и любить, скажу я вам, так приятно; но от этого столько тревог, что, боюсь, я не выдержу напряжения.
Поздний вечер плавно перетекает в тихую, спокойную ночь, когда Юнги выходит на балкон и опирается локтями о шаткую перегородку, устремляя усталый взгляд к ярким огням, освещающим Мальту. Стоя босыми ногами на каменной плитке, он сдерживает желание поёжиться. Холодный ветер, идущий с моря, пронизывает до костей — он нагло забирается под тонкую майку и беспощадно обдувает неприкрытые участки кожи. Но и возвращаться обратно в комнату Юнги не спешит — боится разбудить Чимина, утомлённого долгим рабочим днём и почти сразу же погрузившегося в крепкий сон. В отличие от режиссёра, который глаз сомкнуть не мог, ощущая внутри непонятную тревогу, что разрасталась в масштабах, словно бездонная яма, с каждым новым прожитым мгновением. Уснуть из-за этого никак не получалось — голова была забита странными мыслями, наотрез отказывавшимися её покидать. Может быть, именно поэтому Юнги и решил, что ему сейчас жизненно необходимо проветриться. А заодно — хотя бы попробовать разобраться в себе. Он тяжело вздыхает и тянется рукой к карману, скорее, по инерции. Достаёт помятую пачку сигарет и вытаскивает оттуда одну, тут же зажимая её фильтр губами. Секундно щёлкает зажигалкой и, чуть подождав, пока табак не начнёт тлеть, делает первую глубокую затяжку спустя, казалось бы, целую вечность. Кривит губы в тоскливой усмешке, надолго задерживая дым в лёгких. Он ведь, на самом деле, действительно пытался бросить. Останавливал себя силой каждый раз, и, надо сказать, это ему вполне удавалось на протяжении некоторого времени. И это, в определённой степени, было забавно. Потому что Юнги до недавних пор и не задумывался даже об отказе от столь вредной привычки. Зато сейчас, неспешно выдыхая дым в воздух, он понимал: раньше это было попросту бессмысленно. В его жизни на тот момент ещё не появился тот, ради кого, непременно, хотелось меняться в лучшую сторону. И сейчас, должно быть, ему было противно. Словно он медленно разочаровывался в самом себе, потому что, вот же незадача, сорвался. Избавляться от привычек, оказывается, неимоверно тяжело. Особенно, если ты нервничаешь. Но именно так и работает самовнушение, вероятно. Бороться со стрессом ведь можно и другими, куда более действенными и менее пагубными для здоровья способами. Вот только мы сами усложняем себе жизнь в который раз, напрочь забывая о возможности выбора. Глазами прослеживая проносящийся мимо автомобиль, Юнги вновь затягивается, пропуская через себя чёртов никотин. С неохотой признаёт, что нервничает. Такое редко бывает, и это не может не удивить. Юнги по обыкновению весьма стойко переносит все трудности и превратности судьбы: умеет собраться в нужный момент, не дрогнув ни одним мускулом на лице. Юнги по характеру достаточно спокойный и сдержанный, а потому стоит колоссального труда вывести его из колеи, застать растерянным. Его личная жизнь, которой заинтересована немалая часть этого мира, была, что уж греха таить, наполнена самыми болезненными, а для кого-то даже трагическими событиями. Но Юнги, даже несмотря на это, продолжал мужественно держаться. Поразительным образом находил в себе, из раза в раз, силы двигаться вперёд, смотря в лицо трудностям с холодной насмешкой и несгибаемой уверенностью. — И как ты умудряешься оставаться сильным после всего того дерьма, которое произошло с тобой? — спрашивал иногда Хосок, обнимая руками продрогшие колени. По их квартире в Милане гулял неизменный ледяной сквозняк, с которым Юнги в какой-то момент устал бороться. Говори — не говори, а Чон всё равно будет раскрывать все окна нараспашку, будто бы назло. Растянувшийся на кушетке режиссёр тогда зажимал между пальцев тлеющую сигарету — словно в отместку Хосоку, который на дух не переносил запах