-• • •-
Челюсти заныли на продолжительное время. Терпимо, конечно, но неприятно. В тишине и лесном спокойствии, каким бы оно сейчас навязанным не казалось, всё внимание непременно возвращается к тупой боли, стягивающей кость чуть ниже виска. От комариных укусов помогает скорее самоубеждение, чем каша, тут же спадающая с места, куда её лепишь. Она оставляет за собой неприятный влажный след, не слюнный, не пережеванно-листовой, просто влага, почему-то напоминающая липкую сладкую жидкость, как от арбуза, например. Из раны она не валится комками, наверное, по воле волшебного слова, которое Джордж случайно произнес вслух, пока обматывал высокую траву вокруг голени. Забавно, что ничего, кроме ругани, с его уст не слетало. Трава на редкость вреднючая, и либо ты затягиваешь её недостаточно туго, и она падает, либо ты рвёшь её на тонкие волокна в процессе. Словом, больно. Морально. Несмотря на полное страданий утро, день обещает быть чем-то получше. Нельзя же вечно видеть во всем плохое, правда? Солнце выглядывает из-за хмурых вершин деревьев, светит в почти чёрную макушку Джорджа, можно просто встать и погреться. Ночью было холодно, да и с восходом тепло не спешит разбавлять вязкий и колючий как льдинки воздух. При любом достаточно резком движении мышцы сковывает невидимым цепями. Джордж тот ещё мерзляк и сейчас должен сжиматься комочком в попытке согреться, но вместо этого, на удивление, продолжает идти. Откуда-то приходит слабый ветер, задувает за ворот, приходится надеть капюшон. Необходим план. Хоть что-то, кроме хромой ходьбы по тайге в поисках реки или другого водоёма. Вода есть, маленькими редкими каплями росы собирается на траве, но собрать её нечем. В смысле, ткань-то найдется, можно снять куртку и провести ею по жёлтой подстилке, но получится ли попить? Вода скорее просто намочит куртку, прилипнет к спине и приблизит Джорджа к простуде (и смерти). А что делать при встрече с трибутом? Не побежишь же с раной, которая всё норовит вновь открыться и расплакаться кровавыми слезами! Джордж останавливается и закрывает глаза. Думать мешают мошки, будто специально жужжащие в уши, приходится мотать головой как корова в поле, чтоб их отогнать хоть на секунду. Жажда обвивается чем-то тугим вокруг пищевода, впивается в органы, пускает корни в затылок, голова болит полукруглом от виска до виска, давит. По каким признакам можно найти воду в чёртовом лесу? По звериным тропам, что ли? А есть ли они здесь вообще? Как будто Джордж умеет отличать следы одних животных от других. Ещё перепутает с волчьими и придёт не к воде, а на званый обед. Таки явится в ужасное мёртвое логово, пропахшее гнилью, и попросит дорогу подсказать, а волки возьмут, — да откусят голову! Если мыслить логически, что, конечно, сложно в данной ситуации, то вода обязана быть или у Рога Изобилия со всеми остальными припасами, или течь лесной вольной речкой где-то на Арене. На неё в теории можно набрести, если пройти вокруг Рога (по лесу, конечно, не наворачивать же круги на открытом поле, где начались Игры!), только беда в том, что Джордж совершенно не знает, где он. Даже откуда пришёл. Ну, где-то позади, может, немного вправо, должна быть берёзовая роща, и… все? А где Рог — загадка за семью печатями. Может, он через пару метров уже покажется за силуэтами деревьев, или вообще стоит где-то совсем далеко. Так далеко, что распорядители, сейчас наблюдающие за ходом Игр, должны, наверное, повернуть Джорджа каким-нибудь нехитрым способом (вроде волчьего воя, потому что Дэвидсон точно попытается дать дёру, если услышит) в нужную сторону. К другому трибуту, например. Да. Чтоб тот добил калеку, спасибо!!! После