говорят, что даже такая мелочь, как взмах крыла бабочки, может, в конце концов, стать причиной тайфуна на другом конце света.
И всё-таки, судьба — штука непредсказуемая. Ты никогда, как бы ни пытался, не угадаешь, какую участь она старательно готовит для тебя. Никогда, как бы ни планировал свою жизнь вплоть до мелочей, не узнаешь, в какой именно момент на тебя, подобно снежной лавине, обрушится внезапно то или иное событие. Плохое ли, хорошее — ты никогда, как бы ни ломал голову, не поймёшь, чем обусловлен выбор судьбы. Всё, что тебе остаётся — лишь принять его. И поблагодарить напоследок судьбу за такой подарок независимо от того, каков он на вкус. Это происходит в день, который, на первый взгляд, ничем не отличается от всех остальных. Чимин, привычно морща нос, просыпается от солнечных лучей, что отражаются яркими бликами на лице. Он сонно стонет — его тут же сгребают в объятия сильные руки, и Чимин, не раскрывая глаз, трётся носом о чужую щёку. В спальне с лавандовыми стенами тепло, даже жарко. Быть может, это объясняется тем, что Юнги вечно заставляет Чимина носить шерстяные носки и укрывает его перед сном мягким пледом почти до ушей, но актёр, конечно же, знает, что это — не главная причина. Ему тепло, когда Юнги рядом. Когда он со смехом вытирает кончиками пальцев остатки зубной пасты на лице возмущённого Чимина. Когда он проводит плавно ладонями по талии, утягивая в долгожданный утренний поцелуй. Когда он обнимает со спины осторожно, пока Чимин заваривает им кофе: актёр в такие моменты, не выдерживая, разворачивается в его руках и прижимается к груди, улыбаясь ласково. Когда он, во время завтрака, незаметно подкладывает Чимину лишний кусок из своей тарелки. Во всяком случае, он думает, что делает это незаметно. Вот только актёр, рано или поздно, всё равно осознаёт это и пытается протестовать, но каждый раз натыкается на неумолимый, твёрдый взгляд. И сдаётся под ним, конечно же, смущённо облизывая губы, пока внутри постепенно разливается это самое тепло. И, в самом деле, нет ничего удивительного в том, что Чимин его чувствует. С Юнги по-другому невозможно. Рядом с ним Чимин словно возвращается в далёкое детство — беззаботное, лёгкое, воздушное. То самое, где никаких проблем и в помине не существовало. По крайней мере, Чимин, будучи несмышлёным ребёнком, о них даже не догадывался. Отец тогда ещё не пристрастился к алкоголю, а мама не кашляла кровью надрывно. Сам Чимин тогда заливисто хохотал, вслушиваясь в звонкий щебет птиц, задирал голову к безоблачному небу, изучал этот таинственный мир с детской непосредственностью и любопытством. И всё, что имело смысл — насыщенный, чуть терпкий аромат лаванды, доносящийся с бескрайних полей, палящее солнце в самый разгар летнего дня и отдалённый запах морской соли с побережья в пригороде Ниццы. — А что ещё ты любишь? — Лаванду, солнце… И море. Именно эти три вещи навсегда отложились в памяти Чимина, как нечто дорогое, бесконечно родное сердцу. Вероятно, они просто были единственным светлым воспоминанием из болезненного прошлого. Они напоминали о тех моментах, когда Чимин был счастлив. Потому актёр, сам того не ведая, цеплялся за них изо всех сил, захлёбываясь леденящими душу кошмарами. Тянулся по инерции к свету, словно увядающий цветок. И лишь сейчас он осознал: он просто пытался таким способом отыскать в кромешной тьме хрупкий призрак надежды, который вновь заставит его улыбаться. И, надо сказать, он всё-таки нашёл эту надежду. В лице одного небезызвестного режиссёра, который умудрился невероятным образом вобрать в себя всё то, что Чимин так искренне любил. Мин Юнги ассоциировался с душистой лавандой, согревающими солнечными лучами, безмятежной морской гладью.* Должно быть, именно поэтому он так манил, притягивал Чимина — рядом с ним актёр, что раньше судорожно хватал ртом воздух, вновь задышал полной грудью. Рядом с Юнги мучительная тревога смиренно отступала — Чимин чувствовал лишь покой, которого ему не хватало так долго. Режиссёр попросту не давал ему возможности испытать что-то другое — неизменно обращался с ним, словно с настоящей драгоценностью. Бережно, нежно, внимательно. Угадывал каждое его желание в точности, улавливал проницательно малейший источник беспокойства и старался во что бы то ни стало свести его к нулю. И никогда не причинял боль своими поступками. Напротив — лишь заставлял смеяться безудержно. Чимину казалось порой, что в этом кроется подвох: всё не могло быть настолько идеальным. Но Мин Юнги, возможно, был именно таким. Безупречным. Он ни разу не посмел разочаровать Чимина. И в этом, если так подумать, и заключалось счастье. Поэтому, пожалуй, давно пора было принять тот факт, что Юнги — прямая ассоциация к слову «дом». Месту, где тебя непременно поддержат, прижмут к себе крепче, успокоят россыпью нежных поцелуев. И все проблемы в этот миг исчезнут, кошмары позабудутся — останется только сладостный трепет в груди и ощущение полного умиротворения. Режиссёр словно знает, каким чудотворным, исцеляющим образом действует на Чимина — надёжно окружает его куполом, сотканным из своей ежедневной трогательной заботы. Понимает без лишних фраз, что тот нуждается во внимании, а потому из кожи вон лезет — старается подарить как можно больше. Хвалит даже за, казалось бы, незначительные мелочи, рассыпается в комплиментах, с удовольствием наблюдая за тем, как алеют чужие щёки. Он проводит с Чимином каждую секунду. Или, по крайней мере, пытается это делать. Вот только работы в последнее время будто бы прибавляется существенно — монтаж, всё-таки, весьма кропотливое и длительное занятие. Недостаточно лишь вырезать неудачные фрагменты и связать все оставшиеся между собой. Главная цель — чтобы при просмотре фильма зритель не замечал того, что сцена состоит из нескольких склеенных кадров, и добиться этого нужно любой ценой. Именно поэтому Юнги всё чаще созванивается с монтажёром: твердит часами о необходимости плавных переходов и ещё о куче других нюансов, в смысл которых Чимин, если честно, не особо вникает. И всё же, ему нравится сидеть подолгу рядом с Юнги — вслушиваться, прикрывая глаза, в размеренный тембр голоса. Тот его всегда успокаивает. Это происходит в день, который, на первый взгляд, ничем не отличается от всех остальных. Они вновь сидят на диване в гостиной, укрывшись одним пледом на двоих. Чимин негромко хрустит бисквитным печеньем, в то время как Юнги даёт очередные наставления по телефону. — Используй монтаж по крупности. — произносит режиссёр, прижимая трубку к уху одной рукой. Другой он плавно поглаживает Чимина по животу — забирается под пижамную кофту и рисует пальцами на коже незамысловатые фигуры. Актёр в ответ на эти движения прерывисто выдыхает и льнёт неосознанно ближе — Юнги тянет уголки губ вверх и продолжает вести диалог. — Да. Сначала дальним планом, чтобы показать окружение. Другие люди, массовка, природа… Всё такое. Чимин от чужих мягких прикосновений плавится, почти мурчит. Ему тепло. Ему уютно. Ему хорошо. — После этого переходи на общий план — чтобы актёр поместился в кадр полностью. Убедись в том, что его хорошо видно и что он находится в центре. Чимину нравится слушать Юнги. Нравится наблюдать за его сосредоточенным лицом и чуть нахмуренными бровями, когда он объясняет что-то старательно. Чимину в принципе Юнги нравится, и иногда он не может попросту держать себя в руках. Актёр и не задумывался даже раньше о том, что может быть настолько тактильным. Не испытывал до этого жизненно необходимой