дыма. Они, и вправду, вплоть до мелочей, были диаметральными противоположностями. Теми самыми, которые, однако, смогли всё же ужиться бок о бок и мирно сосуществовать, принимая друг в друге все отличные от себя черты и мирясь с чужими тараканами. В конце концов, именно так и работает истинная дружба. — Это дерьмо окружало меня с самого раннего возраста. Я вырос в нём. — Юнги над своим ответом долго не думал. — Поэтому, меня толкала вперёд мотивация. Я просто хотел попробовать на вкус другую жизнь. Ту, в которой этого дерьма больше никогда не будет. И он, само собой разумеется, не врал. Именно так всё и было на самом деле. — Характер у тебя, конечно, что надо. — фыркал Хосок, а затем салютовал в сторону режиссёра стаканом крепкого виски. — Выпью за это. Юнги с ним всегда соглашался. Знал, что характер у него, действительно, стальной. Далеко не у каждого получается успешно выбраться из вязкого болота прошлой жизни, утягивающего цепкими лапами вниз — к склизкому илистому дну. А у Юнги вот получилось. Через боль, страх и все остальные сопутствующие факторы. И всё-таки, желание жить по-другому пересиливало, и неуверенность перед ним тут же меркла. Когда-то Юнги ненавидел делиться с кем-то своим прошлым. О нём знал лишь ограниченный круг близких людей, что бесконечно ценили чужую откровенность. Потому что вспоминать прошлое Юнги терпеть не мог — то казалось тёмной, безнадёжной пучиной, состоящей лишь из обид и страданий. Одна только мысль о нём тут же вызывала тошнотворную горечь и неистовую злость, а потому Юнги страстно мечтал его забыть, словно жуткий ночной кошмар. А потом, на скалистом обрыве в пригороде Ниццы, он вдруг встретил Чимина. Мальчика, задыхающегося от слёз из-за несправедливости беспощадного мира, что почти вынудила утратить светлую веру в себя. Тогда, быть может, что-то внутри Юнги щёлкнуло, а затем перевернулось с оглушительным грохотом, заставив взглянуть на своё прошлое несколько иначе. И первые мысли закрались в голову именно в тот момент, когда он, словно искусный ювелир, собрал раскрошенные осколки чужих надежд и смог чудесным образом их воскресить, склеить воедино. Тогда Юнги и осознал острую необходимость поделиться своим прошлым со всем миром. Чтобы каждый сломленный жестокими обстоятельствами человек смог найти в себе силы и начал бороться. Ради себя самого. Ради своего безоговорочного права на счастье. Юнги таким образом словно хотел достучаться до всех разбитых сердец — донести единственно важную истину: «У меня получилось, видишь? А значит, и у тебя получится. Во что бы то ни стало.» Так и родилась идея для фильма, работа над которым кипела по сей день. Хотя, надо сказать, самая ответственная часть этой работы была почти завершена. Близился конец января — месяц на Мальте пролетел хоть и незаметно, но зато дал весьма ощутимые плоды. Проводя на съёмочной площадке каждый Божий день с раннего утра до позднего вечера, Юнги и не заметил даже, как объёмный сценарий оказался практически полностью реализованным. Благодаря упорному труду и нацеленности на результат, им удалось общими усилиями закончить работу в кратчайшие сроки. Оставалась лишь пара заключительных сцен, после которых съёмочный процесс, наконец, можно было заменить на новый, не менее важный этап — монтаж. Сигарета к этому моменту догорала, и Юнги, негромко чертыхаясь себе под нос, достал новую. И пообещал, что обязательно возненавидит себя за это чуть позже. Просто позвольте ему на время приглушить беспочвенную тревогу. «В самом деле ли беспочвенную?» — открыто насмехалось подсознание, и Юнги, раздражённо выдыхая, сделал новую нервную затяжку, передёргивая плечами от холода. Он не понимал самого себя. Не мог объяснить, что было не так. Ничего, казалось, не предвещало беды. Напротив, всё словно встало на свои законные места — именно тем