нападения родственной души от прочих уже можно ожидать чего угодно, потому что от такого жёсткого удара судьбы чувство удивления отбило разом и надолго. Хоть пусть явится другой человек в полном вооружении и одеянии миротворца или припрыгает шутом — вообще ни одна мышца на лице не двинется! Молодые ели чередуются с кустиками, высокая трава достаёт до колена, где-то одиноко стрекочет кузнечик. Кроны хвойных деревьев создают глубокую тень, что ложится на плечи, словно мантия, и прячет от чужих глаз. Джордж отчего-то уверен, что его не будет видно, если он просто присядет и замрёт, сольётся с окружающим подлеском, словно сам вырос из тёмной почвы вместе с ёлочками. Да, так он и поступит, если успеет заметить другого трибута первым. Тело прошивает дрожь, холод растекается по рукам. Над ухом что-то очень страшно жужжит, и Джордж резко отмахивается, делая шаг назад здоровой ногой. Ковыляет, пытаясь встать прямо, и слышит, как оса оглушительно жужжит в метре от него, будто она размером с поезд. Ну и чудовище… Насекомое кружит на месте, подлетает ближе, а потом теряет интерес и скрывается в зарослях. Дэвидсон никогда не жаловался на страх ко всему жёлтому в чёрную полоску, но сейчас готов поклясться, что эта тварь его чертовски сильно напугала. Как и вороний клич, эхом прозвучавший в груди и едва не заставивший подпрыгнуть на месте. Все мысли опять сводятся к воде. Даже пусть Джордж и найдёт её, наберёт ягод и засядет где-нибудь в кустах поблизости, то что он будет делать, если его заставят оттуда выйти? Распорядители, которым нужно интересное шоу, выкурят его, например? Да его же, калеку, стравят с кем-нибудь, и исход будет очевиден! Или останется последний трибут и будет по душу Джорджа рыскать с кровавым, железным желанием учинить страшную расправу над оставшимся противником, что вечно прятался всю игру как мелкая крыса… Мысли похожи на отчаянные, тяжёлые как камни. Зачем бороться, если в итоге тебя стравят с противником, что точно сильнее тебя? Зачем искать воду, прятаться, пытаться забить чувство голода маленькой ягодой? Шансов всё равно нет. Это ведь было понятно ещё с самого начала, почему так боязно и обидно? Выстрел. Джордж хлопает себя по шее в попытке прибить писклявого комара. Все мысли прячутся по закоулкам сознания, как тёмные жуки, иногда попадающиеся под ноги. У головы гуляет ветер, спустившийся с верхушек деревьев. Внизу, под сосной, суетится кучка маленьких веточек, — муравейник, — маленькие точки-муравьи бегают то вниз, то вверх. Кто-то ещё не вернётся домой. Рана покалывает, будто на ноге сидит жук и кусает тёмно-бурые края. Джордж резко проводит ладонью по штанам, пытаясь избавиться от этого ощущения. Набитый кашей рассечённый кусок плоти только сильнее щиплет. Во рту скапливается слюна, горло хватает спазм, часть пережёванных берёзовых листьев сдвигается со своего места между зубами и щекой, чуть не проглатывается. Приходится подтолкнуть их языком обратно, морщась от неприятного вкуса. Лопатки вновь неприятно тянет, когда Джордж резко поворачивает голову вправо. Кто-то, кажется, прошёл только что страшной тенью на краю зрения. Человеческий силуэт или звериный — уже не понять. Где-то с ветки слетает птица, хлопает крыльями. Дэвидсон так и стоит на месте, пойманный врасплох с кипящей от дум головой, осматривается. Сердце начинает ускорять темп, стоит вниманию вернуться на чью-то тень. Не понятно, была ли она вообще. До ушей доходят только очень глухой стук в груди, свистящий глубокий вдох и шорох примятой хвои под ногами. Джордж мотает головой, ловя себя на мысли, что начинает дичать. Озирается по сторонам как настороженный