Сэнгоку моногатари

Митихара потянулся, жмурясь, услышал осторожный стук, спросонок пробормотал: «Да, входите», - разлепил глаза и сел на постели. - Господин, не угодно ли чаю? - Еще одна… да где ж она вас набирает! – невольно выругался Митихара. Девушка у дверей хихикнула и тут же придала голосу деликатную укоризну: - Господин, вы ошибаетесь. Меня нигде не набирали, я Кумико, невеста Тосиро-сана. - И тут она потрудилась, - проворчал Митихара. Потому что когда вдова предыдущего коменданта Онацу-но-ката почтительно обратилась к нему с просьбой разрешить ей остаться жить в замке… Нет, конечно же нет, Митихара ни в коем случае не пожалел, что согласился и даже оставил ей прежние северные покои, помощь тётушки Нацу, как ее все тут попросту звали, в первые самые сложные дни обустройства, да и после, оказалась бесценной. Помощник коменданта, Вада Хироси, был очень приятный шинигами средних лет (без готейского чина, но по силе, как оценил Митихара – где-то на уровне восьмого-седьмого офицера), вот только весь в своем чае. Он в первый же день, в качестве приветствия новому начальнику, устроил для него чайную церемонию, очень милую, хотя и в провинциальном вкусе, и столько расспрашивал, что там и как сейчас делается в столице, перечислял по именам мастеров, которых заочно знал, кажется, всех, и сетовал, что правильного порошка маття в этой глуши не найти, приходится самому сушить и мельчить чайные листья, что Митихаре даже стало неловко, знать бы заранее, привез бы с собою пакетик, труд невелик, да и деньги тоже. А вот тетушка Нацу определенно знала всё, во всем разбиралась, все подсказала и во всем посодействовала, знакома была с деревенскими и помогла подобрать дополнительную прислугу, и на кухне командовала поварятами, как боевым отрядом, руководствуясь принципом, который и озвучила в первый же день, выставив перед новым комендантом целую зажаренную на решетке форель с зеленым салатом: «Без еды и службы нету». И, само собой разумеется, даже если бы и не всё это, Митихара, конечно, так и так ни за что бы не выставил за ворота немолодую одинокую женщину, если не из человечности и уважения к ней самой, то хотя бы из уважения к заслугам ее покойного мужа. Но… единственное но. Тетушка Нацу обожала всех женить. И, увидев перед собой целых восемь холостых и отнюдь не старых мужчин… Конечно, для коменданта крепости, пятого офицера из старинного самурайского рода, подходящей пары тут не найти, это признала даже тетушка Нацу. Но тут же предложила подобрать наложницу. Митихара вежливо отказался, сказав, что сейчас у него другие заботы, но если он когда-нибудь надумает, то непременно спросит у Онацу-сан совета. И такое впечатление, что из всего ответа добрая тётушка расслышала только «когда-нибудь». Потому что с этого дня в замке то и дело появлялись все новые и новые девушки, которые рвались прислуживать Митихаре-саме то за столом, то в спальне, то в бане. Нет, понятно, что тётушка Нацу действовала из побуждений самых что ни на есть наилучших. Митихара имел возможность убедиться, как она искренне заботится о деревенских, ребят учит грамоте, к ней чуть ли не каждый день приходили люди то за лечением, то за советом. А для девушки из деревни, к тому же простой души, стать наложницей офицера шинигами – серьезное повышение статуса. А если еще молодой и относительно симпатичный! Конечно, многие бы были рады. Да это было бы и неплохо, девушки и вправду были - все разные, но все прехорошенькие, а духовная сила у пятого офицера не так уж и велика, сдерживать ее в таких делах он умел, тут затруднений не будет… вот только это всё – не для него, Митихары Кэйдзи. - Тосиро-то