у каждого человека возникает желание спасти мир. но на самом деле он стремится спасти себя.
Сколько бы времени ни прошло, а обложки газет будут всё так же пестрить яркими, громкими, кричащими заголовками. Чимин, криво усмехаясь, удостоверяется в этом, пока держит в руках свежий, только сегодня вышедший выпуск. Узнай об этом Юнги — и актёр может смело распрощаться со спокойствием на ближайший час как минимум, поскольку придётся выслушивать нравоучения о вреде газет. Потому что последние у них читать не принято по понятным причинам: Чимин это знает и не может не ценить стремление режиссёра обезопасить его от неприятных новостей любыми способами. И даже если те его уже давно не задевают за живое — всё осталось в прошлом, актёр всё равно не хочет видеть в лишний раз беспокойство в чужих глазах. Вот только невозможно находиться в неведении вечность. Особенно, если ты вот уже который месяц подряд ждёшь одной конкретной новости. Чимин, зевая, поднимает взгляд на настенные часы. Утро совсем раннее — он сам с трудом разлепил глаза. Что уж говорить о Юнги, который работал допоздна и уснул только с первыми лучами рассветного солнца? Он проспит до полудня точно — актёр уверен. Поэтому, улыбаясь коварно, он раскрывает газету с тихим шелестом. Без какого-либо интереса перелистывает страницы одну за другой, не заостряя внимание на глупых сплетнях. Ищет раздел, посвящённый кинематографу. Тот обнаруживается ближе к концу — только тогда, наконец, Чимин начинает вчитываться в длинные абзацы. Среди бесчисленного множества премьер и афиш он старается отыскать нечто особенное. Что-то такое, о чём сам Мин Юнги предпочитает не разговаривать и даже не думать в лишний раз. Лишь, приняв максимально беспристрастный вид, отвечает твёрдо, что ему, вообще-то, всё равно, и у него есть дела поважнее ожидания кота в мешке. Но Чимин готов руку дать на отсечение, что режиссёр на самом деле жутко волнуется — это невооружённым глазом видно. И всё же, актёр позволяет мужчине эту небольшую фикцию, пока со смехом вспоминает их последний разговор на эту тему. — Даже если и не номинируют, что с того? Ничего страшного ведь не произойдёт, правда? Юнги пытается оставаться невозмутимым, но голос его звучит так, словно он сам себя убеждает отчаянно. За несколько минут до этого он, кстати, гордо приподняв подбородок, измерял комнату вальяжными шагами и заявлял, что его это ни капли не волнует. Сейчас же он противоречил сам себе. Чимин обхватывает его лицо ладонями, с улыбкой заглядывая в глаза, на глубине которых плещется хорошо замаскированная неуверенность. Актёру же не составляет труда распознать её по щелчку пальцев. — Конечно. — мягко отвечает он. — Твой фильм останется таким же прекрасным в любом случае. Просто вспомни километровые очереди в кинотеатры и всеобщий ажиотаж людей после просмотра. Они все были в восторге, Юнги. И это главное. Потому что тебе удалось достучаться до их сердец. Режиссёр сжимает губы в тонкую полоску. — Но, видимо, этого недостаточно. Просто в следующий раз я буду стараться ещё усерднее, чтобы снять фильм получше. Чимин возмущённо фыркает. — Ну и дурак, честное слово. — ворчит беззлобно. — Оценка не является единственным и достоверным показателем твоих навыков и умений. — Но для любого режиссёра Оскар — это высшая награда. И если я не буду заявлен хотя бы в списке номинантов, это значит, что мои навыки не оценили по достоинству. — упрямится Юнги, хмурясь. Актёр, вздыхая, целует его в образовавшуюся между бровей ложбинку. — Вот когда этот самый список будет объявлен, тогда и поговорим. И прекращай настраивать себя на худшее. Мужчина прикрывает глаза, доверчиво подставляя лицо под чужие поцелуи. — Это явно лучше, чем настраивать себя на что-то хорошее, а потом разочаровываться. Чимин тогда обречённо стонет. Сейчас же он взволнованно облизывает пересохшие вмиг губы, подбираясь к нужному абзацу. «Список номинантов на премию Оскар за лучший фильм» — гласит жирный чёрный заголовок. После него идут пункты с коротким описанием сюжета. Чимин, делая глубокий вдох, начинает читать.* * *
Так часто бывает. Люди приезжают в крупные города в поисках идеальной жизни, с целями непременно, обязательно реализовываться и осуществлять самые большие мечты, которые только могут быть. Чтобы в конечном итоге стать тем самым человеком, которым родители будут восхищаться, плакать от радости, чувствуя гордость за их ребёнка, который всё-таки смог. Всё-таки воплотил в жизнь те самые мечты и потаённые желания, о которых когда-то даже думать было смешно и страшно одновременно. Но что, если из этого чудесного правила бывают исключения: когда родители не восхищаются и не плачут от радости, чувствуя гордость за ребёнка? Что, если родителям до него и вовсе нет дела? Каково же это — быть нежеланным ребёнком? Спросите первого встретившегося вам на пути прохожего, и ответ будет очевиден. Быть нежеланным ребёнком, к тому же в неблагополучной семье — это настоящая мука, и подобной участи даже заклятому врагу желать страшно. Так ответит большинство, и вы вправе согласиться с этим. Когда он рождается, просёлочные грунтовые дороги размякают от остатков снега вперемешку с землёй, образуя отвратительную грязную кашу, в которой безбожно вязнут подошвы ботинок. Хмурое небо без какого-либо проблеска на солнце щедро роняет вниз тяжёлые дождевые капли, и всё это — вполне ожидаемая картина для ранней весны с её угрюмым, промозглым мартом. Уже в первую секунду своей жизни он душераздирающе-громко плачет: словно заранее предвидит всю ту боль, что ему только предстоит испытать. Чертовски проницательно. Мама к нему поначалу даже не подходит: смотрит не то с отвращением, не то с ужасом, и всё гадает про себя, как же умудрилась допустить подобное недоразумение. Жизнь, что и без того шла под откос, тысячекратно ухудшилась после новости о беременности, которая обрушилась на голову так же внезапно, словно гром посреди ясного неба. Она не была к ней готова, как и, собственно, нелюбимый муж, с которым узами брака её связала непоколебимая воля разорившихся родителей. Те когда-то убеждали дочь, что выдают её замуж за зажиточного и уважаемого в своих кругах предпринимателя, который обязательно увезёт её из беднейшей Кореи в процветающую Италию, где она навсегда забудет о разрухе и голоде. И было бы глупо винить их за желание устроить судьбу дочери наилучшим образом из всех возможных. Да только кто же знал, что зажиточный и уважаемый в своих кругах предприниматель окажется чересчур азартным картёжником и проиграет компанию уже через несколько лет после женитьбы. А потом, как и подобает человеку, убитому горем, начнёт стремительно опускаться на дно — запивать это самое горе алкоголем, после чего вымещать всю накопившуюся агрессию на ни в чём не виновной жене. Стремясь отыграться и вернуть былое состояние, он делает только хуже — набирает гору долгов, в которых медленно, но верно тонет. По этой причине ему приходится продать особняк в элитной части города и, вместе с женой, переехать на самую окраину в неприметный, маргинальный район. Здесь царит тотальная безнадёжность, а контингент либо уголовно наказуемый, либо просто обречённый на скорую смерть ввиду, например, тяжёлых болезней, на лечение которых требуются неподъёмные денежные средства. И его, привыкшего к успеху и крупной сумме на счетах и, напротив, не привыкшего ассоциировать себя с так называемыми «отбросами общества», эта неожиданная нищета злит ещё сильнее, и пить оттого он начинает лишь больше, превращая вредную привычку в пагубную зависимость. И вот — он уже едва ли сводит концы с концами, думая о том, где бы достать жалкие гроши на дешёвый алкоголь. А потом, когда эти гроши всё-таки находятся благодаря вечно сменяющимся подработкам, он напивается до беспамятства и устраивает побои: это становится единственным способом снять напряжение и на несколько мгновений заглушить неистовую злость на самого себя. И ему это даже приносит некое наслаждение — видеть, как жена, не в силах дать полноценный отпор, корчится от боли где-то на ледяном полу. В такие моменты он, пьяно усмехаясь, понимает, что не до конца растерял всю свою власть, а потому пытается ей всячески насытиться — словно напоследок. А заодно теряет остатки собственной человечности. И что же остаётся его жене? Горько улыбаться, чувствуя запёкшуюся в уголках покусанных губ кровь. И молчать, боясь двинуться в лишний раз, лишь бы не провоцировать изверга. И как же это, всё-таки, забавно — бросать родной край и уезжать в незнакомую страну в поисках лучшей жизни. А потом понимать, что жизнь эта — даже хуже прежней. Она неустанно размышляла об этом, терпя вечные издёвки со стороны мужа. Когда тот обзывал её самыми нелестными словами и наносил тяжёлым кулаком болезненные удары, куда придётся, она, глотая слёзы, больше всего на свете мечтала стать свободной — сбежать, куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда. Но понимала, что любые её попытки совершить задуманное провалятся с треском: даже в начале двадцатого века и даже в передовой европейской стране отношение к женщинам, самовольно оставившим свои собственные семьи, оставалось крайне негативным. Да и, к тому же, бежать ей некуда — близкие остались далеко позади, а здесь у неё никого и нет вовсе. И она даже работу найти не сможет, имея дурную репутацию — ей всюду, куда не ступи, откажут. Поэтому всё, что ей оставалось — лишь молча ненавидеть его за свою, по сути, разрушенную жизнь. И сейчас, глядя на крохотный комочек перед собой, она чувствовала опустошающее ничего. И это обидно до жути — раньше она, вот уж непременно, обрадовалась бы рождению ребёнка и не чаяла бы в нём души — любила до умопомрачения и баловала всячески. Но это — лишь в мечтах. В тех самых, где она выходит замуж по любви, а не по расчёту: где живёт, может, и достаточно скромно, но всё равно ценит каждый момент, потому что её окружают теплом, заботой и вниманием, а не унижают хлёсткими пощёчинами за любой поступок или даже взгляд, пришедшийся не по нраву. Она всегда грезила о любви. И ребёнка, поэтому, тоже хотела обрести от любимого человека, а других вариантов развития событий и не представляла даже. Вот только маленький Юнги своим появлением на свет разорвал её шаблоны в клочья. Он словно вбил завершающий гвоздь в крышку её гроба — окончательно лишил свободы выбора и заковал в тесные цепи без возможности пошевелиться. Заставил отбросить в сторону остатки радужных мечт и взглянуть всё-таки в глаза суровой реальности. Юнги породила не чистая, светлая любовь, которую в детских сказках расписывали красочно. Юнги, напротив, был рождён в ненависти. В насилии, злости, агрессии. Он символизировал все те страдания, напоминал о безумной боли и агонии, которой был наполнен каждый сантиметр тела его матери в момент зачатия. Юнги был нежеланным ребёнком. Для отца — потому что того, помимо бутылки дешёвого алкоголя и беспорядочных половых связей, что не ограничивались вовсе женой, в жизни, кажется, больше ничего и не интересовало. Для матери — потому что меньше всего хотелось иметь со своим ненавистным мучителем что-то общее, кровное. Семья для неё являлась прямым синонимом к слову «любовь», оплотом к позабытому давно понятию «дом», а потому была поистине несбыточной мечтой в нынешних реалиях. И всё же, женщина, кусая губы, понимала: теперь жизнь этого дитя находилась полностью в её руках. Да только было ли ей это нужно, если она даже со своей жизнью не могла совладать? А Юнги всё не успокаивается — кричит, что есть силы, надрывая голос. В это мгновение за хлипкой стеной, отделяющей одну комнату от другой, слышатся грязные ругательства и звон битого стекла. Мама, отмирая, всё-таки прижимает его трясущимися руками к груди. — Тише, тише. — бубнит монотонно. — Только не буди папу, кроха, иначе нам с тобой не поздоровится. Он вмиг умолкает, лишь заслышав её голос. Хлопает непонимающе глазами, но всё равно старается внимать маминым словам. Женщина грустно ему улыбается, чувствуя, как непрошеные слёзы катятся по впалым щекам. Чуть покачивая его в своих объятиях, она осознаёт: в конце концов, ребёнок не виноват в том, что появился на свет. Даже если он не нужен своим родителям. И, вероятно, ей будет тяжело полюбить Юнги: один лишь взгляд в его сторону будет напоминать ей о человеке, к которому она питала исключительно отвращение. Но всё же, на судьбу отныне сетовать бесполезно. Глупо задирать голову к небесам и проклинать их же, когда самое страшное свершилось. Всё, что остаётся — смириться. — Правильно, кроха. — шепчет женщина, когда Юнги окончательно затихает в её руках. — Привыкай молчать, если хочешь жить. Это — основополагающее правило, которое ей пришлось выучить ради собственного самосохранения. И ей жаль. Так по-человечески жаль маленького Юнги, которому предстоит пройти через то же самое. Так безумно жаль, что она никак не сможет его уберечь. Так жаль, что она так и не сможет никогда подарить ему материнскую любовь.* * *
Так Юнги и появляется на свет в обычной, ничем не примечательной семье, состоящей из пропащего алкоголика и безвольной, словно марионетка, матери. По крайней мере, для маргинального района, что находится на самом отшибе Милана, в этом нет ничего особенного — среднестатистическая ситуация, не вызывающая никакой реакции: ни удивления, ни негодования. Ничего. Здесь, если так подумать, каждая вторая семья неблагополучная — люди, падшие слишком низко, по молчаливому согласию воспринимают подобное за норму. Хотя, даже если и не воспринимают, всё равно вслух не возмущаются — страшно, да и собственных проблем с лихвой хватает. Поэтому, когда слышишь из соседней квартиры не утихающие никак пьяные вопли и глухие удары, куда проще опустить голову пониже и пройти мимо. Разве что, вздохнув, пожалеть про себя тихого мальчика с добрыми глазами и тёплой улыбкой дёснами. Он такого не заслужил. Всё его детство проносится перед глазами, а воспоминания, словно по очереди, выстраиваются друг за другом в ряд и стремительно сменяются, летят куда-то, пока сердце вслед за ними летит в пропасть и щемит от глухой и невыносимой тоски. От неё не деться никуда. Чертовски больно взрослеть и понимать, что так, как было раньше, больше никогда не будет. Но ещё больнее, когда ты думаешь о детстве и совсем не чувствуешь, что хочешь вернуться обратно, повернуть время вспять, замедлить его ход и остаться навсегда в том моменте. Но вот в его руках старая фотоплёнка, и он начинает отматывать её назад — туда, где вовсе не беззаботно и, уж точно, не прекрасно. Вот ему недавно исполнилось четыре года, и он, заливисто хохоча, прыгает по неглубоким лужам в дырявых поношенных ботиночках. Сквозь них просачивается вода, и ноги стремительно намокают, но Юнги это не особо беспокоит, как и тот факт, что уж слишком легко он одет для середины осени. Редкие прохожие, которые встречаются ему, пока он продолжает бежать вперёд к новым лужам, косятся с неодобрением. — И куда только смотрят родители… — ворчит себе под нос морщинистая старушка, доживающая свой век. — Пускать ребёнка на улицу в такое ненастье, так ещё и совсем одного… Уму немыслимо! Но Юнги не напугать плохой погодой: низко нависающими тучами, проливными дождями, мощными грозами и громом, от которого сотрясаются небеса. Гораздо сильнее его пугает то, что происходит в стенах родного дома. А вот гулять ему очень нравится, но жаль, конечно, что в полном одиночестве. Остальные ребята, что постарше, его к себе в компанию не берут — маленький ещё, играть с ним неинтересно. Юнги первое время грустил из-за этого, даже плакал пару раз от обиды, когда наблюдал со стороны за весело хохочущей детворой. В такие моменты он, сперва от скуки, начинал фантазировать. Мысленно представлял образы друзей, которых был лишён в реальности, да чем больше — тем лучше. А затем старательно, подолгу, воображал, как играет с ними, смеётся так же громко — во весь голос, и улыбается счастливо. Благодаря этому становилось чуть легче — вынужденная фантазия создавала некую то ли иллюзию, то ли фикцию, помогающую ребёнку побороть одиночество. И, надо сказать, это действительно работало — на некоторое время Юнги удавалось погрузиться с головой в свой собственный, пусть и незамысловатый мир. Ситуации, которые он моделировал, особо не отличались сложностью и изощрённостью. Как раз-таки напротив — они были элементарными, как и подобает мышлению ребёнка: без особых изысков, с простыми диалогами и такими же простыми играми. Но этого было достаточно. Вот и сейчас, разбегаясь перед новым прыжком и не смотря совершенно под ноги, Юнги не перестаёт фантазировать. Быть может, именно поэтому он и спотыкается неловко, а затем, уже через пару мгновений, летит прямо в глубокую лужу, рассыпая вокруг себя тысячи брызг грязной дождевой воды. Она стремительно впитывается в одежду, заставляет её промокнуть до последней нитки — хоть выжимай. Ткань из-за этого неприятно прилипает к коже, что вмиг покрывается крупными мурашками. В этот момент, как назло, поднимается ветер: с его новым, особо мощным порывом, Юнги зябко поводит плечами. Чувствуя, как неприятно саднят ладони, он поднимает на них взгляд и шипит сквозь стучащие от холода зубы — кожа сильно ободрана от неудачного соприкосновения с землёй. На ней множество мелких и крупных ранок и царапин: некоторые даже кровоточат. Юнги жуёт нижнюю губу раздосадованно, пока в уголках глаз стекленеют слёзы. Больно до жути. И даже не столько физически — вовсе нет. Юнги знает, что эти ранки скоро затянутся, они ведь неглубокие. Гораздо больнее искать глазами такой нужный сейчас силуэт мамы, который опустится перед тобой на корточки, поможет подняться, заглянет в глаза взволнованно, подует нежно и невесомо на эти самые ранки, а затем прижмёт к себе и, наконец, согреет, укроет от ветра. Гораздо больнее этот силуэт так и не найти спустя несколько мучительно медленно тянущихся минут ожидания. И, обнимая себя руками за продрогшие плечи, подняться самостоятельно.* * *
Это уже входит в привычку — как можно осторожнее открывать ветхую входную дверь и молиться, лишь бы та не заскрипела предательски. Просовывать голову в образовавшийся узкий проём и, прислушиваясь, стараться расценить обстановку. Если слышишь крики и пьяную брань — дело плохо. Это значит, что отец раздобыл где-то деньги на выпивку, а сейчас, залив в себя как минимум пол литра низкокачественного спирта, отыгрывается на маме. Если слышишь зловещую тишину — дело ещё хуже. Это значит, что отец, наконец, сдался под натиском алкоголя, а сейчас, даже не дойдя до кровати, грузно свалился на пол. Мама, вот уж наверняка, лежит рядом с ним — кусает разбитые губы и дышит с трудом, опустошённо глядя в потолок без возможности пошевелиться. И четырёхлетний Юнги, как ни пытайся, не может уложить у себя в голове, почему она продолжает делать это: почему позволяет отцу безмолвно любые издёвки в свой адрес, даже не попробовав ему противостоять. Но он почему-то никогда не спрашивает об этом у мамы. Догадывается подсознательно — она промолчит. На этот раз в квартире тихо, словно заброшенно. Лишь дождь, барабанящий по грязному оконному стеклу, такой же бойкой дробью отбивает и по ушам. На этот раз в квартире тихо, словно заброшенно. И никто не встречает в коридоре, не улыбается приветливо, не целует в щёки ласково. Не наливает ароматный горячий чай, не обрабатывает царапины под беззлобное совершенно ворчание. На этот раз в квартире тихо, словно заброшенно. Юнги делает глубокий вдох, прежде чем на цыпочках войти внутрь. Его колотит от холода и удушающих рыданий, застрявших посреди горла, когда он стягивает промокшую насквозь куртку и дырявые ботиночки, хлюпающие от просочившейся сквозь подошву воды. Он всё так же, на цыпочках, проходит мимо крохотной полутёмной кухни, решая туда не заглядывать. Знает, что картина, открывшаяся его взору, заставит затрястись ещё сильнее. Добравшись до своей комнаты, он тут же прыгает в постель и кутается в потрёпанное одеяло в жалкой попытке отогреть закоченелые конечности. Матрас жёсткий — словно каменный, и его пружины то и дело больно впиваются в спину, пока Юнги прикрывает глаза и призывает себя дышать поровнее. Он для своих малых лет очень смелый и отважный мальчик — давно не боится темноты и кишащих в ней монстров с гадкими щупальцами. Юнги в них не верит, потому что прекрасно осведомлён: самые ужасающие и омерзительные монстры — это сами люди. Их и стоит бояться. И Юнги боится. Боится неоправданной человеческой жестокости, ярости, ненависти. Но, пожалуй, больше всего — безразличия. Потому что именно это он чувствует прямо сейчас, зубами прикусывая кончик одеяла до боли. Трепеща ресницами, он прикрывает глаза, что из последних сил удерживают слёзы. И снова погружается с головой в свой собственный мир, где не существует этого отвратительного безразличия. Где царит искренняя, бескорыстная и чистая любовь родителей к своему ребёнку — это то, о чём больше всего на свете мечтает мальчик с добрыми глазами и тёплой улыбкой дёснами. Ну а на этот раз в квартире тихо, словно заброшенно. Юнги, к слову, ощущает себя точно так же.* * *