зверь, прислушивается, едва ли не принюхиваться, — пахнет прохладой, — скоро начнет припадать носом к земле и выслеживать дичь. Или траву повкуснее (вряд ли он станет хищником). Делает шаг, второй, третий. Если так и продолжить стоять, то можно врасти в землю, пустить корни, руки обратятся в кору, а волосы станут листвой. И будет стоять маленькая хилая осинка по имени Джордж посреди тайги, со всех сторон окружённая вековыми елями и кедрами. И упадет одним днем на землю, — надломится ствол от слабости, — только иссохший пенёчек останется…-• • •-
Джордж бы сейчас душу продал за возможность вновь сесть за варочную стойку и что-нибудь сварить. Смешать воду с грибом-наростом, услышать, вспомнить, как он зло шипит, растворяясь; добавить что-нибудь, почувствовать жжёный запах, какой сопровождает всё варево после добавления первого ингредиента. Выглянуть в окно, увидеть, как торговец с соседней лавки разгружает товар, как бегут по улице дети, неся под мышкой деревянные игрушки или книги, а рядом идут куда-то люди с вечным видом чрезвычайной важности и занятости… Но вокруг только тайга: деревья, смотрящие ввысь, писклявые мошки и комары, жажда, сковывающая по рукам и ногам, и голод. Так сильно хочется вернуться. Хочется сделать всё то, к чему стремился и что не успел, наконец повидаться с немногочисленными друзьями, поцеловать маму в щёку… Но от одного желания Голодные Игры не прекратятся, будет только тлеть на душе горькая смесь тоски, разочарования и сожаления. И страх. Постоянный страх за свою жизнь, смешанный с болью воспоминаний: во время, когда солнце отлипает от зенита и ползёт немного дальше, Джордж привык обедать, а не дёргать мышцами щёк в попытке убрать от лица траву, в которую сел. Его действительно не видно за подлеском. Девушка плотного телосложения, — лица не видно, но, похоже, это «львица», — осторожно идёт мимо, сжимая в руке меч. На ней доспехи, кажется, только нагрудник; железо чуть позвякивает от каждого шага и, наверное, норовит пригвоздить к земле своей тяжестью. За спиной у неё рюкзак, в котором из одного кармана выглядывает рукоять ножа. Выглядит она, если обобщать, очень устрашающе, и Джордж старательно играет травинку, лишь бы его не заметили. Да, большая такая и вполне человеческого вида травинка! «Львица» ступает тяжело и мощно, под её ногами надламываются ветки. Плотно стоящие деревья ей не преграда: они будто расступаются перед ней, кланяются и пропускают, не ударяют ветвями в лицо и не пытаются задержать. Джордж чувствует боль в ноге и пытается облегчить её, подвигав коленом, но задевает траву. «Львица» останавливается и прислушивается, а Джордж замирает и старается не издать ни звука, ощущая, как всё сильнее и сильнее болит рана на неудобно поставленной ноге. Секунды будто растягиваются на часы, часы — на дни, и ожидание, когда другой трибут наконец скроется, занимает недели. Дэвидсон едва не кричит, открывая рот и жмурясь, руки застывают над голенью в боязни дотронуться. Из глаз льются слёзы, скатываются по щекам и задерживаются под челюстью. Вот так сидеть — настоящая пытка, кровавая, жестокая, будто лязгают металлические орудия боли и страданий, смыкается капкан на лице, и вырываются ногти из пальцев; со зрителями (наверняка здесь где-то есть камера) и полная мысленных проклятий самого себя. Джордж сел на корточки, как только услышал чужие шаги, и пожалел об этом буквально спустя минуту. Должен радовать факт, что «львица» его не заметила, но радости в продлении собственных мучений как-то маловато.-• • •-