хоть знает? – проворчал Митихара, как старый дед. - А как же, господин! Он и попросил тетушку Нацу… ой, то есть Онацу-саму, чтобы меня в замок, на кухню работать. Иронии девушка даже не уловила. Ну так тем лучше. Митихаре стало даже немножко стыдно. У людей тут счастье намечается, а он вредничает. Личико у девушки – Кумико, что ли? – было курносое и с конопушками, по форме точь-в-точь окошко «кабаний глаз», и как окошко – точно изнутри светится. - Хорошо, - он махнул рукой. – Ступай. Стой! Чай-то оставь. Прежде чем выпить чаю, Митихара, сидя на постели, растер тушь, подумал и написал: Зимним утром Свежий снег устилает Путь по равнине… Но память об осени Не уходит из сердца. Сотворив маленький огонек, он испепелил листок у себя на ладони. Причувствовался – ну, вроде бы все в порядке. Неприятности лучше предотвращать, чем устранять, Митихара всегда придерживался этого принципа. А с тех пор, как стал шинигами - особенно. Зимою где искать свободных от службы шинигами, даже и думать не нужно – почти наверняка обнаружишь на кухне. Там теплее. Хироси, устроившись возле самого очага, начищал бронзовый чайник. Увидев входящего начальника, смутился, закомкал в руках тряпочку с желтым речным песком, неловко пробормотал: - Наверное, это ужасно провинциально… говорят, надо учиться ценить патину времени, следы прикосновений тех, кто держал ее в руках, и придают вещи настоящую жизнь… но мне так нравится, когда он блестит! Ресницы у него были такие густые, что когда он смущается и глаза опускает – точно две бабочки на лицо сели, так и хочется руку протянуть за посланием. - Ничего не могу сказать, Вада-сан, - Митихара пожал плечами. – Моим скромным знаниям в этом искусстве никак не сравниться с вашими. Но разве не может быть разных стилей? На кухне пахло теплом, едой и углями в золе, связками засушенных трав, свисающих с потолочных балок, котел на длинной прокопченной цепи висел над очагом, а рядом на деревянном подносе ждала своего часа целая гора промытого риса – точно гора мокрого снега. Что за праздник сегодня, по какому случаю белый рис? - Вада-сан, замените меня, - Митихара поплотней запахнул подбитую ватой накидку. – Ухожу в горы, вернусь, полагаю, вечером. - Вы бы поосторожнее, Кэйдзи-сан, - подала голос тетушка Нацу. – Чего ходить в одиночку? Говорят, вчера опять видели Пустого. Митихара чуть было не нахмурился, но вместо этого улыбнулся. Еще бы ему не знать про вчерашнего Пустого, он же, судя по всему, и позавчерашний. В том его служба и состоит, он сам оправлял патрули выслеживать этого Пустого, но оба раза тот, похоже, ушел в гарганту, хорошо, что никого не успел заесть. Но тетушке Нацу как не сказать, она обо всех заботится, забота - она ведь такое дело. - Не беспокойтесь, Онацу-сан. Если он там и шастает, все равно я – самый сильный шинигами на всю округу, если уж я с ним не справлюсь, то кого-то другого брать с собой тем более бесполезно. Кичиться своей силой, конечно, не очень прилично, но если на самом деле оно так и было Горы уже присыпало первым снегом. Если внизу он прошел и сошел, то здесь – лежал, не толстым, но вполне ощутимым слоем. Тяжко лежал на зеленых листьях бамбука, на земле между ним, чуть потемневший от влаги и исчирканный мелкой каной птичьих следов. И следы от его варадзи печатались четко, тоже глубоким темным до самой земли – где он шел по земле, и исчезали – где переходил на мгновенный шаг. Солнца не было, небо было укутано однообразно белесым. Дальше в горы бамбук закончился, пошли уже деревья, сосны с новогоднею хвоею и стволами шершавого темного янтаря, облетевшие клены, еще какие-то, кажется, встретилось даже несколько горных