— Вы уже слышали? Слышали эту новость? — Что? Какую новость? — Ну как же! Неужели вы не знаете, что завтра в честь праздника в городе устраивают ярмарку? — С каруселями? — Конечно! Папа уже пообещал мне, что возьмёт выходной на работе, чтобы мы сходили туда! — Моя мама тоже! Она сказала, что мы пробудем там завтра весь день! — Да! Мне уже пообещали сладкую вату и мороженое! Дети — цветы жизни. Чудесные, совсем ещё не испорченные создания, которым не довелось попробовать на вкус горе и разочарование. Они невинно хлопают пушистыми ресницами, заливисто хохочут и вызывают одно лишь умиление. Они символизируют добро, беззаботность и веру в лучшее — всё то, одним словом, в чём взрослые испытывают явный дефицит, погружаясь в жестокий мир, полный несправедливости. Дети — ангелы воплоти. Именно так принято считать в обществе. Так откуда же тогда в детях берётся эта чудовищная жестокость? — А что насчёт тебя, задохлик? — Пойдёшь с родителями на ярмарку? — Эй! Чего молчишь? — Мы, вообще-то, к тебе обращаемся! — Ты, что, совсем оглох? В свои недавно стукнувшие пять Юнги ненавидит детский сад всей душой. Это место вызывает лишь глубокую неприязнь, которую никак не побороть. Но, впрочем, это и неудивительно: разве можно испытывать что-то другое, когда все вокруг только и делают, что бросаются колкостями? Юнги слышит их далеко не в первый раз. И, вообще-то, по этой причине давно пора бы привыкнуть, да только всё равно обидно до жути — так и хочется разреветься в голос. Но Юнги научен горьким опытом прошлых ошибок, и повторять их точно не станет: стоит только подозрительно шмыгнуть носом, и ты вызовешь лишь новую волну гадких насмешек. Будто бы ему уже имеющихся недостаточно. Поэтому, он ничего не отвечает, устремив непроницаемый взгляд прямо перед собой. Старается быть сильным. В просторном зале пусто — воспитательница куда-то, как назло, пропала. Хотя, группе мальчишек-хулиганов именно это и играет на руку: сподвигает столпиться вокруг Юнги, которому не посчастливилось стать их излюбленной жертвой. Но он, нужно отметить, великолепно подходит на эту роль по всем заявленным критериям. Для своих лет Юнги очень щуплый — значительно уступает упитанным, коренастым ровесникам. По росту тоже явно недотягивает, да и в плечах отстаёт. Собственно, именно за это он и получил такое обидное прозвище. Вдобавок, Юнги одет гораздо скромнее, и дорогих игрушек, которыми можно похвастаться, у него нет. А детей, если так подумать, вряд ли можно назвать ангелами воплоти, и причина весьма проста — уже с ранних лет они ведут себя именно по-человечески. Будучи социально-ориентированными, они, не задумываясь, перенимают устоявшиеся в обществе правила. И вот, какое правило действует в обществе: ты автоматически становишься странным, если отличаешься от остальных хотя бы на каплю. Ты сталкиваешься со взглядами, наполненными неприязнью, если отходишь от общепринятых норм. Ты бракованный, дефектный, если выглядишь или ведёшь себя по-другому. Ты не вписываешься в установленные когда-то давно стереотипные рамки, а потому не оправдываешь возложенных на тебя ожиданий. И, наконец, ты становишься посмешищем. Потому что так было, есть и будет всегда: большинство, осознавшее свою силу, всегда будет угнетать меньшинство. Это — неотъемлемая часть человеческой природы, объединяющая нас с животными, как бы мы это ни пытались отрицать. Сколько бы мы не приводили самых заумных аргументов в пользу нашего всемогущего разума, все они потеряют смысл в одночасье перед стадным инстинктом, которому подверженно большинство из нас, а потому человек с ранних лет стремится к самоутверждению любыми способами, даже если за счёт других. — А чего вы от него ожидаете? Толпа мальчишек резко вздрагивает и умолкает синхронно, лишь заслышав голос самого главного, задиристого и дерзкого из них. Он выходит вперёд, и остальные бросаются перед ним врассыпную, покорно опуская головы. Стадо — честное слово. Юнги продолжает упрямо молчать, когда мальчишка опускается на корточки и заглядывает ему прямо в глаза. — Неужели вы все правда считаете, что он придёт завтра с родителями? — не улыбается — скалится натуральным образом. Юнги, сжимая губы в тонкую полоску, смело встречает чужой взгляд и сдвигает брови предупреждающе. — Смешно. — фыркает мальчишка. — Это действительно смешно. — Почему же? — спрашивает кто-то тихо, неуверенно. Мальчишка на это закатывает глаза. — Потому что нужно быть непроходимым тупицей, чтобы не понять: родителям на него наплевать. Юнги вмиг дёргается, словно от удара. Однако, приходит в себя уже в следующую секунду — гордо приподнимает подбородок. И всё же, этого достаточно, чтобы мальчишка с догадкой прищурился. — Неужели я прав? Им действительно всё равно на тебя, верно? Юнги вновь молчит. И умоляет мысленно небеса остановить эту пытку. Но те, по всей видимости, лишь смеются во всё горло над чужими страданиями. — О, ну конечно. — тянет обидчик. — Мне стоило понять это гораздо раньше. Тебя ведь никогда не забирают отсюда. Пока за всеми приходят мамы, ты идёшь домой в одиночестве. Он будто осознаёт, какую власть имеет — на каждое новое брошенное им слово Юнги всё сильнее сжимается неосознанно. — Бедный задохлик... — шепчет мальчишка, не переставая усмехаться ядовито. — Мне так жаль, честное слово… Юнги отсутствующе смотрит за его спину — в широкое окно. Его взору открывается поистине омерзительная картина — с молодой воспитательницей, которой положено следить за детьми, заигрывает солидный на вид мужчина. Та краснеет щеками и улыбается неловко, но чужие наглые руки, так и норовящие залезть под подол, убирать не спешит. Ей это, очевидно, нравится. Настолько, что она готова позабыть о своих должностных обязанностях. — Расскажи-ка, задохлик, — не успокаивается никак мальчишка, — как это ощущается? Он выдерживает небольшую паузу, прежде чем дополнить: — Быть пустым местом для близких. Юнги моргает. Раз, другой, третий. Лишь бы предательские слёзы не пролились по щекам. Не вестись на провокации. Главное — не вестись на провокации. Не показывать, что тебе больно внутри до ужаса. Они ведь все только и ждут этого. И если ты проявишь слабость — они не забудут просто так. Они будут упиваться своей победой. И Юнги снова молчит, ощущая себя окаменевшей, неподвижной статуей — правда, с огромной зияющей дырой в сердце. Это, к слову, срабатывает: обидчики, не добившись ожидаемого результата, отстают от него. Однако их запал никуда не исчезает — лишь растёт в геометрической прогрессии. Если одна рыба не проглотила наживу, значит, обязательно проглотит другая. Нужна новая жертва. Найти её не составляет никакого труда. Она одета в нарядное пёстрое платье — на ножках красуются длинные гольфы до колена и массивные чёрные ботиночки, а в её забавные косички разной длины вплетены разноцветные, яркие ленточки. Она сидит в противоположном углу зала и, сосредоточенно высунув язык, рисует что-то цветными карандашами, чуть ли не пыхтя от усердия. Она миловидная и совершенно очаровательная, и обидчики знают, что Юнги она, самую малость, но всё-таки нравится. Быть может, именно этими соображениями и руководствуется тот самый задиристый мальчишка, когда подходит к ней со спины и выхватывает лист бумаги, а затем разрывает на маленькие кусочки, что никак не склеить между собой. А затем, не успокоившись, рассыпает карандаши в разные стороны — один даже закатывается под шкаф. Проходит секунда, и просторный зал разрезает громкий обиженный плач. Девочка с громким стуком падает на колени, собирая в ладошку всё, что осталось от рисунка. — Зачем ты сделал это? — кричит она, на что мальчишка громко фыркает. — Было бы над чем грустить. Всё равно получалось некрасиво. Девочка в ответ на это лишь сильнее захлёбывается в горьких слезах. Юнги вновь бросает потерянный взгляд в окно — туда, где воспитательница всё так же беспечно воркует со своим поклонником. Быть может, именно в этот момент руки начинают трястись от неистовой злости, которая опасно клокочет, подбираясь всё выше и выше. Так уж вышло: Юнги готов стерпеть издёвки в свой адрес. Но он никогда не потерпит несправедливость в отношении других. — Хватит. Толпа потерявших дар речи мальчишек снова вздрагивает, заслышав чужой голос — натянутый до предела, словно струна. Он принадлежит Юнги, что шумно втягивает воздух широко раздутыми ноздрями. Обидчик же невинно склоняет голову к плечу под чужие судорожные всхлипы: — Я сделал что-то не так? — Всё. — цедит сквозь зубы Юнги. — Ты всё сделал не так. — Боже мой… — заинтересованно приподнимает брови тот. — Ты, что, сейчас расплачешься? Руки сами по себе сжимаются в крепкие кулаки. — Замолчи сейчас же. — А то что? — фыркает мальчишка. — Что ты мне сделаешь, задохлик? Ударишь? Юнги старается, он правда старается ухватиться за последние крупицы самообладания и сдержать гнев. Не уподобляться тому, кого сам презирает. Но терпение иссякает, как только чужие губы раскрываются. — А силёнок-то хватит? Уж прости, но выглядишь, словно ходячий скелет. Уже в следующую секунду толпа напряжённо молчащих мальчишек громко визжит, когда кулак Юнги проезжается по чужому лицу, чтобы оставить бордовый синяк в точности под глазом.* * *
— Я больше не пойду в детский сад. На грязной, захламлённой кухне пахнет гарью: мама снова передержала омлет на плите. Юнги так сильно хочется услышать в её голосе удивление, негодование, грусть — любой признак заинтересованности. Возможно, именно поэтому сердце сжимается неприятно, когда чужие разбитые губы раскрываются и отвечают лишь односложное: — Понятно. Но Юнги оттого не перестаёт пытаться. — А знаешь, почему? Мама бросает на него мимолётный, до дрожи равнодушный взгляд, прежде чем так же стремительно его отвести. — Почему же? Но Юнги этого достаточно, чтобы довольно откинуться на спинку хлипкого стула. — Потому что я подрался. — Подрался? — эхом отзывается мама, и он кивает гордо. — Да. Один дурак очень сильно обидел девочку, и я поставил его на место. Мама в ответ лишь понятливо мычит, накладывая подгоревший омлет ему в тарелку. Юнги старается не думать о том, что её движения в этот момент излишне скованные — словно каждое причиняет тупую, ноющую боль. — Если я защитил другого, значит ли это, что я молодец? — пробует он вновь, глядя на маму робко. Так, к сожалению, часто бывает: дети, обделённые родительской любовью, пытаются её всячески заслужить. Потерянные и отчаянно ищущие ласки и заботы, они не придумывают ничего лучше, кроме как всеми силами стараться вызвать одобрение поступками. Однако сказал бы им кто-то, что любить их должны не за поступки, а за одно лишь существование — поверили бы они? Мама, между тем, садится напротив, складывает руки в замок и ставит на них острый подбородок — вновь создаёт видимость чрезвычайной вовлечённости в разговор. Вот только смотрит она в этот момент словно сквозь Юнги. — Да, кроха. — подтверждает монотонно. — Ты молодец. И подкрепляет свои слова улыбкой: холодной и безжизненной. И если бы маленький, несмышлёный Юнги только знал, что люди, которым на тебя не всё равно, будут улыбаться гораздо ярче и искреннее, то, возможно, не вселил бы себе в душу призрачную надежду на то, что его правда любят. Но вот ведь незадача: ему совершенно не с чем сравнивать. А потому сердце совершает в груди кульбит: оно каждый раз отзывается таким образом на мамину столь редкую, но ценную похвалу. Щёки алеют мгновенно, ладошки беспощадно потеют, а ещё почему-то хочется громко закричать от окрыляющего счастья. И Юнги в дальнейшем потребуется колоссальное количество времени, чтобы осознать, почему всё это происходит. Ну а пока он улыбается смущённо в ответ, не в силах поверить: мама его похвалила. Значит ли это, что она его правда любит? Значит ли это, что он должен прикладывать ещё больше усилий для того, чтобы её любовь к нему возросла? Если это так, то Юнги непременно, во что бы то ни стало постарается. Он сделает всё возможное, чтобы увидеть мамину улыбку ещё раз. — Сегодня в честь праздника будет ярмарка. — вдруг вспоминает он. — Правда? — переспрашивает мама. В её голосе и намёка на любопытство нет, по большому счёту: каждое слово вылетает словно по инерции, без осмысления. Но Юнги и не жалуется — он уже этим довольствуется сполна. — Говорят, там будут карусели! — воодушевлённо восклицает он, а затем вновь заглядывает в пустые мамины глаза с хрупкой надеждой. — Сходим посмотреть? Всего лишь «посмотреть», а не «покататься», потому что Юнги прекрасно знает: лишних денег у них нет. На чеку каждый жалкий грош, который уставший отец приносит домой под вечер. Юнги не знает, где и как он достаёт деньги, но интересоваться точно не станет — слишком страшно. Если с мамой ещё можно завести диалог, отдалённо напоминающий подобие адекватных взаимоотношений между родителем и ребёнком, то отцу даже попадаться на глаза в лишний раз нет желания. Но и сам отец, кажется, Юнги видеть не хочет: упорно притворяется, что не замечает его присутствия. И мальчик, даже если напряжётся, не сможет вспомнить, когда тот в последний раз к нему обращался по имени. Но это лишь играет Юнги на руку: он никогда не видел отца в хорошем расположении духа. В его голове закрепился навеки образ по обыкновению угрюмого, недовольного человека, который после бутылки алкоголя становится ещё более свирепым и агрессивным. Юнги его боится, как огня. — Так что? — переспрашивает он осторожно, когда пауза затягивается. Мама, словно очнувшись ото сна, резко вздрагивает. А потом испускает протяжный вздох, наполненный печалью. Будто бы ей действительно жаль. — Вряд ли, кроха. У мамы есть неотложные дела. Юнги не перестаёт улыбаться: даже несмотря на то, что внутри чувствует опустошающее разочарование. — Но ты ведь уже взрослый мальчик, Юнги. Поэтому, не волнуйся. Я разрешаю тебе сходить туда без меня. Юнги поджимает губы, утаивая на глубине души привычную тоску. Ему больше не остаётся ничего, кроме как вяло кивнуть и проследить глазами за чужой фигурой, что, поднимаясь с места, покидает кухню, ставя тем самым в разговоре окончательную и безвозвратную точку. Как только силуэт мамы пропадает из виду, Юнги тихо выдыхает, сжимая подрагивающими пальцами поржавевшую вилку. Ему, если так подумать, эта ярмарка с каруселями даром не сдалась: нет никакого смысла идти туда одному, без родных. Ему было нужно лишь чужое внимание. И ему бесконечно жаль, что мама этого так и не поняла.* * *
— Что за грязный комок шерсти ты притащил домой? Шестилетний Юнги смущённо топчется на пороге, бережно прижимая к груди крошечного котёнка, что крупно дрожит всем своим хрупким тельцем. — Его чуть ли не загрызли дворовые собаки. — оправдывается мальчик, опуская глаза. — Если бы я его не спас, он бы погиб. В этот момент ему снова хочется надеяться на похвалу, но мама, складывая руки на груди, лишь задыхается от возмущения. — Мы не сможем его кормить. У нас нет столько денег. — Это не проблема! — следует незамедлительный ответ. — Я буду отдавать ему свою порцию молока. Чуть подумав, Юнги добавляет: — Вам не придётся заботиться о нём. Я буду делать всё сам, честное слово! Мама же продолжает смотреть с сомнением: — Ты же понимаешь, что папа вышвырнет его вон, если увидит? Юнги задумчиво прикусывает щёку изнутри, продолжая бережно поглаживать котёнка по извалявшейся шёрстке. — Не увидит. Я буду держать его в своей комнате. Мама тяжело вздыхает, прежде чем махнуть рукой. — Делай, что хочешь. Но я не буду нести ответственность за это чудовище, так и знай. Юнги в этот момент подпрыгивает от радости, расплываясь в широкой прелестной улыбке дёснами. — Спасибо, мамочка! — кричит он вслед уходящей женщине, а затем, переводя взгляд на крошечный комочек в своих руках, шепчет ласково. — И никакое ты не чудовище, Малыш. Котёнок не перестаёт трястись, и Юнги прижимает его к груди ещё крепче, надёжнее, давая немое обещание его защищать. Именно в этот момент он понимает, что в его руках находится чья-то жизнь, которая целиком и полностью зависит от его действий. Слёзы застилают глаза против воли, потому что впервые Юнги чувствует себя настолько нужным кому-то.* * *
Малыш оказывается довольно пугливым. Очутившись в комнате своего новоиспечённого хозяина, он, поджав хвост, сразу же забивается под кровать в самый дальний угол, где и проводит свою первую ночь. Однако, уже на следующий день, Юнги наблюдает за тем, как котёнок, всё-таки выбравшись из своего убежища, начинает опасливо исследовать помещение, а затем, тщательно обнюхав поставленное перед ним блюдце с молоком, опустошает его жадными, голодными глотками, прежде чем вновь юркнуть обратно. Так проходят долгие несколько недель, на протяжении которых котёнок сторонится Юнги — не подходит ближе и настойчиво избегает прикосновений, не позволяя почесать себя за ушком. Лишь следит издалека настороженно за действиями мальчика, готовый встать на дыбы в любой момент — будто вечно ожидает подвоха. Но Юнги не настаивает на большем. Понимает подсознательно, насколько это сложно — довериться, когда ты почти утратил надежду. Поэтому, Юнги выбирает наилучшую тактику — терпеливо ждёт, когда котёнок к нему привыкнет, продолжая ненавязчиво о нём заботиться. И даже когда очередная попытка погладить Малыша завершается неудачей в виде саднящей царапины от чужих острых коготков, Юнги не спешит расстраиваться и сердиться. В конце концов, терпение всегда вознаграждается, верно? По крайней мере, Юнги хочется в это верить. Хочется, так невыносимо сильно хочется верить в то, что его любовь кому-то нужна. И с этим, нужно сказать, Юнги тоже великолепно справляется: ему помогают вымышленные истории, что становятся всё мудрёнее, затейливее. Постепенно они дополняются всё новыми и новыми деталями, усложняются. Юнги и сам не замечает, как втягивается в это дело. Продумывая каждую мелочь, чтобы картинка в голове выглядела ярче, чётче, правдоподобнее, он вдруг понимает: то, что раньше являлось действенным методом борьбы с одиночеством, начинает плавно перерастать в увлечение невиданных масштабов. Фантазия больше не кажется вынужденной, а, наоборот, неожиданно интересует и притягивает. Теперь, выстраивая в голове сюжеты, Юнги вечно стремится их усовершенствовать: сделать логичнее и последовательнее, и, если это всё-таки удаётся, всякий раз довольно улыбается. И непонятно, в какой именно момент это происходит. Просто однажды, выйдя во двор и заметив привычно резвящуюся компанию, Юнги не чувствует ни печали, ни зависти, преследовавших его по обыкновению. Лишь осознаёт с некоторой долей удивления: ему и одному весело, наедине с собой и теми дивными мирами, создателем которых является он сам. В этих мирах всё куда проще, чем в реальности — здесь нет разочарования и боли, обиды, злости и ненависти. И вмиг на душе становится легко и свободно.* * *
Говорят, что после чёрной полосы обязательно наступает белая. Ещё говорят, что таким образом соблюдается так называемый баланс Вселенной: всему, рано или поздно, приходит конец, и страдания — вовсе не исключение из правил, а после них человека ждёт счастье. К семи годам Юнги в это всё ещё искренне верит. В тайне от других вынашивает в сердце невинную надежду на то, что однажды наступит-таки коренной перелом, который навсегда поставит жирную точку в его мучениях и откроет дорогу светлому, доброму, лучшему будущему. Долго ждать, кстати, не приходится — коренной перелом наступает весьма скоропостижно. Вот только оборачивается для маленького Юнги совершенно иными последствиями. Всё начинается с ночного кошмара. Комната погружена в кромешную тьму, разбавляемую разве что мигающим светом фонаря с улицы. Под кроватью, в дальнем углу, мирно сопит котёнок, что даже спустя месяц всё ещё слегка сторонится своего хозяина, который прямо сейчас беспокойно мечется по смятым простыням в забытии. Юнги снятся монстры. И далеко не такие, которых мы себе предоставляем обычно. Они разительно отличаются от тех, кем родители любят запугивать непослушных детей. Таких не встретишь в сказках о всякой нечисти — байках и преданиях, которые передаются из уст в уста, из поколения в поколение. Но все мы, почему-то, забываем о существовании другого вида монстров — куда более пугающего. И в этом, вероятно, и заключается наша главная, фатальная ошибка — воображать абстрактных чудовищ, в упор не замечая настоящих. А у последних, между прочим, нет скользких щупальцев, острых шипов, сотни бездонных чёрных глаз, клыков и когтей. Они не напоминают уродливые, тёмные и громадные тени. Всё гораздо проще — внешне настоящие монстры ничем не отличаются от нас самих. Потому что, в конце концов, это и есть мы сами — самые обычные люди, творящие подлинное зло. Именно таких монстров и боялся маленький Юнги. Именно они ему и снились в ту перевернувшую всё навсегда ночь. Они всюду преследуют и будто бы дышат в спину — так близко, что он слышит их голоса, причём весьма отчётливо. Вернее, один голос. Низкий, рычащий, грубый. Постепенно он становится всё громче и громче — приходится накрывать подрагивающими ладошками уши в напрасной попытке хоть как-то его приглушить. Юнги не до конца понимает, кому именно он принадлежит, но смутно догадывается — кому-то знакомому. А потом вдруг слышится совсем тихий, еле разборчивый всхлип. — Мама… — инстинктивно шепчет Юнги сквозь сон. На пару мгновений воцаряется хрупкая тишина, а затем её разрезает глухой звук. Будто что-то тяжёлое рушится на пол. А после — снова всхлип. Задушенный, вырвавшийся будто бы непроизвольно сквозь плотно сомкнутые губы. И этот голос. Голос, принадлежащий монстру. Кажется, что тот совсем близко — вот-вот сомкнёт пальцы на шее и начнёт душить. Юнги кутается в одеяло сильнее и мычит что-то невнятное. — Поганая тварь! Он дёргается, когда слышит разъярённый крик монстра. — Ты ненавидишь меня, не так ли? Юнги бессознательно сжимается в попытке стать ещё меньше — спрятаться, исчезнуть, раствориться. — Я же знаю, что ненавидишь. Так скажи это вслух. Скажи, что тебе больно. В ушах продолжает звенеть — монстр хрипло смеётся, когда в ответ получает очевидное молчание. — Так я и думал. Ты слишком гордая. Ты никогда не попросишь меня остановиться. Новый звонкий удар сопровождается тихим, едва различимым стоном. Челюсть сводит: зубы стучат от дикого, неистового страха. — Но знаешь… Даже если и попросишь, я не остановлюсь. Потому что наши чувства взаимны: я ненавижу тебя точно так же. А может, даже сильнее. Воображение рисует Юнги чудовищную, но всё ещё человеческую фигуру, приближающуюся к нему стремительно. Он, хватая ртом воздух, убегает со всех ног, да только силы не равны: монстр нагоняет. Издевательски смеётся и всё шипит в спину, которая покрывается липким потом: — Ведь именно после твоего прихода в мою жизнь всё пошло по наклонной. Я не был суеверным человеком, но сейчас я точно знаю: все несчастья происходят из-за тебя, грёбаное проклятье. И вот тогда кровь в жилах стынет, и каждую клеточку тела наполняет поистине животный, первобытный ужас. Посреди горла застывает немой крик, когда Юнги раскрывает глаза и резко садится в постели. Его колотит: слёзы градом катятся по щекам, а простыни подозрительно намокают. Но Юнги, прерывисто дыша, ничему из этого не придаёт значения. После пробуждения легче не становится ни на каплю, потому что Юнги знает: в реальности всё куда страшнее, чем в ночном кошмаре. Иногда ему кажется даже, что во сне остаться лучше, чем, не находя себе места, стыдливо молчать. Прислушиваться к каждому удару и следующему за ним стону, корить себя за глупую беспомощность, с головой накрываться одеялом и плакать под ним сдавленно от злости на собственную немощность. — Привыкай молчать, если хочешь жить. Мама любила повторять ему эту избитую фразу перед сном, строго-настрого запрещая выходить из своей комнаты ночью. И Юнги её воле прежде никогда не перечил. Не задавал лишних вопросов, не показывал своё недовольство. Лишь покорно склонял голову, и, даже когда слышал чужие всхлипы за стеной, старался оставаться безучастным, пусть за это себя и ненавидел всей душой. Да только силы однажды, рано или поздно, иссякают. Не давая широко распахнутым глазам привыкнуть к темноте хотя бы самую малость, он подрывается с места, опуская ступни на ледяной паркет. Пересекая комнату твёрдыми шагами и подходя к двери, дёргает отчего-то скользкими пальцами ручку. Та поддаётся — Юнги в последний раз делает глубокий вдох, прежде чем выйти за пределы комнаты в коридор. Его тьму нарушает лишь тусклый свет почти перегоревшей лампочки, доносящийся с кухни: оттуда же, по всей видимости, слышится резкий голос монстра, брюзжащий желчью. Юнги, поджимая губы, устремляется прямо туда. Скрипучие половицы выдают его присутствие, но это — последнее, что беспокоит мальчика, когда он влетает на кухню. И видит его. Отвратительного монстра из своих ночных кошмаров, что, пьяно пошатываясь, склоняется над беззащитной фигурой мамы и в очередной раз заносит свой тяжёлый кулак. Юнги над планом действий долго не