Вновь вспыхивает небо, прежде чем потемнеть как ночь слепца. Синева дотлевает на горизонте, звёзды не торопятся расцветать маленькими брызгами, набегают тучи. Джордж отталкивает от себя еловую веточку, колющую его в шею, садится немного по-другому, жмурится от боли в ноге. Рана никак не хочет заживать, не кровоточит, но ноет при каждом шаге, каша не затыкает этого плача, усиливает, когда вычищаешь её оттуда, чтоб поменять. Никогда Джордж не видел таких ранений и совсем не знает, что с этим делать. Ну, кроме как страдать. Одними бинтами, если можно найти им замену в тайге, не обойтись, рубленый кусок упрямо отказывается срастаться самостоятельно. Прошел всего день, судить пока рано, но даже так начинает копиться подозрение, что рану нужно или рубить до конца, или зашивать. Не нужно читать много медицинской литературы или ходить к врачу, чтобы понять, что ситуация плачевная. Ощутимо холодает; в горле сухо, как в пустыне, и частые глотки слюны не утоляют жажду, только усиливают её. Отвлечься на боль не получается: сухость и рана будто заодно… За весь прошедший день до реки Джордж так и не дошёл, не нашёл ее и окончательно заплутал, потеряв всякие ориентиры. Просто бредёт куда-то вперёд, лишь бы идти, не стоять на месте. Даже не идти, а хромать: нога страшно разболелась, приходится опираться о деревья, чтобы переждать очередной приступ боли, стиснув зубы. Кричать хочется до ужаса, выплеснуть всё, что накопилось внутри, но на этот крик могут сбежаться «лисы», которых разве что о быстрой смерти молить можно. На коленях и при полнолунии с данью человеческими душами в ладонях! Вот и терпит всю боль и унижение Джордж, нисколько не стыдясь слёз и всхлипов в сгиб локтя; смотрит в небо в поисках ответов, а там кружат как над трупом чёрные вороны. Во рту после каши очень смешанный неприятный привкус, который глушит даже кислоту ягод. Что-то немного сладкое, горькое, вонючее и жёсткое одновременно, по ощущению успевшее забродить, как виноград для плохого вина. Всё такое же вязкое и мерзкое на вид и ощупь, но так хорошо затыкающее рану, что грех жаловаться. Листьев остается только на одну замену — не рассчитал Джордж ни места в карманах, ни того, сколько он тратит за раз, и будет теперь ходить до тех пор, пока первым не «зацветёт» что-нибудь: рана или каша. Или пока чёрная болезненная кровь прямиком из детских баек течь не начнёт вместе с гноем и ошметками кожи. После таких мыслей смотреть на ногу боязно: внутри что-то перехватывает острыми когтями и сжимает, выдавливая каплями страх, что попадает на сердце, впитывается в него, заставляя биться быстрее. Джордж натягивает капюшон и пытается сесть удобнее, опираясь о ствол сосны. На земле слишком жёстко, колко от хвои и холодно, чтобы спать. Голова сильно болит, перед глазами всё плывёт и двоится, сердце в груди беспокойно от любого шороха, прошлая бессонная ночь плохо сказывается на общем самочувствии, и станет ещё хуже, если провести на ногах вторую. Дикие звери и трибуты, что могут найти спящим, не пугают. Джордж всё равно не в силах бежать, а кто ж его найдёт среди подлеска и осточертевшего до скрежета зубов гнуса, особенно ночью в черноте, где и носа-то своего не видно? Засыпается плохо. Отвратительно. Спать хочется, глаза смыкаются, а сон не идёт. И мысленный подсчёт овец не помогает: животные приходят огромными блеющими кучами, толпятся, где чья голова — не понятно. Овечье столпотворение точь-в-точь отражает мысли Джорджа: те тоже никак не могут отделиться друг от друга, скатываются в ком из обрывков каждой, распутывать их сил никаких нет. Хочется спать, а не ловить хвосты фраз в собственной голове. Дрёма ли это, или не замечаешь сна? Время течёт беспрерывно, не погружается во мрак, не обрывается, не приближает к утру. Откроешь