потребности быть ближе к другому человеку во всех смыслах. А с Юнги было именно так. Смотря на него из-под ресниц, Чимин ловит себя на иррациональной мысли: ему невыносимо хочется прижаться к режиссёру до нехватки воздуха, оплести чужое тело своими конечностями. Хочется дышать в унисон и чувствовать, как сердце режиссёра бьётся в такт с собственным. Поэтому, Чимин отставляет тарелку с печеньем в сторону и осторожно перебирается с дивана на чужие колени. Наваливается всем телом на мужчину, утыкаясь носом в его вкусно пахнущую шею. — Потом… — Юнги на мгновение прерывается от неожиданности. Чимин беззвучно смеётся, опаляя его кожу своим дыханием, и режиссёр перехватывает телефонную трубку поудобнее, безмолвно позволяя тому творить всё, что в голову взбредёт. Он бесконечно слаб перед этим мальчиком. — Потом используй крупный план. — возобновляет он, между тем, свою речь. — Сделай акцент на лице, покажи детально эмоции. Он опускает свободную ладонь на чужое бедро и несильно его сжимает в отместку — Чимин, закусывая нижнюю губу, старается не выдать себя звуками. Лишнее внимание ни к чему хорошему не приведёт. Они продолжают держать свои отношения в тайне, но сам Юнги, если честно, давно бы уже всё раскрыл. Вот только боится, что это пошатнёт с трудом восстановленное эмоциональное состояние Чимина — ухудшит и без того бедственную ситуацию. На актёра в последнее время и так льётся шквал осуждений со всех возможных сторон, и Юнги не готов тревожить его сейчас. — Что там дальше по плану? — переспрашивает он озадаченно. — Нужно уточнить, подожди секунду. Он на мгновение прижимает трубку к дивану и быстро шепчет одними губами, обращаясь к Чимину: — Принеси, пожалуйста, документы из спальни. Они в шкафу, на третьей полке. В толстой чёрной папке. Актёр молча кивает, быстро спрыгивая с чужих коленей, и Юнги с благодарностью ему улыбается, прежде чем вновь поднять трубку и приложить её к уху. — Куда я пропал? — усмехается он на вопрос монтажёра. — Документы ищу просто. Давай пока обсудим… Дальше Чимин уже не слушает. Он исчезает за порогом спальни, притворив за собой дверь на всякий случай. Подходит к большому шкафу и находит нужную полку — та до отказа забита ворохом чуть помятых бумаг и исписанных мелким, неразборчивым почерком страниц. Черновые варианты сценария, раскадровки, многочисленные пометки и напоминания. Юнги невозмутимо называет это творческим беспорядком, и Чимин с нежной улыбкой старается как можно аккуратнее выудить из этого откровенного хаоса нужную ему вещь. Наконец, на самом низу полки он нащупывает ту самую папку и тянет её на себя с особым усердием. Та плохо поддаётся — тесно зажата между горой других документов. Актёр, скрипя зубами, удерживает эту опасно накреняющуюся конструкцию одной рукой на месте, пока другой продолжает вытаскивать злосчастную папку. И охает досадно, когда вместе с ней на паркет всё-таки падает кипа других листов — они с тихим шелестом разлетаются во все стороны. Чимин, шепча под нос проклятия, опускается на колени. Торопливо собирает всё в одну кучу, злясь на самого себя из-за собственной небрежности. Юнги попросил у него помощи, а Чимин даже с этим элементарным заданием не может справиться без происшествий. И актёр знает, конечно же, что Юнги не будет сердиться на него в любом случае. Тем более, из-за такой мелочи. Вот только Чимин всё равно не хочет заставлять режиссёра ждать. Он хочет быть полезным. Он уже собирается было встать, когда замечает вдруг последний небольшой листок, упавший под кровать. Чимин со вздохом наклоняется и подцепляет его пальцами. Тот слегка неровный по краям — словно из блокнота вырванный, а ещё на ощупь весьма плотный и шершавый. Похож на специальную бумагу для рисования. Чимин приподнимает брови, доставая его, наконец, из-под кровати и заинтересованно разглядывая. Да так и застывает, моргая растерянно. Глупо всматривается в миниатюрный портрет до боли знакомого человека. Волосы цвета переспелых каштанов, почти чёрные. Нос с небольшой горбинкой, а на нём едва заметные редкие крапинки. Веснушки. Пухлые губы, уголки которых чуть приподняты в слабой улыбке. Глаза… Чимин задерживает дыхание против воли. Глаза то ли небесные, то ли лазурные. Играют всеми возможными оттенками лучистого неба и глубокого океана: переливаются, блестят. Все сомнения, если такие и были вообще, в этот момент исчезают окончательно. Чимину даже гадать не нужно, чтобы распознать безукоризненно человека, изображённого на листе бумаги: это не составляет особого труда, если ты каждый день видишь его в отражении зеркала. Вот только актёр продолжает с недоумением разглядывать свой собственный портрет, задаваясь всё новыми вопросами. Откуда он у Юнги? С какой целью режиссёр хранит его? И почему, в конце концов, никогда прежде не рассказывал о нём самому Чимину? Странно. Это всё чертовски странно. К Чимину возвращается то самое необъяснимое чувство — словно он вновь упускает что-то до жути важное. То, что на поверхности лежит — нужно всего лишь глаза раскрыть. — Чимин? Актёр дёргается от неожиданности, пряча листок за спину. Юнги, приоткрыв дверь, заглядывает в спальню. — Я тебя заждался уже. — произносит он с деланной обидой. Чимин поджимает губы. — Прости. Он даже не знает, как долго находился здесь — словно потерял счёт времени. Режиссёр мягко улыбается, проходя в комнату. — Всё в порядке. Те документы не понадобились, мы справились и без них. Чимин лишь понятливо кивает, смотря на него отстранённо. Неужели Юнги что-то скрывает? Эта мысль почему-то неприятно оседает на подкорке сознания, и актёр изо всех сил старается от неё избавиться. Мужчина опускается на постель и устало стонет. — Работа вытягивает из меня всю энергию. — жалуется он, начиная тереть покрасневшие глаза. — Я безумно хочу закончить всё как можно скорее. Актёр напряжённо молчит, проводя кончиками пальцев по краям бумаги. А, собственно, зачем вообще Юнги скрывать подобное? В этом, по сути, нет ничего такого: обыкновенный портрет. И это даже романтично, если так подумать — что Юнги хранит его среди других важных вещей. Быть может, Чимин всего лишь накрутил себя без весомой на то причины? — Не хочешь сходить вечером куда-то поужинать? — спрашивает, тем временем, режиссёр. — Я бы, если честно, не отказался от чего-то изысканного. Например… Как насчёт бланкета из телятины и бокала красного вина? Чимин в ответ только неопределённо мычит. Как бы он себя ни успокаивал, навязчивые мысли всё равно не дают ему покоя. Мужчина, наконец, замечает его состояние. Поднимается с кровати и встаёт прямо напротив, заглядывая в глаза. — Эй… — тянет он тихо. — Ты меня слушаешь вообще? Чимин смотрит на него пытливо. — Всё в порядке? — в голосе Юнги слышно ничем не прикрытое беспокойство. — Что-то случилось? Тишина изрядно затягивается. — Ничего не хочешь мне рассказать? — улыбается ласково он, аккуратно подталкивая Чимина к ответу. Актёр склоняет голову к плечу. — А ты мне? Получается слишком резко. Юнги непонимающе хмурится, облизывая пересохшие губы. — А я должен? — задерживая дыхание, спрашивает осторожно. Неуверенно. Чимину даже стыдно становится на долю секунды. Может, все его сомнения действительно беспочвенны? — Не знаю. — вздыхает он растерянно. — Я не знаю. Зря он вообще начал всё это — лишь заставил Юнги попусту волноваться. — Просто скажи мне, что не так. — вновь пробует режиссёр. Чимин, больше не желая сопротивляться, достаёт из-за спины портрет. — Я нашёл его случайно. В этот момент Юнги крупно