если боль ненадолго заглушить, она станет еще невыносимей, когда ты почувствуешь её вновь. — джоан роулинг. (гарри поттер и кубок огня)
В итоге они решают, что им нужна добавка. Приходят к этому скромному выводу вместе, единогласно, вдоволь належавшись на холодном песке под звёздным небом, невесомо соприкасаясь кончиками пальцев и прислушиваясь в кромешной тишине к ровному дыханию друг друга. И это по-настоящему смешно — плутать посреди беспроглядной ночи по безлюдным улицам в поисках хотя бы одного работающего круглосуточного. Они успевают обойти, по болезненным ощущениям в усталых ногах, не меньше половины Мальты точно, заглянув, кажется, чуть ли не в каждый закоулок. И только потом, обнаружив себя в неприметном районе, что ориентировочно находится ближе к окраине, понимают, что безнадёжно потерялись. И, должно быть, в этот момент им уже не так смешно. — Этот тоже закрыт. — обречённо констатирует Юнги, пальцем указывая на железный замок, висящий на двери очередного магазина, где они, не теряя надежды до последнего, намеревались купить что-то из алкоголя. — У них сегодня сокращённый день из-за праздников. Чимин, всем своим видом выражая досаду, усаживается прямо на бордюр. — Глупое Рождество. — бурчит он. — Именно в тот день, когда я мог позволить себе выпить, они закрывают все магазины. Юнги, вздыхая, садится рядом с ним, вытягивая затёкшие ноги вперёд. — Итак, оценим ситуацию. — продолжает ворчать Чимин, начиная загибать пальцы. — Мы прошли, кажется, чёртову вечность, заблудились и продрогли до костей, потому что, кто же знал, что ночи здесь такие холодные. Такси вызывать бесполезно, потому что, уверен, они уже давно закончили свою смену, а на дорогах совершенно пусто. И, вишенка на торте, — мы даже не можем купить шампанское, чтобы хоть как-то себя утешить. — он отсутствующе смотрит на свою ладонь с пятью загнутыми пальцами, а затем невесело хмыкает. — Бинго. Мы, кажется, сорвали джекпот. Юнги смеётся. — Ты забыл ещё один пункт. — он поднимает указательный палец вверх. — Утром нам нужно быть на работе. Чимин страдальчески стонет. — Катастрофа. — шепчет он, пряча лицо в ладонях. — Нам срочно надо вернуться до рассвета, а мы даже не помним, откуда пришли. — он возмущённо пихает режиссёра локтём в бок. — Это действительно катастрофа, Юнги, немедленно прекрати смеяться. Мужчина, пытаясь подавить улыбку, придвигается ближе к Чимину. — Ты слишком категоричен. Ищи везде плюсы. — мягко советует он. — Мы, по крайней мере, всё ещё можем поговорить. Актёр льнёт к чужому плечу, опуская на него голову. — О чём? — Ну, например, — как можно осторожнее начинает режиссёр, — я так и не узнал, в чём заключается та твоя причина, которую ты назвал глупой. Прикрывая глаза, Чимин тихо вздыхает. — Думаю, — невесело усмехается он, — я не смогу говорить об этом на трезвую голову. Мне слишком стыдно. Юнги, начиная выводить незамысловатые круги по чужой ладони, несильно её сжимает. — Чимин. — обращается он к актёру, вновь забавно растягивая имя по слогам. Словно никак не может им вдоволь насытиться. — Я хочу, чтобы ты понял одну важную вещь. Я не собираюсь тебя осуждать или пытаться пристыдить. И я ни в коем случае не отвернусь от тебя, что бы ты сейчас ни сказал. Я просто хочу понять, что так сильно мучало тебя всё это время. А ещё хочу помочь тебе выговориться. Чимин напряжённо молчит — Юнги буквально слышит, как в чужой голове быстро крутятся шестерёнки. — Пожалуйста, Чимин, прошу тебя. Не отталкивай меня. — и заканчивает почти отчаянно. — Только не снова. Актёр с новым тяжёлым вздохом поднимает голову, уставившись немигающе перед собой, пока перед глазами длинной чередой стремительно проносятся воспоминания. Чимин слегка морщится — они чертовски болезненные. Раскрывая пересохшие губы, он произносит: — Так уж вышло, что я оказался сплошным разочарованием для своих родителей. Начало многообещающее. Юнги грустно кивает, давая понять, что внимательно слушает. — Отец откладывал деньги на мою учёбу, желая видеть меня в будущем успешным предпринимателем. — Чимин хмыкает. — Наверное, поэтому он так разозлился, когда я заявил, что хочу поступать в театральное. Чимин по старой привычке кусает губы, но его голос как никогда спокойный. Юнги, рассматривая лицо актёра, не замечает ни следа от печали или грусти. Но беспокоиться оттого перестать всё равно не может — слишком уж хорошо выучил Чимина. Тот держит всё глубоко внутри, не позволяет дать себе слабину. — Он был вне себя от ярости. И… — Чимин запинается. Старые раны, которые, казалось бы, давно должны были зажить, вновь напоминают о себе, начиная неприятно ныть. — Наговорил мне тогда множество страшных слов. И, как бы я ни пытался выбросить их из головы, я не могу. Не получается. Это не так просто сделать, когда близкий человек, от которого ты надеялся получить поддержку, растаптывает твои надежды. И не верит в тебя. От слова совсем. Чимин, задумываясь, на некоторое время умолкает. Юнги с волнением смотрит на него, боясь спугнуть чужое откровение. — Я слышал где-то, что наш мозг тщательно отсеивает информацию. — говорит, наконец, актёр, облизывая губы. — И, поэтому, он запоминает из прошлого только самое хорошее, чтобы не травмировать нас плохим. Именно по этой причине мы мало помним о том, что когда-то причинило нам боль. Чимин качает головой, грустно улыбаясь. — Так вот. Это полная чушь. Или же это мой мозг устроен иначе, чем у других людей. Потому что я до сих пор помню каждое острое слово, брошенное отцом. Никогда не забывал. Они как никогда живы в моей памяти. И мне больно. Глупо это отрицать, хотя я и пытаюсь. Юнги не выдерживает. — Что… — шепчет он. — Что он тебе сказал? Чимин бросает на него тяжёлый взгляд. Словно решается, стоит ли вообще делиться этим. Он, на самом деле, страшно волнуется, но старается изо всех сил взять себя в руки и перестать. Это ведь Юнги. Юнги пообещал, что не будет осуждать. И ему так хочется верить. — Что киноиндустрия — до жути грязное дело. И что играть там тоже нужно исключительно