слипающиеся глаза, и всё ещё будет темно, и комар будет продолжать противно пищать над ухом. Отправиться бы туда, где всего этого нет, где тебя не хочет убить твоя родственная душа, где не болит грёбанная нога. Только цветочное поле, хижина, лижущее берег озеро да гогот чаек. С шумом волн придёт умиротворение, ласковый ветер взъерошит волосы, в мягкую траву можно лечь, и она распутает все беспокойства в голове… Небольшой островок, на который можно попасть только во сне, но Джорджа туда не пускают: закрываются врата перед носом, да с таким грохотом, что невольно открываешь глаза. Всё ещё ночь. Кусочек луны видно из-за туч.-• • •-
Утро вязкое, засасывающее как трясина. Небо хмурится тучами, солнца не видно, всё тело схватывает дрожь. По спине бегут мурашки, мышцы шеи ноют и колют, будто в них кто-то гвозди вбивает, голова тяжёлая, словно в неё наложили пару слитков металла. Рука с трудом отрывается от земли; Джордж осматривает линии на своей ладони, чувствует, как пальцы одревеснели и не хотят сгибаться, цвет у кожи бледный, видно тусклые кровеносные сосуды. Мышцы бедра затекли, но от одной попытки вытащить из-под себя ногу вылетает стрелой неприятное ощущение ползущих по венам колких ветвей. Внутри, в плоти, что-то сыпется песком, медленно оживает, теплеет, сводит лёгкой судорогой. Чёрт, лучше бы не двигаться. Над головой жужжит белый шмель, летит бочонком на маленьких крылышках и садится на небольшие собранные в кучку светлого оттенка цветы. Джордж не сказал бы, что выспался, но больше в сон не клонит. Он помнит, как просыпался ночью, как искажались чёрные стволы деревьев, закручивались в спираль, раскрывали когти и вспахивали ими почву, а над ухом то ли звенело, то ли жужжало что-то, отдаляющееся и прилетающее вновь. Отгонять наваждение сил не было, оставалось только вновь провалиться в беспокойный сон. А сновидения были не лучше: какая-то смесь странных образов, пятен, клякс на бумаге, серия иллюстраций на пожелтевшей бумаге, они всё шли и шли вверх, смотришь их, стоишь в каком-то буром омуте, вокруг тебя нет ничего, только картинки. Вспыхивали тёмно-синими огнями силуэты: звери или люди, — сбивались в огромную глазастую кучу, образовывали собой небо, и снизу росли чёрные ветви. Часть из них проросла сквозь тело, прошла через легкие, проткнула их, вышла изо рта и расцвела иголками, но больно не было. Джордж уже и не вспомнит, что было дальше. Может, он опять проснулся от крика птицы, от шороха за спиной, или вовсе не видел больше снов. Тайга оживает, просыпается; по руке ползёт муравей. Двигает усиками, перебирает лапками, щекотно. Джордж дёргается, резко сбрасывает его с себя и отлипает от тёмного ствола. Боль пронзает стрелами по спине, затихает, глухо пульсирует. Неприятно. Кажется, что за шиворот муравьев набежало с сотню, в разных точках тела просыпается зуд. Голова, на удивление, пустая. Как одинокий пересохший колодец средь пустого поля звучит одна мысль: вода. Среди деревьев бродит густой туман. Бесшумно ступает тяжёлыми большими ногами, ведет за собой облако, которое спустил с неба. В тело постепенно возвращаются все чувства. Почти что забытое ощущение, потерянное прошлым утром, приходящее только после сна. Возвращается тянущая, ещё слабая, боль, фокусируется зрение, — видно кончики еловых лап, — просыпается желудок, в низу живота настойчиво требует справить малую нужду. Хочется опять лечь и ничего не ощущать, только биение сердца и пустоту в теле, но ещё один ползущий по стволу муравей отбивает всё желание. Почему насекомые просыпаются так рано и не спят до полудня под землёй, вылезают с первыми лучами солнца и начинают всюду бесцельно