вишен. Там, где склон пошел круче – деревья поредели, сменившись беспорядочно разбросанным кустарником. Наконец Митихара выбрался на довольно просторную отлогую поляну и тут остановился. Огляделся по сторонам. И – дух перехватило от красоты. Склон сбегал вниз, внизу, во все стороны, насколько хватало глаз – все было в снегу, и Митихаре показалось, что он еще никогда в жизни не видел такого простора. Даже осенью тут же, когда тут все было в листве. Белый склон сбегал вниз, редкие метелки высокой травы, видные из-под снега, серебрились от инея, а внизу, под ним часто встали оснеженные верхушки деревьев. Тонкие, игольчатые, серебристые и белые одновременно от снега, одевшего каждую веточку, и тонкие остро-серебристые ветки, каждую разглядишь, сливались, не сливаясь, в единое белое облако… с редкими тонкими, сверху вниз - штрихами черною тушью. - Как красиво… - выдохнул он. Медленно вытянул меч из ножен. Поднял клинок. Не в боевую стойку – просто поднял, открывая ей эту красоту и простор. Спустя некоторое время, когда оба налюбовались, Митихира произнес привычное: - Взмахни рукавом, Акихимэ. Алые ленты выскользнули из клинка и игриво закрутились вокруг него, особенного яркие на белом снегу. Настроение у Акихимэ было отличное. То, что надо. Честно сказать, за все время его пребывания в крепости толком поупражняться с занпакто у Митихары пока еще не получилось ни разу. Кое-как и урывками. То не было времени, то Акихимэ была не в духе. И сейчас, когда все складывалось как нельзя лучше, он так увлекся, что совершенно забыл о времени. И когда – мокрый, точно из-под дождя, все тело ломило от сладкой усталости, а в голове было легко и чисто – он убрал запечатанный меч в ножны, то обнаружил, что почти стемнело. Остатки заката догорали выше за соснами, и снег снова пошел крупными белыми хлопьями. Надо было скорей возвращаться. Это была его ошибка. Очень большая его ошибка, точней, даже две: что сначала он пошел пешком, и что потом, когда понял, что сбился с пути, все-таки взлетел над деревьями, чтобы сверху увидеть дорогу. Сверху в этом месиве снежных вершин, темноты, хлещущего снега не разглядеть было вообще ничего. Он даже то место, откуда поднялся, потерял. Недавно разгоряченному телу теперь сделалось неприятно знобко. Конечно, он не забыл перед тем подсушить одежду аккуратным протоком духовной силы, еще чего не хватало, простудиться точно какой-то простой душе, но противный холод все равно пробирал. Можно было попробовать на шунпо спуститься прямиком вниз, а там вдоль речки добраться уже до крепости, по течению или против течения, смотря куда выйдешь; куда он выйдет, Митихара теперь не имел ни малейшего представления. Но уже шагов через десяток от этой идеи пришлось отказаться. Ветер, заметно усилившийся, шел от реки, с востока, и снег бил в лицо. На обычном ходе это было еще терпимо, хотя приходилось без конца утирать лицо, но при быстром движении – оказалось больно до крика. Честно сказать, меньше всего на свете Митихаре хотелось остаться ночевать в горах, укрывшись куполом бакудо. Уже хотя бы по одному тому, что купол выйдет посредственный, сил он за сегодня потратил, как в приличном бою. Кстати, совсем забыл. Он выкопал из рукава сушеную хурму и сжевал на ходу. Хотя, может, даже и так это было бы разумней всего, ночевать под куполом. Но на Митихару нашло какое-то необъяснимое упрямство: буду идти, и всё тут. Лишь пятьдесят лет под небом Живет человек. Пятьдесят раз по пятьдесят Живет шинигами. Но путь у всех живущих един. Есть ли кто-то, Блуждающий под этим небом, Кто однажды бы не развеялся, Как утренний сон? Путь у всякой души один: Отсюда к Чистой