самым образом, как режиссёр и мечтал когда-то. И ему невероятно нравилась эта новая рутина. Ему нравилось просыпаться задолго до будильника с первыми рассветными лучами и часами любоваться россыпью чужих веснушек на щеках, невесомо лаская те кончиками пальцев. Нравилось вслушиваться в чужое спокойное дыхание и трепетно оберегать, словно преданный страж, чуткий сон. Нравилось наблюдать за чужим долгожданным пробуждением и сгребать податливое тело в свои тёплые объятия, чтобы зарываться носом во вкусно пахнущую лавандовым шампунем взъерошенную макушку. А затем, под глубоко возмущённым взглядом, идти в ванную и тщательно, словно до скрипа, начищать зубы, чтобы только тогда получать свой первый утренний поцелуй. И выбивать нагло несдержанные выдохи из красивых полных губ, которые начинают, наконец-таки, заживать — ранки постепенно затягиваются. И довольно улыбаться, позволяя себе с каждым новым днём чуть больше: начиная с исследования губами чужой нарочно подставленной шеи и заканчивая блужданием ладоней по оголённым участкам нежной кожи, но, отнюдь, не встречая ровным счётом никакого сопротивления. А потом нравилось под заливистый хохот наспех завтракать вчерашним остывшим ужином, понимая, что времени на готовку нет — они вновь, чёрт возьми, опаздывают. И на работе нравилось специально вставать далеко — почти по противоположные стороны, чтобы не искушаться ненароком, а лишь переглядываться редко и ловить ответные хитрые улыбки украдкой, чувствуя себя отчего-то преступником на воле. Но тут же вспоминать, что у тебя есть сообщник: вон он — стоит, глазами дерзко стреляет, заставляя кулаки бессильно сжиматься и разжиматься от невозможности притронуться. Поэтому, до безумия нравилось, дождавшись окончания продолжительного рабочего дня, вновь жадно прижиматься к ставшими родными губам, на которых давно изучена вдоль и поперёк каждая трещинка, своими собственными. Сплетать пальцы с чужими в крепкий замок и идти поздним вечером по плохо освещаемым извилистым улицам, каждый раз придумывая новый маршрут, чтобы погулять подольше. В который раз потеряться, а затем, упрашивая случайных редких прохожих жестами объяснить дорогу, застенчиво улыбаться. Забегать по пути в уже закрывающийся ресторан и становиться его последними посетителями, которым приготовленные блюда упаковывают с собой, закатывая глаза. А потом, чувствуя звериный голод, бежать со всех ног в отель, чтобы беспорядочно сбросить верхнюю одежду, куда попало. И, наконец, поужинать вместе, краем уха слушая вечерние сводки новостей по радио от журналистов, которые, как обычно, всё многократно приукрашивают. Юнги так нравилось это. Так и оставляя грязную посуду на столе до самого утра, лежать на чужих коленях и чувствовать, как в волосы вплетаются маленькие пальцы, слегка их оттягивая и приятно массируя кожу головы. А потом, обнимая обладателя этих прелестных пальцев, заваливать его на кровать и нависать опасно сверху, чтобы, глядя на чужое смущённое выражение лица, невинно целовать в самый кончик носа. И, быть может, только в этот момент, чувствуя смертельную усталость, спокойно засыпать, накрываясь одним пледом. Так почему же тогда сейчас Юнги не спал? Что изменилось? Отчего чувство тревоги не отпускало его, даже если вторую сигарету давно сменила третья? Обычно курение помогало ему справиться со стрессом. Он ведь оттого и начал курить, будучи подростком, у которого проблем было — не разгребёшь. И, надо сказать, сигареты тогда стали настоящим спасением. Во всяком случае, Юнги на тот момент так казалось — всё то же самовнушение. Вот только сейчас это вдруг перестало работать. И Юнги выдыхал дым почти отчаянно, чувствуя, как начинают дрожать пальцы, продолжавшие удерживать сигарету. Но в глубине души он, конечно, знал, что не так. — Ты прекрасный, Юнги. Спасибо за то, что