ползать? Не на что зацепиться при осмотре местности, тем более, что в дали клубится туман и скрывает всё за собой. И впереди кучка деревьев, и справа, и слева; позади только одна огромная ель, а за ней та же картина, что и везде. У земли много росы, что скатывается вниз, повисает на кончиках травинок. Джордж аккуратно садится на здоровую ногу и пытается взять несколько капель на палец, но те падают. Пытается вновь, и снова ничего не получается. Так попить не удастся, это же очевидно, зачем он вообще пробует это сделать? Первые шаги тяжёлые, хочешь идти, как привык, но больную ногу толком не согнёшь в колене; едва не падаешь. Замедляешься, шаги небольшие, резкие, всем телом валишься вперёд и ставишь здоровую ногу, подтягиваешь больную, едва-едва на неё опираешься и цикл повторяется снова. Джордж никак не наловчится ковылять быстрее и уже начинает думать, что не доберётся таким образом до реки, упадёт в самом конце пути и провалится во тьму, даже если выглянут очертания берега в таком тумане. А ведь он становится только гуще.-• • •-
Солнца совсем не видно. Тишина стоит в воздухе, напряжённая и звенящая, иногда нарушаемая взмахом чёрных крыльев. Вороны. Они везде. На ветвях, скачут по земле, взмывают в небо, кружат меж вершин деревьев, только не каркают, молча чего-то ждут, шуршат за спиной. Косятся, пронизывают чёрными бусинами-глазами насквозь, взглядом будто шьют рисунок иглой на Джордже, что теряет последние силы, переходя от одного дерева к другому, опираясь о ствол, кора на котором уже кажется не такой жёсткой. Слюна пенится во рту, в глазах всё вертится как на карусели, кружит больную голову, становится горячее лоб. С живота поднимается тошнота, стискивает неприятным обручем, обжигает пищевод и портит дыхание. Бледные руки дрожат, отказываются цепляться за ствол, — Джорджу кажется, что он вот-вот упадет и заснёт без опоры, — скользят в тщетной попытке согнуть фаланги пальцев. Дрожь прошивает всё тело, тупая игла вонзается в плоть, проходит насквозь, делает стежок; она черна, как птичьи глаза, пристальное следящие за каждым движением. Вены в ногах напряжены, мышцы каменные, шаги резкие, если сильно двинуть головой — потемнеет в глазах. Под нижним веком кто-то будто пришил несколько гирь, они давят на кожу, почти что проваливаются в неё, доходят до кости. Стоило утренней неге развеяться, как вскоре стало худо. Какая-то муха прицельно влетает в ухо. Джордж слабо отмахивается, насекомое отлетает, а жужжание продолжает бить в голову громко и настойчиво. Раздражает. По черепу идёт эхо, отталкивается от стенок, скапливается в единый гул, рассыпается на шум как песок из ладони. В колких песчинках возятся маленькими личинками мысли, спутываются в живой клубок, жрут друг друга, раскусывая мягкую мерзкую плоть пополам. Хочется, чтобы это закончилось. Неважно как и когда. Прямо сейчас. Чтобы, упав на землю, тело провалилось в неё, оказалось погребённым под почвой, трава пустила тонкие корни к горлу и лишила дыхания. Несколько минут, и мир погрузится во мрак. Чёрный и прохладный, он ляжет одеялом, снимет всю боль, омоет волной, отделяя сознание от плоти. И больше не будет ни мучений, ни Голодных Игр, ни роя мошек-мыслей, вылезших из побоища личинок. Только спокойствие, лес из тонких ветвей и вороны, клацающие клювом по костям, с клокотом каркающие друг на друга. Джордж понимает птиц, следующих за ним по пятам. Кружащих над его больной головой и слабым телом. Он тоже ждёт свою смерть. Каждая минута растягивается, как капля смолы, всё тянется и тянется, никак не разрываясь, к ней прилипает вторая, третья, липкая стена вырастает в сознании, заполняя собой