вздрагивает — это не ускользает от глаз актёра. — Это ведь я, верно? Юнги от неожиданности теряет дар речи. Нет, нет, нет. Пожалуйста, только не это. Чимин смотрит на него с ожиданием, и режиссёру остаётся лишь потрясённо кивнуть. Он отказывается верить в происходящее. Чимин не должен был узнать об этом вот так. — Похоже. — произносит, между тем, актёр. — А почему ты мне раньше его не показывал? Юнги не может выдавить из себя ни звука. Он словно цепенеет, и Чимин, так и не дождавшись ответа, вновь опускает глаза на портрет, рассматривая его куда внимательнее. И находит всё новые детали. — Там внизу, кажется, что-то написано. Это… — удивлённо прищуривается он. — Дата? Кровь разом отливает от лица Юнги. — Чимин… — ослабевшим голосом хрипит он. — Пожалуйста, отдай его мне. Липкий страх сжимает свои костлявые пальцы на горле, и режиссёр нервно сглатывает. — С чего бы это? — возмущается актёр. Почерк мелкий, витиеватый — он, морщась, с трудом разбирает цифры. — Осень… — бормочет задумчиво. — Сентябрь… А потом моргает оторопело. — Подожди… — он словно разговаривает сам с собой. — Как такое возможно? Он отчаянно пытается восстановить хронологию событий. Что-то явно не сходится. Портрет датируется сентябрём прошедшего года, и в этом, по большому счёту, нет ничего особенного. Если бы не тот факт, что Чимин познакомился с Юнги на месяц позже. — Ничего не понимаю… — шепчет актёр, перечитывая дату вновь и вновь. — Тут ведь ошибка, да? Юнги чувствует — кожа покрывается мурашками. Единственная ошибка заключается в том, что он не рассказал всё Чимину раньше. — Чимин… — вновь пробует он, когда актёр медленно поднимает на него глаза. Всматривается пристально, пытаясь понять. Есть одна догадка, но поверить в неё тяжело — почти непосильно. Неужели… — Ты… — раскрывает Чимин губы. — Ты знал меня до того, как мы встретились? Юнги судорожно втягивает воздух внутрь. Красноречиво молчит — слова здесь не нужны. Слова нужны раньше были, но режиссёр, чёрт возьми, упустил каждую возможность озвучить их. Но Чимин всё понимает и без них. — Небесные… Лазурные… Смесь неба и океана. Бред. Не может же быть… Мать твою, Юнги, иди сюда! Так вот, почему Хосок так странно отреагировал на него в их первую встречу. — Но… — хмурится актёр. — Знал ли я тебя? Он, не мигая, продолжает изучать лицо Юнги: словно пытается вспомнить, где же он его видел раньше. А видел ли он вообще его лицо? Или, быть может, оно было надёжно скрыто? И вот тогда это происходит. Это происходит в день, который, на первый взгляд, ничем не отличается от всех остальных. Это происходит, когда глаза Чимина, наконец, расширяются — ещё немного, и они полезут на лоб. — Потом… Потом я встретил одного человека. Он… Он был в шляпе, и я не видел его лица. — Он был странным. — Сначала я даже испугался его, но потом он начал рассказывать мне про актёров. Я узнал всё от него. — Он рассказывал так, словно он в этом разбирается. Словно он профессионал. — А разве он не профессионал? Чимин прижимает дрожащие ладони ко рту, пока Юнги беспомощно переминается с ноги на ногу. — Он? Нет. Он сказал, что он путешественник. Актёр шумно выдыхает через рот. — Не может быть… Он даже не рассматривал такой ход развития событий — и в мыслях не было подобного. — Пожалуйста, позволь мне… — Юнги буквально умоляет, когда актёр от него резко отшатывается. — Как же так вышло? Всё детство провёл на морском побережье, а плавать так и не научился? Чимин вспоминает ту самую ночь, когда они впервые поцеловались — его ещё тогда эти слова Юнги необычайно удивили. Он ведь никогда не говорил об этом режиссёру. Так откуда же тот мог об этом узнать? — Нет, нет, нет… — шепчет актёр бездумно. Неужели всё было настолько очевидно? Чимин отказывается верить до последнего. Это всего лишь глупое совпадение, верно? — Тогда давай. Давай, малыш. И вот тогда все недостающие кусочки пазла и складываются в одну цельную картину. Никто и никогда так не называл его. Кроме ещё одного человека, которого Чимин оставил в далёком прошлом. Он хватается за голову. Ноги подкашиваются, и он оседает на постель, сверля пустым взглядом режиссёра. И это даже забавно: он ведь так старательно искал истину повсюду. Вот только забыл, что, как правило, та находится прямо перед носом. Юнги кусает губы — сжимает и разжимает кулаки от бессилия. — Ну здравствуй, малыш. Руки мелко трясутся, когда Чимин заставляет себя произнести: — Ну здравствуй, мистер-путешественник. Эти слова режут слух — Юнги от них снова вздрагивает. Они звучат холодно, безжизненно. Так, словно они вновь незнакомцы. — Чимин… — делает он глубокий вдох, чтобы всё объяснить. — А почему не малыш? — перебивает его тот язвительно. — Ты ведь меня тогда только так и называл. Глаза Юнги бегают во все стороны, и Чимин едко усмехается. — Это ведь ты. — шепчет он. — Господи, ну конечно же ты. Кто же ещё? Я прав? Только сейчас он осознаёт в полной мере, почему же всё это время чуть хриплый голос Юнги казался ему таким смутно знакомым. — Пожалуйста, Чимин… — вновь выдавливает из себя режиссёр, на что тот лишь качает головой. Ему сейчас не нужны пустые оправдания. — Ответь мне на вопрос, Юнги. — выплёвывает он. — Я прав? Мужчина, прикрывая глаза, скованно кивает. — И как я раньше не догадался… — поражается актёр. — Но я же чувствовал, словно что-то не так. Голос твой ещё при знакомстве ведь узнал… Чёрт возьми! Чёрт! — Чимин, прошу тебя… Юнги повторяет его имя по кругу, призывая к спокойствию, по всей видимости, но актёру от этого только тошно. Юнги звучит до жути жалобно, но актёр его едва ли слышит: вместе с осознанием в голове начинает роиться вихрь оглушительных мыслей, и каждая заставляет руки трястись ещё сильнее. — Надо же… — тянет Чимин. — И ты ведь меня запомнил, да? Конечно, да. Это ведь очевидно, Господи. И всё же, он непонятно на что надеется, если даже сейчас хочет услышать отрицательный ответ. — Да, но… Чимин чертыхается громко. — Так ты только поэтому утвердил меня на главную роль? — взрывается он. И снова самостоятельно отвечает на свой вопрос. Да. Только поэтому. И от этого ничуть не легче. Он должен был понять это гораздо раньше: в день кастинга, например. Актёр ведь всегда знал, как тяжело пробиться с низов к такому гениальному режиссёру, как Мин Юнги. А у него это получилось почти беспрепятственно. Вот только он тогда был слишком окрылён, чтобы поставить честность достижения своей цели под сомнение. — Чимин, послушай меня. Юнги изо всех сил пытается контролировать свой голос, но тот ожидаемо срывается. У Чимина голова кружится. Одно за другим, всплывают всё новые и новые воспоминания. — Почему вы выбрали меня? — Ты о чём? — Было же так много претендентов. Почему вы отдали главную роль в фильме именно мне? — Потому что разглядел талант. Это же очевидно, Чимин. Смешно. Это же смешно. Чимин почти готов истерично расхохотаться от собственной глупости. А потом, уже в следующую секунду, расплакаться бесстыдно, потому что Юнги этой самой глупостью воспользовался. — Сначала ответь мне. — он делает небольшую паузу, прежде чем прошептать. — Зачем? И в этом шёпоте так много боли и обиды, которые актёр даже не пытается скрыть. — Что? — режиссёр смотрит на него загнанно. — Зачем всё это, Юнги? — улыбается ему Чимин грустно, кусая нижнюю губу. — Я… Я не понимаю тебя. Чимин закатывает глаза. — Всё ты понимаешь. Хватит уже разыгрывать этот спектакль. — шипит он, и Юнги с ужасом отступает назад. Чужие небесные глаза, что очаровывали раньше своим мягким, нежным свечением, сейчас