по-грязному, если хочешь хоть чего-то добиться. Юнги краями губ усмехается, холодно блестя глазами. Он, на самом деле, так и думал. — Это чёртов миф. — спокойно произносит он. — Не исключено, что такие случаи бывали в истории, — вспоминается, почему-то, Ким Намджун из Лондонского клуба, — но это, скорее, лишь исключение из правил. Чимин быстро опускает взгляд, начиная теребить ткань блузки пальцами. Он всегда так делает, когда стесняется. — Он тогда сказал, что ничего другого от меня не ожидал. И знал, что я, рано или поздно, всё-таки продамся какому-то знаменитому режиссёру ради роли в фильме. И Юнги хочет было рассмеяться над этой несусветной глупостью, потому что по-другому это назвать язык просто не поворачивается. А потом он вдруг застывает. Смотрит на смущённого Чимина, в ужасе раскрывая глаза. Пазл складывается воедино. К горлу подступает мерзкий ком осознания, и Юнги всё пытается его проглотить, да тщетно. — Так ты поэтому… — не в силах совладать с голосом, хрипит он. — Поэтому избегал меня всё это время? И готов прямо сейчас встать на колени и начать усердно молиться, лишь бы это не оказалось правдой. Чимин, ничего не произнося, словно в замедленной съёмке, поворачивается к нему и кивает. Юнги теряет дар речи. В голове ни одной приличной мысли — одни лишь яростные ругательства. И Юнги сейчас не в силах им сопротивляться. — Блять… — шипит он. — Чёртово дерьмо. Это чёртово дерьмо, Чимин. Актёр словно разом сжимается. — Я ведь знал, что ты так отреагируешь. — шепчет он, застекленевшими глазами уставившись на свои мелко трясущиеся руки. — Ты всё-таки разочаровался во мне. Юнги шумно выдыхает, заключая Чимина в свои тёплые объятия. — Я вовсе не в тебе разочаровался. — мягко улыбаясь, объясняет он терпеливо. — А в твоём отце, который посмел сказать тебе эти ужасные слова. Чимин вновь пугающе долго молчит. Дышит прерывисто, продолжая едва ощутимо подрагивать в чужих руках то ли от холода, то ли от внезапно накативших эмоций. — Эти слова. — начинает он снова. — Они будто… Разозлили меня? Я, если честно, до сих пор не знаю, что именно они сделали со мной. Но я после этого поклялся себе опровергнуть их. Доказать всем вокруг, что смогу добиться всего своими силами. Своим трудом, не прибегая к… — он не договаривает, но Юнги всё и так прекрасно понимает, губами дотрагиваясь до чужой острой скулы. — Поэтому я так старался не иметь с тобой ничего общего, помимо работы. — признаётся Чимин стыдливо. — Просто я боялся… — Предать себя? — аккуратно прерывает его режиссёр. Чимин с грустью ему кивает. — Мне лишь от одной мысли об этом было мерзко. Мне казалось, что я себя возненавижу, если позволю произойти между нами чему-то большему. — он мнётся стеснительно, прежде чем произнести. — Прости меня. Юнги с тихим вздохом тянется к его тонкому запястью. Подносит к губам и целует неторопливо, чрезвычайно осторожно, словно боится поранить ненароком, вкладывая в это действие всю имеющуюся на глубине души и отчаянно рвущуюся наружу нежность. Чимин робко улыбается, наблюдая за ним с замиранием сердца из-под подрагивающих ресниц. — Это не та вещь, за которую ты должен извиняться. — говорит режиссёр, заглядывая ему в глаза. — И я ни капли не злюсь на тебя. Скорее, я злюсь на себя. Потому что наседал на тебя вечно, не понимая, что этим делаю тебе только хуже. Чимин позволяет себе тихо рассмеяться. — О, да. — шутит он. — Ты был тем ещё приставалой. А потом гораздо громче смеётся вновь, когда Юнги в притворной обиде дует губы. — Но, — всё-таки продолжает он, — это определённо того стоило. И бессовестно зависает над чужой искренней, широкой улыбкой. — Рад, что ты так думаешь. — отвечает ему режиссёр. Чимин хихикает. — Но мне, если честно, до сих пор тяжело. — чуть погодя, признаётся он. — Иногда мне кажется, что я не справился, предал свои принципы. — немного подумав, он торопливо добавляет. — Но это вовсе не значит, что я жалею о том, что происходит сейчас между нами! Мне просто… Сложно внушить это себе. Сложно в это поверить и принять, понимаешь? Юнги продолжает улыбаться, кивая головой. — Но ты уже справился, Чимин. — отмечает он. — Ты уже всё доказал всем вокруг. Чимин хмурит брови. — Но те журналисты… Они вывернули всё наизнанку. — вспоминает он, и Юнги раздражённо закатывает глаза. — Это всего лишь жёлтая пресса. Они печатают сплетни, и будут делать это до тех пор, пока на них есть общественный спрос. С этим, к сожалению, ничего не поделаешь. Актёр, понуро опуская голову, согласно мычит. — Но главное — это то, что ты сам знаешь истину. — Юнги аккуратно поддевает его подбородок кончиками пальцев. — Ты добился всего своим трудом. Ты проделал огромную работу, Чимин, и теперь ты заслуживаешь быть счастливым. Понимаешь? Актёр задумчиво смотрит на него, словно не до конца веря. И Юнги не перестаёт поражаться, до какой же степени чужие слова, брошенные по небрежности, могут навредить другому человеку. Лишить его покоя, заставить чувствовать непрекращающуюся тревогу, причинить невыносимую боль и обиду. Юнги, глядя в чужие небесные глаза, готов признаться себе: он ненавидит этот жестокий мир. Потому что больше всех остальных в нём страдают именно те люди, которые, вот же ирония, заслуживают этого меньше всего. И это чертовски несправедливо. Юнги хочется кричать от отчаяния. Даже за себя, в своё время, его душа не так болела, как сейчас. — Чимин, — вновь пробует он, кривя губы в подобие горькой улыбки. — пожалуйста, пойми одну важную вещь. Ты живёшь лишь однажды. И человеческая жизнь слишком коротка, чтобы вечно ограничивать себя в чём-то. Неужели ты готов прожить эту единственную и неповторимую жизнь в несчастье, цепляясь за те ужасные слова и возводя в голове всё новые и новые принципы, сдерживающие твои искренние желания и чувства и мешающие дышать полной грудью? Чимин вновь дрожит, когда Юнги сжимает его холодные ладони. — Эти слова… Они только мучают тебя, разве ты не видишь? Ты должен отпустить их. Забыть ради себя самого и своего же спокойствия. Режиссёр смотрит на него как