённом организме. В дверях стоял Тэхен. Всё такой же: зеленоглазый и до невозможности кудрявый. На его чернявых волосах маленькими сверкающими точками оседал и переливался снег. Тэхен был укутан в длинный полосатый шарф, один конец которого свисал почти до земли. Его щёки и нос заметно порозовели от мороза, и он дышал тяжело и прерывисто, словно до этого долго бежал, но всё равно улыбался слегка неловко, удерживая аккуратно в покрасневших от холода руках большой бумажный пакет. Чонгук шумно выдохнул через рот, застывая. Может, всё же стоило позволить себе уйти пораньше и отдохнуть как следует, лишь бы подобное не мерещилось? Тэхен всё стоял на одном месте, словно толстыми подошвами ботинок к полу прирос, пока Чонгук не спускал с него пристального взгляда. Будто отчаянно пытался найти любую зацепку, благодаря которой можно будет с уверенностью сказать, что Тэхен — всего лишь плод его больного воображения. — Ты, что, язык проглотил? Чонгук быстро проморгался. — Да… То есть нет. Не помешаешь. — он улыбнулся слегка неловко. — Проходи. Тэхен тут же зашёл внутрь, оставляя мокрую дорожку следов от заснеженных ботинок на полу. Чонгук неотрывно следил за его приближающейся фигурой. Тот довольно уселся в кресло напротив Чонгука и закинул ногу на ногу, быстро пробегаясь взглядом по просторному кабинету. — Да уж. — вынес, наконец, он свой вердикт. — Скучно тут у тебя. Хоть бы рамочку с фотографией поставил, что ли… Чонгук словно пропустил его слова мимо ушей. — Как ты нашёл меня? — лишь спросил он, глядя на внезапно потревожившего его гостя. Тэхен ему в ответ хитро усмехнулся. — Сегодня мистер Ким был просто в чрезвычайно отличном расположении духа. С утра распивает коллекционный виски в своей спальне. Праздник, как никак. — поделился он, пожимая невинно плечами. — А я всего лишь поинтересовался аккуратно, где работает его деловой партнёр. Чонгук прикрыл глаза. Чертов Ким Намджун. — Что ж… — тяжело протянул он. — И зачем ты пришёл? Тэхен прищурился, привставая с места. — Мне уйти? — Нет! — Чонгук и сам не заметил, как поднял голос. А потом, беря себя в руки, добавил значительно тише. — Останься. Пожалуйста. Тэхен хмыкнул, усаживаясь обратно. — В дружелюбии тебе явно не занимать. — в шутку бросил он. Мужчина устало вздохнул. — Это всё работа. Прости. — Именно. Работа в сочельник. — Тэхен вмиг стал серьёзным. — Когда Намджун сказал мне, что ты собираешься провести весь этот день здесь, я сначала не поверил. Думал, что это неудачная шутка. Чонгук слабо усмехнулся краями губ. — Как видишь, не шутка. Тэхен немного помолчал, задумчиво глядя в окно. Снегопад усиливался — большие белые хлопья оседали на подоконнике, формируя приличный сугроб. — Ты всё-таки странный. — сказал Тэхен тихо. — Я убедился в этом окончательно. — Почему же? Тэхен посмотрел на Чонгука недоверчиво. — Потому что в этот день нужно отдыхать! И потому что ты начальник! — воскликнул он, словно мужчина не понимал очевидного факта. — Ты мог бы спокойно свалить эту работу на своих подчинённых и пойти праздновать Рождество! И тебе бы никто перечить даже не стал, потому что ты, повторюсь, начальник. И… — С кем праздновать? — не выдержав, Чонгук прервал его с удивительным даже для себя раздражением. — С огромным пустым домом? Нет уж, спасибо. Лучше я останусь на работе. Здесь я хотя бы занят делом. Тэхен вмиг умолк, притупляя взгляд, и Чонгук вновь еле слышно вздохнул. Получилось несколько резко, и мужчина тут же пожалел об этих своих словах. Тэхен ведь не сказал ему ничего плохого — всего лишь поинтересовался. Да и сказал, по сути, правду. Это всё накопившаяся за день усталость и раздражительность. И совсем немного тоски, хранящейся в сердце Чонгука всю сознательную жизнь. Тэхен ведь совершенно не знал о том, что случайно затронул его самую больную тему. И Тэхен был в этом ни в коем случае не виноват. Чонгук перегнулся через стол, дотрагиваясь до чужой прохладной