Подлинная имитация

Она оставляет его одного, наедине с роем из тысячи вопросов в чудной лохматой голове, избегая вопроса, который он так и не задал, но задать хотел. Его последние слова можно трактовать как угодно — малознающий человек сказал бы, что его «я, кажется» — явно не относится к ориентации и не касается этой темы никак. «Я, кажется, голоден» — самый предсказуемый вариант, что мог всплыть в любой момент. И никто не станет спорить. Никто, кроме нее самой — этот взгляд, эти неуверенно сжатые кулаки и попытка голосом донести всю суть. Она сразу поняла, что он хотел сказать. «Я, кажется, тоже гей» — и никак иначе. Кенма чувствует себя паршиво. Противоречивые чувства смешиваются в ней, давят на черепную коробку и выводят из себя, кромсают внутренности, режут тупым ножом, желая добраться до самого нутра, нагой душой вываливаясь на свет, показывая все гнилые стороны ее эгоистичных мыслей. Собственнические нотки острыми иглами выползают и окутывают тонкое тело девушки, она в панике бежит от тех, старается избежать, но все пропало — пятка наступает на острие, и она падает, падает на самое дно, оказываясь наедине с монстром, отражение которого до мурашек на коже напоминает ее: те же темные круги под глазами, тот же уставший взгляд и скрытая паника, что бьет под дых. В такие моменты желание крикнуть «на помощь» маме — самое тщетное и бессмысленное. Тебя никто не поймет, не поддержит, ты совершенно одна в играх с разумом, что знает все ходы наперед, хитрой и обманчивой улыбкой наблюдая за тщетными попытками выбраться из паутины хищника. Мы страдаем не от поступков людей, мы страдает от поступков своего восприятия: реагируем слишком остро, пытаемся избежать того, от чего слишком долго убегали. Сладко оттягивая моменты реальной правды, что холодным водопадом навестит тебя, живем во лжи и надеждах. Помоги себе сам, желая этого искренне, не натягивай маску воодушевления, скрывая боль. В конце концов, мало кто остается в тепле душевном с близким человеком. Крашенные пряди падают на пол косыми и неровными полосками: мягкие, шелковые, ухоженные — сейчас на холодном кафеле ванной лишь портят собой белый фон, напоминают девушке о том, что абсолютно все было зря, все старания прогорели, стали чем-то неважным, даже не так — ненужным. Она ему не нужна. Крепкий тиск зубов сохраняют остатки трезвости разума, логичности мыслей, как и ногти, что вцепились в нежную кожу ладоней, но горячие слезы, что следы оставляют на щеках, твердят обратное, а сердце, о, ее сердце — разбитыми осколками режет внутренности, отхаркивается и алые следы на коже оставляет. Больно и пусто. «Грустно и невкусно» — со смешинкой голос Тетсуро в мыслях проносится, напоминая о нем вновь. Губительный и сладкий, этот голос внутривенно стекает, отчего лоб Козуме морщится от ощущения мерзости: ласковое отвращение к этому парню пробирает, ноги подгибаются — на волосах ступни скользят, и она падает на колени, из-за попытки ухватиться за край раковины, ножницами между пальцев заезжает, оставляя неглубокую рану. Мычит от боли глухо, терпеливо жмёт ладонь в кулак и вздыхает, откидывая инструмент. «Она ему не нужна» — снова лживая мысль. Она всегда будет нужна Куро — как друг. Самый верный, надежный и близкий. Как та, кто поймет любую его мысль, может, осудит, но никогда не заставит делать по-другому, отказываясь от возможности познать самому суть. Смотреть в зеркало страшно — там лицо опухшее и красное, глаза светло-карие, едва ли не янтарные, темнее стали, показывая боль. Он говорил Яку-сану, что любит длинные волосы, но Тсукишима не похож на длинноволосого. Его волосы на вид жесткие, словно солома, неухоженные и вечно вьются. Полная противоположность ее волосам. Идеально гладкие, за которыми она ухаживала каждый день, следя за тем, чтобы они всегда блестели и были одной длины, подравнивая. «Как ты за ними ухаживаешь» — восхищенные голоса одноклассниц мысленно глушат. Внутренняя гордость задирает нос и говорит, что старания были не зря, старания заметили и запомнили. «Просто мою каждый день» — и жмет плечами, утыкаясь обратно в экран. Рана пульсирует, под холодной водой становится легче физически, но душевные раны не затягиваются, воспаляются лишь сильнее, словно намекают на то, что острая фаза перетечет в хроническую. Ей все равно. Падать коленями на холодную плитку больно, она жалеет об этом недолго, пока не вспоминает потерянное выражение лица Куро в момент, когда она, промолчав, оставила его одного среди толпы. Тошнота показывается скоро, желает выбраться наружу рвотой, но нечем — она снова забыла поесть, хотя обещала, что не будет забывать, не станет вредить себе, уверяла, что волноваться не о чем и все в порядке, правда, Куро, в порядке. Внимание Куро к ее персоне — зависимость, которая давно перестала являться лечением. Она подсела на это и не может выбраться из клетки, жаждет новой дозы, но ее нет, пусто. Мизерные остатки делают лишь хуже, травят, кожу царапают. Кенма безумно устала от себя: от этих мыслей, что голову кружат; эмоций, постоянно давящих на переносицу, вызывая головную боль и тревогу, пронзающую каждое нервное окончание. Она мечтала об отдыхе ментальном, желала вернуться в момент, когда все было спокойно, Куро казался обычным другом, а желание быть рядом и ощущать любовь к себе являлось лишь кошмаром жутким. Прошлое останется в прошлом, а «завтра» никогда не наступит. Живи сегодняшним и не бойся поворота впереди. Привыкай к неожиданностям.