никогда решительно и обнадёживающе. — А я тебе в этом помогу. Обязательно помогу, Чимин. — в его глазах читается непоколебимая уверенность. — Обещаю, я сделаю ради этого всё возможное. И даже невозможное, если вдруг потребуется. Ты только попроси, и я весь чёртов мир переверну. Всё ради того, чтобы однажды ты научился размеренно дышать полной грудью, не загоняя себя в рамки. Чтобы ты жил, именно жил. И чувствовал себя самым счастливым человеком на этой планете. Юнги всё ещё ненавидит давать обещания. Он по-прежнему не терпит громких слов, беспечно брошенных на ветер, потому что лучше других знает: за ними, как правило, скрывается ядовитая ложь. Но, так уж вышло, что жизнь — это один сплошной парадокс. Потому что прямо сейчас Юнги, откровенно пренебрегая всеми своими прошлыми клятвами и заветами, бесконечно много обещает, роняет сотню красивых слов. И продолжает тепло улыбаться, понимая: он от своих обещаний никогда не откажется. Не посмеет. И, действительно, через себя перепрыгнет, вопреки законам физики, лишь бы Чимин однажды перестал жить болезненным прошлым. Чимин в ответ лишь поражённо молчит. Долго и напряжённо, всматриваясь в чужое лицо пристально, до рези в глазах, что вновь начинают непроизвольно слезиться. Он промаргивается быстро, продолжая смотреть на режиссёра неотрывно, словно не до конца понимая: неужели он действительно заслуживает этого удивительного человека? — Я снова заставляю тебя плакать? — хмурясь, Юнги спрашивает еле слышно, и неугомонное сердце Чимина стучит в груди так сильно. Он с тихим смешком стремительно опускает глаза на чужие губы и шепчет, смущённо улыбаясь: — Это от счастья. Не бери в голову. И первым сокращает ничтожное расстояние, легко прикасаясь к обветренным губам режиссёра своими искусанными. Через по-истине невинный, отчасти робкий поцелуй старается передать всю ту благодарность, которую словами выражать однозначно устанет, потому что она, в самом деле, бесконечна. Но Юнги понимает всё без слов, решительно перехватывая чужую инициативу. Он не углубляет поцелуй, не стремится превратить его из неторопливого и нежного в пылкий и дерзкий. Лишь обхватывает лицо актёра ладонями и отвечает ласково, сладко, и у Чимина спирает дыхание, а голову кружит так, словно он вновь находится в состоянии алкогольного опьянения. И вся тревога вмиг отступает, оставляя после себя лишь умиротворение и тепло, до которого актёр чертовски ненасытен. Он жмётся к Юнги ближе, стараясь укрыться от внезапного порыва ночного холодного ветра, и, ожидаемо, не встречает никаких возражений: Юнги лишь приглашающе раскрывает руки, впуская его в свои согревающие объятия. Чимин, прикрыв глаза, очаровательно улыбается, разрывая поцелуй и, шумно дыша, утыкается носом в чужую шею, скрытую под тканью водолазки. Жадно вдыхает запах цветочной свежести вкусного, наверняка дорогого парфюма, намереваясь заполнить им лёгкие напрочь, без отказа. И сейчас ему, честно говоря, откровенно наплевать на то, что они сидят на каменном бордюре в незнакомом месте, понятия не имея, как добраться до дома и в какую сторону идти. Все заботы оставляют его, и идти вдруг больше никуда не хочется. Чимин, раз уж на то пошло, просидел бы так до скончания времён. В приятной, ненавязчивой и абсолютно комфортной тишине, чувствуя внезапно накатившую слабость. Лишь бы Юнги обнимал его крепко, прижимая к себе до невозможности близко. И всё же, тишина нарушается громким скрипом колёс. Задремавший было Чимин, вздрагивая, резко поднимает голову, удивлённо глядя на старый автомобиль, остановившийся прямо перед ними. Из салона громко играет музыка и слышится чужой многоголосный смех. Чимин переводит взгляд на режиссёра — тот смотрит точно так же настороженно, чуть щурясь от яркого света фар. Из переднего окна, тем временем, высовывается всклокоченная макушка какого-то загорелого юноши, который, обворожительно сверкая рядом белоснежных зубов, пытается перекричать музыку: — Празднуете Рождество? — Да, но уже порядком устали. — усмехается Юнги. — И заблудились. — мрачно добавляет Чимин, зевая. Юноша, запрокидывая голову, весело смеётся. А потом, быстро оглядывая их, спрашивает: — Туристы? Режиссёр, закатывая глаза, кивает, и юноша понимающе хихикает. Он на мгновение исчезает из поля зрения, с кем-то разговаривая. А затем вновь высовывается из окна и кричит: — Залезайте в машину! Мы подвезём вас. Юнги, не веря своему счастью, живо встаёт с бордюра, вынуждая подняться и сонного актёра вслед за собой. Они садятся в автомобиль на пустые задние сиденья, тесно прижимаясь друг к другу и пытаясь согреться. Чимин тут же устало закрывает глаза, роняя голову на чужое плечо, в то время как Юнги с интересом рассматривает их двух спасителей, сидящих спереди и громко смеющихся: на пассажирском кресле — тот самый юноша, а на водительском — ещё один, и они похожи, как две капли воды. «Близнецы» — мысленно догадывается режиссёр, вслух диктуя адрес отеля. Водитель на его слова согласно кивает и шустро разворачивает машину. Он, заметив уснувшего Чимина, значительно убавляет громкость радио и понижает голос, начиная беседовать со своим братом еле слышно. И Юнги, с благодарностью глядя на них, позволяет себе откинуться назад, одной рукой прижимая актёра за бок и невольно поддаваясь воспоминаниям. — Ну, всё ещё хочешь быть актёром? — Вот это да… Поразительное упорство. Что ж, удачи. Всё получится. — Только… Что бы ни произошло, не отказывайся от своей мечты, слышишь? Верь в себя, хорошо? И не прекращай верить, пожалуйста. Ты справишься. — Эй… Если ты всё-таки ещё хочешь заплакать, то я никому об этом не скажу. — Обещаю. — Не думай о том, что говорят другие, малыш. Продолжай стремиться к мечте. Людям, у которых мечты нет, тебя не понять. А у тебя всё получится. Я в тебя верю. И ты поверь, пожалуйста. — Ты — молодец, это ты хотел сказать? Тогда… Давай я за тебя это скажу? — Ты молодец. Слышишь? Молодец. — И говори так себе впредь каждый раз. Повторяй, как мантру. Юнги еле слышно вздыхает, горько улыбаясь. Забавно получилось. Что он, по сути, тогда ещё таинственный незнакомец, совсем не догадываясь, смог сказать Чимину именно то, в чём тот больше всего тогда нуждался. Забавно здесь то, что он сказал ему это вместо родного человека, который, напротив, лишил Чимина такой важной веры в себя. А Юнги, получается, эту веру своими словами вмиг возродил. Слушая ненавязчивую мелодию, плавно журчащую из динамиков, Юнги задумчиво смотрит в окно. Небо постепенно светлеет, и ночные звёзды, одна за другой, гаснут, уступая место алому солнечному диску, что вот-вот появится на горизонте. Начинается рассвет.* * *