руки: кожа была слегка шершавой от мороза, и мужчина осторожно погладил её своими тёплыми пальцами. — Тэхен, прости меня. Я не хотел срываться вот так. Мальчишка молчал, не поднимая головы. — Ты прав. — делая ещё одну попытку, прошептал Чонгук, мягко улыбаясь. — Возможно, мне действительно нужно немного отдохнуть. Тот продолжал молчать, не отрывая взгляда от своей руки. И, на удивление, не убирал её, позволяя чужим пальцам слегка надавливать на кожу. — Что это там у тебя? — стараясь перевести тему, спросил Чонгук, глядя с интересом на большой бумажный пакет. — Имбирное печенье, леденцы и глинтвейн. — тихо произнёс, наконец, Тэхен. — Я подумал, что… — он слегка запнулся. — Будет неплохо, если я хоть немного скрашу этим твой день. Всё-таки, Рождество… И Чонгук тут же почувствовал острый укол совести прямо в сердце. Тэхен пришёл к нему, чтобы тот не скучал на работе. Проделал долгий путь с другого конца Лондона, притащил большой пакет со сладостями и наверняка замёрз. Тэхен хотел отметить с ним праздник. С ним. А Чонгук… Чонгук никогда прежде не чувствовал себя таким виноватым. — Тогда… — выдавил он через силу, чувствуя внезапно подступивший к горлу ком. — Давай праздновать Рождество? Тэхен наконец поднял на него глаза, глядя совсем неуверенно. Чонгук сжал его ладонь чуть крепче, не переставая улыбаться. — Давай. — прошептал тот, начиная улыбаться в ответ.* * *
Оказывается, находиться на работе не так уж и плохо. Особенно, когда вы находите в офисной кладовке старый магнитофон и, кое-как его включив, слушаете слегка дребезжащие, потому что звук барахлит, рождественские песни. Особенно, когда вы в две пары рук под музыку украшаете из подручных средств кабинет и на скорую руку наряжаете ёлку. Особенно, когда молчание не кажется тягостным, и вы лишь изредка переговариваетесь о повседневных пустяках, даря друг другу согревающие улыбки. Всё это правда неплохо. Чонгук находит это таковым, когда случайно заглядывается на Тэхена, который, пытаясь вырезать из бумаги снежинку, поддаётся своей забавной привычке, сосредоточенно высовывая кончик языка. Получается из рук вон плохо — снежинка выходит совсем не симметричной и почти разваливается на кусочки, но Тэхен, хихикая, всё равно приклеивает ту кое-как к запотевшему стеклу. Чонгук прячет рвущуюся на лицо улыбку и решает занять себя делом, устраивая в кабинете небольшую перестановку. Он ставит два кресла рядом перед столом, убирает с него все мешающиеся документы и быстро смахивает пыль ладонью. А затем расставляет сладости, принесённые Тэхеном. — Как идут дела со съёмками? — интересуется аккуратно он. Тэхен, что до этого негромко подпевал песне, не сдерживаясь, хмыкает. — Пока что никак. Они ещё не начались. — он берёт в руки ещё один лист бумаги и ножницы, усаживаясь рядом и приступая к новой снежинке. — Поэтому, мне остаётся только перечитывать сценарий каждый день и всё больше убеждаться в том, что этот фильм — редкостное дерьмо. Чонгук понимающе кивает: как никто другой знает, что фильмы Намджуна всегда весьма посредственны. И причина даже не в отсутствии способностей или навыков — их можно развить и улучшить, было бы желание. На деле, всё куда проще: просто Намджун всегда был тем самым сыном, о котором мечтал отец Чонгука. Намджун всегда был тем, кем Чонгуку для своего отца стать так и не удалось. Намджун, в отличие от Чонгука, дотягивал до планки. Намджун ставился в пример в качестве идеального наследника компании, и Чонгуку в какой-то момент было действительно жаль, что сыном своего отца оказался именно он, а не Намджун. Потому что, казалось, кроме компании того не интересовало больше ничего. Он словно глядел на мир сквозь призму материального, во всём пытаясь найти источник получения прибыли и не упуская возможности им воспользоваться. Должно быть, именно эти качества отец пытался привить Чонгуку, создать из него подобие бездумной машины, а может, даже хуже — карьериста, для которого в этой жизни важны лишь деньги. Поэтому Чонгук знал — для Намджуна кинематограф был не более, чем обыкновенным способом заработка, прибыль от которого можно было бы инвестировать на благо процветания бизнеса. Не важен был сюжет фильма, смысловая нагрузка не играла ключевой роли. Оригинальность и нестандартность не приветствовались: их место, как правило, занимал примитивный, больше развлекательный сценарий без сложных для восприятия тем. Конечной целью было создать такой фильм, который будет понятен широкому кругу общественности, а потому получит как можно больше кассовых сборов. Одним словом — массовая культура, да и только. А Чонгук… Чонгук терпеть не мог, когда искусство приобретало исключительно коммерческий характер. Для него, как для музыканта, искусство было в первую способом выразить настоящего себя, приоткрыть для других свою душу, донести какой-то глубинный смысл, поделиться восторгом, который ощущал он сам. О возможном доходе в такие моменты Чонгук даже и не задумывался — это казалось настолько мелочным и незначительным по сравнению с тем, какие эмоции он испытывал, занимаясь любимым делом. — Но я, вообще-то, не должен жаловаться. — голос Тэхена вырывает из раздумий. — Я ведь сам сделал этот выбор. Чонгук молчит ещё некоторое время. — Это верно. — признаёт, наконец, он, поднимая на мальчишку взгляд. — Но это вовсе не значит, — добавляет он шёпотом, — что ты не имеешь права его изменить. Тэхен прячет глаза и пытается скрыть внезапное волнение, возобновляя свои попытки вырезать красивую снежинку. Но пальцы, что удерживают ножницы, подрагивают, мешая работе. Тэхен ещё какое-то время призывает себя к спокойствию, но руки словно не слушаются. Эмоции одерживают безоговорочную победу. Тэхен почти отчаянно откладывает ножницы в сторону, прерывисто выдыхая. Чонгук, который до этого молча наблюдал за ним, тихо спрашивает: — Я сказал что-то не так? — О... — слабо улыбается Ким, возвращая взгляд к чужому лицу. — Нет. Всё так. Вот только… — он закусывает нижнюю губу. Это ведь так пугает — рассказывать другим людям о своих страхах. Тэхен много чего боится. Осуждения, например. Но Чонгук ведь не станет его осуждать, верно?… — Что, если я изменю его и останусь ни с чем? — выдавливает Тэхен из последних сил. Он чертовски боится пожалеть о том, что открылся кому-то настолько. Но Чонгук лишь вздыхает. Он хватает со стола два куска печенья, протягивая один из них Тэхену. — Такое никогда не стоит исключать. — соглашается он, и Тэхен с грустью кивает. — Зато, — продолжает вдруг Чонгук, — так ты хотя бы будешь знать, что сделал всё возможное. Всё, что от тебя зависит. Гораздо хуже будет, если ты так ничего и не предпримешь. А потом всю жизнь будешь жалеть об упущенных возможностях. Чонгук говорит это медленно, с расстановкой и выражением — так, словно пытается убедить не только Тэхена, но и себя заодно. Тэхен принимает печенье из чужих рук, обдумывая эти слова. Они сидят, невесомо соприкасаясь плечами, и уютная тишина нарушается лишь дребезжащей музыкой из старого магнитофона. Где-то за окном бушует метель и свистит вихрь, пока они, наблюдая изнутри за этим безумием, пьют согревающий ягодный глинтвейн, что разливает по телу ощущение приятного спокойствия. И это действительно комфортно. Чонгуку, быть может, не хватало именно этого. Он бросает взгляд на циферблат часов и про себя отмечает: до полуночи остаётся всего лишь пара минут. — Ты ведь знаешь о том, что в рождественскую ночь все желания сбываются? Чонгук, не сдерживаясь, усмехается. — Ты серьёзно веришь в это? — Конечно! — возмущается Тэхен, а затем прищуривается. — Постой. А ты разве нет? Мужчина показательно закатывает глаза, чем вызывает новую волну возгласов. — Ты ведь шутишь! — не перестаёт поражаться Тэхен. — Быть такого не может! Чонгук лишь пожимает плечами. То время, когда он ещё верил в чудеса, давно прошло. То время — детство, когда он