думает, когда испепеляет злостным взглядом чужую спину. В голову, словно тяжёлым молотом, бьёт непоколебимое желание защитить, дать отпор. Слишком уж долго Юнги ему сопротивлялся и уступал страху — с него хватит. К тому же, быть может, в глазах мамы он станет ещё сильнее и отважнее. Возможно, тогда она сможет полюбить его ещё сильнее, не так ли? — Отойди от неё! Монстр, словно в замедленной съёмке, разворачивается. Монстру требуется некоторое время, чтобы сфокусировать расплывчатое зрение на тощем мальчишке, что отважно задирает подбородок и, для пущего эффекта, выпячивает грудь вперёд. Монстр пару мгновений молчит, прежде чем схватиться за живот и зайтись в непреодолимом приступе хохота. — А то что, щенок? — спрашивает, скалясь в открытую. — Что ты мне сделаешь? Юнги вместо ответа лишь сводит брови к переносице. Ему откровенно плевать на то, что он выглядит жалко в глазах монстра. Главное — то, что он больше не собирается молчать. — Ах, вот оно как. Щенок подрос и поверил в свои силы. — продолжает насмехаться монстр. — Ну так покажи, на что ты способен. Юнги опускает взгляд на маму, о чём сию секунду жалеет: не спрятанные под одеждой участки бледной кожи покрыты безобразными гематомами, синяками и кровоподтёками, что отдают палитрой цветов во всём их многообразии — поверх старых, отдающих едкой желтизной, наслаиваются свежие, багрово-красные. Веки женщины обессилено прикрыты, посиневшие губы сомкнуты, и единственный признак, позволяющий судить о том, что она до сих пор жива — это тяжело вздымающаяся грудь. На лице Юнги начинают ходить желваки — ярость захлёстывает его с головой, когда он снова переводит на монстра взгляд, полный ядовитой ненависти. Он и не думал прежде, что способен на подобное. Монстр отвечает ему новым смешком. И, подбираясь ближе, выплёвывает: — Забавно, какими смелыми становятся щенки, когда дело доходит до защиты породившей их суки. Юнги не выдерживает. С диким, животным рёвом бросается вперёд, навстречу погибели. А дальше — только темнота. Беспросветная, непроницаемая, глухая. Юнги, получая сильный удар в живот и зажмуриваясь от неистовой боли, видит лишь её. Падая на пол тряпичной куклой, он машинально выставляет перед собой руки в попытке защититься, а ещё раскрывает рот, чтобы сделать глоток воздуха, но не успевает — монстр вновь бьёт прямиком в место солнечного сплетения, лишая возможности пошевелиться. И даже когда из горла рвётся только задушенный хрип, монстр не медлит ни секунды — размашисто ударяет ладонью по лицу. Юнги мычит что-то нечленораздельное, стараясь увернуться, но монстр лишь смеётся, когда вновь наотмашь лупит ребром ладони по обескровленным щекам. Мальчик обречённо запрокидывает голову к потолку, понимая — сопротивляться бессмысленно. Пошевелиться в лишний раз тоже страшно, поэтому лучше вообще не подавать признаков жизни — чтобы не злить и без того разъярённое чудовище. Поэтому, он лишь взывает отчаянно к небесам и, хоть и надеется особо, но всё равно молит усердно Всевышнего, если тот вообще существует, о спасении. Но его, как обычно, не слышат. Либо не хотят слышать — исход один, в любом случае. И лишь монстр, склоняясь над беззащитным ребёнком, расплывается в хищной улыбке. — Что ты о себе вообще возомнил, глупец? — из его мерзкого рта брызжет слюна, и Юнги хотел бы поморщиться, да только сил не осталось совсем. — Забыл, кем ты являешься? Так я тебе, блять, напомню. Чужой кулак проезжается по носу несколько раз, прежде чем Юнги чувствует головокружение и тошнотворный, стойкий запах железа. — Ты просто ничтожество. — хрипит монстр безжалостно, когда Юнги лежит на ледяном полу и уже почти не дёргается от беспорядочных, ожесточённых ударов куда придётся. — Грязное отродье — только и всего. Больно. До жути больно. Боль эта ощущается в каждой клеточке истощённого тела, но больше всего — по-прежнему в израненном сердце. — Хотя… Чего ещё от тебя ожидать? Мерзкий сын такой же мерзкой матери. Пока монстр отворачивается на мгновение, чтобы влить в себя новую порцию алкоголя, Юнги, прикладывая поистине титанические усилия, поворачивает голову в сторону лежащей рядом женщины. Старается дотянуться до её холодной ладони самыми кончиками трясущихся пальцев, но проигрывает, когда вновь слышит чужой голос: — И я никогда не поверю в то, что ты мой сын. Наверняка она загуляла на стороне, как и обычно. И Юнги так противно. Так безумно противно слышать это от того, кто никогда не отличался верностью и преданностью. — А потом родился ты. Несносный, уродливый, ни на что не годный мальчишка. Монстр опустошает бутылку и швыряет её в сторону со всего размаха — звон битого стекла ещё продолжительное время стоит в ушах Юнги вместе с чужими гнилыми словами. — Поэтому я ненавижу тебя точно так же. Слышишь, щенок? Ты это слышишь? Я ненавижу тебя. Юнги зажмуривает глаза до чёрных пятен и, кажется, прокусывает язык, когда монстр пинает его в живот острым носком ботинка в последний раз, прежде чем грузно рухнуть на пол и, наконец, отключиться. И тогда приходит спасительная тишина — Юнги, не шевелясь ещё некоторое время, прислушивается к ней. Её разбавляет лишь заунывный вой разгулявшегося ветра за окном, которому мальчик страшно завидует — хочет завыть так же протяжно, горько, жалобно, но вместо этого не издаёт ни звука. Понимает, что подобной роскоши себе позволить не может — разбудит тем самым монстра, совсем недавно ушедшего на покой. Поэтому, он ждёт. Отсчитывает терпеливо секунду за секундой, параллельно пытаясь выравнять собственное дыхание. Запах железа становится ещё насыщеннее — разбитый нос до сих пор обильно кровоточит, и приходится жадно вдыхать воздух ртом. Измученное тело словно прилипает к паркету, а онемевшие конечности отказываются двигаться, но Юнги понимает, что остаться здесь — подписать себе смертный приговор. Поэтому, окончательно удостоверившись в том, что монстр спит крепким, беспробудным сном, Юнги всё же пробует пошевелиться. Да тут же шипит еле слышно: каждую частичку тела пронзает тупой болью, от которой сводит зубы. И всё же, нужно, непременно нужно добраться до своей комнаты. Юнги, превозмогая себя, приподнимается на дрожащих локтях, застывая на некоторое время в таком положении: голову кружит, а в глазах снова темнеет. Становится жарко — словно он попал в самое жерло извергающегося вулкана. Но уже через мгновение Юнги бросает в холод, от которого по коже бегут крупные липкие мурашки. К горлу подступает рвотный ком, что никак не проглотить — во рту слишком сухо. Юнги понимает: ещё чуть-чуть, и его стошнит прямо здесь. Но этого нельзя допустить ни в коем случае. Он твердит это себе без конца сквозь слёзы, выступившие на глазах, когда кое-как встаёт на колени. — Хорошо. — шепчет беззвучно, одними губами, и тут же корчится от нового рвотного позыва. Но вновь сдерживает себя, когда, опираясь на локти, начинает медленно и осторожно ползти к двери. И это тяжело. Безумно тяжело, когда кровь струится к подбородку, перед глазами всё расплывается, в голове стоит омерзительный звон, а ослабшее, непослушное тело пробирает ознобом. Каждое движение даётся с трудом, но Юнги, переставляя с невиданным упорством колени, продолжает себя подбадривать — он, в конце концов, сильный мальчик. Он не должен сдаваться так просто, если не хочет, конечно, подтвердить слова монстра. — Так держать. — хвалит он себя, когда, наконец, оказывается в коридоре. Назад оборачиваться нет ни сил, ни желания, а потому Юнги, чувствуя, как мерзкая желчь в горле подбирается всё выше, ползёт дальше. Дверь в его комнату совсем близко — до неё рукой подать в прямом смысле этого слова. Но кто же знал, что продвинуться вперёд даже на пару жалких сантиметров будет так сложно? В какой-то момент колени всё же отказывают, и Юнги буквально тащит своё тело на локтях — те жутко болят от напряжения, но желание достичь заветной цели пересиливает. — Осталось совсем немного. — голос сквозит неподдельным отчаянием. — Ещё чуть-чуть, слышишь? Он словно умоляет самого себя продержаться ещё малость. И не знает, сколько времени проходит, прежде чем всё-таки толкает дверь в свою комнату. Но и на этом испытания не заканчиваются: требуется ещё пара минут истинных мучений, чтобы заползти внутрь и прикрыть за собой скрипящую дверь. Только тогда Юнги, наконец, выдыхает с облегчением. А затем тут же сгибается пополам, хватаясь за живот. Слёзы катятся по щекам и подбородку, смешиваются с кровью, когда его тошнит желчью прямо на паркет. Тело сводит бесконечными судорогами — рвота продолжает душить изнутри, и Юнги, не сдерживаясь, заходится надрывным кашлем. Его выворачивает наизнанку чужой неоправданной жестокостью и пронзает собственным бессилием. Глупо. Чертовски глупо и наивно было полагать, что он сможет защитить маму от монстра. Подобный исход событий был очевиден с самого начала. Вот только сожалеть об этом больше нет смысла — слишком поздно. Импульсивный, даже в некоторой степени безрассудный поступок уже был совершён, его результат — налицо, и как бы ты ни желал отмотать время назад, чтобы всё исправить, этим мечтам суждено так и остаться мечтами. Не более того. Остаётся лишь принять последствия своего выбора. И, когда тошнота всё же отступает, устало откинуться на ледяной паркет, сжавшись в маленький комочек. Поджать худые коленки к груди и обнять себя за ноющие плечи. И только тогда дать волю эмоциям: заскулить совсем тихонько — почти беззвучно, словно его и нет вовсе в этой тёмной комнате. Зажимая рот ладонями, давиться глухими рыданиями, понимая — никто не придёт на помощь и не вызволит из чересчур затянувшегося ночного кошмара, что воплотился в реальность. Юнги вновь невыносимо хочется потеряться. Исчезнуть, раствориться, не оставив и следа после себя. Виски простреливает режущей болью и медленно, но верно возвращающимся чувством полного одиночества: почему-то сейчас оно кажется как никогда ярким. И избавиться от него не получается даже с помощью фантазий, которые прежде работали безотказно. Вот только сейчас даже на это сил не остаётся. Сил не остаётся в принципе ни на что — даже на слёзы. И истерика утихает так же скоропостижно, как и зарождалась. Лишь онемевшие губы до сих пор трясутся. Юнги прикрывает глаза и делает первый глубокий вдох, игнорируя неприятные, ноющие ощущения, что где-то под рёбрами. Пытаясь выровнять дыхание, он пропускает тот момент, когда тишину комнаты разрезает совсем тихий, еле слышный звук со стороны кровати. Измождённый Юнги продолжает лежать, прижимая ободранные колени к груди, когда звук, напоминающий тонкий писк, повторяется. А затем ещё раз. И ещё. Но мальчик не может даже повернуть голову в его сторону. Тело буквально прилипает к холодному, твёрдому полу, и отодрать себя от него при всём желании не получится. Вот Юнги и лежит, не двигаясь совсем. Только время от времени разбитым носом тихо шмыгает — благо, кровь уже перестала хлестать. На него мощной штормовой волной обрушивается вселенская усталость, и в сон клонит невероятно. Быть может, именно тогда Юнги и ловит себя на безумно пугающей мысли: он бы хотел не проснуться на утро. Он бы не хотел жить в таком отвратительном мире. И это действительно страшно: когда семилетний ребёнок, который не должен был взрослеть так рано, мечтает о том, чтобы уснуть навсегда, лишь бы не чувствовать той боли, от которой рвёт на части чистую, ничем не осквернённую, но глубоко несчастную душу. Сон удивительно манит. И Юнги почти поддаётся его влиянию, прежде чем вновь слышит пронзительный писк совсем близко. Только тогда он нехотя раскрывает глаза. И видит заинтересованно навострившего уши котёнка, что сидит прямо перед ним. И, не будь мальчик настолько измотан, он бы обязательно этому удивился — возможно, даже ущипнул бы себя для верности. А потом обрадовался бы этой небольшой, но очень важной победе. Потому что никогда ещё котёнок не позволял настолько приблизиться к себе. Обычно он вставал на дыбы, шипел, царапался, забивался под кровать — в самый дальний угол, и сверкал оттуда глазами с предупреждением. Демонстрировал всем своим видом неприязнь. Сейчас же он пришёл первым. Но Юнги, бросая на него пустой, бездумный взгляд, не чувствовал внутри ничего. — Что, проголодался? — хрипит он с трудом. — Терпи до утра. Я не смогу покормить тебя сейчас. Уходи. Но котёнок лишь наклоняет голову вбок, и Юнги недовольно хмурит брови. — Вот же глупый. Иди спать, слышишь? Он не хочет никого видеть. Только не в тот момент, когда разваливается на части. А котёнок всё никак не уходит — с невиданным упрямством продолжает внимательно наблюдать за Юнги. — Не надо так смотреть на меня. — ворчит мальчик возмущённо. — Я в полном порядке. А затем заходится в удушающем приступе кашля, сгибаясь пополам, и глаза вновь застилают слёзы. Юнги, до скрежета стискивая зубы, отворачивается от котёнка. Ловит себя на мысли: он противоречит самому себе. Потому что он совсем не в порядке. Потому что на твёрдом паркете лежать больно и холодно, но до кровати он даже доползти не сможет. Потому что его до сих тошнит, а голова кружится. Потому что ему, чёрт возьми, трудно дышать через нос. Юнги зажмуривает глаза, чувствуя, как предательские слёзы всё-таки выходят на волю. И вот тогда это происходит. Когда его солёных щёк касается что-то прохладное и шершавое. Юнги, крупно вздрагивая, осознаёт: это — не что иное, как язык котёнка. Котёнка, который мурчит еле слышно, пока вылизывает его опухшее, напрочь залитое слезами лицо. Сердце в груди болезненно сжимается: щемит, бьётся подстреленной птицей. И плакать от того хочется лишь сильнее. Юнги осторожно, боясь спугнуть, протягивает подрагивающую ладонь навстречу котёнку. Всхлип так и рвётся наружу, когда тот, тщательно её обнюхав, вдруг начинает ластиться. И всё же, губы против воли растягиваются в слабой, но искренней, полной не высказанной вслух нежности улыбке. — Хороший… — шепчет Юнги, легонько поглаживая мягкую, пушистую шёрстку. — Хороший Малыш. А котёнок всё подставляется доверчиво под чужую ладонь, продолжая тихонько мурчать и жмуриться от удовольствия. Примерно в этот момент Юнги и понимает, что его план сработал — терпение, вот уж правда, всегда вознаграждается. — Всё в порядке, Малыш. — шепчет Юнги, когда котёнок ложится рядом с ним. — Всё будет в порядке, не переживай. Мысль о том, чтобы уснуть и не проснуться на следующий день, вмиг кажется абсурдной. Ведь будет чертовски эгоистично поступить таким образом, когда есть на этом свете кто-то, отчаянно в тебе нуждающийся. И Юнги, прижимая к себе маленький шерстяной комочек, улыбается сквозь боль. С ним всё действительно будет в порядке. Потому что, как бы ни было тяжело, он не позволит себе рассыпаться на части, пока будет чувствовать себя нужным.* * *
Требуется ещё пара месяцев, чтобы сформировать ряд новых привычек. Первая — заранее, предугадывая чужие действия, сжиматься, пряча голову и опуская глаза. Вторая — молчать, закусив нижнюю губу до побеления: в противном случае, издай хотя бы один звук, и тут же за него поплатишься. Третья, скорее, как последствие — не носить открытую одежду, способную оголить участки кожи. Если не хочешь, конечно, привлечь лишнее внимание и стать объектом насмешек. Юнги ненавидит эти новые привычки всей душой. Но больше всего, пожалуй, ненавидит тот факт, что никак не может им противостоять. Хотя он, вообще-то, пытался, и далеко не один раз. Вот только каждая попытка завершалась неудачей: сбегая из дома прочь и обещая себе не возвращаться больше, он тем же вечером приходил обратно, кривя губы и понурив голову. Потому что знал: где-то под кроватью, в самом дальнем углу, его будет преданно ждать Малыш. А ещё мама. Мама, которая, как до сих пор надеялся маленький Юнги, его любила. Зато отцу, кажется, эти новые привычки приходятся по нраву — ещё бы, ведь в его распоряжении теперь имеется новая груша для битья. Он словно понимает, что может отыгрываться на беззащитном, ни капли не виновном в его несчастьях ребёнке. И перестаёт отказывать себе в этом омерзительном удовольствии. Занимается откровенным расточительством: начинает, как обычно, с жены, на которую всё так же приходится основной удар, а заканчивает, уже больше от скуки, сыном. Для последнего набор стабильный: пара хлёстких пощёчин, обездвиживающий, тяжёлый кулак под дых — в самое солнечное сплетение, и, наконец, финальный этап — он всегда непредсказуемый. Потому что невозможно с точностью ответить, куда именно он придётся и что поразит в итоге: как правило, это любое место, до которого сможет дотянуться отец, прежде чем рухнет на пол и отключится. И, хоть Юнги эту схему выучил отлично, но боль оттого не притупляется вовсе. Лишь синяков да царапин на теле постепенно прибавляется: их никогда и никто не залечивает, не обрабатывает. Наоборот — их лишь наносят без конца. Неутешительно, не так ли? Но маленький Юнги изо всех сил старается этому противостоять. Выдуманные миры по-прежнему соединяют в себе две функции: работают и как развивающее воображение увлечение, и как попытка сбежать от преследующей по пятам тотальной безысходности. Что-то вроде защитного слоя, погружаясь в который ты, пусть и на время, приглушаешь негатив, испытываемый за его рамками на постоянной основе. Юнги судорожно цепляется за него, как за спасательный круг — клеит на физические и душевные раны исцеляющим пластырем. О счастливой полной семье он больше, нужно сказать, не мечтает — вместо трёх вымышленных фигурок, держащихся за руки крепко, осталось только две: его и мамина. Отцу там больше нет места. Более того: однажды, лёжа на ледяном паркете и, как обычно прислушиваясь к звенящей тишине, разрезаемой чужим пьяным храпом, Юнги ловит себя на мысли: теперь он бы хотел, чтобы вместо него самого на утро не проснулся отец. Первый раз он себя моментально одёргивает: желать смерти человеку, даже если тот таковым и не является, представляя из себя истинного монстра, неправильно. Будто совесть не позволяет — грызёт изнутри, ругает и корит. Юнги первое время с ней соглашается и старается прогнать этот страшный бред из головы. Но с каждым новым днём, сопровождающимся порцией болезненных ударов, сил на это остаётся всё меньше. Рыхлая, тонкая подушка пропитана насквозь слезами, на коже почти не остаётся не запятнанных чужими кулаками мест, а в детском добром сердце копится жгучая злость, плавно перетекающая в подлинную, бурлящую ядом ненависть. Так, в длительном противостоянии между голосом разума и искушением победу одерживает демон. И это тоже страшно. Действительно страшно, когда маленький ребёнок мечтает о смерти своего родителя. Но для Юнги, избитого и глубоко искалеченного, за смертью этой видятся спасение и свобода. «Бойся своих желаний» — так ведь звучит эта каждому известная фраза? Вероятно, так оно и есть на самом деле. Однажды отец всё-таки не просыпается.* * *
Говорят, что после чёрной полосы обязательно наступает белая. Ещё говорят, что таким образом соблюдается так называемый баланс Вселенной: всему, рано или поздно, приходит конец, и страдания — вовсе не исключение из правил, а после них человека ждёт счастье. Юнги становится старше на год, вот только он в этот философский бред больше не верит ни капли. Надо отдать должное: его жизнь действительно разделяется на две части — «до» и «после», но с одним небольшим нюансом: вторая часть оказывается ещё хуже первой. И ничего, казалось бы, не предвещало беды: пропащего алкоголика, у которого отказало сердце, похоронили без особых почестей, и сын с матерью не проронили ни слезинки даже для приличия. Напротив, оба почувствовали знатное облегчение, позволившее сделать вдох полной грудью. Подушка давно высохла, а раны, по крайней мере физические, затянулись — боль осталась только фантомная, от которой порой приходилось вздрагивать всем телом, но Юнги был готов заплатить эту цену, лишь бы снова не возвращаться в прошлое. Поменялось и ещё кое-что: теперь подросший Малыш был волен спокойно разгуливать по всей площади квартиры. Вот только, получив эту возможность, котёнок ею практически не пользовался — каждый раз, когда дверь в комнату Юнги была закрыта, просился внутрь с характерным скрежетом. И пищал еле слышно. Юнги всегда его впускал — с мягкой улыбкой брал на руки, прижимал к груди и, слушая довольное мурчание, так и засыпал с пушистым комочком шерсти в обнимку. И даже мама начала улыбаться чаще и шире, хоть в её глазах по-прежнему не было блеска. Но Юнги списывал это на тот факт, что ей просто требуется чуть больше времени, чтобы прийти в себя и привыкнуть к новой жизни. Мальчику тогда казалось, что теперь-то они с мамой точно начнут жить припеваючи, и его мечты, наконец, воплотятся в реальность. А первое время было действительно спокойно. Настолько, что будь Юнги чуточку более подозрительным и менее окрылённым, обязательно учуял бы что-то неладное. Лишь потом он осознал — то было короткое затишье перед настоящей бурей. Тот день навсегда отложился у восьмилетнего Юнги в памяти — он запомнил всё, вплоть до мелочей, чтобы потом прокручивать в голове по кругу. Тот день был чудесным, потому что напоминал сон — настолько трудно было поверить в действительность происходящего. На дворе тогда стоял ранний март, но погода была вполне сносная, даже приятная. Вместо привычных взору свинцовых туч небо заволокло кудрявыми белёсыми облаками, среди которых изредка проглядывало приветливое солнце. Конечно, оно ещё не грело, но одно только его появление уже вселяло в сердце тепло и призрачную надежду на лучшее. Мама в тот день была как никогда улыбчива. А ещё она потрясающе выглядела — поношенные вещи, посеревшие от частых стирок, сменила на плотную длинную юбку с оборками и ажурную блузку. Её волосы были уложены набок и заколоты шпильками, а тонкую, изящную шею обрамляли маленькие жемчужные бусины, переливающиеся на свету. Юнги смотрел на неё, затаив дыхание от неописуемого восторга — никогда прежде он не видел её такой. Она тогда взяла его за ладошку и с удивительно нежной улыбкой позвала на прогулку. — Сегодня твой день. — повторяла она без конца. — И мы должны провести его вместе. Помнится, ты когда-то хотел сходить на ярмарку? И маленький Юнги, глядящий на неё горящими глазами, внезапно оробел. Глупо моргал, чувствуя, как пылают щёки, и не мог двух слов связать. Потому что не получалось никак поверить — неужели его давняя мечта, которая до сих пор теплилась в сердце, действительно сбылась? В тот день мама не просто исполнила его желания — она многократно их превзошла. Сводила на карусели, купила один единственный воздушный шарик и, на оставшиеся деньги, самый дешёвый пломбир в вафельном стаканчике. Стоящие в очереди за мороженым дети воротили нос, смеялись и хвастались своими рожками, щедро политыми всеми возможными сиропами: от шоколадного до клубничного. Но Юнги всё равно уплетал своё лакомство за обе щёки, и оно казалось ему самым вкусным. Быть может, потому что прежде он мороженое никогда не пробовал. В тот день они много смеялись, а мама крепко держала его за одну ладошку — в другой он так же крепко зажимал