Они подъезжают к отелю ранним утром, когда первые лучи солнца отбрасывают на стены зданий своё золотистое свечение. Юнги тихо благодарит водителя и его брата за помощь, вытаскивая из бумажника сразу несколько крупных купюр и протягивая уверенно, не терпя возражений. А затем с улыбкой осторожно тормошит за плечо крепко спящего Чимина. — Мы приехали. — шепчет он, когда актёр с трудом разлепляет глаза. — Выходи. Чимин поднимается с недовольным стоном, позволяя Юнги утянуть себя за руку в сторону входа. Они в тишине заходят в лифт, и режиссёр нажимает кнопку нужного этажа, сдерживая смех — утомлённый Чимин, кажется, умудряется вновь уснуть в стоячем положении. Юнги аккуратно ведёт его к нужной двери, и, наконец, они останавливаются. — Твой номер. — шепчет Юнги, нехотя расцепляя их руки. — Иди спать, Чимин. И не сдерживает удивлённого выдоха, когда актёр, по-прежнему не открывая глаз, хмурит брови и тихонько хныкает, вытягивая руки вперёд, словно в поисках режиссёра. — Я не хочу… — капризно заявляет он. — Не хочу спать один. Сердце в груди вновь заходится в почти что приступе. Юнги смотрит на мальчика с щемящей нежностью, когда тот быстро продолжает: — Поспишь со мной? — он приоткрывает сонные глаза и просит жалобно. — Пожалуйста. Юнги со вздохом ловит его протянутые маленькие ладони своими, переплетая пальцы. Чимин творит с ним что-то невероятное. Потому что он — единственный человек, которому режиссёр не может отказать. «Как будто бы ты отказал ему в этой просьбе» — ехидно посмеивается собственное подсознание, и Юнги, скрипя зубами, остаётся лишь с ним согласиться. — Всё, что пожелаешь. — мягко улыбается он, толкая дверь, ведущую в номер актёра. Быстро сбрасывая верхнюю одежду, куда попало, Чимин с довольным стоном падает на кровать. Он, распластавшись на постели звездой, прикрывает глаза, а Юнги, будто к полу прирастая подошвами лакированных ботинок, так и остаётся стоять в коридоре, не в силах отвести взгляд от актёра, на чьи нежные щёки падают солнечные лучи, беспрепятственно проникающие в помещение ввиду незашторенных окон. И Юнги, тридцатилетний мужчина, вдруг ощущает неожиданную для самого себя робость, понимая, что словно не может с места сдвинуться. Он опускает поражённый взгляд вниз, на свои руки — те мелко трясутся. Юнги судорожно сглатывает. Он бесконечное множество раз мечтал засыпать рядом с Чимином, прислушиваясь к его ровному дыханию. Так мучительно долго желал держать его в своих крепких объятиях. Грезил в тайне ото всех о том, как будет просыпаться и разглядывать с замиранием сердца россыпь чужих веснушек совсем близко. А теперь, когда мечты стали явью, Юнги вдруг осознаёт, что чертовски сильно волнуется. Словно не верит до конца в происходящее и до ужаса боится, что это всего лишь сон, который закончится с наступлением утра. Юнги боится, что проснётся в суровой реальности, где Чимин держит его на дальней дистанции и продолжает избегать, пряча глаза. — Юнги? — вдруг слышит он быстро промаргивается. Чимин приподнимается на локтях, вопросительно на него уставившись. — Ты идёшь? — шепчет актёр, вновь зевая. Руки продолжают трястись. Ноги, вмиг став ватными, не слушаются. Режиссёр приоткрывает пересохшие губы, отчаянно пытаясь вымолвить хоть слово. — Я… Он замолкает. Дыхание от волнения сбивается, и Юнги опускает глаза, шумно вбирая в себя воздух. Честное слово — ведёт себя, словно сопливый подросток. Чимин лишь мягко улыбается, быстро подвигаясь к стенке и освобождая место рядом с собой. — Иди сюда. — настойчиво зовёт он, и Юнги поднимает на него совсем неуверенный взгляд, сжимая губы в тонкую бледную полоску. Чимин, продолжая улыбаться, вздыхает. Он быстро поднимается с постели, шлёпает босыми ногами к коридору и хватает режиссёра за руки цепкими ладошками. Силой усаживает на кровать и смотрит в глаза с поразительной уверенностью. — Всё в порядке. — словно без слов понимая чужие страхи, шепчет он. — Давай, Юнги. Под чужим добрым взглядом и при помощи мягких прикосновений рук, Юнги сдаётся. Покорно ложится на спину, чувствуя себя вдруг оловянным солдатиком — ему, как оказывается, страшно даже двигаться, когда рядом лежит тот, кто заставляет сердце биться в груди раненой птицей. Чимин, будто вновь всё понимая, быстро отворачивается к стене, стараясь не смущать режиссёра ещё больше. Слишком тихо. Город ещё не проснулся — утро совсем раннее, и тишина лишь изредка нарушается проезжающими по шоссе автомобилями, а потому Юнги слышит только чужое размеренное дыхание да беспорядочный стук своего глупого, неугомонного сердца. Он, как можно тише, поворачивается на бок, вперившись глазами в чужую узкую спину. Шёлковая блузка Чимина чуть съехала вбок, оголяя хрупкое плечо, усыпанное открывшимися взору родинками, и Юнги восторженно задерживает дыхание, пытаясь жадно пересчитать и их тоже, как делал когда-то с веснушками. Он, словно зачарованный, протягивает пальцы к актёру и задерживает их на расстоянии нескольких миллиметров, не в силах притронуться. Его дыхание учащается, а пульс с силой отдаёт оглушительные удары по ушам. Быть может, именно поэтому Юнги и не успевает услышать, что Чимин тоже начинает дышать в разы громче и чаще. А потом с улицы раздаётся протяжный автомобильный гудок, и Юнги, почти набравшийся смелости, наконец, коснуться чужого плеча пальцами, крупно вздрагивает. Потому что Чимин резко разворачивается к нему лицом и смотрит изучающе прямо в