***

Когда отец Куро сообщает, что его сын выглядит мрачным, и просит поговорить с тем, Кенма понимает, что дальше оттягивать разговор и делать вид, что все, как всегда, больше не имеет смысла. Его и не было — побег от проблем их обоих ни к чему не привел. Что Куро, что Кенма — оба дело решали стратегией. Но если стратегия Куроо всегда касалась всех, предугадывала будущее; то Кенма действовала в зависимости от ситуации, плавно перетекая тогда, когда она возникала. И вот сейчас, когда она стоит возле первой ступени лестницы, Кенма пытается пересилить себя, наступить на нее и пройти к комнате. Разговора этого не избежать, как и не избежать его последствий. — Куроо? — Тихий стук в дверь, замирает. Прислушивается — тишина. Заходит внутрь и замечает, как тот сидит на кровати и смотрит в ее сторону. — Ты волнуешься? Имя полностью произнесла. — Он выдавливает улыбку и старается быть веселым, таким, словно на душе кошки не нагадили, и он не испытывает страх. Она видит его насквозь, потому садится напротив, усаживаясь на стуле. Смотрит в темные глаза прямо, не желает отводить их. Вздыхает тяжело, унимая дрожь в голосе заранее — из них двоих она всегда была более спокойной и собранной, образ поддерживать надо и дальше. Если она уверена в себе, то Куро — тем более. — Я знаю, что ты гей и тебе нравится Тсукишима. Тетсуро вздрагивает, подобно осеннему листку: так же резко, от неожиданного ветра вздергивается. Выпрямляется в спине, смотрит на Кенму уязвимо. Мучается. Словно от пощечин его щеки краснеют — очень редкое зрелище. — Я тебя не буду избегать. Мне не противно, Куро. Ты — это ты. Фразы по своей сути — односложные. Голос Кенмы вялый, апатичный и медленный. Она произносит эти фразы осмысленно, дает Куроо понять их смысл до конца. — Ты мой лучший друг и всегда им останешься. Я тебя не брошу. — Она улыбается ему незаметно, но он видит. Ему важно видеть подтверждение ее слов, ему важно понимать, что его самый близкий человек рядом с ним сейчас, в трудный для его жизни момент, когда «до» и «после» разделились между друг другом так неожиданно и неловко. — Спасибо. В их дружбе не принято слишком много распинаться на тему эмоций. Язык платонической любви — действия. Поддержка через них. Но иногда словесная поддержка нужна особенно остро. Человеку требуются подтверждения во всем, иначе неуверенность съест с потрохами, а вопросы загрызут до смерти, знаменуя свои старания стрессом и нервным тиком. Когда из его глаз капают слезы, Кенма теряется и ощущает себя маленькой девочкой, что оказалась перед мальчиком, который почему-то заплакал ни с того, ни с сего; а потом, задыхаясь в словах, рассказал, что мать и сестра бросили его с отцом одних. «Я не понимаю, Кенма! Я что-то сделал не так? Почему они так поступили? Я не хочу быть один» — слова были сказаны с такой болью и обидой, что девочка не могла ничего сказать в ответ. Смотрела на него молча, а потом, действуя по инерции, подошла и просто обняла. «Я тебя не брошу» И, кажется, это были те слова, которые нужно было сказать тому нескладному и очень хрупкому человечку, чье лицо крупными каплями влаги высказывало сдерживаемые долгое время эмоции, желание не быть одному и попытки что-то изменить. Она его обнимает крепче, чем тогда — в объятия вкладывается не только поддержка, но и любовь. Они плачут оба: кто-то от радости, что была подарена принятием, кто-то от неразделенной любви. Не может сказать, как долго это продолжается, не может понять, но и не хочет — в чужом тепле приятно; привычный с детства запах ее убаюкивает и дает медленно прийти в себя, снова оказываясь в колыбели покоя и умиротворения. Его тихий смех прерывается, а крепкие руки отпускают. — Стоп, что с твоими волосами? — Он отрывается, смотрит со смесью озадаченности и непонимания. — Надоели. Мешают. — Она пожимает плечами, с горечью понимая на короткий миг, что на нее обратили внимание лишь сейчас, но гонит свой эгоизм прочь — не до этого. — Тебе идет. — Он улыбается и привычно лохматит ее волосы, отчего она лишь недовольно фырчит, стараясь не давиться чувствами склизкими, мерзкими. Ведь ничего уже не поменять.