читал сказки и думал, что будущее от них будет мало чем отличаться. Но Тэхен смотрит на него твёрдо и уверенно. И произносит точно так же: — Закрой глаза прямо сейчас. И даже начинает злиться, когда Чонгук, глядя на него со смешинками в глазах, скептически морщится. — Ну же! — Ты не отстанешь от меня, верно? Тэхен лишь мотает головой, заставляя мужчину, тяжело вздыхая, всё-таки прикрыть глаза. — А теперь подумай о том, чего бы ты хотел больше всего на свете. — Тэхен, ну что за детский сад? — Если ты будешь относиться к этому несерьёзно, то ничего не получится! Чонгук страдальчески стонет. — Хорошо, хорошо. И что я должен делать? Тэхен, прикрывая глаза вслед за мужчиной, произносит: — Просто представь свою мечту. И не говори мне даже, что у тебя её нет. Я всё равно не поверю. Каждый из нас мечтает о чём-то. Вот только далеко не все хотят признаваться в этом. Чонгук еле слышно хмыкает. Чертовски знакомо. Этот мальчишка до невозможности проницательный. — Поэтому, представь всё то, о чём мечтаешь в глубине души. Вплоть до мельчайших деталей. Как можно чётче и конкретнее, попробуешь? И Чонгук отпускает себя. Разрешает себе на пару коротких мгновений забыть о бесконечном самоанализе. И пробует. Позволяет воображению рисовать самые удивительные картины, даже не пытаясь контролировать ход мыслей, как это обычно бывает. А воображение, в свою очередь, не заставляет себя долго ждать. Перед глазами вдруг встаёт… Чонгук на долю секунды успевает задуматься, почему подумал первым делом именно об этом, прежде чем призывает себя к спокойствию. Тэхен продолжает: — А теперь представь, как ты воплощаешь её в реальность. Подумай о своих ощущениях в этот момент. Картина, что открывается его взору, словно вышла из самой доброй и прекрасной сказки — ожила на её страницах, а теперь невыносимо манила, притягивала к себе. Картина ассоциировалась с заливистым смехом, широкими улыбками и, непременно, счастьем. Картина ассоциировалась со свободой. — Что ты чувствуешь, когда, наконец, имеешь то, что так долго хотел обрести? Счастлив ли ты? Доволен? Чонгук, слушая чужой спокойный, размеренный голос, быстро облизывает пересохшие губы. Полагается не на мысли, как привык, а прямиком на чувства. — Если да, то просто пошли мысленно сигнал Вселенной. Она обязательно услышит тебя. Главное — чтобы ты делал это искренне. Больше всего на свете Чон Чонгук, что был бесконечно одинок, мечтал почувствовать себя любимым. Он резко раскрывает глаза, глядя на кудрявого мальчишку, что сидит совсем рядом. Его длинные ресницы слегка подрагивают, а выражение лица как никогда серьёзное. Чонгук разглядывает его пристально, не отрываясь. И сам не замечает, в какой момент начинает слабо улыбаться, посылая, наконец, свой сигнал Вселенной. Тэхен открывает глаза секундой позже и тут же смущённо отводит их в сторону: мужчина смотрит прямо на него. — Загадал? — пытаясь успокоить отчего-то громко стучащее сердце, спрашивает он. — Загадал, не беспокойся. Тэхен заинтересованно щурится. Хочется до ужаса узнать чужую мечту, но нельзя. — Я тоже загадал. — гордо поднимая подбородок, говорит он вместо этого. — Но тебе не скажу. Иначе не сбудется. Чонгук смеётся. — Что ж, так и быть. Расскажешь, если всё-таки сбудется. Тэхен ему хитро улыбается. — Тогда ты тоже расскажешь. И Чонгук вновь смеётся, но всё же соглашается, закидывая в рот леденец. За окном по-прежнему валит снег, радостные люди высыпают на улицы, поздравляя друг друга с праздником, а проезжающие автомобили весело гудят, присоединяясь к всеобщему торжеству. А Чонгук всё так же смотрит на кудрявого мальчишку, слегка фальшиво подпевающего очередной песне из магнитофона. И, прежде чем успевает себя остановить, заключает того в свои крепкие объятия, утыкаясь носом в чужую макушку. — Спасибо, Тэхен. — искренне, горячо, вкладывая в обыкновенные слова всю ту благодарность, которая переполняет его в этот момент. Тэхен всё понимает. Обмякает неловко на несколько мгновений в чужих руках, а потом улыбается тепло, прижимаясь в ответ. — С Рождеством, Чонгук. — шепчет нежно. И, впервые за долгое время, чувствует, как внутри пробуждается то, что он в себе давно похоронил. Тэхен чувствует надежду. А в Лондоне было по-сказочному снежно. Настолько, что даже заядлым скептикам хотелось верить в чудеса.* * *