заволокло густой пеленой разочарования. — Зачем ты мне врал? — продолжает Чимин. — Для чего? И Мин Юнги — режиссёр, которого боготворит добрая половина этого огромного мира, опускает голову. Трудности перестали его пугать давным-давно, и он привык думать, что не боится больше ничего. Вот только он просчитался. — Разглядел талант. Так ты говорил? Есть вещи гораздо страшнее трудностей. — А я же, блять, тебе поверил. — Чимин смотрит ему в самую душу. — Думал, что меня заметил самый гениальный режиссёр двадцатого века, потому что смог оценить меня по достоинству. Актёр начинает смеяться. Его плечи подрагивают, когда он запрокидывает голову. Именно в этот момент Юнги, хватая ртом воздух, понимает. Страшнее всего — являться причиной чужого разочарования. — Это была моя мечта. Достигнуть цели своим собственным трудом, а не попасть на съёмки по связям. «Знаю!» — хочет прокричать Юнги. — «Я знаю!» Вот только нужно ли это сейчас Чимину? Он уже ни в чём не уверен. — Ну ладно, чёрт с ним. — актёр машет рукой. — Даже это не так обидно, на самом деле. Он встаёт с кровати и делает несколько маленьких, нетвёрдых шагов навстречу Юнги. Останавливается на расстоянии вытянутой руки и вновь поднимает на него глаза. Молчит некоторое время, и режиссёр, не в силах вытерпеть подобную пытку, отводит взгляд. — Я думал… — еле слышно шепчет Чимин. — Что мы не чужие люди. Я думал, что ты будешь искренним по отношению ко мне. Я думал, что мы доверяем друг другу. — он делает небольшую паузу. — Так ответь мне, Юнги. Неужели всё это время я заблуждался? Лишь сейчас режиссёр различает в чужом голосе дрожь. — Нет. — произносит он отрывисто. — Ты не заблуждался, всё правда так. — Боюсь, я так не считаю. — тихо бросает актёр. — О какой искренности может идти речь, если ты меня обманывал? О каком доверии я распинаюсь, если, как оказалось, я не знал тебя должным образом? Мы, по всей видимости, находимся не на равных. Кто знает: может, ты ещё что-то скрываешь от меня? Юнги раздражённо выдыхает. — Будь добр, не неси чепуху. — Чепуху? — переспрашивает тот возмущённо. — Значит, по-твоему, это чепуха? — Боже, Чимин… — закатывает режиссёр глаза. — Я ничего больше не скрываю от тебя, поверь. — Как я могу поверить тебе на слово теперь? — актёр сжимает губы в тонкую полоску. Его нехило потряхивает, когда он набирает побольше воздуха в лёгкие, чтобы продолжить: — Я бы смирился, если бы ты признался мне во всём самостоятельно. Я бы не отреагировал так остро, если бы ты оставался со мной честным! Всё было бы отлично! В этот момент терпение Юнги иссякает. Неконтролируемая злость захватывает его с головой: но не на Чимина, отнюдь. На себя самого. На эту до жути глупую ситуацию, в которой они оказались. В которую их обоих загнал Юнги. И всё-таки, прежде чем подумать, он позволяет себе лишнего на эмоциях. — Всё было бы отлично, — отвечает ядовито, — если бы ты просто принёс мне эти чёртовы документы, а не копался вместо этого в моих вещах. Ты бы тогда ничего не узнал. Чимин застывает в то же мгновение. — Так в этом заключался твой план? — спрашивает он задумчиво. — Ты собирался и дальше водить меня за нос, словно идиота? — Нет, конечно же нет! — обречённо стонет Юнги. Чимин буквально переворачивает смысл его слов наизнанку, и от этого недопонимания только хуже. — Я и сам хотел тебе всё рассказать. Актёр невесело хмыкает. — Что-то подсказывает мне, что ты не хотел. — Это всего лишь твои догадки, которые не имеют никакого подтверждения на практике. — отрезает режиссёр. — Поэтому, будь я на твоём месте… — Вот только не надо учить меня жизни. — Чимин опасно сверкает глазами, прерывая мужчину. — Я и без лжецов разберусь прекрасно. Юнги приподнимает брови: — Значит, я лжец? Только сейчас он осознаёт — это их первая ссора за всё время. — Будешь отрицать? — не остаётся в долгу актёр, складывая руки на груди. — Тебя ведь никто не тянул за язык, когда ты сказал, что утвердил меня на главную роль за талант. — А что же тогда я должен был тебе сказать? — прищуривается злостно Юнги. — Твои варианты? — Правду! — восклицает Чимин. — Почему ты просто не мог сказать мне правду? Какой бы горькой она ни была, я бы её принял! Она для меня куда важнее! И это настолько глупо, даже абсурдно — Юнги делает глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки. — А для меня куда важнее, — цедит он сквозь зубы, — чтобы ты улыбался. И я, веришь или нет, делал для этого всё возможное. Чимин раскрывает было рот, но Юнги стремительно продолжает. Наступила его очередь. — Бегал за тобой, словно преданная собака за хозяином. Из кожи вон лез, лишь бы тебе понравиться. Ломал себе голову днями и ночами, думая, как тебя покорить. Чимин поджимает губы. Слышать ему это до жути неприятно — всё внутри сковывает так, словно он действительно виноват. — И ты серьёзно считаешь, что я бы посмел рассказать тебе правду? После того, как, наконец, смог приблизиться к тебе и узнать всю подноготную твоих переживаний и страхов? После того, как успокаивал тебя, рыдающего в подушку из-за кошмаров? После того, как прижимал к себе дрожащими ладонями в отчаянных попытках отогреть, лишь бы не чувствовать этот пронзительный холод? Юнги, задыхаясь от злости, заканчивает: — Видимо, всё это было зря. Потому что сейчас я вижу лишь то, как ты обесцениваешь мою заботу. И это — сродни апофеозу. Заключительному аккорду, после которого повисает тишина. Мерзкая, зловещая, давящая. Она больно бьёт по перепонкам, в ушах от неё звенит. Хочется её чем-то заполнить обязательно — чтобы не угнетала так сильно, да только все слова давно исчерпаны. Сказано всё, что нужно. И что не нужно — тоже. И Юнги даже кажется на мгновение, что он начинает привыкать к этой тишине. Вот только потом слышится сдавленный всхлип, который её стремительно нарушает. И режиссёр готов на всё, что угодно, лишь бы ему просто показалось. Но не проходит и минуты, прежде чем Чимин, не сдерживаясь, всхлипывает вновь. Он скоропостижно отворачивается — до последнего пытается скрывать тот факт, что плачет. Но прерывистое дыхание и дрожащие плечи выдают его с головой, как ни крути. Между ними по-прежнему дистанция, равная в действительности паре жалких шагов — каждому нужно сделать всего по одному, чтобы утонуть в объятиях друг друга. Вот только пока что тонуть получается лишь в глубоких, безграничных океанах, что не переплыть никак — именно так для обоих ощущается столь мизерное, на первый взгляд, расстояние. И они благополучно идут к пугающе тёмному дну: барахтаются, машинально пытаются хватать ртом воздух, но закашливаются и задыхаются, пока на гладкой, словно стекло, поверхности воды расходятся круги. И, если честно, не так уж и страшно тонуть, если сжимать при этом крепко чужую ладонь. Да только они тонут не вместе, даже если и чувствуют близость друг друга. Они, захлёбываясь в недопониманиях, тонут по отдельности. И внутри Юнги что-то разбивается на множество острых осколков, как только он это осознаёт. Быть может, то было его сердце. — Что ж… — чужой голос хриплый, надломленный. Режиссёра от него бросает в дрожь, и так нестерпимо сильно хочется броситься вперёд, успокоить, вымолить прощение на коленях. Но ноги словно прирастают к паркету, и он лишь наблюдает с ужасом за тем, как Чимин чудовищно медленно поднимает взгляд. В нём со слезами мешается ледяное презрение. И это, если честно, гораздо хуже разочарования. — Тогда мне остаётся лишь извиниться. Чимин горько улыбается. И решается на преступление — не иначе. Потому что