ты появился в моей жизни в этом промозглом октябре. Прошёл почти что месяц с того момента, как Чимин произнёс эти самые слова. Прошёл почти что месяц с того момента, как Юнги потерял из-за них всякий покой. Его начинала грызть совесть. Им обуревали сомнения: а правильно ли он поступил, решив, что лучшим вариантом будет недоговаривать Чимину часть истины? Юнги не знал ответ на этот вопрос. Но собственная нервозность уже давала ему прямую подсказку, недвусмысленно намекая. Вот только режиссёр лишь в непонимании хмурил брови — раньше ему это казалось банально незначительным. Зачем напоминать об этом Чимину, с которым режиссёра, на тот момент, ничего, кроме деловых отношений, больше-то и не связывало? Не то, что сейчас — когда Юнги смог подобраться к Чимину поближе. Когда заслужил-таки хрупкое доверие актёра и узнал всю подноготную, состоящую из глубинных, мучительных переживаний. Чимин всю сознательную жизнь ставил себе цель — добиться мечты самостоятельно, чтобы обязательно опровергнуть сложившиеся в обществе стереотипы. Чимин работал, не покладая рук, и больше всего на свете боялся, что не сможет оправдать собственные надежды. И сейчас, когда он, наконец, достиг желаемого результата, Юнги осознал: он не мог признаться Чимину в содеянном. Самые разные страхи преследовали его — они словно съедали заживо. Юнги боялся всего и сразу: ранить этим признанием Чимина, разглядеть в чужих глазах болезненное разочарование и, конечно, навсегда потерять того, кого лишь недавно смог обрести, не веря своему счастью. Разве режиссёр мог лишить Чимина уверенности в себе, благодаря которой дивные глаза вновь заблестели всей палитрой красок небосвода и морской лазури? Смог бы он посмотреть в эти глаза ещё раз и обнаружить в них лишь пустоту равнодушия? Осмелился бы прервать чужой безмятежный сон и вновь заставить подрываться посреди ночи от собственного леденящего душу крика, застрявшего посреди горла? Очевидно, Юнги не был готов к этому. Как и Чимин, которому лишь недавно удалось отпустить призраков прошлого, маячащих перед глазами уродливыми монстрами. Юнги бесконечно ценил чужой покой, а потому и полагал, что молчание — лучшее решение. Вот только легче от того не становилось: совесть не успокаивалась. Режиссёр всё равно чувствовал — он был словно недостаточно честен с Чимином, в то время как тот переступил через себя и раскрыл свою чистую, незапятнанную душу, нараспашку. Именно это и заставляло нервничать. Пожалуй, это и было удивительным открытием для Мин Юнги. Юнги, что по характеру достаточно спокойный и сдержанный, а потому стоит колоссального труда вывести его из колеи, застать растерянным. А Чимину вот удалось, не прилагая для этого, вот же ирония, никаких усилий. — Снова куришь? — чужой сонный голос нарушает гнетущую тишину. Юнги, вздрагивая то ли от неожиданности, то ли от жгучего холода, разворачивается на негнущихся ногах в сторону звука. Да так и застывает, чувствуя неровные, беспорядочные, глухие удары своего сердца в груди. Смотрит с плохо скрываемой нежностью на Чимина, стоящего на пороге, что разделяет комнату и балкон. На бледной щеке — отпечатавшийся след от подушки, глаза с трепещущими ресницами прикрыты — словно до сих пор спит. Актёр укутан в тёплый плед с головой, вот только босые ступни всё равно никак не спрятать. Он зябко переступает с ноги на ногу, и Юнги не выдерживает. — Надень носки. — хрипит, ослабшими пальцами сжимая догорающую сигарету. — Замёрзнешь. — На себя посмотри. — поддевает беззлобно Чимин, разглядывая чужие голые плечи и руки. — В одной майке стоишь. Давно не простужался? Юнги не успевает даже возразить, прежде чем Чимин переступает порог и раскрывает руки, вовлекая режиссёра в свои объятия и укрывая от нового порыва ветра пледом. — Почему проснулся? — шепчет Юнги, легко касаясь губами чужого