Подлинная имитация

Разговор не предвещал ничего хорошего ровно так же, как и возможность принятие паса Львом в его первый тренировочный матч. То было зрелище неуклюжее, она бы сказала — жалкое, но ограничилась в подборе слов для него как «стремное». Высокий юноша пытался изменить ее мнение, показать себя с лучшей стороны, однако Кенма была непреклонна, как каменная статуя, что простояла сотни лет, пережив через себя бурю, снегопад и существование человечества. Лицо Тсукишимы не выражало ровным счетом ничего и одновременно показывало этим «ничего» что что-то да есть, существует где-то в глубине его саркастичной душонки. Правда, она всегда думала, что его душа ни на что, кроме как на тот же сарказм и иронию, не способна, да и вечную кислую рожу в добавок. Судьба любила удивлять ее — и каждый раз все больше. Тсукишима — умный юноша. Его сфера умственной деятельности довольно разносторонняя, а эмоциональный диапазон все же выше, чем у зубочистки. — От Куроо-сана идешь? — Он спрашивает это так безразлично и безынтересно, что она почти поверила. Почти, но не до конца. — Да. — Кивает медленно, соглашаясь подобным же образом, что и он спрашивает. — Вот как. Он занят? — Да. Ответ вылетает резче, чем должно было. Очки Тсукишимы блеснули под светом фонаря, когда он склонил голову на бок, показывая то, что не поверил. — Понятно. Можешь передать ему, что я забыл у него толстовку? Хотел забрать. Безразличие в его словах становится еще более навязчивым, а причина кажется глупой. Кто поздно вечером решит приехать в другую точку, что расположена вдалеке от дома, практически в самом сердце Токио, ради толстовки? Вот и она не верит. — Толстовку. Ага. — Кивает недоверчиво, хмыканьем это недоверие запечатывает. Блондин раздраженно дергает плечом, понимая сам, как глупо звучит его причина приезда. — Он тебе нравится? — Что? Тсукишиме кажется, что этот вопрос ему послышался. Тсукишима не верит в услышанное и пытается составить таблицу умножения из своих мыслей и чувств — паника появляется первой, за ней страх раскрытия и попытка понять, где он ошибся и как себя сдал. Тсукишима бы сказал, что этот день — его личный день провалов. Так много раз проваливаться в столь элементарных вещах он не смел, и если бы кто ему сказал, что подобное могло повториться в его жизни, засмеял бы на месте, а после фыркнул и ушел, сказав, что подобное дурачье еще поискать надо. Медовый взгляд Кенмы пристально смотрит в осунувшееся лицо Тсукишимы. Он кривится, хочет уйти, но не может. Словно к месту приклеенный, стоит и смотрит ответно, не моргает. Знать не знает, сколько подобное продолжалось, пока Кенма не моргнула и не вздохнула, отвернувшись. — Ничего. Просто показалось. «Просто показалось» — не бывает, они понимают это оба и одновременно. Кенма понимала и раньше, что причиной, почему она и Куро стали реже видеться, был Тсукишима. Кенма осознавала, почему его предпочли ей. Кенма не принимала это упорно, она не хотела это знать, она не хотела быть вторым планом. Но что произошло, то произошло. Она уже ничего не могла сделать ни сейчас, ни раньше. Ее корабль потерпел крушение, оказавшись без капитана, что смог бы им управлять, помог бы прибыть в нужное место, и составил бы путь до дома — их общего — дальше, к концу путешествия. — Да. Он мне нравится. — Неожиданное признание, и она вздрагивает, на короткий миг смотрит испуганно, подобно загнанной кошке, открывает рот и тут же закрывает, замолчав. Надеялась ли она на обратный ответ? Конечно. Эгоистичность присуща любому человеку, а Кенма была самым ярким примером эгоизма, что цвел и пах в ее сокрытом ментальном мире, растил цветы зависти каждый день, капризно возражал любым утверждением и страдал, страдал и жалел себя, поливая слезами. Она ненавидела это в себе, давила, пыталась вырвать самый крупный сорняк среди сада, покрытого песком, но от этого он лишь множился, чернел и рос так высоко, что уже нельзя было его сорвать, нет. Он крепко вцепился корнями в песчаный грунт, пророс до самого низа. Ничто не могло его вырвать. — Понятно. Этот разговор был неловким, скомканным и нежелательным. Каждый понимал чувства друг друга, каждый их прятал, а потом выливал на свет, подавал на завтрак фотосинтезу. В каком-то роде это даже казалось забавным, если вы обладали черствым сердцем и мрачной иронией. Если же нет, то равнодушие или легкая жалость могли постичь сердце, но сколь же будет болеть уже ваша душа, если бы вы оказались в подобной ситуации вживую. — Я, пожалуй, пойду домой, если он занят. Последние три слова были подчеркнуты специально твердой интонацией, и почти возымели над ней действие. Она встает с качели, делает два шага вперед, замирает, останавливаясь. Косит взгляд в сторону дома Куро, вспоминает его состояние и прикрывает глаза. Думает недолго. — Он пошел спать. Приходи завтра. Я ему передам про толстовку. — Ага. Спасибо. Они смотрят друг на друга долго и недолго одновременно. Изучают, ищут слабости, подвох или же какую-то ловушку. Тсукишима разворачивается первым и уходит в сторону автобусной остановки, а Кенма, проводив его взглядом, стоит еще долго, думает долго, мучается от чувств тоже долго. Уходит она быстро, так же включает и игру в комнате. Ей надо было выплеснуть эмоции.