делает, вопреки своему же собственному желанию, шаг не вперёд вовсе, а назад. А за ним ещё один. И ещё. И всё, на что хватает Юнги — лишь следить обречённо за тем, как и без того бескрайние океаны между ними множатся. Чимин подходит к шкафу. Находит третью полку и дрожащими пальцами кладёт поверх беспорядочной горы документов слегка помятый портрет. — За то, что я такой хуёвый. — шепчет он, и горячие слёзы катятся по щекам водопадами. И Юнги раскрывает рот, чтобы решительно оспорить эти страшные слова. Но наружу рвётся только неразборчивый, тихий хрип. — Тебе, должно быть, очень обидно это осознавать. — улыбается ему вновь Чимин. Разбито, болезненно. Вымученно. Он быстро пересекает комнату и подходит к двери, хватаясь за неё пальцами. И Юнги в этот момент чувствует, как глаза стекленеют. «Не уходи!» — кричит он душераздирающе. — «Пожалуйста, останься со мной!» Но это только в мыслях. На деле же его словно парализует — онемевшие губы отказываются функционировать. А Чимин всё улыбается. — А ты как был наивным, так и остался таким же. Никогда не замечал ничего вокруг, жил сплошными мечтами. Тебя было слишком легко водить за нос. И всё-таки, судьба — штука непредсказуемая. Ты никогда, как бы ни пытался, не угадаешь, какую участь она старательно готовит для тебя. Никогда, как бы ни планировал свою жизнь вплоть до мелочей, не узнаешь, в какой именно момент на тебя, подобно снежной лавине, обрушится внезапно то или иное событие. Плохое ли, хорошее — ты никогда, как бы ни ломал голову, не поймёшь, чем обусловлен выбор судьбы. Всё, что тебе остаётся — лишь принять его. И поблагодарить напоследок судьбу за такой подарок независимо от того, каков он на вкус. Горький. Чимин понимает это прямо сейчас. Этот подарок слишком горький на вкус. — Что такой гениальный режиссёр с именем Мин Юнги потратил столько времени впустую на такого неблагодарного актёра, — он делает небольшую паузу, прежде чем закончить, — Пак Чимина. И выбегает из комнаты прочь. Юнги даже не пытается его догнать — стоит по-прежнему на том же самом месте, призывая себя дышать хотя бы через раз. — Назовите свои инициалы. — Чимин. — Без фамилии и отчества? — Да, фамилия и отчество принадлежат отцу. Я не стал их брать. У меня нет отца. Голова начинает кружиться, а перед глазами темнеет. Юнги пошатывает, когда он нащупывает скользкими ладонями поверхность двери и опирается о ту спиной. Они действительно находились не на равных. Пока Юнги подло умалчивал об истине, Чимин выбирал смело бороться со страхами. И доверчиво выложил перед режиссёром на стол свои карты — все до одной. Ноги слабеют, и Юнги, продолжая прижиматься спиной к двери, съезжает на холодный пол, пряча лицо в ладонях. Однажды он поклялся себе, что Чимин никогда не будет плакать. Только не из-за него. Глупый, глупый Мин Юнги. Давно пора было понять, что говорить «никогда» — самое пустое обещание из всех возможных.* * *
Хосоку не спится. Он ворочается на кровати, пытаясь найти удобную позу, но проигрывает каждый раз. В итоге садится в постели, бросая отсутствующий взгляд на часы. Чертыхается вслух. Полночь. За окном промозгло и сыро: идёт не то дождь, не то снег. Одно ясно — лучше сейчас туда не соваться, если, конечно, не хочешь промокнуть до нитки и продрогнуть до костей. И в такую погоду, вообще-то, стоило бы заварить большую чашку горячего чая, но Хосок знает, что это ему не поможет: ни уснуть крепким сном, ни избавиться от бездонной дыры в сердце, что не заглушить ничем. С этим отменно справляется только алкоголь, и Хосок, конечно, знает, что это — тревожный сигнал. Но и поделать ничего не может: лишь в те моменты, когда от высокого градуса по телу расползается слабость, а глаза перестают фокусироваться на чём-то определённом, его голова, наконец, отключается. Только в такие хрупкие мгновения он не терзает себя мерзкими мыслями, не чувствует, как всепоглощающая вина сгрызает его заживо. Не погружается в горькие воспоминания, от которых никак не сбежать. И это, наверное, выглядит слишком жалко — оправдывать подобную свою слабость тоской. Хосок и это знает. Но, почему-то, всё равно встаёт с холодной постели и тянется к бутылке. Ему бесконечно надоело так жить. Не жить даже — просто существовать. Бесцельно, неприкаянно, впустую. Просыпаться после полудня, морщась от тупой боли, простреливающей виски. Смотреть в потолок глупо, медленно приходя в себя. Придерживаться рациона, состоящего из дешёвого растворимого кофе на завтрак и вредных полуфабрикатов, которыми он до отказа забивает голодный желудок на ужин — обед он обычно пропускает. Часами сидеть перед пустым листом бумаги и сжимать в дрожащих пальцах огрызок карандаша. Хосок и не припомнит даже, когда в последний раз был доволен своей работой хотя бы наполовину. Все пейзажи, выходящие из-под его руки, кажутся теперь скучными, однотипными. Унылыми. Лишёнными того очарования, которое бывает только тогда, когда человек искренне наслаждается своим делом. И это вполне объяснимо — Хосока больше к пейзажам не тянет, как прежде. На это тоже причина находится, и весьма конкретная, если быть честным. Она всегда с Хосоком, даже если он и прогоняет её всячески, умоляет оставить его в одиночестве. Она невыносимо дерзкая на язык, и порой это ранит так сильно. Но одна её мягкая улыбка — и Хосок готов тут же простить ей всё на свете. Лишь бы она улыбнулась ему ещё раз. Хосок выдыхает, прежде чем сделать крупный глоток. Он скучает. Скучает каждую секунду, пока прожигает своё время впустую. Пока существует понапрасну, выцарапывая на бумаге изученные на всю жизнь черты лица одного чудного мальчишки, что родился в солнечной Италии. И портреты, конечно, по-прежнему не являются его специализацией. Но, вот же ирония, Хосока хватает только на них. И это, вероятно, мазохизм — каждый новый набросок оставляет на его сердце новый глубокий порез. Но и остановиться невозможно — лишь так Хосок способен на миг поверить, что Лиам действительно находится рядом с ним. Он словно постепенно сходит с ума — окружает себя чужими портретами, чтобы создавалась иллюзия: всё, в самом деле, хорошо. И кажется даже, что он больше не скучает. Вот только потом всё встаёт на свои законные места. И всё, что остаётся — разглядывать эти самые портреты, наполняя своё нутро алкоголем до отказа. А ещё вздрагивать, когда тишина прерывается внезапным стуком в дверь. Тот совсем тихий, будто бы до глубины души неуверенный, и Хосок приподнимает брови. Кому он мог понадобиться посреди ночи? Стук повторяется, когда Хосок, чуть пошатываясь, подходит к двери. Злится немного: он ведь только расслабиться собрался. Набирая побольше воздуха в лёгкие, он хочет уже высказать всё своё недовольство тому, кто посмел потревожить его покой. Однако, раскрывая дверь, так и замирает невольно, пока весь накопленный воздух со свистом выходит наружу стремительно. — Ты… — шепчет он завороженно. Это похоже на чудесное наваждение, искусный обман зрения, галлюцинацию. На что угодно, одним словом — только не на реальность. Потому что Хосок элементарно отказывается поверить в то, что на пороге стоит Лиам собственной персоной. — Привет. — отвечает таким же шёпотом он, неловко переминаясь с ноги на ногу. Хосок только кивает потрясённо. «Ну, всё. Допился.» — шипит подсознание. — «Белку поймал.» Наверное, ему точно пора завязывать с алкоголем, раз уж собственное воображение играет с ним подобную шутку. — Может, впустишь меня уже? — фыркает Лиам, когда пауза изрядно затягивается. — Да, да… — бормочет