глаза. Расстояние между ними буквально ничтожное, и они своим дыханием опаляют друг другу внезапно пересохшие губы, когда Чимин, набрав побольше воздуха в лёгкие, тихо спрашивает, хмурясь: — Так и будешь лежать и пронзать меня взглядом, или, может, всё-таки обнимешь? Я, между прочим, спать хочу. Получается весьма вызывающе. Юнги от неожиданности вновь застывает, а затем со смехом притягивает Чимина к себе, оставляя лёгкий поцелуй на его макушке. — Тогда спи. — шепчет он, силой заставляя себя поверить в реальность происходящего. И Чимин, укладывая ладонь на чужую плавно вздымающуюся грудь, прячет довольную улыбку в плечо режиссёра, продолжая вдыхать в лёгкие вкусный парфюм. Чимин засыпает. И ему, впервые за долгое время, не снятся леденящие душу кошмары. Лишь полуденное солнце, спокойное море и свежая лаванда в полях. И, уже на шаткой грани между реальностью и сном, Чимин успевает осознать одну важную деталь. Это всё парфюм Юнги. Парфюм Юнги, который пахнет лавандой. Чимин не может перестать улыбаться.* * *
В больнице Парижа чересчур многолюдно в субботний полдень. Пациенты с постными лицами снуют туда-сюда от скуки по длинным коридорам с однотонными стенами, посетители не перестают взволнованно причитать и приставать к уставшим врачам, которые, нацепляя на лицо доброжелательные улыбки, терпеливо и излишне монотонно отвечают даже на самые бессмысленные вопросы. Медсёстры, как ужаленные, носятся без устали с кипами документов по всем этажам. Всё это сливается в один большой хаос, и сидящий за стойкой регистрации Лиам, скучающе подпирая кулаком щёку, широко зевает. Вот уже в тысячный за сегодня раз он бросает бездумный взгляд на настенные часы, чтобы сию минуту закатить глаза от досады. Рабочая смена тянется чрезвычайно медленно. Вдобавок, Лиам чертовски не выспался за ночь — с непривычки на новом месте долго не мог сомкнуть глаз, глупо вперившись вместо этого в тщательно выбеленный потолок. Хотя, казалось бы, за прошедшую неделю привыкнуть уже надо бы. После пожара в отеле он переехал в небольшую, но светлую и уютную квартиру недалеко от центра города. И, надо сказать, сделал он это нехотя, а поначалу так вообще напрочь отказывался: всё потому, что деньги за квартиру, настояв, заплатил Юнги. Сам бы Лиам подобное себе позволить, очевидно, не смог — денег у него в обрез. Зарплата стажёра-практиканта в местной больнице едва покрывала расходы на его изначальное жильё в отеле, что по уровню куда ниже среднего: даже на две звезды с трудом тянет. Что уж тогда говорить о целой квартире? Лиам первое время плевался ядом. Гордо поднимал подбородок и, морщась, воротил нос, не желая принимать чужую помощь: ещё с детства привык решать собственные проблемы самостоятельно, когда понял, что до него — маленького сироты с больным сердцем, попросту никому нет дела. Наученный горьким опытом, Лиам старался ни на кого не надеяться, по-настоящему доверяя лишь одному себе. Но, когда пришло время искать новое жильё, понял к ужасу, что не справляется. Предложенные варианты были неподъёмными по деньгам: после страшного пожара не менее сотни людей лишились крова над головой, и арендодатели, преследуя свои корыстные цели, решили на этом нажиться, завышая цены до небес, а порой и выше. И Лиам, проведя свои скромные расчёты, уныло подытожил — на самую дешёвую крохотную комнатушку, что находится ближе к окраине Парижа, у него будет уходить практически вся месячная заработная плата. А ему, вообще-то, ещё чем-то питаться нужно. Не умирать же с голоду, в конце концов. Поэтому, пришлось смириться, кривя губы: он это в одиночку однозначно не потянет. И, закатывая глаза, принять чужую помощь. Но Лиам, на самом деле, безумно благодарен Юнги. Потому что иначе бы просто замёрз на улице зимней ветреной ночью — погода в Париже удивительно снежная, сугробы достают до колен. Поэтому, да. Лиам действительно благодарен Юнги. Вот только выражать это чувство не особо умеет, как и любые другие чувства, в принципе. Опять-таки — жизнь научила запирать истинные эмоции на ключ, который, в свою очередь, нужно тщательно упрятать куда подальше, чтобы никто не нашёл его ненароком и не открыл замок. Хотя Лиам, на самом деле, пытался однажды открыться. Пересилил себя и сам доверчиво вложил в чужие ладони ключ от своего сердца, давая прямой доступ к подлинным чувствам. За что потом жестоко и поплатился. Жизнь, таким образом, преподала ему свой очередной урок, заставив сердце вновь покрыться острыми шипами, практически никого не подпуская на опасно-близкое расстояние. Так называемый защитный механизм. Но Лиам оттого не отчаивается, потому что прекрасно знает: Юнги его понимает лучше, чем кто-либо другой. В конце концов, они с ним во многом похожи. Юнги, раз уж на то пошло, и сам однажды проходил через подобное. И, поэтому, Лиам особо не волнуется. Он уверен: Юнги по его искрящимся глазам смог прочитать ту самую благодарность. — Лиам! Вот ты где! — кричит запыхавшаяся молодая медсестра, подбегающая к нему. Она держится за бок и тяжело дышит, прижимая к груди папку с файлами. — Мне срочно нужно отдохнуть. — говорит она, чувствуя, как кружится голова. — Подменишь меня ненадолго? Стажёр ей с улыбкой кивает. Он с этой девушкой успел подружиться за время работы — та чуть старше него, и относится к нему лишь с теплом и сестринской привязанностью. — Конечно. Что нужно сделать? Медсестра облегчённо выдыхает, протягивая ему папку. — Здесь находятся досье пациентов, которых нужно уведомить о скорой выписке. Пожалуйста, сообщи им об этом. Я с утра ношусь с этими бумажками, даже не успела позавтракать! — жалуется она. Лиам мягко похлопывает её по плечу. — Конечно, я всё сделаю. — уверяет он девушку. — Иди поешь. Та с улыбкой его обнимает. — Я знала, что на тебя можно рассчитывать, малыш-стажёр! Лиам с напускным раздражением закатывает глаза, но всё-таки обнимает её в ответ. — Иди уже, иначе я передумаю. Девушка вмиг убегает, заливисто смеясь. Лиам провожает её долгим взглядом, а затем, чуть погодя, переводит его на толстую папку в руках и тяжело вздыхает. Он без интереса мимолётом пробегается глазами по многочисленным строкам, не заостряя внимания на именах пациентов и диагнозах. Важен лишь номер палаты в целях экономии времени. А дальше он уже по ходу дела разберётся. Лиам, сосредоточенно бормоча под нос номер палаты первого пациента, принимается за работу.* * *