Земле. Из упрямства – пел вслух и топал навстречу снегу в темноте, слабо представляя, куда, где по земле, где по воздуху, как получится. И вот с воздуха и увидел, чуть мимо не пролетел, в разрыве сосен заснеженную крышу хижины. Через несколько мгновений он уже стучался в двери. Везение продолжалось: двери ему открыли, и достаточно быстро. Что может быть лучше, чем скинуть верхнюю одежду, промокшие насквозь кожаные таби, вытянуть ноги и завернуться в предложенное одеяло. Хозяин разжег очаг в дополнение к единственному светильнику, и рыжеватые блики пробежали по его выбритой голове. - К сожалению, еды у меня тут нет. Могу предложить, если хотите, чаю. - Что вы, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Я тут сваливаюсь к вам на голову среди ночи, так меня еще и корми, - Митихара улыбнулся и замотал головой. – Вот, если хотите – угощайтесь, пожалуйста. Он выгреб из рукава (от движения бумажный пакет разорвался) оставшиеся сушеные фрукты. Там оставались хурма и персики. - Спасибо за предложение, но мне правда не надо. Съедайте сами. А чай, он никогда не бывает лишним. Теперь, когда они сидели в тепле, сухости и даже не в темноте, снежный ветер снаружи уже не завывал, а даже как будто бы пел. Какую-то долгую-долгую, тихую-тихую песню, и от нее почему-то становилось покойнее и уютней. По воде в закопченном котелке со дна потянулись ниточки пузырей. Комната была совсем маленькая и почти пустая, только составленные чайные принадлежности в углу. Створки в другую комнату были задвинуты, наверное, спал монах там, там же хранились и вещи. Хотя у отшельников вещей много и не бывает. А прямо к опорному столбу, даже не в нише, была пришпилена длинная полоска бумаги с надписью. Митихара не поленился напрячь глаза, чтобы прочесть: «Путь не принадлежит воспринимаемому миру. Также не принадлежит он и миру невоспринимаемому». - Я вижу, вы заинтересовались, - заметил монах. Придерживая рукав, зачерпнул из котла горячей воды и тонкой струйкой начал наливать ее в чашу. Почти бесшумно, пришлось напрячь слух, чтобы уловить звук воды. - Да, - не стал отрицать Митихара. - Надо сказать, с тех пор, как оно здесь висит, еще никто не спросил «как это может быть». Впрочем, с тех пор тут и не было ни одного человека. Монах улыбнулся, размешивая чай, и Митихара невольно улыбнулся тоже. - Как это может быть – это как раз нетрудно представить. Если исходить из того, что есть воспринимаемый мир и невоспринимаемый мир. – Бамбуковый венчик размеренно двигался по кругу, и зеленый чай – тоже по кругу. – Я скорее задумался о том, как эти миры разграничить. Вот я сейчас, когда шел сюда – снег мне хлестал в лицо, и этот снег определенно воспринимался, еще как. И сейчас все еще воспринимается, если не осязанием, то на слух. Но в это же время в Генсее этот снег не идет, если там тоже идет снег, то какой-то другой, тамошний, этот не идет точно. И обитатели Генсея этот снег не воспринимают никак. И не могут воспринять в принципе. Даже если откроют Врата Миров, этот снег через них в Генсей не долетит никак. Значит ли это, что для них – этот снег принадлежит невоспринимаемому миру? Но когда они умрут, то придут в Сообщество Душ, и здешний снег станет для них воспринимаемым. Если кто-то умер прямо сейчас и нигде не задержался, то даже успеет воспринять именно этот. Так значит, для тех, кто в Генсее, он все-таки воспринимаем? Или одна и та же вещь может одновременно принадлежать для кого-то к воспринимаемому миру, а для кого-то – к невоспринимаемому? Или к воспринимаемому миру следует отнести все, что воспринимаемо хоть для кого-то? А невоспринимаемому остается то, что не воспринимает никто. Но