Дорогой Чимини. Прошло так много времени, верно? Да, столько воды утекло… Прости, что пишу тебе только сейчас. Я всё думал, с чего мне начать, а потому откладывал каждый раз, так и не сумев перебороть свой страх. По правде говоря, мало что изменилось. Сейчас мне всё так же страшно, если не больше. До ужаса страшно писать это письмо. Больше всего на свете я боюсь, что ты, увидев адресата, разорвёшь это письмо в клочья. И всё же, я его пишу. У меня, на самом деле, был план. Я много раз представлял, о чём именно буду писать. Хотел рассказать тебе обо всём подробно, последовательно. Но вот, сейчас передо мной лист бумаги, и я заношу над ним карандаш. И понятия не имею, что я должен упомянуть здесь. Все мои мысли спутались в один огромный клубок, который я не могу распутать, как бы ни пытался. Сейчас я забыл обо всём, что хотел бы выразить здесь, на бумаге. Поэтому прости меня, Чимини. Прости за то, что это письмо я пишу лишь на одних эмоциях, без чёткой и последовательной структуры, как предполагалось заранее. Должно быть, я слишком переволновался. Надеюсь, ты простишь меня за это. И за всё остальное тоже простишь. Что ж… По новостям передавали, что тебя утвердили на главную роль в фильме Мин Юнги. Должен сказать, что я совсем не удивился этому, когда услышал. Почему-то я изначально знал, что так всё и произойдёт. И я искренне поздравляю тебя! Ты этого заслуживаешь, Чимини. Я никогда не сомневался в тебе, честно говоря. Всегда знал, что ты добьёшься своего. В этом тебе не занимать — ты всегда восхищал меня своим упорством. Более того, ты меня вдохновлял. Я мало рассказывал о себе, но сейчас, по всей видимости, мне придётся это сделать. Дело в том, Чимини, что мне никогда не хватало силы воли. Я, как ты знаешь, вырос в Нормандии, на самом севере Франции. В силу особенностей климата, там дули страшные ветра. Особенно, по ночам. Наверное, именно поэтому я долго не мог уснуть. Я всё время прислушивался к громкому свисту за окном. Это был ветер. Словно дикий ураган, он срывал листву с деревьев, а их ветвями стучался остервенело в окна моей комнаты. И мне в такие моменты было до одури страшно. Лишь потом я осознал. В одном мы с ним были похожи. С ураганом. У него ведь нет определённой цели — он на своём пути сносит всё без исключения. Я был таким же. Бесцельным, необузданным мальчишкой, который, словно порывистый ветер, летел куда-то, сломя голову, меняя направление по щелчку пальцев. На деле, пытаясь найти себя. В один день я хотел стать художником, в другой — танцором, а в третий — уже музыкантом. В последнем, между прочим, я достаточно преуспел. Играл на скрипке, и весьма неплохо, должен сказать. Прежде чем испугался трудностей и, в который раз, поменял направление. И тогда я захотел стать актёром. Но я не жалею об этом ни капли: иначе бы мне не удалось сблизиться с тобой. Я сразу заметил, как зажглись твои глаза, когда мы пришли на первое занятие по актёрскому мастерству. Чимини, ты вряд ли поверишь в то, что я скажу, потому что это сравнение по истине бессмысленно, но твои небесные глаза тогда словно пламенем горели. Как будто кто-то поджёг их изнутри. Вот так это было. И я всё смотрел в них, в твои глаза, и не мог понять, почему внутри меня тоже зарождался маленький огонёк надежды. На то, что, быть может, я наконец-то нашёл то, что так долго искал? И лишь спустя долгое время я понял. Это был ты. Это сделал ты, Чимини. Ты меня вдохновил. Я посмотрел на тебя и понял, что знаю наконец-то, чего хочу по-настоящему. Вот только одного лишь осознания