все пространство. Рой мошек оказывается в ней, замолкает. Мысль о смерти снимает все оковы, разгоняет мысли, даёт сделать вздох полной грудью. Колкий страх закрыть глаза и больше не проснуться прячется в дальний угол, становится бледнее, пропадает. Вот так выглядит смирение? Бороться не остается желания, проще всё прекратить. Зачем тянуть воз, что тебе не по силам? Зачем стараться, когда дорога черна, налезает по бокам, а света нет? Надежда угасает в груди, дотлевает как огонёк, трещит в последний раз. В лёгких холод, в нос бьёт фантомный запах дыма. Где-то мерещится река. Она лижет каменно-песчаный берег, пенится маленькая волна, журчит. Прозрачная, чистая, только припади губами к ней. Дойди до неё, ещё несколько шагов, она там, за деревьями, за туманом, что стелется над опавшей хвоей, в воздухе сыро, свежо, пахнет водой, жизнью. Невысокая ель закрывает обзор, опирается на валун, обнимает его корнями. Рядом с ней лиственница раскинула тёмно-жёлтые ветви с бурыми маленькими шишками. Под ногами — шелест мягкой куцей травы, шорох каменистой почвы, покрытой светлым лишайником и мхом. Лицо обволакивает ветер, сталкивается с кедром по левую руку, огибает его и бьёт в спину, толкает. Мошкара прячется у деревьев, роится, не подлетает к человеку. Слышен шум, что-то бьётся о камни, текучее, влажное. Ноги дрожат, Джордж садится на землю. С трудом обнимает свои плечи, аккуратно выпрямляет раненную ногу, — боль стреляет от неудобной позы, — зрение подводит, ни за что не зацепиться: всё плывет куда-то, собирается в спираль, веки смыкаются сами. Черно, прохладно, голова ненадолго перестаёт гудеть. Становится спокойнее, легче, больше не надо никуда идти. Время наконец теряется, больше не разберёшь, минута ли прошла, две или больше. Джордж сдаётся. Пусть его заклюют вороны, пусть рвут плоть от ещё живого тела, больнее всё равно уже не будет. Спина касается земли, жёсткой, твёрдой, щёку щекочет высокий стебель травы с мягкими колосками на конце. Какая-то муха пролетает мимо. Сознание меркнет, погружается во тьму. Тишина. Всё прекращается, плавно отступает куда-то далеко на задний план. Шум растворяется, шипит, звон в ушах его сменяет, нарастает. Возникают образы: большие округлые пятна лопаются как пузыри, разбиваются на маленькие. Те собираются в кучку, толпятся, сливаются в единый поток и уходят куда-то, оставляя после себя цветные крохотные кляксы, легшие на глаза, будто песок. Они мерцают, как звёзды в ночи, а потом теряют свой цвет и сереют. Как выглядит смерть? Ты просто засыпаешь и больше не просыпаешься? Что ты чувствуешь, теряясь во тьме, и чувствуешь ли вообще? Ляжет ли перед тобой дорога, ведущая к свету, есть ли вторая жизнь, загробная? А душа? Вопросы уходят без усилий. Джордж скоро всё узнает сам. Вот-вот остановится сердце, охладеет тело. Пропадет слух, осязание, — кончиков пальцев касается мох, — потемнеет зрение. Откроешь глаза, и ничего не изменится: не встанут силуэты деревьев, не растянется над головой небо, не осядет туман, не будет ничего, как у слепого. Боль утихнет, раны сами затянутся, срастутся без рубцов и шрамов, больше ничего не стиснет движение, не отдаст выстрелом вверх по позвоночнику. Умиротворение просачивается в каждый участок тела, течёт мёдом по венам, туманит разум, словно вино. Что-то бьёт по нему. Пьянит спокойствие, манит, как блеск драгоценности. Шорох шагов разбивает его на осколки. Действительность сыпется карточным домиком: начинает с основания, разлетается кучей карт, те растворяются во тьме. Что-то не даёт заснуть. Тянет за безымянный палец тонкой ниточкой… Свет! Джордж распахивает глаза и жмурится. Небо светло-серое, как