Чон, тут же отходя в сторону. — Прости, я просто… Не ожидал. Конечно, блять, не ожидал. Он и помыслить не мог об этом в здравом уме. — Что-то случилось? — спрашивает он, пытаясь скрыть волнение, пока стажёр снимает пальто и вешает его на крючок. — Я снова должен передать что-то Юнги? Позвать его? Он ведь знает — Лиам не пришёл бы без причины. Вот только он, по всей видимости, и впрямь допился до белой горячки. Потому что стажёр, закатывая глаза, фыркает вновь. — Вообще-то, — тянет он, — я пришёл именно к тебе. Хосок недоверчиво щурится: — Зачем это? — Поговорить. — пожимает плечами Лиам. — И я бы, как раз-таки, не хотел, чтобы об этом разговоре узнал Юнги. Чтобы он в принципе узнал о том, что я нахожусь сейчас здесь. Он в этот момент не смотрит на Хосока — стесняется, очевидно. Тот больше ничего не говорит, и стажёр проходит в комнату. Но тут уже останавливается, как вкопанный, хлопая длинными ресницами, и Хосок непонимающе хмурится поначалу. Лишь потом до него доходит. Всё помещение в этих чёртовых портретах. Они буквально везде — на полу, на стенах, на всех возможных поверхностях. И Лиам, наклоняясь, подцепляет пальцами ближайший, с интересом его разглядывая. Хосок мысленно себя проклинает. Надо же было так облажаться… — Ты прости, — неловко прокашливаясь, пытается он спасти своё бедственное положение, — я давно не убирался тут. Оправдывается зачем-то. Лиам поднимает на него задумчивый взгляд. — Я заметил. — Я рисовал твои портреты бесчисленное множество раз. Хосок облизывает губы почти отчаянно. — Всё это время я рисовал тебя. Больше никого. Только тебя. — Так ты тогда не врал. — шепчет стажёр. — Я никогда не врал тебе. — отвечает Хосок возмущённо. — Кроме одного раза. — Какого раза? — переспрашивает Лиам, проводя кончиками пальцев по чёрно-белому наброску. Некоторое время Хосок молчит, пытаясь подобрать верные слова. Лиам смотрит на него неотрывно, и сердце в груди грохочет, словно железнодорожный состав. — Когда сказал, что не люблю тебя. И о, Господи. Он действительно сказал это вслух? Должно быть, это он из-за алкоголя такой разговорчивый: в любой другой ситуации он бы на подобное явно не осмелился. А Лиам всё смотрит. Между ними пролетают яркими искрами воспоминания, языками обжигающего пламени полыхают не высказанные вслух чувства. Но Хосок, тем не менее, героически выдерживает чужой пронизывающий взгляд. Он слишком долго боялся, чтобы отступать сейчас. — Я воспользуюсь уборной? — спрашивает, наконец, стажёр осторожно, прочищая горло. — Конечно. — кивает ему Чон, отмирая. — Я пока чай заварю. Или ты будешь кофе? — Налей мне то же, что и себе. — Тебе нельзя. — вырывается, скорее, по инерции, привычке. Старой памяти. Лиам, не оборачиваясь, усмехается. — Мне много чего нельзя, солнце. Говорили, что мне даже жить с больным сердцем нельзя. — он, перед тем, как скрыться из виду, бросает. — Но я, как видишь, живу. Хосок хмыкает невесело, когда тянется за двумя стаканами. А потом вздрагивает вновь, когда по входной двери начинают стучать. Опять. На этот раз — гораздо сильнее, хаотичнее. По ней молотят кулаками яростно, ожесточённо, и это даже пугает. Хосок, настороженно прислушиваясь, продвигается вперёд маленькими шагами. Что за чертовщина? — Кто там? — спрашивает он. Первое время ему никто не отвечает, и кажется даже, что кто-то всего лишь ошибся дверью. Но не проходит и минуты, как по ту сторону слышится чужой судорожный всхлип. И Хосок почему-то понимает моментально, кому он принадлежит. Даже если и не слышал никогда прежде, чтобы этот человек плакал. Он раскрывает дверь скоропостижно, чувствуя, как сердце в груди заходится от страха. И мысленно отмечает: он не ошибся. Потому что перед ним, сгорбившись, стоит не кто иной, как… — Юнги? Режиссёр поднимает на него помутневший взгляд и улыбается. По коже Хосока ползут крупные мурашки. Юнги впервые в жизни улыбается ему так разбито. И Хосок знает не понаслышке, что означает такая улыбка. Её могут позволить себе только те люди, которые потеряли что-то важное. Или кого-то.* * *
— Хосок… — с облегчением тянет режиссёр, и его бледные губы трясутся. По щекам ручьями катятся слёзы, и он едва ли стоит на месте — опасно накреняется вперёд, готовый упасть прямо сейчас. Чон хмурит брови, подхватывая его под подмышками и прижимая к себе. — Что стряслось? — спрашивает он аккуратно, поглаживая друга по спине. — Юнги, почему ты молчишь? — Я… — выдавливает тот еле-еле. — Боже, блять… Хосок, меня сейчас стошнит. — Тебя… Что? — Что слышал. — режиссёр с трудом ворочает языком. — Я не знаю, сколько во мне алкоголя... Литр? Полтора? — он прерывисто выдыхает, прежде чем задрожать с новой силой. — Я в душе не ебу. Знаю только, что… Там чертовски много алкоголя. Чон без лишних слов закидывает его руку к себе на плечо и, поддерживая за пояс, тащит внутрь, помогая преодолеть порог — Юнги вяло перебирает ногами, заваливаясь всем телом на друга. — Мне срочно нужно в туалет. — стонет он, обессиленно падая на кресло. — Иначе я заблюю тебе весь номер. Хосок в ужасе округляет глаза. — И я бы, как раз-таки, не хотел, чтобы об этом разговоре узнал Юнги. Чтобы он в принципе узнал о том, что я нахожусь сейчас здесь. Юнги нельзя в туалет. Ни при каких обстоятельствах. — Боюсь, ты не дойдёшь до туда. — произносит Хосок твёрдо, стараясь звучать как можно убедительнее. — Ты себя видел вообще? На ногах даже не держишься. Оставайся лучше, от греха подальше, здесь. Я сейчас принесу всё необходимое сам. У Юнги нет сил спорить — он лишь кивает в ответ слабо, прикрывая глаза: перед ними всё расплывается. Хосок, с облегчением опуская плечи, бросается в уборную, чтобы буквально столкнуться там лбами с опешившим Лиамом. — Тебя здесь нет. — шепчет одними губами, опережая любые вопросы. — Посиди тихо, пожалуйста. Без единого звука, слышишь меня? — Но… — моргает непонимающе стажёр. — Никаких «но». Ты сам не хотел, чтобы Юнги знал, что ты здесь. Поэтому, умоляю, — Хосок находит чужую ладонь и аккуратно её сжимает, — просто посиди здесь, пока я не позову тебя. Идёт? Лиаму остаётся только поражённо кивнуть, и Хосок, находя небольшой таз на случай крайней необходимости, выбегает обратно, плотно прикрывая за собой дверь. А потом матерится громко, не сдерживаясь, когда замечает режиссёра — тот хлещет виски прямо из горла. — Сука, Юнги… — шипит Чон, выхватывая бутылку из чужих рук. Режиссёр пытается протестовать, но закашливается, и Хосок надавливает на его плечо, усаживая обратно в кресло. — Какого чёрта ты творишь? Тот ничего не отвечает — только продолжает хватать ртом воздух слепо, словно рыба, выброшенная на песчаный берег. Хосок со вздохом усаживается перед ним, сцепляя пальцы в замок. — Объясни мне уже, что происходит. Где ты вообще был? — В баре. — всё-таки бросает режиссёр. — И, по ощущениям, я выпил все имеющиеся там запасы алкоголя. — Ты был там один? — А с кем мне ещё быть? — усмехается Юнги мимолётно. — Конечно, один. — А Чимин? — продолжает свой допрос Хосок. — Где был он? Дома? — Чёрт его знает. — машет рукой режиссёр. — Может, дома. Может, не дома. А может, его вообще уже нет в Париже. Но, кажется, это больше не имеет никакого значения. — В смысле? — переспрашивает Хосок. — В прямом. — Болван, ты можешь отвечать мне нормально? Где Чимин? — Без малейшего, блять, понятия! — взрывается Юнги. — Я уже сказал тебе, что не знаю, где он сейчас находится. Хосок приподнимает брови. Его вся эта ситуация напрягает до жути. И больше всего настораживает реакция Юнги — по