было мало. Ничтожно мало, чтобы дать человеку веру в себя и, что самое главное — искоренить, уничтожить страх, мешающий дышать полной грудью и заниматься любимым делом. Так произошло и в моём случае. Страхи не покидали меня ни на минуту. По правде говоря, они не покидают меня до сих пор. Дело в том, что я боюсь неизвестности, Чимини. Я боюсь её так сильно, до невозможности. Она словно управляет мной, берёт под свой контроль, обездвиживает. И я сдаюсь под её гнетом. Сдался и в тот раз, когда должен был уехать с тобой в Париж на кастинг. И не было ни дня, чтобы я не винил себя за это, Чимини. Мне так невыносимо плохо от этого. Я бы мог ещё бесконечно долго оправдываться, но я скажу честно. Да, я слаб. Слаб перед неизвестностью. Она буквально сводит меня с ума. Подкидывает страшные картины самых наихудших раскладов будущего, и меня начинают терзать сомнения, стоит ли вообще вся эта игра свеч. Вдруг я буду страдать, если в конечном итоге ничего не получится? Эти сомнения живут со мной, сколько я себя помню. Это ведь смешно: тебя изо всех сил вечно убеждал в том, что попробовать непременно стоит, а сам утаивал панический страх рисковать. И получилось, наконец, то, что получилось. Ты уехал в Париж, а я — в Лондон, где Ким Намджун предложил мне взаимовыгодную сделку. С моей стороны — одна ночь с ним, с его же — обещание утвердить меня на съёмки в фильме. И я согласился. Просто потому, что в который раз поддался страху остаться ни с чем у разбитого корыта. Просто потому, что Ким Намджун словно почувствовал этот мой страх и дал мне то, в чём я тогда больше всего нуждался. Он дал мне стабильность. Это действительно смешно, не так ли? Сравнивать себя с ураганом и одновременно бояться неизвестности. Однако все мы, в той или иной степени, иррациональны. И я не исключение. Мне совсем не составляет труда начать что-то новое, приоткрыть себе дверцу туда, где я ещё до этого никогда не бывал. Но… Куда сложнее это продолжить. Когда ты начинаешь сталкиваться с первыми трудностями, и именно в этот момент в твою душу закрадываются первые сомнения. И ты понимаешь, что ты элементарно боишься. И отступаешь, так и не рискнув. Виню ли я себя за это? Не просто виню. Я противен себе, Чимини. Мне тошно от того, на что я согласился. Мне мерзко от одной лишь мысли о том, на что я пошёл, лишь бы облегчить себе путь. И, хотя моя часть договора так и не была исполнена, я всё равно чувствую на себе грязь. Я тёр грубой мочалкой своё тело, пытаясь очиститься от неё, но это не помогло. Мне неприятно смотреть на себя в зеркало, и, была бы моя воля, я бы уже давно разбил его, лишь бы не видеть своё лицо в лишний раз. И я хочу измениться. Больше всего желаю однажды отбросить все свои страхи и рискнуть, наконец, не чувствуя оков. Пойти навстречу своей мечте, невзирая на трудности и видя перед собой только цель. Поэтому я тобой и восхищаюсь, Чимини. Ты удивительным образом уместил в себе все качества, которые я бы так хотел приобрести. Ты воплотил в себе мою мечту, ты сделал то, что я всё это время считал невозможным. Ты не испугался неизвестности и бросил на кон всё, что имел, в погоне счастьем. Хотел бы я оказаться тобой на пару мгновений. Пробраться тебе в голову и узнать, откуда у тебя столько сил, что толкают вперёд. Но, конечно же, это невозможно. Я — не ты. И вряд ли когда-либо хотя бы на немного смогу к тебе приблизиться. Во всех смыслах. И, хотя я всегда любил свободу, я своими собственными руками лишил себя её. Заковал себя в кандалы и подписал договор с Ким Намджуном. Я был тогда до смерти напуган — не знал, куда ещё мне податься. Сейчас же я начинаю жалеть об этом своём поступке. Ко мне медленно приходит осознание, но, кажется, я уже ничего не смогу изменить. Я всё ещё боюсь: страх по-прежнему со мной. Мне кажется, он стал моим вечным спутником по жизни, моим самым ужасающим проклятием. Но довольно обо мне. Я бы хотел рассказать тебе об