воздушный шарик. Они тогда долго гуляли — обошли, по ощущениям, пол города, но то была приятная усталость. Юнги бы всё на свете отдал, чтобы каждый вечер ноги гудели по этой причине. А потом, когда начал близиться час заката, мама привела его к большому зданию. Без особых изысков, тщательно выбеленное, оно выглядело скучно, но всё равно уважаемо. Здание то было огорожено высоким забором: за ним, по бетонной плитке, чинно, словно по команде, вышагивали дети. Юнги против воли поёжился. Вся эта картина смахивала на детский сад, в который он когда-то ходил, вот только дети там не смеялись, не улыбались вовсе. Их лица, не выражающие эмоций, казались серыми и пустыми, и лишь их глаза, пристально следящие за матерью, мягко подталкивающей своего сына ближе к железным воротам, тускнели с каждой секундой. — Ты же знаешь, что мамочка любит тебя? Юнги как сейчас помнит — его тогда словно ледяной водой окатило. Вот же ирония — настолько неожиданно была сказана такая долгожданная фраза. Он смотрел на женщину из-под трепещущих ресниц, чувствуя, как сердце заходится в груди. Молчал с минуту, глядя на чужую нежную улыбку. — Знаю… — пролепетал всё же, не веря собственному счастью. Мама довольно кивнула. — Умница, кроха. И Юнги заколотило. Сломя голову, он бросился в объятия мамы. Обвил тонкими руками её пояс и, почувствовав, как чужая ладонь поглаживает по спине невесомо, горько заплакал от облегчения. Потому что ему удалось-таки дотянуться до счастья кончиками пальцев. Мама, словно всё понимая, молчала. Лишь гладила по волосам, спине и плечам до того момента, пока он не успокоился. А потом присела перед ним на колени. — Мой родной мальчик… — выдержала небольшую паузу, заглядывая в его мокрые глаза. — Маме нужно уйти. Юнги, что только недавно пришёл в себя, чуть нахмурил брови. — Уйти? Куда, мамочка? Женщина, улыбаясь разбито, поцеловала его в лоб. — По делам. — уклончиво ответила она, а затем, подмигнув заговорщицки, спросила. — Но ты ведь хороший мальчик? Ты ведь будешь ждать меня? Ребёнок хихикнул, глядя в её хитрые глаза. Что за игру такую задумала мама? — Конечно. — гордо выпятил он грудь вперёд и приподнял подбородок. — Я подожду тебя. А когда ты вернёшься? Та немного помолчала. — На этот вопрос я не могу ответить, кроха. — ответила, наконец. Голос её сквозил грустью. По крайней мере, Юнги в неё верил. — Но я обязательно вернусь. — вдруг добавила мама, а затем, глядя ему прямо в глаза, серьёзно произнесла. — Обещаю. Юнги заулыбался шире. Теперь ему стало легче: ведь обещание дают только в тех случаях, когда знают, что сдержат его. — Ну, маме пора. — женщина поднялась с колен и быстро их отряхнула. — Будь умницей, Юнги. Мальчик кивнул ей головой утвердительно. — Буду. Непременно. Мама вновь обняла его крепко напоследок. А когда отстранилась, выдохнула тихо. — А теперь иди, мой любимый кроха. И Юнги пошёл. Самостоятельно открыл тяжёлые ворота и очутился на обширной территории, где столпились другие дети, глядящие на него с долей непонятной грусти и жалости. Он обернулся с улыбкой и хотел было помахать маме ладошкой, да только той и след простыл. Мальчик быстро пожал плечами — видимо, она правда была занята и тут же отправилась по делам. Осуждать её за это не было смысла. Правда же? — Ещё один. — перешёптывались другие дети, глядя на то, как фигура Юнги приближалась к ним с каждой новой секундой. Мальчику было немного страшно знакомиться и проявлять дружелюбие после прошлого негативного опыта, но тут почему-то захотелось. Слишком уж грустно выглядели эти ребята — Юнги почувствовал внезапную необходимость их приободрить. — Привет. — громко произнёс он, и остальные открыто поморщились. Слишком уж ярко и беззаботно он улыбался для ребёнка, только что пережившего предательство. В ответ он получил лишь скованные кивки и нахмурился в непонимании. Можно было бы и подружелюбнее, вообще-то. И всё же, Юнги предпринял ещё одну попытку найти общий язык. — Давно вы тут? Мальчишка с отросшими волосами, что был явно постарше, усмехнулся ни капли не весело — его выдавали глаза, полные невыносимой тоски и обиды. — Вот уже третий год пошёл. — У меня пятый. — вторил ему кто-то ещё. — А у меня седьмой. Юнги поражённо раскрыл рот, наблюдая за чужим своеобразным соревнованием. — И за вами никто до сих пор не вернулся? — пробормотал тихо. — А кто, по-твоему, должен вернуться? — вновь подал тот самый мальчик. — У нас больше никого нет. — и добавил, кривясь горько. — Как и у тебя. Юнги оторопело моргнул. Что за чушь? — Это неправда. — поджал он губы. — У меня есть мама, и она обещала вернуться за мной. Дети тотчас засмеялись нестройным хором. Им было даже жаль этого мальчишку, что зажимал крепко в кулаке одну единственную ленточку с шариком, дёргающимся в воздухе от поднявшегося ветра. И всё же, пусть он узнает всё сейчас. — Не нужен ты своей маме. Юнги крупно вздрогнул. Из толпы вперёд вышел рослый, упитанный мальчишка. Остальные перед ним расступились в стороны, притупляя взгляды, как по команде. Он, тем временем, подошёл к Юнги и встал почти вплотную, чтобы посмотреть сверху вниз, ухмыляясь надменно. Что-то это напоминало. — А если бы и был нужен, то никогда бы здесь не оказался. Юнги свёл брови к переносице — ему этот мальчишка уже не нравился. — Ты врёшь. — выплюнул, задирая подбородок и вставая на носочки, чтобы казаться чуть выше. Мальчишка хрипло рассмеялся ему в лицо. — Разуй глаза, сопляк. От тебя избавились, словно от слепого щенка. — Что за глупое сравнение? — протянул Юнги. — Не глупое вовсе. А очень даже уместное. — мальчишка посмотрел на него снисходительно, словно объяснял элементарные вещи. — Потому что слепой щенок для своего хозяина является всего-навсего обузой. Подумай только: есть здоровый пёс, который приносит пользу. Ходит с хозяином в лес на охоту, защищает дом от грабителей. А слепой пёс — лишь бессмысленная трата времени и денег. Он немощен, и никакой пользы он не принесёт. Именно поэтому содержать его — дело убыточное. Он ничем не сможет тебе отплатить за это. — Я всё ещё не понимаю. — Юнги сложил руки на груди. — Причём тут я? Мальчишка окинул его критичным взглядом. — Ты действительно такой тупой, или прикидываешься? Послышались сдержанные смешки. — При том, дубина, что в здравом уме рождения слепого щенка не захочет никто. Он нежеланен. И всё же, от судьбы не убежишь. Иногда такое случается. То, чего мы желаем меньше всего на свете, сбывается по старой доброй традиции. Воздушный шарик задёргался сильнее от нового порыва ветра. — И когда слепой щенок всё же рождается, у его хозяина возникает закономерный вопрос. Как ты думаешь, какой? Юнги потерянно умолк. — Что же делать с щенком? — объяснил ему терпеливо мальчишка. — Вот этот вопрос. Глупый вопрос. Юнги всё ещё не понимал, что этот странный чудак пытался ему донести. — И знаешь… Каждый второй хозяин захочет избавиться от такого щенка. В лучшем случае — отдаст кому-то в добрые руки, а в худшем… Мальчишка резко затих, словно остановив себя. Ограничился лишь односложным, но вполне себе очевидным: — Сам догадаешься. У Юнги по коже побежали крупные мурашки. — Но ведь есть хорошие хозяева! — воскликнул он. — Те, кто оставят слепого щенка себе, будут о нём заботиться. Полюбят даже несмотря на то, что не ждали его вовсе. — Верно. — согласился с ним мальчишка. — Вот только это явно не тот случай, раз уж ты сейчас находишься здесь. Юнги сжал губы в тонкую полоску и замотал головой. — Прекрати. — прошипел он. — Хватит так говорить. Тебе просто обидно, потому что с тобой плохо поступили, и сейчас ты стараешься сделать больно другим, чтобы не мучаться в одиночестве. Мальчишка грустно улыбнулся, но ничего не ответил. — Но я тебе не собираюсь верить. — продолжил Юнги. — Мама любит меня, и она обещала за мной вернуться. Она лишь попросила немного подождать, потому что у неё сейчас много дел. А когда она покончит с этими делами, то обязательно, слышишь, обязательно заберёт меня отсюда! Он даже ногой притопнул — настолько сильно хотелось поставить обидчика на место. Мальчишка же запрокинул голову к необъятному небу и громко, заливисто засмеялся — до такой степени, что его широкие плечи мелко затряслись. Юнги, нахмурив брови, наблюдал за ним и всё никак не мог понять — что же его рассмешило. Настолько, что в уголках глаз поблёскивали слёзы. Но ему, если честно, это было не особо интересно — гордо задрав подбородок, он развернулся и пошёл прочь, приковывая к своей спине десятки жалостливых взглядов.* * *
Днями и ночами он будет преданно ждать маму: сидеть у забора, обняв руками продрогшие коленки, а потом смотреть тоскливо в окно, рисуя кончиками пальцев на запотевшем стекле две фигуры — свою и мамину, крепко держащиеся за руки. Март пройдёт — за ним минует и апрель. Время будет тянуться ужасно долго, но Юнги не перестанет отсчитывать дни и в мае, вырывая из календаря всё новые листы. Воздушный шарик давно сдуется, но Юнги и не подумает его выбрасывать: будет прятать под подушку и каждый раз загадывать перед сном одно и то же простое желание — чтобы мама за ним вернулась. А в том, что это произойдёт, нет никаких сомнений. Она ведь обещала, не так ли? Иначе зачем же люди дают обещания, если не собираются их сдерживать? Юнги будет продолжать верить маме несмотря ни на что, и даже открыто смеющиеся ребята ему не помешают. Мама обещала вернуться. Юнги будет упрямо твердить это себе и знойным летом, и дождливой осенью, когда пойдёт в школу. Мама обещала вернуться. Юнги будет тревожиться снежной зимой — неужели дел настолько много, что она до сих пор с ними не справилась? Если так, то он готов потерпеть. Лишь бы мама забрала его домой — туда, где его, вот уж наверняка, заждался уже подросший Малыш. Юнги часто его вспоминает — он бы всё отдал, чтобы снова спать с котёнком в обнимку в своей крохотной спальне, а не в этой большой общей комнате с несколькими десятками коек. Мама обещала вернуться. Юнги начнёт тревожиться следующей весной — ровно спустя год после того, как очутился в стенах этого странного места. Каждое воскресенье здесь принято ходить в церковь: им всем выдают специально подготовленную для этого одинаковую одежду — ткань светлая, очевидно, много раз стиранная и пахнущая едким порошком. Во время таких походов Юнги обязательно будет ставить свечку и, как учили, складывать ладошки, шепча усердно под нос молитву наизусть. Он будет без устали просить Бога о том, чтобы его желание исполнилось. Мама обещала вернуться. В какой-то момент Юнги потеряет счёт времени: сменится ещё несколько сезонов, но сил на то, чтобы срывать календарные листы, больше не останется. Надежда начнёт постепенно тлеть — словно последние угли в камине. И Юнги будет отчаянно наблюдать за этим угасающим горением, понимая: новых углей, которые можно подкинуть в огонь, чтобы его распалить, не осталось. Однажды он вспомнит тот самый день, который прокручивал в голове всё это время без конца, подтапливая веру в лучшее. Вот только в этот раз он рассмотрит этот день с другой стороны. Попытается понять, почему мама тогда сводила его на карусели, подарила шарик и купила дешёвый пломбир, призрачный вкус которого он до сих пор ощущает на кончике языка. Почему улыбалась ярче солнца и держала за руку крепко. Почему сказала ему в тот день приятных слов больше, чем за всю жизнь. Почему, наконец, внушила, что любит. Юнги будет долго думать, анализировать и сопоставлять. В какой-то момент в голове что-то всё же перемкнёт. А затем оглушительно щёлкнет, отдавая по ушам бесконечно множащимися звоном колокола. И станет душераздирающе больно. Юнги придётся окунуться в прошлое — вспомнить каждый отцовский удар. В нос, под рёбра, в живот. Юнги будет прикасаться кончиками пальцев ко всем участкам своего тела, которые прежде поражал чужой тяжёлый кулак. Скрипя зубами, он будет надавливать на кожу всё сильнее: до тех пор, пока на ней не останутся синяки. Но всё равно придёт к выводу — та физическая боль, которую он ощущал в прошлом, не идёт ни в какое сравнение с той, какую он испытывает прямо сейчас. И вот тогда Юнги найдёт единственное верное объяснение маминым поступкам. Просто она таким образом решила попрощаться с ним навсегда. И вот тогда Юнги поймёт, почему тот самый мальчик смеялся — так сильно, что в уголках глаз выступили слёзы. Последняя искра в камине неоправданных надежд потухнет в тот самый момент, когда Юнги, наконец, даст волю собственным слезам. Воздушный шарик, а вернее то, что от него осталось, полетит в помойное ведро, а остальные ребята кивнут друг другу понуро — каждый из них, в конце концов, проходил подобный сценарий в стенах сиротского приюта. Мама обещала вернуться. Но так и не сделала этого: ни через год, ни через два. Теперь Юнги поймёт: она не сделает этого никогда. Так некстати вспомнится его детская, наивная радость. В тот самый день он действительно полагал, что ему удалось-таки дотянуться до счастья кончиками пальцев. Вот только то короткое, минутное счастье было похоже на дикую, свободолюбивую птицу, которую не удержать в руках. Теперь же Юнги осознает: это был первый и последний подарок на его день рождения, который он никогда больше не отметит.* * *
Хорошо известно, что уже с ранних лет в ребёнке начинают проявляться качества, определяющие его характер, задающие тон формирующейся личности. Поэтому, глядя на бойкого, подвижного, уверенного и общительного ребёнка, что благодаря своей инициативности стягивает вокруг себя круг заинтересованных сверстников, взрослым нравится широко улыбаться и пророчить ему успешное будущее. Таких детей называют прирождёнными лидерами, а именно такие, как принято считать в современном обществе начала двадцатого века, и добиваются наибольших высот. Таких детей — предприимчивых, находчивых, общество больше всего и ценит, в конце концов. А вот таких, как Юнги — очень маловероятно. Подобных ему, напротив, не особо жалуют. Действительно: что с них взять? Они молчаливы и скромны, даже зажаты. В комнате, полной людей, непременно будут держаться ближе к стене и стараться любыми методами избежать чужого внимания. Сами себе на уме — тёмные лошадки, которые ни с кем не делятся своими мыслями. «Странные» — скажет, одним словом, общество. И не забудет навесить ярлык. Куда же без него? Выбирать приходится из двух интересных вариантов: либо гений, либо преступник. Первых на планете, по некоторым данным, менее процента. Очень маловероятно, не так ли? К тому же, если ребёнок не проявляет особого рвения к учёбе, так ещё и является сиротой, то второй вариант сам собой наклёвывается. Общество к этому привыкло, а статистика, публикуемая в газетах, врать не будет: чаще всего убийства, грабежи и прочие виды особо тяжких преступлений совершают выходцы из приютов и беспризорники, пустившиеся во все тяжкие от безысходности и не знающие другой жизни, отличной от насилия. Люди за это отчаянно цепляются, но забывают почему-то: исключения бывают везде и во всём, а вести всех под одну гребёнку — неправильно. И мир превратился бы в утопию, если бы они это поняли однажды. Ну а пока двенадцатилетний Мин Юнги привлекает к своей персоне повышенное внимание. В школе в который раз указывают на его крайне низкую успеваемость: лишь на этой неделе он успел схватить несколько двоек. Не слушает учителей, на уроках вечно витает в облаках — проявляет абсолютную незаинтересованность к происходящему. Помимо этого, характеризуется замкнутостью в себе: с одноклассниками даже парой фраз не перебросится, если только ситуация того не требует. Он сидит за последней партой в полном одиночестве и никого к себе не подпускает. В приюте ситуация не лучше. Руководство здесь только создаёт видимость глубокой обеспокоенности судьбами сирот — на деле же в упор игнорирует тот факт, что некогда добрые глаза мальчика потухли, а тёплая улыбка дёснами сменилась на опущенные уголки потрескавшихся, в кровь искусанных губ. Эту поломку бы починить по-хорошему, или хотя бы попытаться залатать, подарив ребёнку, подкошенному чудовищным предательством, своевременную поддержку. Но воспитательница, смерив рыдающего Юнги бездушным взглядом, выдаёт лишь холодное: — Прекращай распускать сопли. Здесь тебе их подтирать никто не будет, и не мечтай. Пора взрослеть. Это «пора взрослеть» срабатывает отменно. Лучше ледяной воды, нашатырного спирта и прочих подручных средств, которыми принято приводить человека в чувства. Потому что именно после этих слов Юнги закрывается от окружающих, ещё глубже закапываясь в себе и вынашивая чудовищную боль наедине с собой, в полном одиночестве. У него нет даже приятелей — о друзьях и речи идти не может. Впрочем, ему они и не нужны, когда есть вымышленные истории. В них Юнги утопает — окончательно и бесповоротно. Абстрагируется от действительности, которая напоминает тёмный тоннель. И если раньше Юнги и видел в его конце хрупкий свет, на который шёл с теплящейся в груди надеждой, то сейчас этот свет потух. Тоннель окончательно погрузился в чернильный мрак, где, как не приглядывайся, всё равно не видно ни зги. Первое время было душераздирающе больно. Посреди ночи Юнги задушенно плакал, кричал беззвучно в подушку — лишь бы не разбудить других. Засыпать было страшно, потому что он всегда видел один и тот же сон: тщательно выбеленное здание, высокий забор и рука мамы, которую он держал в своей в последний раз. Просыпаясь, он первым делом ощупывал трясущимися ладонями свои щёки, чтобы обнаружить — те были пропитаны горячими слезами. Чуть позже боль притупилась, но никуда не ушла — она навсегда оставила в сердце сквозную рану. Однако Юнги не сдался: начал судорожно искать заплатку. Потому что, если не хочешь позволить темноте себя поглотить, придётся самостоятельно разбавлять её светом извне. Другого выхода нет. Юнги понимал это, как никто другой. Правда, его истории претерпевают кардинальные изменения. Хотя бы по той причине, что больше Юнги не мечтает ни о чём — лучше не обнадёживать себя, чтобы потом не страдать. Вместо этого Юнги теперь придумывает абстрактных персонажей, нисколько не связанных с его жизнью, чтобы в лишний раз не окунаться в болезненное прошлое. Куда легче поставить на нём блок и сконцентрироваться на том, что доставляет удовольствие. С этой целью Юнги и осмеливается на следующий шаг: открывает толстую тетрадь, и истории, с тех пор, находят письменное закрепление. Все они — особенные и неповторимые, но всё равно имеющие общие черты: добрые, чарующие и обязательно с хорошим концом. Так происходит, потому что Юнги порой кажется: миру не хватает чудес. Безобидных совсем, но тех, которые, тем не менее, сумеют разукрасить жизнь человека яркими красками переливающихся цветов радуги. И он изо всех сил старается восполнить их дефицит через свои сказки. У него поистине богатая фантазия: истории, которые он пишет, полны самых диковинных, причудливых существ. Это ни капли не вяжется с реальностью, но Юнги на достоверность и не претендует — всего лишь создаёт альтернативный мир, замещающий настоящий, отталкивающий и безрадостный. В конце концов, каждый справляется с болью по мере своих возможностей — в бой идут любые действенные средства. У Юнги выбор весьма ограниченный, а потому на помощь приходит писательство. Впрочем, он об этом и не жалеет.* * *
— Как ты думаешь, почему ты здесь? Он стоит перед чопорной дамой со строгим, каменным лицом. Обводит скучающим взглядом принадлежащий ей кабинет, напоминающий, скорее, захламлённую каморку — даже присесть негде. Но ему и не позволят: он, кажется, провинился. Молчит несколько секунд, а затем, чуть подумав, выдаёт: — Понятия не имею. Воспитательница приюта щёлкает языком с раздражением. — И ты ни в чём не хочешь мне сознаться? Юнги лишь качает отрицательно головой. Та складывает руки на груди и смотрит на него с укором. — Хорошо. Тогда буду говорить я. Юнги улыбается самыми краями искусанных губ. Кто бы мог подумать, что его отсюда так легко выпустят? Без промывания мозгов выйти из этого кабинета невозможно. — Мы знаем о том, что произошло в школе. — дама понижает голос и бросает на него убийственный взгляд. — И мы знаем, что ты сделал со своим одноклассником. Юнги, спокойно выдерживая этот взгляд, лишь кивает. Теперь хотя бы понятно. Что ж… Ему только недавно стукнуло четырнадцать, и он — нескладный и замкнутый в себе, несколько угрюмый подросток с достаточно проблемной кожей и даже более, чем просто проблемной жизнью. А ещё он влюбился в мальчишку, который совсем недавно перевёлся в его класс. И, недолго думая, его поцеловал. И, да. Это было чертовски глупо — полагать, что тебе ответят взаимностью. Юнги, вообще-то, давно пора перестать обжигаться. Он бы хотел понять это раньше, да только учимся мы всегда на ошибках. Вероятно, обжечься пару болезненных раз всё-таки стоило — чтобы усвоить жестокий урок раз и навсегда. В привязанности нет ничего хорошего: проще быть одному. Так твоё сердце хотя бы останется целым и не будет страдать. — Должна ли я говорить, что ты этим поступком опорочил наш приют? Приют, содержащийся на средства церкви! Юнги смотрит безучастно на женщину — та всем своим видом кричит, насколько же она оскорблена. — Но, что гораздо хуже, ты согрешил перед Господом. Он закатывает глаза. Этого стоило ожидать. Различие между полами есть особый дар Творца созданным им людям, а потому мужеложство — страшный грех. Так твердили библейские заповеди. Первое время Юнги и сам считал так же — а может, ему подобное мнение внушили. Вне зависимости от причины, факт остаётся фактом: пока остальные мальчишки, ощутившие пубертатный период во всей его красе, рассказывали с восторгом о своём первом опыте с девушками, Юнги, нервно сглатывая, отводил глаза всякий раз, когда стоял в мужской душевой. Другие мальчишки считали, что он просто стесняется чужого присутствия, а потому выходит оттуда последним. Юнги же и не смел их переубеждать — даже самому себе не сразу удалось признаться, что его возбуждает, в первую очередь, вовсе не женская грудь. Дефектный, мерзкий, грязный. Такими словами Юнги обзывал бы себя мысленно сутками напролёт, гадая, почему не может быть таким как все — нормальным. Но этого не случилось. Вероятно, будь у Юнги рядом близкий человек, чьи ожидания было страшно не оправдать, он бы к нему прислушался — хотя бы на первых порах. Потому что мы, как ни крути, принимаем во внимание мнение родных и стараемся ему соответствовать, чтобы не потерять чужие любовь и доверие. И если бы всё было так, Юнги бы обязательно проклинал себя, испытывал отвращение, злился и терзал свою душу на части, боясь страха осуждения. Вот только Юнги был совсем один — без преувеличения. Сблизиться с другими воспитанниками приюта ему так и не удалось. Конечно, в самом начале попытки были, но и те с треском оборвались, когда осознание предательства накрыло с головой. После этого Юнги словно кипятком ошпарило, и выбор был сделан в пользу безболезненного одиночества. Положиться было не на кого, да он бы и не смог, раз уж на то пошло. И это вполне естественно — после первого удара током вряд ли захочется вновь засовывать пальцы в розетку. Тело будет помнить боль, а потому постарается всячески её избежать в будущем. Вот и Юнги боялся доверять другим. Одного несдержанного обещания более, чем хватило, чтобы закрыться от всего мира. Юнги был совсем один, но его это, в какой-то степени, даже устраивало. Не подпуская к себе никого, он не ощущал ответственности. Отсутствие близкого человека было выгодным: таким образом ты был полностью свободен от чужого личностного влияния. Руки были развязаны, а разум предоставлен лишь тебе одному. Было сложно, но Юнги научился рассчитывать исключительно на самого себя. Вернее, жизнь научила. Кто знает: может, именно поэтому Юнги не столкнулся с трудностями в процессе принятия собственной ориентации. — Покайся сейчас же, глупый. Помолись, слышишь? — резкий голос воспитательницы бьёт по ушным перепонкам. — Извинись перед Богом. Он милосердный, обязательно услышит и простит… Осточертело. — Было бы ещё за что извиняться. — шипит Юнги, уставший молчать. — То есть, ты не чувствуешь вины? Он вопросительно приподнимает брови: — А должен? Воспитательница задыхается в возмущении: — Не разочаровывай меня, Юнги. Одумайся, пока не стало слишком поздно. Тот усмехается невесело. Кем ему приходится эта женщина, чтобы он боялся её разочаровать? Хотя, даже если бы она относилась к детям по-человечески, не терроризируя их за малейшую оплошность, доверия у Юнги бы всё равно не прибавилось ни на каплю. В одиночестве, определённо, есть свои достоинства. — А когда станет слишком поздно? Что я должен сделать, чтобы вы окончательно поставили на мне крест? Скажите сразу, чтобы я знал. Женщина делает глубокий вдох: на её лице играют желваки. — Ты, кажется, забываешь своё место. — цедит она по слогам ядовито. — Неделю просидишь в чулане, понял? Юнги улыбается, покидая кабинет под чужую разъярённую ругань. Этого ожидать тоже, кстати, стоило.* * *