обыкновению сдержанного и хладнокровного. — Что-то случилось? Режиссёр выдерживает мучительную паузу, прежде чем прохрипеть: — Случилось. Лиам, прислушиваясь к чужому разговору, вздрагивает. — Он узнал всё. — продолжает тихо Юнги. — Чимин случайно увидел свой портрет. Тот самый. Хосок кивает, словно самому себе. Это должно было произойти: рано или поздно. — И? Режиссёр смеётся пьяно. — И… Всё. — Что… — сглатывает Хосок. — Что ты имеешь ввиду? — То и имею ввиду. — отвечает не без раздражения Юнги. — Всё, Хосок. Всё кончено. — Что, блять, кончено? Хосок вытягивает информацию из последних сил, чувствуя, как руки подрагивают. — Всё, что было между нами... — шепчет Юнги, гипнотизируя стену пустым взглядом. — Больше этого нет, Хосок. Ничего нет, понимаешь? — Тихо, тихо. — останавливает его Чон. — Притормози на секунду. Между бровей залегает неровная складка, а голова идёт кругом от потока мыслей. — Ты объяснил ему? Всё, что ты говорил мне? Ты ведь сказал ему то же самое? — Я пытался. — улыбается ему тоскливо режиссёр. — Пытался изо всех сил, но он не послушал меня. Не дал мне возможности и слова сказать, а потом… Юнги нервно выдыхает. — Потом? — подталкивает его к ответу Хосок. Режиссёр опускает голову. — Он ушёл. — Но ты пошёл за ним? — звучит, словно риторический вопрос. Хосок уверен на сто процентов, что получит на него положительный ответ. Вот только, вопреки его ожиданиям, повисает гнетущее молчание. — Юнги? И вот это действительно пугает. — Юнги? — пробует Хосок вновь, не теряя надежды. — Ты ведь пошёл за ним, не так ли? Но режиссёр лишь отводит глаза в пол, так ничего и не говоря. И Хосок, сам не понимая, почему, вдруг начинает злиться. — Почему ты, мать твою, ничего мне не отвечаешь? — Да потому что я не пошёл за ним! — поднимает голос Юнги, не выдерживая. — Такой ответ тебя устроит? Лиам морщится в непонимании. Что за бред? — Ты шутишь? — бормочет Хосок. — Это несмешно. — Думаешь, я бы стал шутить над подобным? — выплёвывает в ответ Юнги. — Что ж, ты, видимо, плохо меня знаешь. — Ты, блять, сейчас серьёзно? Хосок и сам не понимает, почему вдруг меняется резко в эмоциях. Его охватывает плохо контролируемая ярость — она искрится на кончиках пальцев, и Хосок сдерживает её из последних сил. — Юнги, ты хочешь мне сказать, что ты просто взял и отпустил его? — с явной иронией произносит он. — Хосок, — стонет страдальчески режиссёр, — только не начинай. Он и так корит себя за это. —Какого чёрта ты не побежал за ним? — Чон, не слушая его, от злости размахивает руками. — Какого чёрта ты ничего не сделал? Режиссёр медленно поднимает на него пронзительный взгляд. Он не знает. Вероятно, он просто был слишком растерян. Наговорил Чимину лишнего в порыве эмоций, а потом испугался причинить ещё больше боли. Ему казалось, что Чимин не захочет его видеть после произошедшего. Именно поэтому Юнги и отступил. — Это же надо было так проебаться… — шокированно тянет Хосок. — Я и сам знаю великолепно, что проебался. — язвит режиссёр. — Не надо мне об этом напоминать. — А чего ты тогда ожидал от меня? —выгибает бровь Хосок. — Что я пожалею тебя — бедного и несчастного? Поглажу по головке и скажу, что ты ни в чём не виноват? Режиссёр не верит собственным ушам. Неужели Хосок не видит, в каком состоянии он сейчас находится? — Ошибаешься, Юнги. — продолжает яростно шипеть Чон. — Это — твоя вина. Целиком и полностью. Ты, придурок, собственноручно заварил это дерьмо. — Да что ты? — прерывает его вдруг Юнги. — Это сейчас говоришь мне ты? Хосок тут же меняется в лице. Внутри всё холодеет. — Юнги. — предупреждающе начинает было он, но тут же закрывает рот. — Строишь тут из себя короля морали. Вещаешь громогласно о таких хороших и правильных делах. — режиссёр с усмешкой закидывает ногу на ногу. — А сам-то? Забыл, что натворил, верно? Так я с удовольствием напомню. Лиам, который хотел уже было выйти из ванной и остановить этот вопиющий беспредел, вдруг застывает на месте. И умоляет мысленно Юнги перестать — Хосок не должен об этом знать ни при каких обстоятельствах. Но Юнги не остановить — он слишком долго держал всё в себе. Хранил внутри бережно всю чужую боль, мешая её со своей собственной. Злился, естественно — поражался иногда до глубины души чужим глупым, безрассудным поступкам. Вот только он всегда оставался хорошим другом. Никогда не осуждал, слова дурного не сказал в чужой адрес, хотя, конечно, порой так нестерпимо сильно хотелось укорить. Однако, раз за разом, переступал через себя: прижимал к груди, успокаивал, помогал выйти наружу всей той мучительной боли, которая раздирала душу на части когтистыми лапами. Юнги всегда оставался хорошим другом — тем самым, который сначала внимательно выслушает, а затем обнимет крепко и, непременно, даст дельный совет. Потому что Юнги понимал прекрасно: меньше всего хочется слушать несносную критику и неуместные поучения в те моменты, когда целый мир, который ты возводил старательно, рушится, словно карточный домик. И больше всего хочется, чтобы рядом оказался близкий человек, который не будет в такие моменты мучать тебя ещё сильнее. И сейчас его душила страшная обида. Неужели этого не понимал Хосок? Хосок, которому режиссёр давал без лишних упрёков уткнуться в своё плечо и плакать часами надрывно, вымещая всю свою безумную горечь. Юнги было действительно досадно. Почему он всегда, без исключения, ставил чувства других на первый план, будь то даже во вред самому себе? И почему он не получал ни капли того же понимания в ответ? — Это ты вздумал учить меня жизни? После того, что ты совершил? — Юнги… — вновь пробует Хосок, но тот уже не слышит. Режиссёр слишком разочарован и до жути разбит — его никто, чёрт возьми, не ценил. Его доброту словно воспринимали, как должное, вытирая об неё ноги и не считая нужным отдавать что-то взамен. Вот только не учли, что даже у самых сострадательных и заботливых людей нескончаемые, казалось бы, запасы сил однажды иссякают всё-таки. И вся обида, копившаяся внутри так долго, достигает наивысшей точки кипения. А потом, словно дремлющий вулкан, взрывается оглушительно, покрывая всё вокруг себя толстым слоем смертельного пепла. — Ты вздумал учить меня после того, как сам бросил любовь своей жизни? Оставил его одного, ничего не понимающего и растерянного? Юнги, не выдерживая, вскакивает с кресла и подходит вплотную к Хосоку, заглядывая в глаза дерзко. Видит на их глубине всепоглощающую боль, что никуда не пропала даже спустя столько лет. Но и не думает останавливаться. Это банально несправедливо: Юнги никогда не одобрял поступки Хосока — как не одобрял и мотивы, которыми тот их оправдывал. Юнги во многом не разделял точку зрения Хосока, и совпадение взглядов было у них, скорее, редкостью. И всё же, это не значило вовсе, что Юнги был готов отвернуться от друга в момент, когда тот больше всего нуждался в поддержке. Ведь в этом, в конце концов, и заключается ценность дружбы. Но, кажется, они и здесь умудрились разойтись во мнениях. И, пожалуй, да. Ничего прежде не ранило Юнги так сильно. — Ты ушёл от него после всех своих сладких обещаний, которые, по итогу, и гроша на рынке не стоили. — презрительно бросает он. — Вдребезги разъебал его сердце и прошёлся по осколкам подошвой ботинок для верности. Лиам, прижимаясь лбом к двери, дышит тяжело, продолжая мысленно взывать к Юнги. Бесполезно. Извержение вулкана неизбежно, если тебе удалось его разбудить. — Ты, сука, ни черта не знаешь о том, что ты сделал. Ты не знаешь о всех последствиях. — Юнги буквально