одном удивительном человеке. Его зовут Чон Чонгук, и я познакомился с ним здесь, в Лондоне. Знаешь, Чимини… Я восхищаюсь и им тоже, наравне с тобой. У него тяжёлая судьба, но он не отчаивается. Работает, не покладая рук, на ненавистной должности, потому что за него так однажды решили. И, при этом всём, находит время на любимое дело. Он музыкант, и слышал бы ты, как красиво он играет на фортепиано. И, когда я смотрю на него, я не перестаю думать. Я вообще думаю много о чём с момента прибытия в Лондон. У меня в голове всегда много мыслей, наравне со страхами. Но Чонгук… Рядом с ним все мои страхи будто притупляются. Они словно отступают, прячутся, и я хочу находиться с ним чаще. Мне почему-то кажется в такие моменты, что я способен на всё. Потому что я смотрю на него и понимаю: человек не отказался от своей мечты даже в тот момент, когда близкое окружение твердило ему всё бросить. Но он выбрал другой путь. Он выбрал бороться за мечту. Поэтому, когда он рядом, я тоже хочу бороться. Хочу сражаться. Хочу рисковать. Хочу делать всё то, о чём обычно думать невыносимо страшно. Хочу вновь быть свободным. Не знаю, почему так происходит, но, наверное, Чонгук, сам того не понимая, каким-то образом помогает мне преодолеть себя. С ним словно дышится легче.* * *
В почтовом отделении царит по-истине хаос — не иначе. В праздники писем всегда приходит куда больше, чем по обыкновению, и это вполне себе объяснимо. Вот только работникам почты от этого легче не становится вовсе. Полки ломятся от многочисленных писем и посылок, а небольшое помещение до отказа наполнено людьми: здесь не то что двигаться — даже дышать едва ли получается. Складывается впечатление, словно добрая половина человечества решила разом завалить Париж бумажными конвертами. — Да что же это такое? У меня есть ощущение, что я нахожусь здесь уже пол дня! — Сколько ещё я должен ждать? — Отвратительный сервис… Я жду свою посылку уже целую вечность! — Это невозможно! Позовите вашего управляющего! — Господа, перестаньте толкаться и ожидайте своей очереди. — монотонным голосом повторяет одно и то же работница почты уже битый час. Но люди, даже бровью не поведя, возмущённо гудят, продолжая высказывать всеобщее недовольство, и женщина массирует пальцами ноющие виски, прикрывая глаза. — Мадам! — слышит она резкий юношеский голос и тут же вздрагивает, поднимая усталый взгляд на молодого стажёра, которого к ней приставили в качестве помощника. — Тут, кажется, проблема. — Что ещё? — женщина держится из последних сил, чтобы не сорваться. Первый рабочий день после праздников — всегда самый тяжёлый. Юноша тянет ей конверт с извиняющимся выражением лица. — Кто-то отправил письмо по адресу сгоревшего недавно отеля. Но там ведь сейчас никто не живёт — ведутся реставрационные работы! Что же делать? Женщина принимает письмо и задумчиво вертит его в руках пару секунд. — Странно… — не перестаёт удивляться стажёр. — Неужели отправитель не знал об этой страшной трагедии? — Видимо, нет. — отвечает ему женщина. — Отправитель ведь из Лондона. Должно быть, до туда эта новость не дошла. — Нет, это просто какое-то издевательство! Почему очередь не двигается? Я требую вашего начальника. Сейчас же! Женщина тут же натягивает на лицо улыбку, обращая внимание на недовольного мужчину. — Просим прощения за столь долгое ожидание. Однако, мы ничего не можем поделать в данной ситуации. От нас ничего не зависит, отнеситесь к этому с пониманием, господа. Толпа разочарованно стонет, и женщина быстро вручает конверт обратно в руки стажёра. — Мне сейчас совершенно некогда этим заниматься. — шипит она. — Просто брось его пока в архив. Как-нибудь потом разберёмся, если будет время. Юноша лишь понимающе кивает. И кладёт письмо в самый дальний ящик, чтобы благополучно о нём забыть и перейти к другим рабочим обязанностям. В конце концов — если человек так сильно ждёт письмо, он ведь придёт за ним лично, верно?