По прошествии, как минимум, часа, Лиам уже весьма ощутимо жалеет о том, что вообще взялся за это. Он успевает обойти, без преувеличения, всю больницу вдоль и поперёк. Перед глазами всё нещадно плывёт — бессонная ночь явно даёт о себе знать. Ноги начинают болеть от постоянной ходьбы, и Лиам мысленно поражается: каким образом медсёстры умудряются весь день без устали выполнять чужие поручения, не имея даже минуты свободного времени? «Их работа чертовски недооценена» — думает Лиам, который успевает устать всего лишь за час. Ну, ничего. Стажёр успокаивает себя мыслями о том, что сегодня, в честь праздников, у него сокращённый рабочий день, и он сможет уйти домой на пару часов раньше обычного. Лиам уже с трепетом предвкушает тот момент, когда окажется в своей квартире и с довольным стоном рухнет на кровать, позволяя себе проспать без задних ног до обеда точно. Завтра долгожданное воскресенье — и он, в конце концов, именно полное право на заслуженный отдых. А пока он быстро пролистывает досье пациентов, которых уже оповестил о выписке, и отмечает неожиданно, что остался всего лишь один, последний файл. Ликованию Лиама нет предела, когда он, по-прежнему пропуская чужое имя, останавливается глазами на номере нужной ему двери. «Ещё чуть-чуть, и ты будешь свободен» — напоминает ему подсознание, и Лиам счастливо улыбается, проходя вперёд по длинному стерильному коридору в поисках палаты. Он останавливается перед дверью, не переставая облегчённо улыбаться. Быстро толкает её и обнаруживает, что палата практически пуста. Лишь один человек стоит у большого окна со светлыми занавесками, будучи повёрнутым к нему лицом, а к стажёру спиной. — Здравствуйте. — бодро начинает Лиам. — Рад сообщить о том, что вас приглашают на выписку. Поздравляю, месье… — он быстро опускает глаза на документ, ища чужое имя. А затем крупно вздрагивает, не до конца осознавая происходящее. Судорожно перечитывает бесконечно знакомые инициалы вновь и вновь, застывая на месте. А потом, почти отчаянно, поднимает взгляд на медленно разворачивающегося к нему человека. И выдыхает шумно, поджимая губы. Он ведь лежал в другой палате. Неужели, перевели? Судьба, по всей видимости, та ещё злодейка. — Чон Хосок. — всё же договаривает Лиам, презрительно щурясь. И ненавидит тот факт, что сердце в груди начинает биться в разы быстрее, когда глазами он ловит чужую слабую улыбку. — Благодарю. — тихо говорит Хосок, подходя к нему ближе. Лиам лишь фыркает. — Всего вам доброго. — бросает он заученную фразу и раскрывает дверь, намереваясь выйти отсюда как можно скорее. Вот только ему так и не удаётся совершить задуманное. — Подожди! Лиам вздрагивает вновь, когда Хосок ловко хватает его за руку и оттаскивает обратно в палату. Стажёр не пытается сопротивляться или кричать. Лишь, поднимая на Чона смертельно-холодный взгляд, от которого мурашки по телу бегут, чрезвычайно ровным тоном произносит: — Убери от меня свои грабли. — и добавляет, опасно сверкая глазами. — Иначе я за себя не отвечаю. Иначе я вновь рассыплюсь на части и больше не смогу восстановить себя. Хосок беспрекословно повинуется, делая два шага назад для верности. Лиам тут же опускает плечи расслабленно. — Прости. — Хосок, очевидно, нервничает. — Я просто хотел с тобой поговорить. Лиам криво усмехается. — Неужели? — он с небывалым интересом усаживается на стул, закидывая ногу на ногу. Подпирает рукой подбородок, поглядывая на мужчину с открытой иронией. — И о чём же ты собрался со мной разговаривать? Хосок делает глубокий вдох. Он, чёрт возьми, не знает. Так долго и скрупулёзно подбирал нужные слова, а сейчас их вмиг растерял и позабыл. Хосок задумчиво кусает губы, пытаясь понять, с чего ему стоит начать. В конце концов, невероятно сложно выстроить в голове логичную и чёткую последовательность, когда понимаешь, что сказать нужно так много всего. Лиам с притворной грустью вздыхает. — Я всё же пойду, наверное. — голос излучает чистое сожаление. Но это, конечно, сарказм. — Я ведь на работе. Не могу позволить себе просидеть здесь до ужина. Потому что, как мне кажется, ты только к этому моменту, быть может, что-то всё-таки скажешь. — Зачем ты приходил ко мне? Лиам с непониманием на него смотрит. — Что? — переспрашивает, поднимая брови. — Ты о чём вообще? — Зачем ты приходил в мою палату по ночам? — быстро поясняет Хосок, неосознанно проводя языком по пересохшим губам. Лиам, пристально прослеживая за этим чужим движением, вновь усмехается, пока стук сердца только учащается. — Я по-прежнему не понимаю, о чём ты говоришь. — просто отвечает он, пожимая плечами. — Я никуда не приходил. Я вообще, раз уж тебе интересно, впервые нахожусь здесь. — зачем-то добавляет это. — Здесь — да. Меня только вчера сюда перевели. — Хосок смотрит на него, не мигая. — А вот в палату, где я лежал до этого, ты приходил каждую ночь. Объяснишь? Лиам закусывает щёку изнутри, хаотично соображая. Всё же спалился, чёрт возьми. — А с чего это я вообще должен перед тобой оправдываться? — вдруг спрашивает он с вызовом. — Тем более, не было ничего такого. Ты, видимо, перепутал. — Не делай из меня идиота, Лиам. Стажёр на это лишь весело хмыкает. — Мне даже усилия для этого прикладывать не надо. Ты и так идиот. — он вдруг вспоминает. — Это, к слову, Юнги просил тебе передать. Но, если хочешь узнать моё мнение, то я с ним полностью солидарен. Хосок закатывает глаза, игнорируя чужие слова. — Я всё равно помню, как ты по ночам приходил ко мне в палату. Ты думал, что я тогда спал, верно? Так вот, нет. Ты ошибался. — У тебя, видимо, были галлюцинации. — цедит сквозь зубы Лиам, начиная терять самообладание. — Ну, ничего. Такое бывает, когда вдоволь надышишься