— Дитя, мы здесь, чтобы помочь тебе. Затхлое, сырое, почти не освещаемое и чрезвычайно маленькое помещение. По углам, у самого потолка, расползаются громадные паутины. Стены обшарпанные, грязные, с многочисленными разводами. У всех есть свои скелеты в шкафу, что прячутся тщательно от неугодных глаз: даже у церковного приюта, ратующего за добродетель. С виду тщательно выбеленное, стерильное здание создаёт приятное впечатление. Но каждому воспитаннику превосходно знакомы его чуланы, потому что отправляют сюда за любое непослушание. Юнги сидит на холодном каменном полу, уткнувшись в собственные колени и не поднимая головы. Живот урчит от голода — провинившихся кормят очень скудно в качестве наказания. В качестве исправления же приводят священников. Те, улыбаясь лучисто и подобострастно, читают проповедь и поучают нравственности — наставляют на правильный путь. — И мы не будем тебя ругать. Ты ведь не виноват ни в чём. На долю секунду Юнги застывает в неверии — ожидает подвоха. Не может быть всё так просто. — Виноваты лишь обстоятельства, подтолкнувшие тебя к грехопадению. Юнги, не сдерживаясь, фыркает — он так и знал. — А обстоятельств таких более, чем достаточно, дитя моё. Ты был окружён человеческой жестокостью с момента рождения. Но твои испытания на этом не завершились. Ты был брошен, оставлен, забыт. Мир обозлился на тебя без какой-либо причины. Юнги стискивает зубы до скрипа. — И то, что ты обозлился на мир в ответ, вполне объяснимо. Священник опускается перед ним на корточки — подол его чёрной рясы щедро собирает пыль. — Жизнь сирот тяжела и мучительна. Но ведь не зря говорят, что сироты — Божьи дети. Господь понимает вашу боль и всецело её разделяет. Юнги заранее предугадывает его следующую фразу. — И он простит тебя, дитя, непременно простит. Нужно всего лишь раскаяться в своём дурном поступке. — Отец… — устало прерывает его одухотворённую речь Юнги. — Но что делать, если я не чувствую искреннего раскаяния? Что, если я не считаю это дурным поступком? Священник кивает участливо — словно он всё понимает. — Не переживай, дитя. Запретный плод, коим является грех, всегда сладок. Он вводит тебя в заблуждение, туманит разум, влечёт за собой. Поэтому ты и не можешь его распознать и предотвратить самостоятельно. Но Бог не оставит тебя в беде. Он придёт на помощь. Твоё дело — замаливать этот грех. Так ты прогонишь демона-искусителя. Юнги остаётся только улыбнуться криво. Он, если честно, и не рассчитывал на что-то другое.* * *
— Как ты думаешь, почему ты здесь? Каждый его поход к воспитательнице начинается одинаково — все её фразы, что под копирку, давно выучены, словно мантра. Взять, к примеру, недавнюю ситуацию, когда в кармане его куртки была найдена пачка сигарет. Юнги готов поклясться — здание приюта тогда содрогалось от чужих ругани и криков. — Я к тебе обращаюсь! Он, как и обычно, молчит — тем самым выводит женщину из себя ещё сильнее. — Не будешь со мной разговаривать? — шипит она, пока её кулаки трясутся от ярости. — А не слишком ли ты высокого мнения о себе? Ну, ничего. Сейчас я опущу тебя на землю. Юнги лишь делает глубокий вдох. — На прошлой неделе ты устроил четыре драки. На этой — уже пять. И это только в стенах приюта! Боюсь представить, что происходит в школе! Женщина делает короткую паузу, прежде чем заглянуть ему в глаза с неистовой злостью. — Нам стоит ждать нового рекорда на следующей неделе? Или, быть может, пора уже остановиться? Юнги холодно усмехается. Пора. Давно пора, вообще-то. Да только это от него ни капли не зависит. Раньше отношения с ровесниками его более, чем устраивали: он с ними не общался, а они, даже если и считали его странным, молчали об этом, не стремясь нарушать чужие личные границы. Они не трогали Юнги, а он их — тем более. Одним словом, полная идиллия. Хрупкое спокойствие оборвалось одним днём. И отправной точкой для этого послужила разлетевшаяся по всей округе новость о том, что воспитанник церковного приюта оказался неприкаянным грешником. Юнги, сам того не осознавая, дал отличный повод для окружающих, которые, казалось, этого только и ждали. Помните то самое правило? Ты автоматически становишься странным, если отличаешься от остальных хотя бы на каплю. Ты сталкиваешься со взглядами, наполненными неприязнью, если отходишь от общепринятых норм. Ты бракованный, дефектный, если выглядишь или ведёшь себя по-другому. Ты не вписываешься в установленные когда-то давно стереотипные рамки, а потому не оправдываешь возложенных на тебя ожиданий. Всё начиналось с насмешек, которые первое время удавалось терпеть: Юнги, в конце концов, этому был с детства научен. Он старался, правда старался не реагировать на едкие фразы, брошенные в его адрес каждым, кому не лень. И лишь сжимал губы крепче в тонкую полоску — это был его единственный ответ на язвительные оскорбления. Но люди ведь явно не того ждут, верно? А потому вполне объяснима их ярость — когда не видишь должной реакции на свои действия. Поэтому, вскоре в бой вступают открытые издёвки. У подростков они всегда отличаются особенной изощрённостью и оригинальностью — кто на что горазд. И, чем дольше они длятся — тем жёстче и обиднее становятся. Сначала одноклассники рвут его тетради, затем забрасывают портфель на крышу школы, а потом, по чистой случайности, конечно же, опрокидывают на него поднос с объедками из столовой. И всё это происходит прямо на глазах у учителей, которые, по какой-то причине, молчат. Прямо как сам Юнги, копящий внутри постепенно поднимающуюся всё выше злость. В приюте дела складываются не лучше — ему в постель подкидывают тараканов и дохлых крыс, а с полки в общем гардеробе воруют вещи. Апогеем становится момент, когда обидчики, тайно копаясь в его вещах, находят случайно тетрадь с историями, после чего долго глумятся. — В сказочники решил податься? — Я бы, на твоём месте, не переводил бумагу. — Ничего глупее в жизни не читал. — Неужели ты думал, что это убожество может кому-то понравиться? — Признай уже, что ты бездарность. Но и здесь руководство упускает факты издевательства из виду. И начинает бить тревогу лишь в тот момент, когда терпение Юнги достигает точки кипения, а злость выплёскивается наружу подобно раскалённой вулканической лаве. И вот тогда начинаются те самые драки. В которых, впрочем, сам Юнги далеко не всегда является инициатором. Да и, вообще-то, в драках тоже должен соблюдаться какой-никакой, но всё же этикет: семеро одного не бьют, а лежачего не добивают, не так ли? Видимо, в отношении Юнги эти правила не работают. Но жаловаться он не собирается. Понимает, что это бесполезно — никто его сторону занимать не станет. Для воспитательницы он — словно неугодное бельмо на глазу, вызывающее сплошную головную боль. Она ему не поверит: он, если можно так выразиться, давно подорвал её доверие. Против него настроены все — он же грешник. А ещё двоечник, который был уличён в курении. Он безнадёжен. И изменить чужое сознание Юнги не в силах. — Я одного не могу понять… — шипит, словно кобра. — Неужели ты хочешь поселиться в чулане? Юнги громко фыркает. Неужели это должно было его напугать? Он, на самом деле, не против — всё равно практически не выходит оттуда. Так, вероятно, даже лучше — в чулане к нему хотя бы никто приставать не будет. Разве что священники, читающие вслух свои затяжные молитвы — они думают, что смогут таким образом побороть зло, сидящее внутри него. — Молчишь. — выплёвывает женщина, теряя последние крупицы самообладания. — Значит, помолчать взаперти ещё неделю для тебя труда не составит. Свободен. Юнги, если быть честным, только этого и ждал.* * *
Жестокость жестокостью, а поддерживать репутацию всё-таки нужно: если не хочешь, конечно, ударить в грязь лицом перед общественностью. В церковном приюте это прекрасно понимают, а потому, накануне Пасхи, все чуланы пустеют. Узники выходят на волю, надевают праздничную светлую одежду и нацепляют на лица яркие улыбки — на тот случай, если в гости заглянут прихожане, желающие заняться благотворительностью. Именно для их глаз разыгрывается этот спектакль — поддерживается образ того, что в приюте всё идёт так, как надо, а беспредела в отношении бедных сирот со стороны руководства не наблюдается. — Я не верю в твоё исправление. — остервенелым шёпотом в самое ухо. — Но верит Бог. Он всегда верит до последнего. Пятнадцатилетний Юнги на это, как и обычно, ничего не отвечает. Слова эти уже поперёк горла стоят — ещё немного, и начнёт тошнить. По мнению руководства приюта на его плечах несметное количество грехов и никакого намёка на покаяние. В этом есть заслуга ополчившихся против него ровесников — Юнги для них по-прежнему является главной мишенью. Предвзятое отношение воспитателей к нему лишь играет на руку. Это ведь так легко, в самом деле — совершить дурной поступок, а затем оклеветать другого человека. И улыбаться коварно, понимая — тебе поверят и накажут невиновного. Потому что в стенах приюта Юнги — главное исчадие ада. — Это очередной шанс, — сухо бросает ему воспитательница, — который великодушно дарит тебе Всевышний. Он всегда учил прощать. Даже тех, — кривится она, — кто этого не заслуживает. Юнги на это улыбается краями губ. — И этот шанс не должен восприниматься тобой как должное. Мы верим, что это поспособствует твоему исправлению, побудит тебя к становлению на верный путь. — женщина, чуть помолчав, добавляет. — Если, конечно, ещё не поздно. Возможно, Юнги всё-таки стошнит. — Но только попробуй провиниться ещё раз, и тут же полетишь обратно. Ты меня хорошо понял? Он кивает без какого-либо энтузиазма. Всё равно знает, что долго здесь не продержится. Интуиция в этом плане его никогда не подводит.* * *
Говорят, рыба начинает гнить с головы. Это, естественно, нисколько не оправдывает детей, издевающихся над сверстниками, но даёт объяснение такому их поведению: показывает, что насилие порождает насилие. Проще говоря, ребёнок очень восприимчив к среде, в которой он растёт. Даже не научившись разговаривать, он уже слушает и запоминает — впитывает полученную информацию, словно цветок влагу, без какого-либо анализа. По этой причине порядочные родители окружают его теплом и заботой, а ещё стараются не выражать агрессию в его присутствии — знают, что тот неосознанно может это перенять и уложить у себя в голове как что-то само собой разумеющееся. В конце концов, ребёнок инстинктивно равняется на взрослого, поскольку видит в нём источник знаний и богатого жизненного опыта. Может показаться, что в случае с сиротами такая схема не работает — они ведь предоставлены самим себе с раннего детства. Но это не совсем так: и у них есть пример для подражания в лице воспитателей, какой-никакой, но всё же авторитет. И если те позволяют себе обидеть и без того несчастное дитя, последнему не останется ничего, кроме как принять установленное правило за норму, привыкнуть к нему и, впоследствии, использовать против остальных. Примкнуть к злу и чинить его над другими. И это дитя не задумывается даже о том, что творит: не подвергает свои действия сомнению, не считает свои поступки аморальными и других, тем более, не жалеет. Потому что самих сирот никто и никогда не жалел. Потому что забота для них — чуждая незнакомка, а тепло — диковинное блюдо, вкус которого они прежде не ощущали. Потому что к любви сироты не приучены. А статистика всё так же не врёт: по её данным, каждый третий выпускник приюта становится алкоголиком, каждый пятый — преступником, а каждый десятый накладывает на себя руки, оканчивая тем самым жизнь самоубийством. И лишь в редких случаях ребёнку, выйдя за порог учреждения, удаётся встать на ноги. Общество почему-то связывает это с генетикой: мол, если у родителя было пристрастие к алкоголю, то и ребёнок повторит его судьбу. Яблоко от яблони же недалеко катится, верно? Общество называет это серьёзной проблемой и всякий раз твердит, что нужно как-то её решать. Общество часами ломает голову, пытаясь найти выход из удручающей ситуации, однако так ни к чему и не приходит в итоге. Это вполне себе ожидаемо: с таким же успехом можно биться над математической задачей, получая неверный ответ из раза в раз. И так будет происходить до тех пор, пока ты не осознаешь, наконец, что всё это время применял не ту формулу. Но общество, очевидно, этого не понимает. Гораздо легче спихнуть всё на независящие обстоятельства, чем признать, что сироты с пелёнок воспитываются методом кнута, да только без пряника людьми, которые ставят на них клеймо позора. Людьми, которые в них ни капли не верят. Людьми, которые их ненавидят. А дети — они, по сути, зеркало. Чистый лист, по которому беззастенчиво разводят акварелью. Но забывают почему-то: если ты выбираешь краски тёмных цветов, то рисунку не суждено стать светлым. Вот только это по-прежнему не является оправданием. — А ну отпусти, придурок! — Как ты меня назвал? — У тебя проблемы со слухом? Так и быть, я повторю. Ты придурок. — Уродец, ты совсем страх потерял? Я тебя вдвое старше! — Да, только вот умом всё равно не блещешь. — Тебя старших, я смотрю, уважать не учили? — А тебя разве есть за что? Дело происходит во время послеобеденной прогулки. Погода солнечная, тёплая, приветливая: дети высыпают на улицу и разбегаются, кто куда, по просторной территории. Юнги сидит в тени ветвистых деревьев в гордом одиночестве, как и обычно. На коленях он размещает исписанную тетрадку и задумчиво грызёт грифель карандаша, когда краем уха слышит чужую словесную перепалку. — Ты слишком зазнаёшься. — Нужно же ставить на место таких ублюдков, как ты. Юнги, откладывая тетрадь с недописанным рассказом в сторону, осторожно поднимается с земли и начинает идти на голоса — те, по ощущениям, совсем недалеко. — Думаешь, что раз уж ты весь из себя такой больной, тебе всё сойдёт с рук? Как бы не так. — А ну заткнись! — Правильно о тебе говорят медсёстры — ты держишься на одном честном слове. Юнги, притаившийся за деревом, замечает две фигуры. Одна принадлежит его ровеснику — узнать его не составляет никакого труда. Хотя бы по той причине, что Юнги неоднократно проезжался кулаком по его носу, а тот, в свою очередь, никогда не оставался в долгу. — Они говорят, что ты скоро умрёшь, потому что невозможно с такой болезнью прожить долго. Юнги открыто морщится. Мерзко. Тот всегда так поступал — намеренно надавливал на чужие ещё не затянувшиеся раны и ковырял их до того момента, пока они не начинали кровоточить по новой. — По тебе это видно, кстати. Весь тощий, бледный. Смерть воплоти — не иначе. — Заткнись сейчас же! Юнги переводит взгляд на другую фигуру. Мальчишка. На вид — не больше шести лет. Сжимает и разжимает кулаки яростно и дышит тяжело, пока в глазах читается настоящая ненависть. Юнги узнаёт и его — вот уже который год в приюте всеми подряд обсуждается ребёнок, от которого родители отказались при рождении. На то была причина: мальчик появился на свет с неизлечимым дефектом сердца. Он часто терял сознание, пару раз у него даже случались приступы. В такие моменты приезжал доктор — он, всякий раз сокрушаясь, выписывал дорогостоящие препараты, благодаря которым недуг если и не исчезнет, то хотя бы замедлится на время. И даже медсёстры заворчали однажды, глубоко недовольные тем фактом, что на поддержание жизни одного ребёнка уходит добротная часть церковного финансирования. Если уловить логику, их можно понять: теперь средств, которые можно упрятать в свой карман, стало гораздо меньше. Их теперь, вот же незадача, приходилось тратить на действительно стоящие того цели. Вот только в этом не было ничьей вины. Особенно — этого мальчишки, который не выбирал, каким ему рождаться. Рождаться ли вообще. Но люди, если почувствуют необходимость сорвать свою злость, обязательно найдут крайнего. И все камни, таким образом, полетели в огород и без того бедного ребёнка. — Поскорее бы ты уже подох. — продолжает, тем временем, обидчик. — От тебя всё равно нет никакой пользы. Мальчишка судорожно выдыхает — Юнги с приличного расстояния умудряется разглядеть в его глазах жгучие злые слёзы. — Боже мой… — с притворной грустью шепчет обидчик, явно довольный собой. — Какой же ты жалкий сопляк. — А ты, я смотрю, и до младших успел добраться. Тот вздрагивает резко. И раскрывает рот, когда из тени показывается Юнги, склоняя голову заинтересованно. — О, ну конечно. — понимающе тянет он. — От сверстников же и по шапке можно получить. Поэтому ты решил играть грязно — выбрал себе в жертвы того, кто не сможет дать сдачи, не так ли? Он подходит ближе — встаёт прямо перед наглым громилой, закрывая собой потерявшего дар речи мальчишку. — Самому хоть не стыдно? — выгибает бровь насмешливо. Обидчик фыркает. — Это не твоё дело. Юнги задумчиво кусает нижнюю губу. Так уж вышло: Юнги готов стерпеть издёвки в свой адрес. Но он никогда не потерпит несправедливость в отношении других. — Ты прав. — соглашается он, быстро разминая кулаки. — Но это вовсе не помешает мне надрать тебе задницу.* * *
Лёжа в чулане поздней ночью, Юнги отмечает — интуиция его действительно не подводит. — Ты неисправим. — вспоминает он слова разгневанной воспитательницы. — Сколько бы шансов тебе не давал Господь, ты всё равно будешь наступать на одни и те же грабли. Устроить драку во время Пасхи… В тебе нет ничего святого. — Этот здоровый ублюдок издевался над ребёнком, что вдвое младше него. — не выдерживая, всё-таки подаёт голос Юнги. У него разбит нос, а на костяшках снова содрана кожа. Впрочем, ему не привыкать. А ещё душу приятно греет мысль: тот громила пострадал куда сильнее. Юнги знает, что сломал ему, как минимум, нос. — Во-первых, — рычит женщина, — не смей сквернословить. Во-вторых, можно было разрешить ситуацию без кулаков — мирным способом. Хотя кому я это пытаюсь донести? Для тебя мои слова — не больше, чем пустой звук. И это, кстати, взаимно — Юнги ведь тоже чувствует себя так, словно стучится в глухую, не пропускающую шум стену. И вот, он снова здесь. И навязчивое чувство дежавю не отпускает его, пока он лежит на холодном каменном полу. История всегда циклична, а призраки прошлого, по всей видимости, не собираются отпускать его так легко. Иногда Юнги начинает казаться, что он действительно провинился. Не в этой жизни — так в прошлой. Он в реинкарнацию не шибко верит, но сейчас видит в этом единственное объяснение: наверняка его руки были напрочь залиты чужой кровью. Быть может, он прежде был подлым разбойником или зверским убийцей, а сейчас всего лишь расплачивался за свои прошлые, вот уж правда, грехи. Юнги часто об этом фантазировал. Хорошо развитое воображение подкидывало ему самые разные исторические сюжеты: например, в эпоху Средневековья он был бы охотником на ведьм. Занимался бы инквизицией — пытал бедных девушек, беспочвенно подозреваемых в колдовстве, а затем, ни дрогнув ни глазом, ни рукой, ни, тем более, сердцем, сжигал останки их изувеченных тел в огромном адском костре. Он мог быть и чумным доктором, проводящим на тяжело больных мучениках эпидемии свои чудовищные эксперименты, а мог быть безжалостным палачом, размахивающим своей смертоносной секирой. Юнги думал об этом без устали, когда в его чулане собирались священники. Поначалу они в один голос твердили, что он должен встать на путь исправления — перестать чинить насилие и искоренить содомию. Позже сокрушались — говорили, что дьявол-искуситель всё-таки переманил его на свою запретную сторону. И наступал час так называемого искупления — так они оправдывали свои действия. Неумолимые мучители в стенах затхлых чуланов, которые, приходя на воскресную службу, преображались по мгновению ока в светлых праведников. Облачаясь в расшитые золотистыми нитями одеяния и улыбаясь кротко и лучисто, пытались тем самым откупиться — отмыть кровь со своих рук. В глазах прихожан они — олицетворение святости и чистоты, связующее звено между человеком и Богом, призванное озвучить волю последнего, привить любовь и доброту и, напротив, отучить от неоправданной жестокости. Юнги, получая от них хлёсткие удары по щекам ребром ладони, всякий раз интересовался, спокойно ли они спят по ночам. — Эй! Он, начавший было засыпать, разлепляет с трудом глаза и щурится. «Послышалось, должно быть» — решает. Но не тут-то было. — Я знаю, что ты там! — раздаётся вновь смутно знакомый полушёпот. — И я знаю, что ты меня слышишь! Юнги хмурит брови. Он сквозь боль поднимается на ноги и подходит к двери, приставляя к ней ухо. — Что тебе нужно? — спрашивает прямо. На некоторое время воцаряется тишина. — Я стащил из столовой хлеб. — отвечают ему всё же. — Ты, наверное, проголодался. Юнги холодно усмехается. — И что мне делать с этой информацией, если дверь заперта снаружи, и я не могу её открыть? — Ты меня недооцениваешь. — голос по ту сторону звучит явно обиженно. — Потому что ключ я тоже стащил. Не успевает Юнги и удивиться, как слышится скрежет в скважине — после этого дверь с тихим скрипом отворяется. Ему остаётся лишь отойти в сторону и пропустить небольшую фигурку. У него слишком много вопросов к этому странному мальчишке. Хотя бы потому, что тот, очутившись в чулане, первым делом поднимает на него свои большие глазёнки и выдаёт: — Ты же знаешь, что не был обязан заступаться за меня? Юнги приподнимает брови. — Это твоя благодарность? Тот забавно кривится. — Нет. Просто хотел сказать, что ты дурак. — он, чуть подумав, добавляет. — Хороший дурак. Юнги лишь пожимает плечами неопределённо. — Просто не могу оставаться равнодушным, когда вижу несправедливость. — Тогда почему же допускаешь её в свой адрес? — прилетает ему тут же. Юнги, не разрывая зрительный контакт, отвечает спокойно: — Потому что в моем случае ей противостоять бесполезно. Мне всё равно никто не поверит. — Неужели всё настолько плохо? — вновь спрашивает мальчишка, доставая из кармана кусок хлеба и передавая его в чужие руки. — Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. — подтверждает тот. — Здесь от меня лишь мечтают избавиться поскорее. Впрочем, это единственное, в чём мы сходимся. Потому что я отсчитываю день за днём, чтобы покинуть это чёртово место. — Заберёшь меня с собой? Юнги, жующий чуть чёрствый хлеб, фыркает громко. — Малец, я даже твоего имени не знаю. Мальчишка тут же кивает понимающе — словно признаёт свою ошибку. — Лиам. — говорит он. — Меня зовут Лиам. — а потом повторяет настойчиво. — Теперь заберёшь? «Наглость — второе счастье» — думает Юнги. И его эта наглость начинает изрядно раздражать. — Хорошая попытка, но нет. Ты по-прежнему никто для меня. — Тогда давай станем друзьями! — чужой голос сквозит недоумением. — Не вижу в этом никакой проблемы. — Нет уж, спасибо. — отрезает тот. — Я и без друзей прекрасно обхожусь. — Но я в любом случае должен отплатить тебе за то, что ты за меня заступился. — тянет Лиам. В настойчивости этому мальчишке явно нет равных. И всё же, настойчивость эта не идёт ни в какое сравнение с упёртостью Юнги, который не позволит никому приблизиться к себе любой ценой. — Можешь считать это актом доброй воли. — Не хочу. Юнги порывается закатить глаза. Чертовски раздражает. — И что будешь делать? — Буду приносить тебе еду по ночам. — следует простой ответ. — А если тебя заметят? — Тогда я тоже буду сидеть в чулане. Это же очевидно. — Не боишься? — А чего мне бояться? Самое страшное уже произошло, когда я оказался здесь. Юнги не удерживается от одобрительного кивка даже несмотря на тот факт, что к мальчишке этому испытывает явную неприязнь. — Неплохо сказано. Лиам заметно приободряется. — Это значит, что я тебе нравлюсь и мы можем дружить? — Нет. — качает головой Юнги. — Это всё ещё ничего не значит. Тот, поджимая губы, упирает руки в бока. — Ну и противный же ты! — Тогда зачем тебе со мной дружить? Лиам заглядывает ему в глаза — словно выискивает на их глубине какой-то одному ему понятный знак. Впрочем, он его, кажется, находит. — Потому что ты только пытаешься таким казаться. Но на самом деле у тебя доброе сердце. Юнги теряется на долю секунды. Застывает, моргая глупо, прежде чем, прочистив горло, взять себя в руки и приподнять невозмутимо подбородок. — Откуда такая уверенность? — Ты доказал это своим поступком. — просто отвечает ему мальчишка. Юнги с видом истинного страдальца возводит глаза к потолку. — Ты не отстанешь от меня? Лиам на это хитро улыбается. — И не подумаю. Ещё чуть-чуть, и Юнги начнёт скрипеть зубами.* * *