сплошное яркое пятно. Возвращается слух, нарастает гул, шум, плеск воды, каркают вороны, разлетаются, хлопают крыльями, ветер ерошит еловые лапы, жужжит комар… Это слишком, слишком много-много всего и сразу, как будто на чистый лист бумаги вылили все краски разом. Они сливаются в вязкое пятно, плывут нечёткими силуэтами, безобразны, цветасты, отталкивают. Хочется обратно во мрак, туда, где всего этого нет! Верните!!! Джордж всхлипывает и отворачивается от неба. Жмурится, открывать глаза не хочет. Тело будто просыпается во второй раз: с головы до пят, плавно, задевая все болезненные точки, напоминая о ранах. Как прерванный сон, долгожданный отдых не раскрывает своих объятий вновь, не пускает. Раз сердце бьётся с новой силой, то мёртвым ты считаться не можешь, и путь во тьму тебе закрыт. На внутренней стороне век покалывает, будто песка насыпали. Джордж открывает глаза, пытается сморгнуть вставшую перед ними пелену, фокусируется на силуэтах деревьев в тумане. Одно из них, то, что поменьше, вдруг встаёт и идёт, чуть шатаясь. Выпрямляется, отряхивается и подходит, постепенно выходя из серебристой дымки. Джорджу требуется больше пяти секунд, чтобы понять, что это не дерево, а человек. Потрёпанный на вид, настороженный и с топором в подрагивающей руке, Клэй делает шаг из тумана и замирает. Его глаза плохо видно, но по отяжелевшему сердцу в груди можно предположить, что взгляд у него не добрый. Джордж пялится на трибута как баран на новые ворота, продолжая лежать на твёрдой сыпучей земле. Переводит взгляд на топор, затем на лицо, пытается прочесть его, узнать о чужих мыслях. Наверное, надо бежать. Прямо сейчас встать и умчаться в туман, сверкая пятками, или хотя бы быстро проковылять к ближайшей ели и спрятаться за ней. Потому что взгляд, которым пронзает Клэй, не сулит ничего хорошего: пустой, тяжёлый, будто он готовится убить. Словом, страшный. Но Джордж продолжает лежать на месте, ощущая возвращение вороха не самых светлых и жизнерадостных мыслей. Вот же шанс, сам пришёл, готовый избавить от мучений! И плевать на связь родственных душ, что взвоет громче выстрела смерти, потому что страдать от неё придется только Клэю. Эгоистично, жестоко, больно до разрывающегося сердца, но так ведь будет лучше им обоим, верно? Джордж наконец вздохнет в последний раз, а у Клэя без него, — камня, привязанного к лодыжке и тянущего ко дну, — будет возможность победить. Все в выигрыше, Дэвидсон совсем не боится смерти, в груди у него клубится иссиня-чёрная колкая и пыльная дымка желания покончить с собой. Она разливается по венам, течёт по телу, туманит разум, заглушает все другие чувства. Ты ведь ощущаешь её, Клэй? Почему ты напуган? Джордж отворачивается от него, обращает взгляд к небу и закрывает глаза. Как клыкастый монстр с кучей щупалец, мысль о самоубийстве разрастается, становится огромной, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди и убьет землю вокруг, иссушит траву, набросится на туман и очернит его. Она плохая, ужасная, её не должно быть, она убивает не только тебя; всё вокруг страшится смерти, а ты скалишься костлявой старухе в морщинистое лицо и сам подносишь лезвие её косы к своему горлу. Это неправильно. Отчаяние серой змеёй опутывается вокруг шеи, чёрный монстр нависает над головой, рычит и показывает ряд острых как копья зубов. Клэй медлит. Он всё ещё здесь, потому что его ужас по-прежнему звучит в груди как свой собственный. Почему он не делает шаг? Что мешает ему выпрыгнуть как в прошлый раз, рубануть одним движением по неподвижной цели? Джордж хрипит: — Добей меня, пожалуйста. Одна из ворон нетерпеливо каркает. Слишком умная птица.