если этот мир никто не воспринимает – то как можно знать, что этот мир существует? - Вы говорите о чувственном, телесном восприятии. Прошу вас, - монах поставил перед ним чашу из неглазурованной темной глины. В слабом свете от очага и единственного светильника в дальнем углу она смотрелась и вовсе черной, интересно, какая при дневном свете? Чаша в ладонях оказалась шероховатой и теплой от чая внутри. – Впрочем, можно отталкиваться и от этого. Заранее прошу прощения, что лезу не в свое дело… судя по монам, вы родились в Сообществе Душ? - А… да. Прощу прощения, что до сих пор не представился, - Митихара смутился. Ведь и вправду совсем забыл! – Митихара Кэйдзи, комендант замка Онигава. Я... Мне ужасно стыдно за мою грубость. Понимаю, это не оправдание, но… понимаете, почему у меня из головы вылетело…. Здесь у вас так мирно! - Понимаю, - монах кивнул. – Так вот. Многое из того, что для нас здесь – вопрос знания, в Генсее – вопрос веры. До них доходят отдельные проявления нашего мира, но сам наш мир как таковой для них всех, даже для тех, кто обладает духовной силой, до поры остается невоспринимаемым. Но тем не менее – он существует. - Понима-аю… - протянул Митихара. - А может, и нет. Как можем мы быть уверены, что наши чувства нас не обманывают, и это все – не иллюзия? - Понимаю, - снова повторил Митихара, кажется, действительно начиная понимать. - Знаете, как звучит другая часть этого высказывания? «Путь – это повседневная жизнь». Ох, чего ж это я! Заболтал вас совсем, а у вас уже глаза закрываются. Сейчас, подождите чуть-чуть, я вам все приготовлю. На удивление, в хижине нашлись и футон для гостя, и еще одно одеяло. Митихаре монах постелил прямо тут же, у очага, а сам ушел спать во вторую комнату. Митихара заснул под пение снега… Проснулся он от тишины. Полежал. Хотелось пить, и он, покрутившись, все-таки с неохотою выбрался из-под одеяла. В котелке воды уже не было. С еще большей неохотою он набросил на плечи накидку и завязал варадзи. Отодвинул дверь и вышел наружу. Вода откуда-то ведь взялась, значит, где-нибудь тут должна найтись и бочка или что-нибудь в этом роде. Снег прекратился, тучи рассеялись, и от луны и звезд было видно почти как днем. Над головой у него было огромное черное небо, ясная белизна луны и острая белизна чистых горных звезд, вокруг – белый снег, и мир был огромен, и черное с белым подчеркивали друг друга, спорили друг с другом и перетекали друг в друга. Бочки он нигде не заметил, хотя и обошел дом кругом. Но дверь с другой стороны дома почему-то была приоткрыта. Митихаре подумалось, что, возможно, монах еще не спит, и тогда можно у него спросить, где взять воды. Он осторожно постучался. Из комнаты не ответили, но Митихара все-таки отодвинул дверь и заглянул вовнутрь. - Прощу прощения, я… Лунный свет лился в комнату. Монах спал, укрывшись с головой одеялом, и Митихаре на миг подумалось, что головы у него нет. Только потом сообразил, что это монах так втянул ее в плечи от холода. Митихара, шепотом заново пробормотав извинения, задвинул створку, как было. Набрал горстью свежего снега и сунул в рот. Наутро монах нарисовал ему на снегу целую карту. Посоветовал лучше не идти через перевал. - Почему? – не понял Митихара. Монах пожал плечами. - Ну, это все-таки дорога из города, а из города ходят люди с деньгами. А где деньги, там, сами понимаете… Вот этот путь, - он показал палкой, - чуть посложнее, но ведь вам не по земле идти. Митихара поблагодарил и двинулся в обратный путь. В замке, наверное, уже сильно задумались… Когда хижина надежно скрылась за деревьями, он тут же поменял направление. На перевале Митихара обнаружил труп.