На следующую ночь всё повторяется по тому же сценарию. Однако Юнги это несказанно удивляет, даже если он и старается изо всех сил не подавать виду. А ещё, почему-то, это выводит из себя. Юнги, в конце концов, свыкся с одиночеством. Оно кажется ему безболезненным, а потому комфортным. В нём, безусловно, множество недостатков, но их перекрывает одно жирное преимущество, которое для Юнги по значимости превосходит всё вместе взятое: нет никакого смысла тревожиться о том, что кто-то решит покинуть тебя однажды. Потому что покидать тебя некому — ты совсем один. И так, вероятно, проще. Не иметь привязанностей и ни о ком не страдать. Поэтому улыбчивая физиономия Лиама, мельтешащая перед глазами, заставляет сложить руки на груди и открыто поморщиться. Мальчишка этот явно не собирается отступать, и попыток сблизиться с ним не оставляет. И в этом, по сути, нет ничего криминального — обыкновенное проявление дружелюбия. Юнги же видит в этом нарушение собственных границ, которое его не на шутку пугает. И он, если честно, сам себе напоминает прямо сейчас вставшего на дыбы котёнка, который однажды прочувствовал на собственной шкуре чужую жестокость, а теперь, следуя инстинктам самосохранения, пытался избежать её повторения. — Ты снова пришёл. — сухо произносит он. Лиам приподнимает брови, доставая из кармана кусок хлеба и передавая его старшему. — Ну, а что в этом такого? — и добавляет совершенно легко и беззаботно. — Я же пообещал. И в этих словах, по сути, нет ничего сверхъестественного. Так бы поступил любой порядочный и честный человек, привыкший свои обещания во что бы то ни стало сдерживать. Юнги же от этого выворачивает наизнанку. Он вновь молчит потерянно, чувствуя себя застигнутым врасплох и накалённым, словно провод, до предела. Потому что слова эти, неосознанно брошенные мальчишкой, подцепляют и вновь вскрывают уродливые раны в области сердца. Заставляют ощущать собственную уязвимость. И всё же, он на это решает ничего не отвечать — не говорить же, в самом деле, что он в эти чёртовы обещания зарёкся не верить никогда. Поэтому, он просто пихает в рот кусок хлеба и ожесточённо его пережёвывает — раздражение продолжает копиться внутри. Лиам наблюдает за ним, что-то обдумывая. — К тому же, я не могу бросить тебя в беде. — дополняет всё-таки он. — Мы ведь друзья. Юнги, вмиг переставая жевать, смеряет его хмурым взглядом. — А я об этом знаю? — бросает равнодушно. Ему плевать, на самом деле, что этими словами он может обидеть ребёнка. Лучше ведь сразу обозначить свои нерушимые личные границы, не так ли? Тем более, раньше это всегда отлично срабатывало. Но Лиам, вопреки его ожиданиям, отвечает без промедления: — Ну, теперь знаешь. Честное слово: Юнги готов задохнуться от возмущения. Что вообще позволяет себе этот наглец? Они молчат некоторое время — Юнги вновь предпочитает оставить чужие слова без ответа, лишь бы не сорваться ненароком. В какой-то момент пауза эта слишком затягивается и перерастает в гнетущую. Лиам, неловко поглядывающий на старшего украдкой, решает её нарушить, дабы разрядить обстановку и снизить опасный уровень напряжения. — Я, кстати, принёс тебе кое-что. — произносит. — Хотел ещё в прошлый раз отдать, но забыл. Он тянется к бездонным карманам своей растянутой кофты, а затем вытаскивает оттуда чуть помятую тетрадь. Юнги чувствует, как сердцебиение против воли учащается. — Ты оставил под деревом в тот день. — поясняет мальчишка, протягивая её старшему вместе с обгрызенным карандашом. — Вот я и подумал, что нужно вернуть её тебе. Недолго думая, Юнги перенимает тетрадь в свои руки и оглаживает любовно, чувствуя истинное облегчение. Теперь ему хотя бы будет, чем заняться здесь. — У тебя здорово получается. — слышит он вдруг и цепенеет разом, поднимая глаза на Лиама. Тот некоторое время колеблется, но под чужим напором стремительно сдаётся. — Да, прости, — признаётся вынуждено, — я не удержался и полистал её. Юнги плотно смыкает губы. Какого чёрта? Его бесит этот мальчишка. Бесит его бесцеремонность, даже некоторая настырность. Но, пожалуй, больше всего — наглость. — А разве я давал на это разрешение? — отрывисто произносит он, чувствуя, как внутри снова просыпается злость. Воцаряется гробовая тишина. Она нарушается прерывистым дыханием Лиама, который явно ожидал не той реакции. — Слышишь, ты! — цедит он спустя пару секунд, тыкая в Юнги пальцем. — А не слишком ли ты обнаглел? Тот даже дар речи теряет на долю секунду. — Я? — только и получается выдавить. Потому что он сам, в свою очередь, хотел задать подобный вопрос этому несносному мальчишке. — Да, ты! — передразнивает его Лиам. — Я приношу тебе хлеб, чтобы ты не загнулся от голода в этой дурацкой каморке. Вернул тебе тетрадку, а ты даже спасибо не сказал! Он, яростно выдыхая, делает небольшую паузу, прежде чем выпалить: — Друзья так не поступают! — и даже ногой притопывает для пущего устрашения. — Может, потому что никакие мы не друзья? — осаждает его мгновенно Юнги, бесконечно уставший терпеть. Пора бы заканчивать этот цирк, в котором ему участвовать совершенно не претит. Обескураженный Лиам не успевает и слова сказать — его опережает Юнги. — Более того, я тебя ни о чём не просил. Ты навязался сам. — Да, но… — Но мне твоя помощь и даром не сдалась. — бросает Юнги, и бровью не поведя. — Потому что я замечательно справляюсь один, без надоедливых мальчишек, вроде тебя. Он замечает: нижняя губа Лиама начинает предательски подрагивать. Но останавливаться не собирается — надо дожать до конца, раз уж начал. — И знаешь… Сейчас я даже жалею о том, что заступился за тебя тогда. Я бы не поступил так, если бы знал заранее, какой ты прилипчивый. Юнги холодно сверкает глазами. — Нужны друзья? Так вот мой тебе совет: иди к ровесникам. Он хватает понурившего голову ребёнка за локоть и грубо выталкивает за дверь, прежде чем прошипеть напоследок: — Только от меня отвяжись к чёртовой матери. А затем, захлопнув дверь, дышит тяжело, приходя в себя. Смотрит отстранённо на свои трясущиеся руки и прислушивается к гулу истошно колотящегося в груди сердца. Злится, он так сильно злится. И даже не столько на этого мальчишку — чёрт с ним. Он злится, когда понимает причину такой своей реакции. И это парадоксально. Потому что к одиночеству он привыкнуть смог, а вот к хорошему отношению к себе — очень маловероятно.* * *
Проходят дни. Они тянутся друг за другом бесконечной вереницей, и каждый новый идентичен предыдущему. Юнги кажется, что он попал во временную петлю — он словно проживает один и тот же день, и его вновь и вновь отбрасывает назад. В самое начало, к истокам. Каждый неровный выступ затхлых стен чулана давно изучен досконально, а ещё Юнги научился предугадывать приход гостей с филигранной точностью. Он их, конечно, не ждёт, но его мнения и не спрашивали. А приходят они, как правило, под вечер — когда за маленьким окном, с трудом пропускающим свет, солнце окончательно пропадает из виду. И это начало конца. Время, когда вся нечисть, с нетерпением ожидающая своего часа, выходит на свободу. Юнги в неё не верит, но монстры оттого по-прежнему не перестают быть реальными. Последовательность их действий также вызубрена: сначала всегда идут молитвы, которыми они пытаются изгнать дьявола, и только потом наступает черёд ударов, которые должны очистить грешную душу, выбить из гнилого нутра всю дурь. Так сказать, Божественное искупление — во всей его красе, ничем не приукрашенное. Они покидают чулан, когда полная луна ярко сияет в ночном небе. Юнги после их ухода лежит ещё некоторое время, сверля пыльный потолок непоколебимым взглядом. Мысленно ведёт подсчёт — осталось продержаться совсем немного. Каких-то пару лет, прежде чем он, словно узник, выйдет на волю. Навсегда покинет это проклятое место, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Тогда он и начнёт дышать полной грудью. И Юнги понятия не имеет, что ожидает его в будущем, не строит на него никакие планы и, уж точно, ни о чём не мечтает. Но в одном уверен наверняка: где бы ему ни пришлось оказаться, хуже, чем здесь, не будет. Он не допустит. С самых пелёнок его окружает грязь. Всюду, куда ни ступи, он натыкается на неё. Она бурлящая, липкая, густая — Юнги в ней с каждым годом вязнет всё сильнее. Она заполняет собой каждый участок тела, въедается в кожу и отвратительно скрипит под ногтями. Юнги терпел её вынужденно, но добровольно оставаться в ней навсегда не собирался. И теперь ставил перед собой одну единственную чёткую цель — отмыть эту грязь и ощутить чистоту, которой не знал прежде. И он сделает ради этого всё возможное, лишь бы попробовать на вкус другую жизнь — ту, которая лишена страданий. Он добьётся успеха назло всем, кто в него не верил. А потом, даже не удостоив их мимолётным взглядом, обязательно громко рассмеётся. Его мысли прерывает скрежет в замочной скважине, а затем протяжный скрип двери. Юнги лениво поворачивает голову в сторону звука и тут же чертыхается. Только этого не хватало. — Я ведь в прошлый раз вполне ясно выразился. Но я повторю снова, если уж ты не понял: тебе здесь не рады. Бросив эти слова через плечо с явным пренебрежением, он отворачивается обратно. — Всё я понял. — бурчат в ответ. — Не дурак же. — Тогда какого чёрта ты всё ещё здесь? — насмешливо тянет Юнги. — Потому что… Пауза. — Потому что больше у меня никого нет. — а затем ударом в область ребёр. — Я совсем один. Юнги крупно вздрагивает против воли — чужой голос звучит совсем отчаянно. Он вновь бросает взгляд на мальчишку, который скованно стоит у порога, словно не позволяя себе пройти дальше. Юнги задумчиво облизывает губы, рассматривая чужой силуэт и прислушиваясь к судорожным вдохам и выдохам. — Я так понимаю, — шепчет, склоняя голову к плечу, — мой совет не помог? Лиам горько улыбается: — Дерьмовые у тебя советы. А затем поднимает глаза на старшего, и Юнги задерживает дыхание — те полны слёз, что вот-вот прольются по щекам. — Как я могу дружить с теми, кто надо мной издевается? — тихо протягивает мальчишка, не переставая улыбаться разбито. — Как я могу дружить с теми, кто высмеивает мою болезнь и желает мне смерти? По коже тотчас бегут ледяные мурашки, когда Юнги осознаёт. Этому мальчишке, в самом деле, идти больше некуда. Он — такой же объект издевательств, каким был и сам Юнги. Потерянный, забитый, вынашивающий в сердце ненависть, что прогрессирует с каждой новой насмешкой, брошенной в его адрес. И если этот хаос вовремя не остановить, последствия рискуют быть самыми печальными: жертва, терпящая бесконечно долго чужие унижения, сама превратится в обидчика однажды, если не найдёт в себе силы противостоять злу. Но Юнги, слушая чужой трясущийся от обиды и срывающийся на хрип голос, чувствовал: он может предотвратить катастрофу, пока не стало слишком поздно. Потому что, быть может, Юнги и был с головы до ног перепачкан омерзительной грязью, которой его щедро поливало жестокое общество. Но грязь эта, так или иначе, не смогла пробраться в душу. Последняя оставалась чистой и незапятнанной, сопротивлялась до последнего и стойко держалась сродни доблестному, отважному воину. — Я ненавижу это место. Ненавижу их всех. Лиам правда старается держать себя в руках — даже если слёзы всё-таки начинают струиться вниз, к подбородку. Юнги, глядя на него, понимает одну важную вещь. Душа этого мальчишки мало чем отличается от его собственной. В ней, несмотря на пережитую боль и обиду, всё ещё теплилась надежда на лучшее. А сейчас к ней медленно, но верно подступала та самая грязь. — Я никогда не смогу с ними подружиться, слышишь? Никогда! Наблюдая за тем, как мальчишку напротив ломает на части, Юнги думает напряжённо. — И я правда не знаю… Как я смогу довериться кому-то, если все только и делают, что причиняют мне боль? Юнги не хочет отнимать последний луч света, слабо пробивающийся сквозь тучи. — Даже мои родные родители, которые от меня отказались. Наверное, именно их поступок и ранит меня больше всего. Юнги не хочет быть тем, кто погрузит Лиама в грязь ещё сильнее. — Так что я пришёл сказать тебе… — слышится всхлип. Мальчишка накрывает лицо ладонями, яростно растирая слёзы. Юнги тяжело вздыхает, решаясь на шаг, о котором, вероятно, пожалеет чуть позже. — Катись ты к чёрту со своими советами! — успевает прошипеть Лиам, прежде чем застыть каменным изваянием. Потому что в ту же секунду он оказывается утянутым в чужие крепкие объятия. Это оказывается неожиданностью для них обоих. Лиам расширяет глаза до такой степени, что те вот-вот выпадут из орбит, пока Юнги утыкается носом в его макушку. — Мне жаль. — шепчет он, прижимая мальчишку чуть ближе к себе и лишая возможности сбежать. — Прости меня. После этих его слов вновь повисает молчание, разбавляемое лишь сбитым дыханием Лиама. Юнги догадывается: тот, придя сюда, чтобы выместить весь свой накопившийся гнев, явно не ожидал подобного исхода. — Но знаешь… — произносит вдруг старший задумчиво. — Возможно, так даже лучше. Ответом ему вновь служит молчание, и Юнги, вздыхая, продолжает. — Ну, не помнить ничего. Не знать своих родителей в лицо. Неосознанно он закусывает обветренную нижнюю губу, когда бросает: — Потому что ты не ощущаешь привязанности к ним. Зубами он подцепляет тонкую кожицу на недавно зажившей ранке. — Конечно, ты всё равно чувствуешь себя преданным. Этого нельзя отрицать. — соглашается Юнги. — Но гораздо хуже… Лиам задерживает дыхание, боясь спугнуть чужое внезапное откровение. — Гораздо хуже запомнить момент предательства. — договаривает Юнги. В этот момент вновь открывшаяся ранка начинает кровоточить, и он быстро поджимает губы. — Гораздо хуже безоговорочно верить человеку. Любить его бескорыстно. — произносит, смотря в пустоту. — А потом получать нож даже не в спину, а в самое сердце. Лиам тихо выдыхает, прикрывая глаза. — Каждый здесь испытал эту боль, прочувствовал её на собственной шкуре в той или иной форме. Но знаешь, что интересно? Он молчит некоторое время, подбирая нужные слова. — Что пока одни под натиском этой боли сдаются и делают больно в ответ, вымещая всю свою злость, другие умудряются сохранять в себе человечность. — Я постараюсь. — слышит он вдруг чужой охрипший от слёз голос. — Постараюсь сохранить в себе человечность. И, впервые за долгое время, искренне тянет уголки губ вверх. — Правильно. — шепчет мягко. — Это действительно правильно. — К тому же, — добавляет Лиам, отстраняясь внезапно, — у меня есть прекрасный пример. Юнги теряется на долю секунды, когда понимает: мальчишка смотрит прямо ему в глаза. Становится до жути неловко, и Юнги тут же отстраняется. — Что ж… — за кашлем он скрывает неожиданное смущение и вновь стремится придать себе холодный и безразличный вид. — Надеюсь, у тебя это получится. Слёзы на щеках Лиама высыхают, а на лицо снова возвращается довольная, шкодливая улыбка. Юнги успевает понять, что она не предвещает ничего хорошего, прежде чем губы мальчишки раскрываются: — Я так понимаю, теперь мы точно друзья?* * *
— Мне вот одно интересно: как тебя до сих пор не заметили? С того момента проходит целых несколько месяцев, и Юнги остаётся лишь поражаться тому, как быстро летит время. Раньше каждый новый день в стенах чулана казался ему мучительной пыткой и тянулся со скоростью улитки. С приходом же в его жизнь Лиама всё изменилось кардинальным образом. Этот мальчишка, определённо, внёс свой вклад, разбавив серые будни Юнги буйством красок. Он по-прежнему раздражал, иногда даже страшно бесил своей наглостью и бесцеремонностью, заставляя ворчать и закатывать глаза при любой удобной возможности. И всё же, Юнги его больше не прогонял. Терпел все выходки мальчишки и позволял ему приходить в свой чулан, когда заблагорассудится. Юнги прекрасно понимал: для младшего он стал хрупким огоньком надежды в конце тоннеля. И отнять этот огонёк совесть не позволяла. В конце концов, Юнги помнил, как сам лишился его в своё время. Было темно, тревожно и жутко, а в душу закралось отчаяние, и потребовалось приложить колоссальные усилия, чтобы его побороть. Юнги тогда пришлось самостоятельно разбавлять темноту светом извне, искать новый источник тепла, которым стали истории. Семилетний же ребёнок вроде чересчур эмоционального Лиама, ощутив очередное предательство, вряд ли придёт к таким выводам. Он, скорее, замкнётся в себе, а затем начнёт отвечать ненавистью на ненависть. Юнги подобный расклад событий в корне не устраивал. В Лиаме, несмотря на все колкие фразы, срабатывающие в качестве защитного механизма, он видел доброту и мягкость, которые хотел сохранить до последнего. Да и, в принципе, терпеть шалости мальчишки было не так уж и сложно. Более того — благодаря нему отменно удавалось скоротать оставшееся время в приюте. Юнги, которому недавно стукнуло шестнадцать, мог думать лишь об этом. И всё же, в глубине души ему было по-прежнему тревожно. Потому что отрицать тот факт, что они сблизились, было невозможно. Это произошло против воли самого Юнги, который чуть ли не панически боялся допускать мысль о том, что постепенно привязывался к Лиаму. Куда легче было это отрицать. — Наверное, потому что ночью спуститься в эти чуланы боятся даже сами воспитатели. — хихикает мальчишка, и Юнги выныривает из своих раздумий. — А ты у нас больно смелый. Лиам снова фыркает. — Нет, просто наверху мне гораздо страшнее, чем здесь. Юнги в ответ лишь согласно мычит. Сжимая в пальцах карандаш, он сосредоточенно смотрит на пустой тетрадный лист перед собой. Лиам, наблюдающий за ним исподтишка, вдруг произносит: — Я, кстати, не соврал тогда. — О чём ты? — хмурит брови старший. Лиам придвигается к нему чуть ближе, соприкасаясь своим плечом с чужим. — У тебя правда здорово получается. — поясняет он. — Я про эти твои истории. Мне очень они понравились, честное слово! — До сих пор поражаюсь тому, как у тебя хватило наглости прочитать их без моего разрешения. — поддевает его Юнги, хотя на самом деле обиды давно не держит. Лиам же обиженно складывает руки на груди. — Ну и злопамятный же ты! — Расслабься, я шучу. — губы Юнги трогает лёгкая улыбка. — Но спасибо. Повисает пауза — он этим пользуется, снова погружаясь в свои фантазии и пытаясь выстроить из них первое предложение для новой истории. И он уже было заносит карандаш над бумагой, как вдруг вновь слышит чужой голос, заставляющий стиснуть зубы чуть крепче от досады — хрупкое вдохновение скоропостижно улетучилось. — Я даже подумал, что… — Лиам запинается на долю секунды. — Что хотел бы… Ну, знаешь… — Говори уже. — закатывает глаза Юнги. — В общем, я бы хотел посмотреть на это. — заканчивает мальчишка скомканно. Юнги приподнимает брови в непонимании. — В каком смысле? — Точно! — хлопает себя по лбу Лиам. — Ты ведь тут сидишь и не знаешь ничего! — Чего не знаю? Лиам многообещающе сверкает глазами. — Недавно с благотворительным визитом к нам приезжал какой-то важный… — он морщится, пытаясь вспомнить чужие инициалы. — Ладно, чёрт с ним! Главное, что он очень богатый. — Ближе к сути. — поторапливает того Юнги. Всё-таки есть ещё один плюс в том, что они с Лиамом сближаются — теперь через него, пусть и с некоторым запозданием, можно узнавать все последние новости, которые активно обсуждаются за пределами чулана. — Если будешь прерывать меня, то я ничего не стану рассказывать. — ехидно тянет мальчишка, и Юнги клянётся: ещё немного, и карандаш в его руке сломается от напряжения. — Ладно. — соглашается он вынужденно. — Больше не буду. — Отлично. — самодовольно хмыкает Лиам. — Так вот… Он, очевидно, очень богат. Потому что он подарил нам… Как он там называется? Ну, ящик этот. Телевизор, вроде. Юнги присвистывает удивлённо. — Они же жутко дорогие, разве нет? — И я об этом же! — восклицает Лиам. — Эта старая карга поставила его в гостевой комнате, и вчера мы смотрели там фильм. Губы Юнги против воли растягиваются в улыбке, когда он понимает, что под старой каргой имеется ввиду воспитательница. — И как? Интересно было? — спрашивает чисто для приличия. Ему, по большому счёту, нет до этой новости никакого дела. — Ни капли. — смеётся Лиам. — Просто чёрно-белая картинка с мерзким шипящим звуком и непонятными диалогами. Скукота, да и только. Юнги понятливо, словно ничего другого и не ожидал, кивает, когда вновь заносит карандаш над тетрадью, чтобы, наконец, написать хотя бы первое слово. — Так вот, к чему это я… — слышится вновь чужой голос, и он прикрывает глаза, про себя чертыхаясь в тысячный раз. Сегодня ему явно не удастся совершить задуманное. — Я имел ввиду, что вот на твои истории было бы правда интересно посмотреть по телевизору. Юнги застывает, гипнотизируя взглядом пустой лист. — То есть, они, конечно, и так мне очень нравятся, ты не подумай! — тут же поправляется Лиам. — Но просто представь, что будет, если попробовать сделать на их основе настоящий фильм! Юнги заглядывает в глаза мальчишке и понимает — тот абсолютно серьёзен. — Бред какой-то. — выдаёт, издавая нервный смешок. — Не глупи. И это, нужно сказать, весьма иронично. Потому что Юнги будет прокручивать эти слова в голове днями и ночами без остановки. А потом, не без помощи Лиама, конечно же, сбежит из чулана и, рискуя быть пойманным, с опаской будет подглядывать за чёрно-белым кино на телевизоре, что похож на большой и тяжёлый ящик. Быть может, именно тогда Юнги и познает всю силу первой всепоглощающей любви.* * *