ядовитым дымом. Многие жертвы пожаров жалуются на подобное. Так называемый посттравматический синдром. Слышал о подобном? — Я точно знаю, что это был ты. — Хосок упорно продолжает гнуть свою линию. Он бросает на стажёра проницательный взгляд. — Я слышал, как ты плакал. Лиам замирает, открывая и тут же закрывая рот, подобно выброшенной штормовой волной на берег рыбе. Он яростно пытается подобрать верные слова, вот только на ум ничего не идёт. Поэтому, он продолжает потерянно молчать, не глядя в чужие глаза. Знает ведь, что это правда. В первый день, когда потерявшего сознание Хосока привезли в отделение после пожара, он места себе не находил. И ненавидел себя за это, но меньше беспокоиться оттого не переставал. Злился, он так злился на Чона, который безрассудно бросился в огонь. А потом, стоя в чужой палате и глотая душащие изнутри слёзы, злился на себя. Потому что с горечью понимал: как бы он ни пытался отрицать свои чувства и бежать от них, сломя голову — исход всегда был один и тот же. И бороться с этим было, казалось, бесполезно. Потому что Лиам, хоть и заставлял себя силой, отпустить Хосока так и не смог, вопреки смертельной обиде. В такие моменты неустанно напоминал себе: Хосок его предал. Хосок оставил его одного, разбил сердце, нарушил свои клятвенные обещания. Лиам не должен ничего к нему чувствовать. Не должен за него волноваться — они друг другу давно уже чужие, бесконечно далёкие. Да и вообще, такие люди не заслуживают прощения. Вот только почему же в то мгновенье, когда Хосок бросился в самое пекло, Лиам был готов простить ему всё, что угодно, лишь бы тот остался в живых? Страх тогда захлестнул его с головой, и Лиам с ужасом осознал: все обиды вмиг улетучились, оставляя после себя только мучительное беспокойство за человека, который когда-то был самым близким его сердцу. Если не до сих пор. Потому что никто больше не заставлял Лиама чувствовать подобное. — Хорошо. — резко поднимает голову стажёр. — Да. Я приходил. Теперь ты, наконец, доволен? Хосок грустно улыбается, делая к нему ещё один робкий шаг и заставляя тем самым задрожать против воли. Лиам пытается держать себя в руках, вот только глупое сердце слушать его не совсем собирается. И продолжает слепо рваться через всевозможные преграды к тому, кто однажды смертельно ранил. — Нет. Есть ещё кое-что. Чон делает глубокий вдох. Лиам, же, напротив, задерживает дыхание. — Я… — Хосок запинается. Будто решается с мыслями и пытается понять, стоит ли оно того. — Чёрт возьми, Лиам... Я, не переставая, думаю о том, как бы сильно я хотел всё вернуть. Я мечтаю отмотать время назад и всё изменить. И мне правда очень жаль, что я поступил так с тобой. — всё же выдавливает он из себя. Тараторит быстро, скомканно, словно боится, что Лиам не дослушает и уйдёт. Лиам же неверяще застывает. Он моргает оторопело, и ему, в самом деле, кажется, что он сейчас всего лишь ослышался. — Жаль. — отсутствующе повторяет он чужие слова, прокручивает их в голове и сдерживает истерический смех, рвущийся наружу. — Тебе жаль. Он фальшиво улыбается, прокручивая в голове воспоминания, к которым клялся никогда больше не возвращаться. Перед глазами встаёт тот самый день. День его рождения, в который он получил самый страшный подарок — потерял свою любовь. И смысл жизни тоже потерял вместе с ней. Он, блять, воздуха в лёгких тогда не чувствовал — словно его разом выкачали оттуда. И бросили жестоко умирать, злорадно хохоча над тем, как он пытался рвано хватать этот чёртов воздух пересохшими губами. А потом, подобно годовалому ребёнку, который учится ходить шаг за шагом, он учился дышать заново. И это стоило ему колоссальных усилий — вновь подняться на ноги, подсознательно понимая, что легче не станет, как бы ему это ни пытались вбить в голову все вокруг. Время не лечит. Боль не уходит. Она, быть может, просто притупляется, но не пропадает никуда: лишь копится внутри, словно большой снежный ком. Иногда может показаться, что боль прошла. И ты начинаешь радоваться этому, наивно полагая, что она оставила тебя навсегда. Вот только это ложь: боль лишь терпеливо поджидает нужный момент, чтобы однажды напомнить о себе снова. И это — самое большое разочарование. Лиам чувствует его прямо сейчас, пока в уголках глаз скапливаются слёзы. А Хосоку, сука, просто жаль. И он лишь кивает, тяжело дыша. — Безумно. Я не должен был оставлять тебя тогда. Я вообще не хотел оставлять тебя, клянусь! Лиам склоняет голову на бок, медленно моргая. — Но ведь оставил. — шипит он, чувствуя, как внутри всё закипает от злости. — Разве не так? Хосок отчаянно мотает головой. — У меня была причина. — голос дрожит, словно натянутая струна. — Пожалуйста, позволь мне всё объяснить. И Лиам не сдерживается. Чувствуя, как первые слёзы падают вниз, на щёки, запрокидывает голову к потолку и громко смеётся. — Ты разбил меня, а теперь думаешь, что сможешь исправить всё этим ёбаным «жаль»? — отсмеявшись, произносит ядовито он, заглядывая в чужие глаза, на глубине которых плещется ничем не прикрытая боль. — Что после этих слов я преданно вернусь по первому твоему зову? Ты действительно так считаешь? — Нет, вовсе нет! — восклицает Хосок. — Я просто хочу объяснить тебе, почему так поступил тогда. Лиам вновь хрипло смеётся. Ему не нужны чужие жалкие оправдания. Он не хочет никому верить — уже обжёгся несколько болезненных раз. Больше не хочется. Лиам не собирается снова собирать осколки своего и без того больного, с трудом склеенного сердца. — Чтобы ты снова сделал мне больно? — совсем тихо спрашивает он, следя за тем, как на чужом лице стремительно меняются эмоции. Хосок не находит, что сказать. Зато, находит Лиам. — Ну же, давай. Вперёд. Сделай же мне снова больно, как ты умеешь. — глотая слёзы, говорит он. — У тебя это отлично получается, Хосок. — Лиам… Послушай меня, пожалуйста. Стажёр резко встаёт со стула, начиная ходить взад-вперёд по палате. — Почему я должен слушать тебя? Помнишь, чем всё закончилось в прошлый раз, когда я сделал это? — вслух рассуждает он, пытаясь