виска. Чимин пожимает плечами. — Мне без тебя холодно. Они так и стоят, тесно прижавшись друг к другу, на балконе. Юнги докуривает третью по счёту сигарету, пока Чимин задумчиво наблюдает за ним. — Дай мне тоже попробовать. — вдруг произносит он и тянется к чужому карману за пачкой. Юнги тут же несильно бьёт его по рукам свободной ладонью. — С ума сошёл? Это жутко вредно. Актёр возмущённо дует губы. — Вот как. Тебе можно, а мне нельзя, значит? Юнги тяжело вздыхает. — Я просто не хочу, чтобы ты погубил своё здоровье. А потом пытался бросить. Безрезультатно, как видишь. Поэтому, — он уже намеревается потушить сигарету, вот только решает сделать завершающую затяжку, — не стоит даже пробовать. Чимин мягко улыбается. — Хорошо. — соглашается на удивление спокойно. Юнги ему в ответ лишь расслабленно кивает, поверив. И не успевает заметить, как чужие небесные глаза загораются хитрым огнём. Режиссёр затягивается, как и планировал, в последний раз, когда Чимин резко поддаётся всем телом вперёд и накрывает его губы своими. Юнги от неожиданности выдыхает едкий дым, а Чимин, напротив, жадно его вдыхает прямо в лёгкие, довольно глядя на режиссёра. А потом, отстраняясь, всё-таки закашливается с непривычки, и Юнги, бросая потушенную сигарету в пепельницу, взволнованно наблюдает за ним. — Несносный мальчишка. — ворчит он, когда Чимина, наконец, отпускает. — Чтобы я ещё раз тебе поверил. Чимин в ответ лишь смеётся. — У актёров свои преимущества. Юнги обиженно раскрывает рот. Надо же — его нагло обвели вокруг пальца. — Я пригрел змею на груди. — шутит, чувствуя, как к нему снова прижимается чужое тело. — Не ругайся. — бубнит Чимин ему в шею. — Я ведь только попробовал. Юнги всё же закатывает глаза. И, наклоняясь к чужому уху, горячо шепчет: — Если попробуешь ещё раз — будем разговаривать по-другому. — и сильно сжимает пальцами кожу на талии, заставляя актёра ощутимо вздрогнуть и задышать в несколько раз тяжелее. — Ты же понимаешь… — прерывисто выдыхает Чимин. — Что теперь я ещё больше хочу попробовать снова? Недоработка, мистер Мин. Юнги усмехается. — Я тебя предупредил. — стараясь звучать как можно более грозно, отвечает он. А потом, чуть подумав, добавляет. — И почему ты всё ещё не в носках? И Чимин снова смеётся, утягивая режиссёра за собой в комнату. Они ложатся на кровать, по-прежнему разделяя один плед на двоих и слушая успокаивающий, ненавязчивый шелест деревьев с улицы. — Ты уже начал собирать вещи? — спрашивает Юнги, чувствуя, как его собственные голые ступни переплетаются с чужими — одетыми в тёплые шерстяные носки. — Ещё нет. — Чимин лениво играет с чужой прядью отросших волос, накручивая её себе на палец. — В конце концов, мы уезжаем только через два дня. Сейчас я занят другими делами. Юнги улыбается. — И какими же? — Тебе ли не знать. — фыркает актёр. — Последние сцены — самые важные, и сейчас мне нужно отточить их до идеала. Я не должен ударить в грязь лицом. Режиссёр не выдерживает. — Ты и без того идеален. — беспомощно бормочет он. — Я ведь вижу, как ты репетируешь. У тебя уже с первого раза получается всё именно так, как надо. — Ты преувеличиваешь, перестань. — Вовсе нет. Ты прекрасен. Прими это, как факт. — Юнги. Режиссёр со вздохом приподнимается на локтях. — Ну, что? — спрашивает он, заглядывая в чужие глаза. — Если ты сейчас снова начнёшь спорить и доказывать, что недостаточно хорош, то, клянусь, я начну кусаться. Актёр тщетно старается спрятать смущённую улыбку. — Невыносимый. — тянет совсем без раздражения, забираясь на чужие бёдра. — Просто невыносимый. И, наклоняясь, утягивает режиссёра в глубокий поцелуй. Для них это совсем не ново. Делить воздух пополам, накрываться пледом, целоваться под ним до изнеможения и, сталкиваясь иногда зубами, заходиться в приступе беззвучного смеха. Изучать аккуратно тела друг