рычит. От самоконтроля не остаётся ни следа — лишь эмоции, среди которых, определённо, преобладает жажда мести. Юнги бесконечно устал держать всё в себе, как и подобает хорошему другу. — О каких последствиях? — раскрывает губы Хосок, и его голос дрожит беспощадно. — О, — улыбается Юнги едко, — так ты действительно хочешь знать? Так и быть, я поведаю обо всём прямо сейчас. Раз уж ты за всё это время даже не удосужился спросить у него самостоятельно. — Нет. — шепчет в панике Лиам. — Нет, пожалуйста. — И я не удивлю тебя, Хосок, — с наигранным сожалением тянет режиссёр, — если скажу, сколько боли ты ему причинил. — Юнги, я прошу тебя… Этого достаточно. — в глазах Чона отчаяние. Но режиссёр, глядя на него, не испытывает жалости: не в эту секунду, когда его сердце разрывается от обиды. Однако, вот же ирония, Юнги знает, что возненавидит себя за все эти слова чуть позже. — Вот только не ты вытаскивал и без того обиженного жизнью ребёнка из депрессии. — он начинает перечислять, загибая пальцы. — Не ты заставлял его есть, насильно пропихивая ложку в рот, чтобы тот не сдох, мать твою, от истощения. Потому что он, Хосок, ни черта не ел. Не видел в этом ровно никакого смысла. Лиам в ужасе зажимает рот ладонями. Это конец. А Хосок, кажется, больше не дышит. — Он вообще потерял какой-либо смысл из-за тебя, и не тебе приходилось сутками напролёт внушать ему, что жизнь, на самом деле, стоит того. Юнги вдруг дёргается, словно от мощного удара током. Ужасающие воспоминания возвращаются к нему, и он видит перед собой лишь Лиама. Его бездонные глаза, в которых чёрным по белому читается мерзкая пустота, ему нисколько не свойственная. — Потому что он не хотел жить, Хосок! — кричит режиссёр. — А ведь он горел мечтой стать врачом, сколько я его помню. Но после тебя… Он мечтал только поскорее закончить всё это и не мучаться больше, лишь бы не ощущать раздирающую изнутри боль! Вот, что ты, блять, натворил! Ты почти его уничтожил, и ты понятия не имеешь, сколько усилий я приложил, чтобы он вновь начал улыбаться! Лиам, задыхаясь, хватается пальцами за холодные края раковины и пытается устоять на месте. Юнги, тем временем, заканчивает: — И ты, чёрт возьми, всё ещё хочешь мне что-то сказать? Хосок, поднимая на него стеклянные глаза, некоторое время молчит. А Юнги всё пытается понять, стало ли ему легче. Но слёзы, что стекают по щекам Хосока ручьями, дают однозначный ответ. Нет. Юнги стало лишь хуже. Потому что сорвался. Потому что причинил близкому человеку новые страдания. Потому что жажда мести заставляет испытывать, вот же ирония, сплошное отвращение к себе. — Хочу. Юнги лишь раскатисто смеётся — старается, он так старается держать маску равнодушия до последнего. Хосок смотрит на него, кривя губы. — Именно поэтому я и хочу, чтобы ты, чёртов придурок, не совершал моих страшных ошибок. — пытается он достучаться из последних сил. — И не жил с этими ужасными последствиями, за которые будешь корить себя до конца своих дней. А Юнги всё не перестаёт беззвучно смеяться, отдавая себя во власть зарождающейся истерики. Он ведь прекрасно знает, что именно до него хочет донести Хосок. Да только Юнги слишком истощён, выпотрошен морально. Юнги тошнит не то от количества выпитого алкоголя, не то от ненависти к себе, и всё, что он чувствует сейчас — лишь злоба и отчаяние, которые не позволяют здравому смыслу одержать безоговорочную победу. У каждого человека, в конце концов, случается однажды нервный срыв. И Мин Юнги, сколько бы мир не нарекал его гением, превознося к небесам, остаётся человеком. И это ведь не секрет: человек, который привык умалчивать о своих проблемах и решать вместо этого чужие, больше всех нуждается в безмолвных объятиях, когда всё-таки опускает руки. — Хочешь увидеть Чимина таким же? Разбитым и поломанным? К которому потом не сможешь подступиться, потому что он навсегда в тебе разочаруется? — Хосок поджимает губы. — Твоё право. Дерзай. Лиам, обнимая себя за плечи, еле слышно плачет. — Но я бы больше всего на свете не хотел, — произносит Хосок сквозь ком в горле, — чтобы ты натыкался на мои грабли. Вероятно, он и вправду был излишне резок в своих выражениях. Должно быть, Юнги не этого ожидал от него услышать сейчас. Но и Хосока можно понять, если на чистоту: чужая боль откликнулась в его сердце, надавила на раны, что до сих пор не затянулись, заставила снова окунуться в прошлое. Злость Хосока потому и объяснима — он разглядел в Юнги того, кого проклинал по сей день за непростительную ошибку. Он словно посмотрел со стороны на себя самого. Но это вовсе не отменяет того факта, что Хосок желает для Юнги только самого лучшего и пытается заставить одуматься, пока не стало слишком поздно. Режиссёр же испепеляет его тяжёлым взглядом. Он до невозможности устал. У него не осталось никаких сил выяснять отношения, доказывать свою позицию, спорить. Он, приползший сюда буквально на коленях, молил лишь об одном. И как же, чёрт возьми, жаль, что Хосок ему в этом отказал. — Я повторю. — хрипит Юнги, осаждая в ответ. — Сначала со своей жизнью разберись, прежде чем давать мне ёбаные советы. Хосок, помолчав, согласно кивает. — Как скажешь. Он быстрыми, решительными шагами пересекает комнату и раскрывает входную дверь нараспашку в пригласительном жесте. — А теперь катись к чёрту отсюда. Юнги смотрит на него с ледяной насмешкой: скрывает за ней жгучую обиду. — Прогоняешь, значит? — Нам больше не о чем разговаривать. Слова давно исчерпали себя. — разводит руками Хосок. — Уходи. Он тоже устал — чужие слова добили его окончательно. И он не думает о своих собственных, но знает, что тоже возненавидит себя за них через какое-то время. Так всегда, в конце концов: мы сначала, словно в дикой спешке, говорим. И, только потом — значительно позже, думаем. Юнги, изгибая губы в горькой улыбке, выпрямляет спину. — Ты прав. Слова действительно исчерпаны. — шепчет он напоследок. — Вот только поддержку можно было выразить и другим способом, знаешь ли. Дверь за ним закрывается почти беззвучно, но Хосок гипнотизирует её ещё несколько долгих минут, не до конца отдавая себе отчёт в происходящем. Он медленно оседает на постель, прислушиваясь к неровным стукам своего сердца. Не чувствует ничего. И не реагирует никак даже, когда из уборной выходит Лиам. Стажёр беззвучно подходит к нему и садится рядом, плечом к плечу. — Ты, бесспорно, идиот. — шепчет он совсем без укора. Словно констатирует сухой факт. Хосок на это лишь прикрывает глаза. Он и сам, чёрт возьми, знает. Не совладал с эмоциями и оттолкнул от себя лучшего друга, когда тот нуждался в опоре больше всего на свете. Такого идиота, как он, ещё поискать надо. Лиам бросает на него беглый взгляд и вздыхает тяжело. — Но Юнги, к моему удивлению, умудрился сегодня даже тебя превзойти. — заключает он. Хосок, глотая слёзы, молчит. Нечего сказать — тотальное опустошение съедает его заживо. — Но и его можно понять, солнце. — добавляет куда тише стажёр, прежде чем подняться с постели и подойти к окну. На улице по-прежнему непогода: снег продолжает идти вперемешку с дождём, образуя на дорогах промозглую слякоть. Лиам грустно улыбается: — Кто же знал, что любовь ударит по Юнги так сильно? И Хосоку остаётся лишь согласиться. Любовь, в принципе, — штука страшная: только она способна вознести тебя до небес, но уже в следующее мгновение сбросить на чёрствую землю с высоты птичьего полёта. И наблюдать с невинной улыбкой то ли светлого ангела, то ли дьявола во плоти, как тебя безбожно ломает на части.