Когда Юнги исполняется шестнадцать, отрицать привязанность к Лиаму становится гораздо сложнее. Он осознаёт это, когда мальчишка заявляется спустя несколько недель отсутствия, которое отдавалось в груди чем-то странным. Юнги старался изо всех сил не признавать значения тому, что это была тоска по чужому вниманию. — Надо же… Какие люди. — бурчит, буравя тетрадку тяжёлым, непроницаемым взглядом, за которым на самом деле маскируется радость от встречи. За это время он не находил себе места. Самые разные мысли закрадывались в голову: Юнги и тревожился, и даже грустил, когда не слышал привычного скрежета в дверном замке. Но, пожалуй, больше всего он злился, когда понимал: он чувствовал себя загнанным в угол, отчаявшимся и совсем маленьким. Словно он вновь вернулся в детство, о котором предпочитал в лишний раз не вспоминать: тогда, не имея друзей, он создавал их вымышленные образы. Тогда он плакал и мечтал лишь о том, чтобы быть нужным кому-то. И ему потребовалось много лет, чтобы одиночество перестало казаться чем-то тягостным и изнурительным. Юнги не без труда внушил себе, что то приносило лёгкость и свободу; заставил поверить себя в то, что не нуждается ни в ком. «Если хочешь быть сильным, не имей привязанностей» — он вбил это себе в голову, как аксиому, нерушимый принцип, которого старательно придерживался. До этого момента. Потому что сейчас, ощутив себя покинутым, Юнги не чувствовал больше безразличия. Былая уязвимость, от которой он так долго бежал, сломя голову, снова его догоняла. И Юнги ненавидел её всей душой: ровно как и тот факт, что сам загнал себя в эту ловушку, позволив Лиаму приблизиться к себе. Это была его фатальная ошибка, плоды которой приходилось пожинать прямо сейчас. — Просто признайся, — хмыкает, между тем, мальчишка, — ты скучал. Юнги тотчас брезгливо морщится. — Ещё чего. Я только начал было забывать, как выглядит твоя надоедливая физиономия, а тут снова ты. — и приподнимает подбородок гордо, чтобы казаться убедительней. Лиам, внимательно следя за ним, прячет улыбку. — О, ну конечно. — протягивает согласно, принимая правила чужой игры. Он привычно опускается рядом со старшим на холодный пол и больше ничего не произносит, но Юнги видит, что его глаза искрятся в прямом смысле этого слова. Непривычно. — Чего это ты такой довольный? — тянет с подозрением. — С чего ты взял? — отвечают ему невозмутимо. Юнги заинтересованно сощуривает глаза, несильно толкая мальчишку плечом. — Колись давай, паршивец. У тебя всё на лице написано. — И что же там написано? — насмешливо спрашивает Лиам, еле еле сдерживая улыбку. Чертовски очевидно. — Оно буквально светится. — выгибает бровь Юнги. — Что? Неправда, у меня всегда такое лицо! — Неплохая попытка, но я не верю. — Отвянь, говорю! Юнги с деланной обидой отворачивается. — Что ж… Я думал рассказать тебе сегодня свою новую историю, но раз уж ты… — Ты сейчас пытаешься манипулировать? — возмущается Лиам. Старший, грустно вздыхая, ничего не отвечает, и тот сдаётся. — Ладно, у тебя это получается. Так и быть, слушай. Юнги с победной улыбкой поворачивается обратно к мальчишке. — У меня, кажется, появился друг. Повисает секундная пауза. Юнги, встречая чужой радостный взгляд, теряется. Не может понять, отчего сердце пропускает удар. — Друг? — Да! Его зовут Хосок. Не так давно я попал в чулан из-за непослушания, а он пришёл туда меня навестить! — Погоди… В смысле? Как он попал в чулан? — Он не из приюта. — быстро объясняет Лиам. — И он гораздо старше меня. Думаю, вы с ним ровесники. — Вот как… — только и может выдавить из себя Юнги. Он продолжает тянуть уголки губ вверх, даже если внутри просыпается неприятное, болезненное ощущение. Словно ему нашли достойную замену. Выкинули, как старую, не нужную больше вещь, на помойку. Юнги злится ещё сильнее, когда сам понимает, что это — не более, чем его тревожный бред. Мальчишка-то ни в чём виноват. Это он сам, заполучивший чужое внимание спустя долгий период времени, накручивает себя без весомой причины. Вот только поделать с собой ничего не может. — А ещё он приносит очень вкусное печенье! — восторженно продолжает Лиам, не замечая, как глаза старшего тускнеют с каждым его новым словом. — В следующий раз я обязательно принесу тебе кусочек, ты просто обязан это попробовать! «Обойдусь как-нибудь» — хочет съязвить Юнги, но тут же обрывает себя. Прояви он сейчас хотя бы одну негативную эмоцию, и подтвердит, что ему действительно не всё равно. Но, что куда важнее, он не хочет обижать Лиама. Заставлять чувствовать вину, которой быть не должно, причинять, в конце концов, боль из-за своей беспочвенной ревности. Именно в этот момент, быть может, по голове словно молотом бьёт оглушительно. Потому что он, поднимая тяжёлый взгляд на Лиама, с ужасом для себя признаёт: он ставит его чувства впереди своих собственных, потому что боится прочитать в его глазах разочарование. И это может значить только одно: Юнги действительно привязался к Лиаму. Бежать больше некуда. — Я рад, что у тебя появился друг. — заставляет себя пробормотать он. Лиам ему в ответ улыбается едва ли не ярче солнца. — Значит ли это, что теперь ты, наконец, отстанешь от меня? Смотря в чужие глаза, Юнги больше всего боится увидеть в них утвердительный ответ на свой вопрос, брошенный в качестве защитного механизма. Он так не хочет быть покинутым вновь. Лиам, запрокидывая голову к потолку, заливисто хохочет. — И не мечтай. — бросает, отсмеявшись вдоволь. — Ты — мой самый лучший друг. Старший глупо моргает, опуская взгляд на ладони, что начинают предательски трястись. Он ничего не отвечает лезущему обниматься мальчишке — лишь прижимает его к себе крепче, привычно утыкаясь носом в макушку. — А теперь расскажешь мне свою историю? Впервые за весь день губы Юнги трогает искренняя улыбка.* * *
В таком темпе проходит ещё один год. Из чулана Юнги выпускают лишь по праздникам, прежде чем находится новый предлог отправить его обратно. Священники, давно оставив всякие попытки его исправить, говорят теперь, что он неизлечимо болен, и советуют другим детям его избегать, чтобы не заразиться ненароком опасным недугом. Так они именуют его ориентацию, что Юнги почему-то даже смешит самую малость, прежде чем он теряет всякий интерес к этой теме. Какой смысл рассуждать об этом, если он всё равно поклялся себе ни в кого не влюбляться? Пока обнаглевшие ровесники держали смущающихся девчонок за руку, настойчиво целовали и лезли под юбку проворными ладонями, называя это серьёзными отношениями, Юнги кривил губы в отвращении. Возможно, это было его заблуждение, потому что он так и не встречался ни с кем за всё время, однако наблюдать за тем, как неуверенные в себе подростки пытаются казаться взрослее и измеряют степень глубины своих намерений по количеству раз, когда им удалось дотронуться до чужого обнажённого тела, было в некоторой степени забавно. В понимании Юнги отношения, чтобы претендовать на статус серьёзных, должны были заключать в себе доверие партнёру в первую очередь. Это — постоянная и непрерывная работа обеих сторон, которая невозможна, если не подпускать человека постепенно всё ближе к собственному сердцу. Юнги же на это был идти не готов, и исключений из правил не допускал, оставаясь непреклонным. Да и, раз уж на то пошло, он не чувствовал в этом никакой необходимости. В свои семнадцать он ставил перед собой одну единственную цель: сбежать от прошлого, которое прежде причиняло лишь боль, оставить всю грязь позади и зажить по новому. Эта мотивация неумолимо двигала Юнги вперёд и заставляла сжимать губы крепче в тонкую полоску, а глаза опасно сверкать в кромешной темноте. Осталось продержаться всего лишь последний год, прежде чем, не оглядываясь назад, уверенно пойти вперёд. И Юнги был готов к этому. Почти. — Что будешь делать, когда выйдешь отсюда? Юнги неопределённо пожимает плечами. — А ты бы что делал? — решает задать встречный вопрос. — Первым делом я бы подал документы в медицинский. — без промедления и запинок отвечает Лиам. — Потом, когда окончил бы учёбу, пошёл в больницу на стажировку. Юнги, глядя на восьмилетнего мальчишку, поражённо застывает. — Потом постарался бы устроиться туда уже в качестве врача, а в свободное от работы время писал бы научные статьи и проводил исследования в области сердца. Чем больше он говорит, тем сильнее глаза Юнги расширяются, будучи готовыми полезть на лоб. — И я бы очень хотел сделать какое-то важное открытие, чтобы потом передать его другим врачам и… Лиам смущённо отводит взгляд, прежде чем продолжить: — И победить те заболевания, которые сейчас являются неизлечимыми. Юнги моргает оторопело. — Ты буквально распланировал свою жизнь на, как минимум, тридцать лет вперёд? Лиам приподнимает брови. — Ну, так ведь гораздо легче. Сначала поставить глобальную цель, а потом идти к ней маленькими шагами. Разве нет? Юнги потерянно молчит, глядя на очередную тетрадку в его коллекции. — Так какой план у тебя? Проблема заключается в том, что никакого плана у него нет. Лиам прослеживает за его взглядом, а потом хитро улыбается. — Между прочим, у меня есть идея. — Нет. — обкусанные губы раскрываются сами собой. — Ты даже не послушал, но уже отказываешься. — обиженно дуется Лиам, складывая руки на груди. — Это нечестно. — Твои идеи всегда безумные. — закатывает глаза Юнги. — Вспомнить только, как ты предложил мне тайно пробраться в гостевую комнату и посмотреть фильм. Нам, между прочим, обоим тогда страшно влетело. — Зато это того стоило. — фыркает Лиам. — Кстати, именно о фильмах я и хотел поговорить. — О, нет. — вновь отрезает Юнги, понимая, к чему тот клонит. — Точно нет. — Но почему? — возмущается мальчишка. — Клянусь, твои истории достойны экранизации! Каждая! — Я так не думаю. Они все очень посредственные. — Ничего подобного. — всё гнёт свою линию Лиам. — Со стороны виднее. — Либо ты сейчас просто пытаешься подлизаться. — насмешливо тянет Юнги. Лиам глубоко вздыхает. — Какой же ты всё-таки гадкий. — С чего бы это? — вздёргивает бровь старший. — С того, что я не слепой. — язвит ему в ответ Лиам. — И я видел, как сверкали твои глаза, когда ты смотрел тот фильм, притаившись за углом. И Юнги открывает было рот, чтобы возразить, но ему не дают и слова сказать. — Я видел в них восторг. Можешь даже не отрицать, я всё равно не поверю. — Всё, — пытается прервать мальчишку Юнги, — хватит. — Вот именно. Хватит. — бросает Лиам, глядя на него как никогда серьёзно. — Хватит сомневаться в себе и отметать идеи, даже не попробовав их осуществить. И Юнги никогда и ни за что не признается Лиаму, что будет мысленно возвращаться к этим его словам каждую ночь в ожидании своего совершеннолетия. Но он искренне хочет верить в то, что мальчишка поймёт его благодарность и без слов.* * *
— Я всё хотел спросить… Когда у тебя день рождения? — Хочешь поздравить? — А почему бы и нет? — Потому что я ненавижу этот праздник всей душой. — Ты странный, знаешь? — Сочту за комплимент. — Погоди, ты серьёзно? Я думал, ты шутишь. — Прости, что приходится тебя разочаровывать. — А как же торт? Свечи? Подарки? Разве ты никогда не мечтал об этом? — Нет. — Это надо исправлять. — Без тебя разберусь. — Ну, пожалуйста. Просто скажи мне дату. Мне просто интересно! — Не скажу. Знаю я тебя. Придёшь ведь с тортом и свечами ко мне в чулан, как последний дурак. — Это ты дурак, если по своей воле отказываешься от праздника! Юнги кривит губы в подобие улыбки, глядя на насупившегося Лиама. Не хочет признаваться: главная причина его отказа заключается в том, что восемнадцать ему исполняется уже этой ночью. Мальчишке знать об этом ни к чему — Юнги не нужны лишние проводы и грусть в чужих глазах. Тогда уходить навсегда будет гораздо больнее.* * *
Это ощущается странно. Стоять в кабинете воспитательницы, ощущать на себе её ядовитый, пропитанный ненавистью взгляд и не верить до конца, что всё это происходит в последний раз. — Думаю, для тебя не будет открытием, если я скажу, что все эти годы мы мечтали избавиться от тебя. Многообещающе. — Ты проявил себя, как истинное исчадие Ада. Нанёс огромный урон репутации приюта, очернил его своими грехами, о количестве которых я стараюсь не думать. Юнги бы поспорил. Репутация этого приюта была испорчена ещё в тот самый момент, когда руководство допустило к работе с сиротами людей, не обладающих должной компетенцией. — Ты отвратительно учился, занимался содомией, был уличён в курении, вечно дрался с другими детьми, грубил всем вокруг и неуважительно относился к старшим. И это только малая часть. «А вы обесценивали боль сирот, игнорировали их проблемы, разжигали ненависть и поощряли издевательства своим бездействием. Вы и доброго слова ни разу не сказали искренне ни одному ребёнку, которому так не повезло попасть сюда — лишь лицемерили вечно перед глазами прихожан, а потом отправляли в чуланы, морили голодом и жестоко избивали. Вы не дали ни одного шанса на то, чтобы чувствовать себя здесь в безопасности. Вы затравили далеко не одну светлую детскую душу, но себя виновными не чувствуете. Вы — настоящие монстры, прикрывающиеся за невинным образом. И это тоже, между прочим, лишь вершина айсберга.» — Мы, видит Бог, не оставляли попыток исправить тебя. Священники провели с тобой далеко не одну беседу, но всё без толку. Дьявол-искуситель не оставил от тебя ничего святого, и ты погряз во зле с головой. Юнги всё так же привычно молчит в ответ — не хочет тратить силы на бесполезную ругань. — Но Бог, наконец, услышал наши мольбы. Потому что сейчас я могу сказать тебе, чтобы ты выметался отсюда и никогда больше не смел переступать порог этого места. Губы трогает улыбка. Кому в здравом уме вообще захочется прийти сюда вновь? Он не удостаивает женщину даже кивком — лишь разворачивается и быстрыми, уверенными шагами подходит к двери. И застывает на мгновение, хватаясь за ручку. — Чего ты ждёшь? — хмурит брови воспитательница. — Я тебе всё уже сказала. — Я тоже хочу кое-что сказать. — впервые за долгое время подаёт Юнги голос. Он раскрывает дверь и, не глядя в сторону изумлённой женщины, бросает на выдохе, прежде чем навсегда покинуть это ненавистное место: — Катитесь к чёрту. Это ощущается странно. Стоять на улице, задрав голову к необъятному ночному небу и вдыхать глубже в лёгкие запах дождя. Чувствовать, как ледяные капли воды разбиваются о лицо и прикрывать глаза, пропуская через себя долгожданную свободу и привыкая к её вкусу. Не имея за душой ни гроша, держать в руке лишь дорожную потрёпанную сумку с немногочисленными пожитками. Перед ним раскрывают ворота, и Юнги в последний раз бросает взгляд на тщательно выбеленное здание, кривя губы в отвращении. Он точно не будет скучать. Нет ни одной причины, по которой он бы вспоминал это место с теплом и любовью. Ни единой зацепки, благодаря которой его сердце забилось бы учащённо от тоски. Напротив, каждый день в стенах приюта начинался для Юнги с мысли о том, как бы выбраться отсюда поскорее. Поэтому, он не чувствует сожаления, когда заносит ногу для первого шага. Но, уже в следующее мгновение, резко тормозит себя. — Ну, чего застыл? Проваливай. Перед глазами встаёт образ бесконечно вредного, наглого, навязчивого мальчишки, что смотрел в самую душу. Юнги моргает часто-часто, дабы его прогнать, но тщетно. Это, в какой-то степени, забавно — даже в его мыслях Лиам оставался таким же упрямым. Юнги кусает нижнюю губу по привычке — так сильно, что начавшая было заживать ранка вновь вскрывается. Три года. Ровно столько времени он провёл бок о бок с этим мальчишкой. Разражался, злился, ворчал и ругался даже. Противился, как только мог, не желая сближаться — убеждал себя старательно, что терпит чужое присутствие вынужденно, оказывая тем самым услугу, не более того. Три года Юнги твердил себе без устали: Лиам находил в нём жизненно необходимую поддержку и опору. Мальчишка, в конце концов, не раз признавался, что его восхищала стойкость старшего, и Юнги, прошедший через множество испытаний и не сломавшийся, знал, что был для младшего примером для подражания. Но сейчас, видя перед собой призрачный образ, Юнги задавался вопросом: кем же для него был сам Лиам? Пока мальчишка при любой удобной возможности называл его своим другом, Юнги, будто воды в рот набрав, молчал. Поначалу он поступал так, потому что и впрямь не считал их взаимоотношения дружескими. Лиам не был для него кем-то важным и ощущался, скорее, как назойливый комар, жужжащий без конца над ухом. Сейчас Юнги понимал эту свою реакцию: она была обусловлена навязанной им самим же привычкой к одиночеству и попыткой защитить свои личные границы любой ценой. В конце концов, людей, живущих долгое время в статичной, практически неизменной среде и не собирающихся что-то менять, принудительные новшества всегда отталкивают. А если эти новшества напоминают о хорошо забытом, но болезненном старом, то человек, чьи раны до сих не затянулись, будет им и вовсе противиться. Так произошло и с Юнги, который боялся привязываться. Вот только решение протянуть руку помощи мальчишке обернулось, неожиданно для самого Юнги, чем-то гораздо более масштабным. Он считал всегда, что помогал Лиаму. Был рядом, потому что не хотел отнимать у обездоленного ребёнка последнюю надежду. Глядя на него, Юнги неизменно вспоминал самого себя и понимал: никто не пришёл к нему на помощь, когда он был готов умолять о ней, стоя на коленях. И, оглядываясь назад, на свой собственный печальный опыт, Юнги не желал, чтобы Лиам проходил через то же самое. Но, быть может, он вечно упускал из виду кое-что не менее важное. — У тебя правда здорово получается. Я про эти твои истории. Мне очень они понравились, честное слово! — Я имел ввиду, что вот на твои истории было бы правда интересно посмотреть по телевизору. — Клянусь, твои истории достойны экранизации! Каждая! — Вот именно. Хватит. Хватит сомневаться в себе и отметать идеи, даже не попробовав их осуществить. — Эй, парень. Ты меня слышишь вообще? Катись отсюда. Юнги оторопело моргает, приходя в себя. — Да… — бормочет одними подрагивающими губами. — Иду. Забавно. Так чертовски забавно было считать все эти три года, что лишь он один помогал Лиаму. Так до боли забавно было осознавать сейчас, что сам Юнги, как оказалось, нуждался в Лиаме ничуть не меньше. И это ощущается, вот уж действительно, странно. Понимать, что мальчишка, который в целых два раза младше, смог тебя чему-то научить. Лиам никогда не прятал свои искренние чувства. В отличие от самого Юнги. Он так ни разу и не признался Лиаму в ответ, что считает его другом. Стоя под проливным дождём, Юнги догадывался: скажи он это мальчишке, и наступит точка невозврата. Момент, когда его многолетние принципы, что давно дали трещину, разрушатся окончательно. Корень проблемы заключался в том, что именно этого и боялся Юнги больше всего. Чувствовать привязанность, страдать от разлуки, тревожиться и скучать. Быть уязвимым. Слабым. Вероятно, по этой причине он и отрицал до последнего, что Лиам в стенах приюта действительно стал для него кем-то близким. Ведь это так просто, в самом деле. Нет дружбы — нет обязанностей, которые ты на себя возлагаешь. Он на выдохе делает шаг вперёд — за территорию приюта, и ворота за ним тотчас закрывают. И Юнги вновь ощущает себя восьмилетним мальчиком. Маленьким и бесконечно наивным, зажимающим в ладошке ленточку с воздушным шариком и глядящим со слепым обожанием на женщину, что когда-то звал мамой. Юнги вновь вспоминает тот самый день и открыто морщится: ведь он, в отличие от своей матери, не бросал громких слов на ветер и не давал сладких, лживых обещаний. Значит ли это, что он не виновен? Тогда почему же сейчас, стоя под проливным дождём, он всё равно чувствовал, что совершает предательство? — Прости. — шепчет Юнги призрачному образу мальчишки, что до сих пор маячит перед глазами. — Прости меня, если сможешь. Это, всё-таки, ощущается странно. С замиранием сердца отсчитывать дни до своего совершеннолетия, чтобы покинуть место, где тебя, казалось бы, ничего не держит. А потом, когда тебе, наконец, исполняется восемнадцать, не испытывать счастья. Трясущейся ладонью Юнги проводит по лицу и ожесточённо трёт пальцами глаза, чтобы картинка перед ними вновь превратилась из размытой в чёткую. Вот только влага всё никак не хочет уходить, и Юнги поднимает голову к небу, желая его проклясть, прежде чем обнаруживает. Дождь давно закончился.* * *
— Мин Юнги, верно? — Да, это я. — Что ж, спешим вас обрадовать. По результатам конкурса индивидуальных достижений вы занимаете первое место и проходите в нашу академию кинематографического искусства. Поздравляем. Юнги приподнимает уголки губ вверх в искренней улыбке, благодарно склоняя голову. — Спасибо. — шепчет еле слышно, прикрывая глаза и вкладывая в это простое слово всё, о чём так долго молчал. — Спасибо, Лиам. Придёт нужный час, и он обязательно скажет это мальчишке вживую. А в том, что это произойдёт, Юнги не сомневается.* * *
Закончив факультет режиссуры и драматургии с отличием, Мин Юнги на несколько лет покинет Италию. Выпускник кинематографической академии будет долго путешествовать по всему миру, изучать его, вдохновляться и искать себя, параллельно проектируя свой первый фильм, который, пусть и окажется низкобюджетным, но уже вскоре после выхода в свет получит одобрение кинокритиков за качественный сюжет, что послужит отличным стартом для зарождающейся карьеры и принесёт неплохую прибыль. Мин Юнги, забрав первые заслуженные лавры славы, не остановится на достигнутом и замахнётся выше, а затем сделает, казалось бы, невозможное — создаст первый цветной фильм, положив тем самым конец эпохе чёрно-белого кино.