друга кончиками пальцев, прокладывая себе дорожку с каждым днём всё дальше. Слушать и запоминать реакцию друг друга на трепетные прикосновения, чтобы потом знать наперёд, где и как — приятнее всего, и находить, таким образом, свои эрогенные зоны. Новым становится тот момент, когда режиссёр ладонями крепче обычного сжимает чужие мышцы бедра и с удивлением для себя улавливает мелкую дрожь. Он, разрывая поцелуй, обеспокоенно поднимает глаза на Чимина и, Боже, хочет беззастенчиво застонать в голос от того, насколько актёр сейчас по-особенному красив — с зардевшимися щеками, беспощадно сбитым дыханием и ворохом растрёпанных волос на голове. — Сделай… — просит он пересохшими губами, быстро их облизывая. — Сделай так ещё раз. И Юнги послушно делает. Кто он такой, чтобы отказывать? Он поднимает взгляд на Чимина и наблюдает поражённо за тем, как темнеют чужие глаза, лишаясь прежних, привычных красок. Словно их по обыкновению спокойное, лазурное море начинало штормить, словно их небесная синева вдруг уступила место низко нависающим грозовым тучам. — Красивый. — шепчет режиссёр неверяще. — Ты такой, блять, красивый. — Прекрати. — срывается Чимин на хрип, чувствуя, как по телу расползается лихорадочный жар. Юнги, продолжая напряжённо следить за его реакцией, переходит на внутреннюю сторону бедра и на пробу слегка надавливает на кожу большими пальцами. Чимин, задыхаясь, запрокидывает голову к потолку. — Всё в порядке? — уточняет Юнги таким же шёпотом. Он безумно хочет услышать вновь чужой голос, в котором распознать острое желание — труда не стоит. Но Чимин лишь упрямо молчит, с трудом кивая. «Такой чертовски чувствительный» — проносится в голове режиссёра мысль, когда он улыбается и продолжает одаривать Чимина своими чуткими, донельзя правильными прикосновениями. Актёра мелко трясёт, когда он, поддаваясь возбуждению, несдержанно ёрзает на чужих коленях и приподнимается чуть выше, ненамеренно задевая пах. Он замирает на несколько мгновений, а потом начинает дрожать с новой силой. Его нещадно ведёт, и, забываясь, он повторяет движение, опираясь ладонями о чужие плечи. В этот момент, глядя в потемневшие — словно обезумевшие глаза, Юнги тоже начинает задыхаться. Голову нещадно кружит, к низу приливает поток крови, и Юнги, не в силах больше терпеть, резко толкается навстречу чужим бёдрам своими. С пухлых губ мгновенно срывается первый сдавленный, приглушённый стон. Чимин, прикусывая кончик языка, застенчиво моргает и отводит взгляд в сторону. Он заставляет себя молчать, пугается своих новых желаний, о которых и думать раньше себе не позволял. Вот только остановиться не может, как бы ни старался. Проигрывает самому же себе. Юнги, приподнимаясь, ловит его губы своими. Целует по-новому — жгуче, развязно. Прижимая к себе актёра до невозможности близко, укладывает ладони на разгорячённую талию и толкается бёдрами ещё раз. Чимин снова вздрагивает и опаляет чужие губы своим рваным дыханием от неожиданности. Ему кажется, что он сгорает прямо сейчас. — Не сдерживайся. — будто читая его мысли, шепчет Юнги. — Всё хорошо. И Чимин пылает. Ушами, щеками, сердцем. Губами, которыми вновь накрывает чужие и позволяет себе протяжно застонать, когда язык режиссёра врывается в его рот и начинает его смело исследовать. Чимин действительно пылает в руках Юнги, отвечая на поцелуй жарко, горячо, но вместе с тем до безумия сладко, ладонями оглаживая чужие плечи и шею и не переставая беспокойно ёрзать на чужих бёдрах. Он уверен: Юнги ему никогда не навредит. И не перейдёт ни в коем случае границы дозволенного, если только сам Чимин того не пожелает. Но Чимин, в самом деле, искренне желает. И ему даже почти не страшно, потому что он, быть может, доверяет Юнги даже больше, чем самому себе. Поэтому, он осторожно тянется ладонями к чужому паху, когда режиссёр