привести себя в чувство. — Нет? Тогда я напомню тебе. Он подходит к Хосоку совсем близко, и тот беспомощно опускает руки по швам, судорожно сглатывая. — Ты оставил меня. — горько произносит Лиам, пристально вглядываясь в чужие глаза и чувствуя, как слёзы стекают вниз по подбородку. — Ты просто меня бросил, как свою самую вредную привычку. — Я знаю! Чёрт, я знаю, что ты обо мне думаешь! — Хосок не выдерживает. — Я знаю, что ты не можешь меня простить. Я бы сам такое не простил. Это невозможно, я знаю. Лиам прижимает ладони ко рту, начиная беззвучно рыдать. Его безбожно ломает: наружу выходит вся та боль, которую он тщательно скрывал в надежде, что она однажды пройдёт. — Тогда почему ты это делаешь снова? Почему ты опять появляешься в моей жизни, Хосок? Ты же сам сказал мне, что будет лучше, если в ней не будет тебя. Помнишь? Хосок, к своему ужасу, помнит всё. Каждое своё брошенное слово. И он никогда, как бы ни пытался, не сможет стереть тот день из памяти. — О, конечно, ты всё помнишь. Такое трудно забыть. — всхлипывая, протягивает Лиам, подтверждая чужие мысли. — Ты сказал мне, чтобы я вычеркнул тебя из головы. — Не надо. — Хосока крупно трясёт. — Пожалуйста, не надо. Лиама трясёт вместе с ним, когда он кричит, не заботясь о том, что его могут услышать посторонние. Это не имеет сейчас никакого значения. Лиам слишком долго держал всё внутри. — И я делал всё, чтобы забыть тебя. Чтобы, блять, вычеркнуть из головы твой образ к чёртовой матери. Раз и навсегда. Как ты мне и сказал! Он даже не пытается скрыть своих слёз: словно показывает, как ему было больно всё это время. Смотрит затуманенным взглядом на Хосока и понимает: тот тоже плачет, не сдерживаясь. Лиам, кривя губы в подобие улыбки, говорит чуть тише: — Я собрал себя по частям. Научился засыпать спокойно, не рыдая каждую ночь в подушку. Я заново отстроил свою жизнь. С нуля. И тебе не было в ней места. — он некоторое время молчит, прислушиваясь к чужому неровному дыханию, кусая губы. А затем продолжает. — Но ты просто пришёл в неё так же резко, как и ушёл тогда, осенью. И сейчас я понимаю. Всё, что я так старательно возводил на руинах, вновь рушится, словно чёртов карточный домик. Он громко всхлипывает, снова глядя в чужие глаза, что когда-то заменяли ему солнечный свет. — И сейчас ты просишь меня попробовать сначала. — с холодной усмешкой тянет он, пробуя чужие слова на вкус. — А зачем? — Хосока пробирает. В чужом голосе чувствуется ледяная сталь. — Зачем нам пробовать сначала, Хосок? Зачем, если ты снова сделаешь мне больно? Хосок, еле сдерживая свои собственные рыдания, подходит к нему, едва ощутимо вытирая слёзы с щёк пальцами. — Не сделаю. Лиам устало прикрывает опухшие глаза, не имея сил отойти назад, обезопасить себя и прекратить эту пытку. Прикосновения Хосока всё такие же, как и несколько лет назад: нежные, трогательные, совсем невинные. Словно и не менялось ничего с тех пор. Лиам в который раз громко всхлипывает, сжимая ворот чужой рубашки и позволяя себе урвать ещё немного той самой ласки, по которой так истосковалось голодное сердце. Минутная слабость — не более. — Назови мне, блять, хотя бы одну причину, чтобы я поверил тебе. — шепчет он на выдохе. Он так скучал. Позвольте ему, хотя бы на мгновение, отпустить себя и признать этот факт. Хосок, проводя дрожащими пальцами по чужим щекам, отвечает: — Я рисовал твои портреты бесчисленное множество раз. — выходит слишком отчаянно и глупо. Бессмысленно. Если, конечно, не напоминать себе о том, что он, вообще-то, специализируется исключительно на пейзажах. — Всё это время я рисовал тебя. Больше никого. Только тебя. И добавлял к каждому портрету чёртово «я люблю тебя», которое никогда не озвучивал. Но Хосок и в этот раз его не озвучивает — до ужаса боится. Лиаму эти слова сейчас не нужны, они лишь больнее сделают. — Так сожги. — Что? — переспрашивает он непонимающе. Лиам, глотая слёзы, сломлено улыбается. — Сожги их. К чёрту. Все до одного. Пускай они сгорят, Хосок. Чон убирает руки. Опускает их вниз и сжимает в кулаки. И смотрит себе под ноги, теряя последние крупицы теплящейся внутри надежды. — Я не хочу, чтобы ты снова сделал моему сердцу больно. Я не переживу этого во второй раз. — мотает головой Лиам потерянно. — И я не хочу любить тебя. Хосок прикрывает глаза. Он готов сдаться — уйти, навеки затеряться в толпе незнакомцев, чтобы больше никогда не напоминать о себе. Если Лиам действительно хочет этого, то Хосок, несомненно, отступит. Сделает сотни, тысячи, миллионы шагов назад, как бы ни страдало его сердце. Потому что прекрасно знает — чужое настрадалось гораздо сильнее. — Так почему… — вдруг шепчет Лиам, поднимая на него совсем разбитый и непонимающий взгляд. — Почему же тогда я всё ещё люблю? Тишина. Нагнетающая, болезненная, отчего-то бьющая по ушам. Но нарушать её нет никакого желания. Они, задыхаясь, стоят так непозволительно близко, испепеляя друг друга тяжёлыми взглядами и больше ничего не говоря. Все слова давно исчерпаны. Остаются только покрасневшие глаза, полные слёз. — Лиам! — слышится тонкий женский голос. — Я тебя по всей больнице ищу! Стажёр, молниеносно разворачиваясь к двери, тут же натягивает на лицо ослепительную улыбку, быстро промаргиваясь. Та самая медсестра приветливо машет ему ладонью. — Ты всех оповестил? — спрашивает она. — Да. — не перестаёт улыбаться Лиам. — Вот, последний пациент остался. — он кивает в сторону поражённо молчащего Хосока. Девушка хихикает, быстро подходя к нему. — Спасибо! — не перестаёт щебетать она, хватая стажёра за руку и уводя за собой. — Ты не представляешь, как выручил меня! Уже в дверях она останавливается и смотрит на Хосока. — Месье, собирайте вещи. И не болейте больше! Так и не дождавшись ответной реакции, она аккуратно прикрывает за собой дверь и хмурит брови. — Странный какой-то… — задумчиво тянет она. — Я бы, на его месте, скакала от радости. Лиам на её слова горько усмехается, быстро уходя прочь. И старается не думать о том, что позади себя оставляет того, кого так и не выслушал.