Уже к двадцати пяти годам Мин Юнги удостоится награды за особый вклад в развитие всемирного кинематографа, а общественность, восхищённая столь юным возрастом режиссёра, назовёт его гением, с чем, несомненно, спорить никто не осмелится. Весь земной шар, без преувеличения, будет задаваться вопросами: откуда взялся этот самородок, о существовании которого ещё пару лет назад никто и не догадывался?
Но Мин Юнги, вопреки всеобщему ажиотажу, на все вопросы о своём прошлом будет загадочно отмалчиваться. Люди, глубоко неудовлетворённые и жаждущие докопаться до истины, начнут строить собственные догадки и озвучивать теории: наиболее популярным станет мнение, согласно которому Мин Юнги воспитывался в творческой семье, с пелёнок прививающей ребёнку любовь к искусству. Режиссёр эту точку зрения не станет ни подтверждать, ни опровергать, из-за чего его образ в сознании людей лишь сильнее обрастёт таинственным флёром, полным недосказанности. За всю свою карьеру он ни разу не даст интервью, что вынудит обозлённых журналистов, отчаянно ищущих прибыли, распространять о нём самые различные, порой даже абсурдные слухи.
После нескольких успешных проектов Мин Юнги словно заляжет на дно — так покажется со стороны. Однако преданные поклонники быстро поймут, что к чему, и начнут потирать руки в ожидании очередного шедевра. И будут правы. Потому что уже вскоре Мин Юнги анонсирует публичный кастинг на главную роль в своём новом фильме, по итогам которого будет выбран актёр с именем Чимин — ранее никому не известный и не имеющий опыта в киноиндустрии, а потому общественность начнёт задаваться новыми вопросами и сомневаться в том, честным ли путём Чимин проложил себе дорогу.
Значительно позднее Мин Юнги вновь несказанно всех удивит, когда впервые самовольно появится в эфире и прольёт свет на эту двоякую ситуацию. Режиссёр объяснит, почему выбрал среди остальных претендентов на роль именно Чимина. Он скажет, что узнал в актёре себя самого.
Апофеозом станет признание Мин Юнги в том, что грядущий фильм является автобиографией. И, как многие из вас уже знают из интервью, режиссёр решится на этот важный для себя шаг именно благодаря Чимину. Конечная цель данного фильма — подарить потерянным людям поддержку и мотивацию, что можно сделать только посредством искренности. Именно поэтому Мин Юнги не просто приоткрывает завесу своего прошлого, которое было так долго окутано тёмной тайной — он раскрывает зрителям душу нараспашку, ничего не приукрашивая.
«Бежать от прошлого нет смысла, как и делать вид, что его не существует — рано или поздно оно всё равно напомнит о себе. Прошлое нужно принять, как этап жизни, и осознать, что оно не определяет тебя. Ты можешь стать, кем угодно — всё в твоих руках.»
Такая цитата появится перед финальными титрами на экране, что заставит зрителей выходить из кинотеатров с мокрыми от слёз щеками.
Небесным пламенем.
Именно так будет называться фильм, который побьёт все возможные рекорды — начиная с кассовых сборов и заканчивая количеством сердец, забившихся после просмотра с новой силой.
* * *
Дочитать статью не получается, но это и ни к чему — всё и так очевидно. — Малыш? Чимин дёргается от неожиданности, после чего тут же смущённо облизывает губы. Подумать страшно: сколько времени прошло, а он до сих пор не привык к этому обращению. Каждый Божий раз, когда чужой голос — хрипловатый, но бесконечно ласковый, зовёт его так, стук сердца непроизвольно учащается, а щёки заливает пунцовым румянцем. Но Чимин бессовестно соврёт, если скажет, что ему это не нравится. Юнги, очевидно, понимает это без слов, когда осторожно прижимается к актёру со спины, утыкаясь носом в изгиб его шеи. Тёплыми ладонями забирается под одежду, размещает их на животе и медленно поглаживает кожу. Чувствуя, как та плавится от трепетных прикосновений режиссёра, Чимин позволяет себе прикрыть глаза и откинуть голову ему на плечо. — И зачем ты снова делаешь это? — мягким шёпотом в самое ухо. Чимин на это вопросительно мычит, и Юнги хмурится. — Зачем ты снова читаешь эти чёртовы новости? — поясняет. — Разве мы не пришли к тому, что там пишут сплошную чушь? Актёр, не сдерживаясь, хихикает, когда чужие пальцы несильно оттягивают кожу на боках, чтобы уже в следующее мгновение возобновить размеренные поглаживания. Он задумчиво молчит ещё некоторое время, сжимая свежий выпуск газеты. Вот только улыбка так и просится на лицо против воли, когда он всё-таки разворачивается в руках режиссёра. И вновь молчит, рассматривая с нескрываемой нежностью каждую деталь. Юнги спросонья выглядит так по-домашнему уютно, что сердце в груди щемит. Пижамная рубашка сползла с плеча, на правой щеке остался белёсый след от зубной пасты, а на левой — от подушки. Глаза чуть прищурены — словно он до сих пор пытается урвать последние крупицы сна. Чимину приходится закусить губу, чтобы не рассмеяться в голос. Юнги теряется. — Ты чего это? — сводя брови, тянет неуверенно. Чимин не перестаёт улыбаться, когда целует его в самый кончик носа. — Ничего. Ты просто очаровательный. — отвечает без промедления. И, нет. Для режиссёра это подобно удару ниже пояса — не иначе. Он притупляет взгляд и неловко прочищает горло. — Значит ли это… — бормочет еле слышно. — Значит ли это, что я могу рассчитывать на ещё один поцелуй? Чимин, не задумываясь, прижимается губами к чужой скуле, а затем так же быстро отстраняется. Следит за чужой реакцией, чтобы подтвердить свою внезапную догадку. — И это всё? — в чужом голосе слышится неподдельное недовольство. Чимин, всё же не сдерживаясь, усмехается, глядя на Юнги — тот, жмурясь, подставляет лицо для новых поцелуев. Словно ластится. Внезапная догадка подтверждается в мгновение ока. — Ты на кота похож, знаешь? — зачарованно произносит актёр, разглядывая сонное, самое родное на свете лицо. — Большого, доброго и, самую малость, наглого кота. Юнги возмущённо фырчит, чем смешит Чимина ещё сильнее. Ну, кот. Самый настоящий. — Тогда ты похож на котёнка. — отвешивает мужчина, не теряя времени. — Маленького, милого и немного вредного. — Вредного? — ахает Чимин с притворной обидой. Кухню, залитую солнечными лучами, наполняет тихий смех. Чужие ладони плавно перебираются с живота на талию, прижимая до невозможности ближе — словно успокаивая. — Но всё равно самого любимого. — заключает Юнги, целуя актёра в висок. И всё бы ничего, да только… Повисает тишина: Чимин снова молчит, но уже потерянно. Он разом обмякает в руках режиссёра, постыдно опуская глаза в пол. Посреди горла будто застревает ком, что никак не проглотить. Мерзкое чувство. Режиссёр тут же отстраняется, чтобы заглянуть ему в лицо. — Я сказал что-то не так? — меж бровей залегает неровная складка. Она появляется только в те моменты, когда Юнги всерьёз обеспокоен, и Чимин ненавидит её всей душой. Вернее, ненавидит самого себя каждый чёртов раз, когда заставляет Юнги волноваться. Он, раздосадованно вздыхая, подносит кончики пальцев к этой самой складке в стремлении её непременно разгладить. — Не придумывай, Юнги. — шепчет, кривя губы. — Ты всё правильно сказал. Но мужчина оттого не перестаёт хмуриться, чуть склоняя голову вбок. — Тогда в чём проблема? Чимин почти готов завыть от отчаяния. Ему хочется сказать так много всего, но получается лишь внимательно следить за тем, как чужие губы вновь раскрываются: — Что не так, — Юнги некоторое время медлит, прежде чем добить окончательно, — малыш? И к этому, в самом деле, невозможно привыкнуть: Чимина вновь и вновь кроет от того, как он произносит это самое слово. Нежно, трепетно, невинно. Любовно. Чимин, не выдерживая, подаётся вперёд и прячет лицо в чужом плече. Режиссёр поспешно перемещает свои ладони на его спину — водит по ней кончиками пальцев, даря оголённой коже приятные ощущения. — Что-то не так со мной. — отвечает всё же актёр чуть погодя. — Что ты имеешь ввиду? Чимин тяжело вздыхает. Он имеет ввиду свои предательски дрожащие руки, немеющие губы и невозможность озвучить вслух то, что чувствует на самом деле. Он имеет ввиду гнетущую тишину, которую каждый раз получает Юнги в ответ на своё признание. Он имеет ввиду душащую изнутри вину, что ощущает каждый раз, промолчав на очередное «я люблю тебя». Вот только он ничего не может с собой поделать — ни одна попытка пересилить себя пока что не увенчалась успехом, и Чимин понятия не имеет, в чём заключается проблема. И это парадоксально. Потому что Чимину нравится робко тянуться кончиками пальцев к чужой ладони и крепко-накрепко переплетать её со своей. Потому что он готов целую вечность прижиматься к губам Юнги: сначала невесомо и трепетно, а затем, распаляясь, жадно и властно, выбивая из губ мужчины тихие, хриплые стоны. Потому что он не упускает в лишний раз возможность забраться на колени режиссёра и оплести всеми конечностями его тело, буквально вжимаясь в него своим, чтобы дать понять, насколько гулко стучит сердце — словно вот-вот выпрыгнет из груди. Но Чимин вовсе не будет против, если это всё-таки произойдёт: потому что он, не теряя ни секунды, доверчиво вложит своё сердце в чужие руки и никогда об этом не пожалеет. Потому что оно по праву принадлежит одному лишь Мин Юнги. Чимин вынужденно поднимает глаза на режиссёра, что продолжает озадаченно хмурить брови. — Ты вряд ли поймёшь. — взволнованно шепчет пересохшими губами. — Потому что даже я сам понимаю себя с трудом. Юнги смотрит на него неотрывно. — Значит, давай разберёмся вместе. — отвечает спокойно. — Просто поделись со мной тем, что тебя тяготит. Скажи мне, что ты чувствуешь. Актёру нестерпимо хочется плакать. — В том то и дело, что я слишком много всего чувствую! — взрывается он, не выдерживая. Злится на самого себя. — Я чувствую так много, Юнги, что меня разрывает изнутри. Порой мне даже становится страшно из-за этого. Режиссёр продолжает неспешно выводить круги по его коже. Словно напоминает, что он здесь — совсем рядом, выслушает и ни за что не осудит. — Из-за чего тебе страшно? — интересуется мягко, лишь бы не спугнуть. Чимин быстро облизывает губы и отводит взгляд. — Из-за того, что я никогда прежде не испытывал таких, — он нарочно выделяет это слово, — эмоций. Юнги позволяет себе кроткую улыбку: его забавляет тот факт, что Чимин не говорит прямо, о каких именно эмоциях идёт речь. Вот только режиссёру это и не нужно, чтобы знать наверняка. — Но ты… — заявляет вдруг актёр. — Ты заставляешь меня их испытывать. Он позволяет себе бросить взгляд на Юнги украдкой — тот, замерев, молчит, боясь упустить такой драгоценный момент. — Это всё новое для меня, понимаешь? То, к чему я до сих пор не привык, даже если… Чимин запинается смущённо, пытаясь совладать с волнением, но Юнги и не думает его торопить. Лишь чувствует, как собственные руки начинают едва уловимо подрагивать. — Даже если и признал давно. — договаривает актёр на выдохе. И это правда. В глубине души Чимин ни капли не сомневается в том, что он в режиссёре утонул без желания быть спасённым. Прекрасно осознаёт, что безнадёжно в нём потерян, но искать дорогу обратно не собирается. Понимает, что он в Мин Юнги по уши. — Вот только мне всё ещё тяжело выражать это словами. — добавляет совсем тихо. — Что бы я ни пытался сделать, они никак не вяжутся. И я злюсь. Злюсь, потому что не могу отдать тебе ничего в ответ. — Но ведь ты отдаёшь. — подаёт голос Юнги спустя целую вечность. Прежде чем продолжить, он подцепляет подбородок Чимина пальцами, заставляя посмотреть себе в глаза. — Ты отдаёшь куда больше, чем можешь себе представить, разве ты не понимаешь? Актёр морщится. — Ты говоришь это сейчас только для того, чтобы меня успокоить. — Неправда. — возражает Юнги с поддельным недовольством. Он невесомо проводит подушечкой большого пальца по чужой мягкой щеке. — Я очень хорошо чувствую всё то, о чём ты молчишь, словно в рот воды набрав. — чуть подумав, добавляет с улыбкой. — И ты можешь, правда можешь молчать дальше: я не собираюсь заставлять тебя переступать через себя и выдавливать что-то силком. Юнги знает, о чём говорит: он, в своё время, тоже боролся с этой проблемой. Считая, что пустословить о чувствах способен чуть ли не каждый, всей душой презирал человеческое лицемерие. Ощутив его на собственной шкуре, Юнги однажды зарёкся — он никогда не будет поступать так же, уподобляться тем, в чью красивую ложь наивно поверил. Уж лучше он себе рот зашьёт и будет показывать любовь через поступки — те куда красноречивее. Это было его главное условие, которого он так старательно придерживался прежде. Но Чимин… При одной мысли о нём уголки губ непроизвольно поднимаются чуть выше. Чимин одним своим появлением переписал с нуля все правила, по которым так долго жил Юнги — поставил под сомнение прошлые, казалось бы, нерушимые принципы в его голове и опроверг многолетние установки. Чимин, если так подумать, перевернул мир режиссёра с ног на голову, вывернул наизнанку и, сам о том не догадываясь, заставил привыкать к совершенно новым условиям. И Юнги, надо сказать, в каком-то смысле привык. Потому что Чимин стал первым за долгое время человеком, которому режиссёр признался в чувствах. И он до сих пор помнит чужие глаза — небесные, в которых плескалась синева бескрайних океанов, так и норовящая вырваться на свободу. Помнит, как эти самые глаза сначала расширились, а затем обратились к нему с недоверием: пытались уловить малейший намёк на подвох, которого и не было вовсе. А ещё Юнги помнит собственное смятение в тот момент, когда он понял, что произнёс эти три слова без запинки, не задумываясь ни капли. Они просто легко слетели с его губ, как что-то само собой разумеющееся. Что-то похожее на неоспоримый факт — абсолютную истину, которую ничто не посмеет поставить под сомнения. Так это ощущалось. И вот это было по-настоящему удивительно. Потому что именно тогда Юнги осознал полностью, какую всеобъемлющую, ничем не ограниченную власть над ним имеет Чимин, раз и навсегда заставивший взглянуть на мир под другим углом. Сейчас же режиссёр нисколько не жалел о том, что говорить любви чуть ли не каждый день вошло для него не просто в норму — стало первичной потребностью. И, вероятно, Мин Юнги из прошлого рассмеялся бы во всё горло, обязательно покрутив пальцем у виска. Расценил бы это как предательство чистой воды: потому что слово, призванное для описания высоких, благородных чувств, встретить которые сейчас — огромная редкость, используется в отторгающей повседневности, беспощадно принижаясь людьми, что повторяют это глупое «люблю» уже, скорее, по инерции. Вот только Мин Юнги из настоящего рассмеялся бы в ответ ещё громче. Потому что теперь знает, что это неправда — сколько бы раз он ни повторял это чёртово «люблю» в различных его вариациях и формулировках, ни шептал иступленно в чужие губы на грани слышимости, смысл останется всё тем же. Потому что самое главное — вкладывать в своё признание искренность. Только в таком случае оно не потеряет свой вес. И сейчас Мин Юнги не сомневался в своей искренности ни капли. Как и в чужой, к слову. — Потому что, даже если ты молчишь, — заканчивает он, — твои поступки говорят всё за тебя. Чимин вопросительно приподнимает брови. — Поступки? — Именно. — коротко кивает мужчина. — Тебе может показаться, что я не замечаю этого. Того, как ты вечно стараешься ко мне прикоснуться. Актёр тут же смущённо отворачивается, и Юнги подавляет смешок. — Неужели это так очевидно? — Я тебя разочарую, если отвечу положительно? Чимин с выражением истинного страдания поднимает глаза к потолку. — Иногда мне кажется, что тебя это раздражает. — признаётся спустя пару секунд. — Ну… Эта моя излишняя тактильность. Юнги даже дар речи теряет от изумления. Лишь глупо хлопает ресницами, надеясь на то, что он просто ослышался или не до конца пришёл в себя после долгого сна. — Я… — актёр прочищает горло. — Я ведь никогда не чувствовал такого раньше. Такой потребности касаться кого-то, быть ближе физически. Наоборот, я избегал подобного контакта с людьми. А сейчас… Меня тянет к тебе магнитом, и я не могу этому сопротивляться. Он робко заглядывает в глаза режиссёра. Ему чертовски стыдно. Потому что была бы его воля, и он бы к Юнги намертво приклеился, лишь бы быть рядом и чувствовать чужое успокаивающее дыхание, от которого по телу разливается тепло. Так и происходит, на самом деле. Даже в те моменты, когда Юнги уходит в кабинет по работе, всё идёт по одному и тому же неизменному сценарию: через какое-то время Чимин с виноватым видом заходит в комнату, но уже в следующую секунду оказывается утянутым на чужие колени. Обвивая ноги вокруг пояса режиссёра и утыкаясь носом в ворот его рубашки, наполняет лёгкие лавандовым парфюмом, прикрывая глаза от удовольствия. И Чимину, в самом деле, до жути стыдно перед Юнги. Он чувствует себя так, словно нагло вторгается в чужое личное пространство, пересекает границы дозволенного и не позволяет должным образом отдохнуть от своего постоянного присутствия. И даже если Юнги ничего не говорит и внешне не показывает никакого сопротивления, актёру всё равно тревожно: быть может, мужчина просто боится обидеть его, а потому лишь молчит и улыбается, прижимая к себе крепче? — Меня словно слишком много, понимаешь? — бормочет Чимин. — Нет. — почти тут же следует чёткий и однозначный ответ. — Не понимаю. И не пойму никогда. Чимин задерживает дыхание, когда Юнги, приближаясь, опаляет своим дыханием его губы: — Потому что для меня тебя всегда будет мало. И целует. Глубоко, нежно, трепетно. До головокружения, нехватки воздуха и подкошенных коленок. До того самого момента, пока все сомнения окончательно не испарятся, оставив после себя только чувства и уверенность — первые не обязательно высказывать вслух. — А теперь вернёмся к насущному вопросу. — хмыкает Юнги, нехотя отрываясь от чужих губ. — Газета, Чимин. Почему она ещё не в мусорном ведре, где ей самое место? Актёр вздёргивает бровь воинственно. — Потому что там, между прочим, иногда пишут очень интересные вещи. Юнги скептически прищуривается. — Например? — Например, — протягивает задумчиво Чимин, стараясь из последних сил не выдать себя счастливой улыбкой, — что нашумевший фильм одного гениального режиссёра номинируют на Оскар. На этот раз колени подкашиваются у Юнги.* * *
Так уж заведено: когда ты молод, боль кажется постоянным спутником твоей жизни, потому что другой ты, отнюдь, не знаешь. Твой мир состоит из грязи: строится вокруг родителей, для которых ты был нежеланным ребёнком, и жестоких людей, пытающихся всячески тебя загубить. Однако, по мере взросления, ты понимаешь одну важную вещь — боль проходит. И в мире — большом и необъятном, всё постоянно меняется, а вместе с ним меняешься и ты. И прошлое, каким бы ужасающим оно ни было, конечно, навсегда останется с тобой. Будет порой напоминать о себе фантомной болью, испытывая на прочность до конца жизни. Но вот, что нужно запомнить: этим призракам прошлого никогда не догнать тебя настоящего. Невольно вспоминается образ мальчика — маленького, тихого, с добрыми глазами и тёплой улыбкой дёснами. Юнги ему в ответ подмигивает заговорщицки. И, с долей недоверия перечитывая кричащий заголовок в тысячный раз, будучи стиснутым в крепких объятиях, наконец-таки чувствует себя самым счастливым человеком во всей вселенной.