вдруг застывает, словно испуганно. А затем быстро отстраняется, тяжело дыша, чем несказанно удивляет даже самого себя. И понимает: он не может поступать так с Чимином. Только не сейчас. Это кажется ему кощунством. — Чимин… — с трудом произносит он. — Нам нужно остановиться. Но сам в свои же слова верить отказывается. Он не хочет останавливаться, но заставляет себя буквально силой. Чимин хмурит брови в непонимании, облизывая губы, на которых тонким шлейфом оседает горький табак. — Что-то не так? — взволнованно спрашивает он, слезая аккуратно с чужих бёдер. Юнги мягко ему улыбается, пытаясь привести своё дыхание в порядок. — Всё так. — уверяет он, смазанно дотрагиваясь губами до раскрасневшихся щёк актёра. — Просто не хочу торопить события. Тебе сейчас нужно выспаться. Завтра ведь последний день съёмок. Чимин доверчиво подставляет лицо под россыпь хаотичных поцелуев. — Хорошо. — наконец, отвечает, укладываясь на гулко вздымающуюся грудь мужчины и прислушиваясь к беспорядочным ударам его сердца. Он находит это невероятно трогательным. Время идёт, а Юнги остаётся всё таким же чутким и, порой, чересчур заботливым, и Чимин не может это не ценить. Его мысли наполнены безграничной нежностью, когда он, чуть погодя, спокойно засыпает, чувствуя, как сильные руки обнимают его за талию. И не замечает того, как трясущиеся губы Юнги трогает кривая усмешка. У режиссёра так и не получается уснуть в ту ночь. Прижимая к себе актёра как можно крепче, он лежит до самого рассвета, уставившись пустым взглядом в потолок. Мерзкая тревога не отпускает его ни на секунду. Не высказанная вслух правда снова мучительно его терзает, и ему становится тошно от самого себя. Юнги продолжает нервничать. Впервые за долгое время он ощущает себя не просто растерянным, а бесконечно подавленным.* * *
В аэропорту весьма многолюдно — у стоек регистрации выстраиваются целые очереди. Пассажиры снуют туда-сюда в ожидании своего рейса. Беспечная болтовня, звонкий смех, объявления по барахлящему громкоговорителю — всё это сливается в один сплошной хаос и отдаётся в черепной коробке ноющей болью. Юнги, больше не имея сил терпеть, морщится, дотрагиваясь пальцами до висков. Они сидят в зале ожидания повышенного комфорта — с минуты на минуту их должны пригласить на посадку. Держатся на относительном расстоянии — здесь могут быть журналисты. И всё же, Чимин, читающий до этого журнал без интереса, чтобы скоротать время, откладывает его в сторону и хмурится. — Юнги? — зовёт тихо, словно боится навредить шумом ещё больше. Режиссёр переводит на него вопросительный взгляд. Чимин встревоженно разглядывает залёгшие под его глазами тени. — Всё в порядке? — спрашивает осторожно. — Ты в последнее время сам не свой. Юнги недолго молчит, соображая судорожно. — Должно быть, я просто волнуюсь. — протягивает он, наконец. — Мы ведь завершили съёмки. Поверить не могу, что уже совсем скоро наш фильм увидит весь мир. — он задумчиво заканчивает. — Да, думаю, это всё из-за волнения. Я ведь никогда не делился со зрителями чем-то настолько личным. Вдруг меня не так поймут? Чимин ему понимающе улыбается. Он тянется ладонью к чужим вискам и начинает их мягко массировать. — Тебе не о чем беспокоиться. — отвечает он. — Этот фильм не оставит никого равнодушным. Каждый из нас вложил в него всю душу. Но ты — чуть больше всех остальных. Уверен, это обязательно окупится. Юнги прикрывает глаза и хочет скривить губы от мерзкого ощущения внутри. — Ты прав. — всё же соглашается он. — Уважаемые пассажиры, вылетающие в Париж, начинается посадка на ваш рейс. Просим подойти вас к первому выходу. Они тут же подрываются с мест и хватают сумки с вещами. Чимин продолжает улыбаться, предвкушая совсем скорее возвращение домой. Юнги же продолжает ненавидеть себя за ложь, которую бессовестно выдаёт за чистую монету.