***

Следующее утро не приносит облегчения, которое ожидалось встретить. Куро встречает ее с темными кругами под глазами, усталым лицом и фразой: «я немного хочу умереть». Фраза сказана не в серьез, она это понимает, но вздрагивает от нее автоматически, хлопая недоуменно глазами. Вопросы ее он избегает со всем своим природным профессионализмом, она едва сдерживает себя от того, чтобы не врезать по морде наглой. — Ты задаешь мне больше вопросов, чем за всю жизнь. Откуда такая забота? — Вопрос выходит с долей сарказма, и ей обидно. Обидно за то, что он не замечал ее заботу о нем до этого. — Тсукишима вчера к тебе хотел зайти. — Она не успевает прикусить язык и мрачным голосом выдает фразу. Не контролирует эмоции, дает им выход и жалеет, жалеет снова, что вообще что-то этому полудурку выбалтывает. Что делится с ним информацией, которую он сам должен узнавать, ибо ей приходилось все делать самой до этого. — Что? — Останавливается резко посреди дороги, смотрит на нее своими неверяще-счастливыми глазами. Кулаки чешутся врезать лишь сильнее. — Ага. Кофту забыл или что-то типа. Не запомнила. — Фырчанье выходит слишком громким и показным. Она мысленно пинает себя под зад. — Вот как. — Что-то понимает черноволосый. Ей не нравится его выражение лица, что довольство и радость скрыть пытается; ей не нравится и то, что мрак пропадает быстро, теряется под светлостью мыслей и предположений, а походка, до того сонная, становится пружинистой, походкой человека, который чего-то достиг и теперь счастлив. Одно упоминание объекта интереса так сильно меняет человека? Она знала ответ, но давать его не хотела. Стоило ли отвечать потом на этот вопрос, если будущие дни оказались богатыми на события: не очень и еще более не очень? Вспоминать то не хотелось еще больше, чем отвечать вышепоставленный вопрос, но все по порядку. В какой-то момент Тсукишима стал появляться в их жизни чаще. В какой-то момент — она не могла сказать, в какой — Куро вдруг стал интересоваться палеонтологией, а его химические шутки превратились в шутки о динозаврах. Дни после этих «моментов» проходили до жути быстро, в глазах мелькали ярко, не давали что-то делать. Куро перестал слушать задорную трель попсы и перешел на рок, говорил о блондине чаще, чем о волейболе, а попытки вытащить ее на улицу сменились попытками выехать и вытащить на улицу Кея, не смотря на домашние дела, и не только. Он стал чаще зависать в их — она мысленно себя одергивает и исправляет «их» на «в комнате Куро» — комнате, эти двоя стали чаще касаться «случайно» друг друга, а после подобного, фальшивой убедительностью делали вид, что этого не было. Этот месяц проходит действительно быстро. Этому месяцу понадобилось сделать многое за столь короткий срок, чтобы сблизить двух людей, знавших друг друга едва. За этот месяц ей пришлось несколько раз оказаться на грани истерики, выбраться из этих граней, оказываясь в других, не более приятных, но менее травматичных и вызывающих боль как моральную, так и физическую. В этих двоих ее раздражало больше всего то, что они не могли сойтись. Даже после их разговора Куро отрицал свою гомосексуальность, твердил, что она ошибается, и все это не так, а сам изучал Тсукишиму, проводил с ним время и флиртовал. Его флирт — это отвратительная яма несбывшихся мечт и надежд об отношениях с кем-то, желание понять и быть понятым, а также тупой-умный юмор, который даже Тсукишима оценить не мог, отходя от него как можно дальше в приступе псевдо-отвращения. Было ли Кенме жалко Куро? Нет, абсолютно. Ей было жалко всех, кто того заслужил, но не самого близкого человека в ее жизни, что одной лишь улыбкой прогонял с души темные тучи, посылая лучи светлых чувств, догоняющих непогоду, отправляя в «далекое далеко». Она даже думала моментами, что еще немного и будет ненавидеть каждое из этих воспоминаний — настолько болезненно воспринималась информация о моментах с этой парой. Но одновременно с тем она надеялась на то, что он будет с ним счастлив. Что избавившись от тараканов в голове, ее друг примет себя и сущность, которую он старался игнорировать и избегать, убеждая в обратном через ложь самому себе. Она надеялась, что как только увидит это, поймет, что все, вот он — конец надеждам, сможет успокоиться и принять. Принять и отпустить чувства, которые уже давно прорыли в душе канаву, достигшую ядра земли. Но того, по всей видимости, достичь в скором времени будет не суждено.