Мы с тобой одной крови, Мы с тобой одной породы, Нам не привыкать к боли, если имя ей — свобода! ♪ Мельница — Одной Крови ♪
— Я тебя разбудил? — неловко спрашивает Клэй, отнимая ладонь ото рта. Его взгляд нервно описывает круги, а на сердце разрастается колкий жгучий ком стыда. Джордж хлопает глазами, зачарованный осознанием того, что его товарищ так красиво поет. Сам-то Дэвидсон фальшивит, а его знакомые особой тягой к песням не обладали, и послушать талантливых людей удавалось редко. — Нет, но… ты умеешь петь? Клэй будто надеялся, что этот вопрос не прозвучит ни в этом месте, ни в этой жизни в принципе, потому что по-другому описать смущенный ужас, проступающий на его краснеющем лице, невозможно. Он заикается, не зная, что ответить, а в груди усиливается то знакомое покалывание, когда собираешься солгать. — Н-нет! — выпаливает Клэй и отворачивается, закрываясь руками. — Ты только что пел! — Я ничего не пел! — Но я слышал! — Джордж не был бы собой, если бы не уперся в истину как баран. — Ничего ты не слышал! — Ты пел что-то про солнце и луну! — Отстань! Вместо грозного и страшного Клэя, который в силах отсечь голову топором, сейчас забивается в угол колючий стеснительный комочек. Кажется, дотронешься до него — и заразишься, станешь вторым таким комочком. Джордж неловко посмеивается, прекрасно ощущая на себе весь спектр переносимых Клэем чувств. Даже самому становится жутко стыдно. А за что? Что такого в том, чтобы петь? Нет, ну, конечно, Голодные Игры — не самая удачная сцена, да и публика тут не сахар (какой бы цветастой она ни выглядела), но в самой песне нет ничего плохого. Или, может, Джордж чего-то не понимает? — Ты красиво поешь, — лучше идеи, чем похвалить, в голове не созрело, — очень. Клэй бурчит себе под нос и молчит. Очень зло и угрюмо молчит, потому что весь воздух вокруг него, по ощущениям, сгущается. Он как будто один из тех творческих личностей, которые сначала скрывают свой талант до последнего, а потом, когда всё тайное становится явным, отрицают его. Сложно сопоставить возникающий в голове образ хаотичного и себе-на-уме творца с заморенным жизнью в дальнем дистрикте Клэем (его постоянное недоедание в виде слегка выпирающих скул не очевидно только слепому), у которого наверняка не было никакого времени ловить проворную музу, потому что нужно: скот покормить, крышу починить, за водой сходить и прочие неясные подробности сложной деревенской жизни. Ну серьезно, почему он так смущен? Внутренние баран с ослом не дают Джорджу просто так отвязаться, и он задает еще один, пожалуй, наиважнейший вопрос: — А зачем ты пел? Тяжесть вздоха Клэя можно сравнить только с подъемом гири. Он оборачивается через плечо с тёмными (красными?) щеками и цедит с тоном «оставь-меня-наконец-в-покое-я-стесняюсь»: — Спать хотел. Мыслительный процесс потяжелее чужого вздоха легко захватывает голову Джорджа. Как пение связано со сном? Вовремя вспоминается то, как собственная дрёма едва не превратилась в полноценное сновидение, когда зазвучала песня. Что-то в песне. Определенно. Она заставляет засыпать, убаюкивает. Сон-песня-сон-песня… Колыбельная! То, что матери поют детям перед сном! Джордж едва не сияет от успеха в размышлениях, будто научное открытие только что сделал. Он мог бы догадаться раньше, если бы ему хоть когда-нибудь пели на ночь. Разве что сказки читали, и ни одной уже не вспомнить — так давно это было. Получается, в дальних дистриктах всё ещё живёт обычай убаюкивать песней? Интересно. Но зачем Клэй-то это пел? С его слов, он хотел спать… Стоп. Джордж щурится. Очень подозрительно щурится, смотря в янтарные глаза. — Ты себя убаюкать пытался? Казалось бы, ещё больше стыда и смущения быть не могло, но Клэй каким-то чудом смог. — Да! Отстань уже! — он теперь звучит как очень злой пёс, что оттяпает сначала одну, а потом и вторую руку по плечо вместе с суставом. Ну или как шипящий кот, вздыбивший шерсть на загривке и готовый выцарапать глаза. Джордж нервно сглатывает от пришедших на ум сравнений. Чужой стыд становится собственным: не совестно ли тебе, Дэвидсон, лезть к донельзя смущенному человеку, делая ему только хуже? Внутренние баран с ослом благополучно куда-то пропадают, и горло стягивает тугая мысленная верёвка, заставляющая надолго замолчать. Стоит тишина, нарушаемая только гуляющим ветром и редкими кликами птиц. По длинным глубоким теням, падающим от валунов расщелины, становится понятно, что уже совсем скоро стемнеет. Сознание всё ещё плывёт, будто пытается упасть в дрёму, но всё никак не получается. Хочется не спать, а, скорее, ничего не делать, никуда не вставать и вообще не двигаться, хотя после едва не полного дня сна должно быть наоборот. Значит, зелье регенерации своё действие пока не закончило. Джордж тяжело вздыхает. Клэй всё ещё сидит комочком в углу, обнимая себя. Почему-то, стоило только подумать о сне, всё внимание начало смещаться в его сторону. Он пытался себя убаюкать, под его глазами лежат глубокие мешки, да и в общем выглядит он неважно, словно провел сутки на ногах. А, может, и не «словно»? На ум ни одно воспоминание о спящем товарище не приходит. Конечно, он мог просто спать меньше и ложиться позже, но всё-таки… Неужели у Клэя проблемы со сном? От такой догадки становится скверно. Грудь оплетает колючий стебель жалости, в самом сердце копошатся маленькие червячки вины, и вспенивается горечь от презрения к себе, поднимается с желудка к горлу. Джордж вспоминает едва не каждую свою обиду, ловит себя на мерзких мыслях и поступках, которые был готов совершить, чтобы спасти свою никчемную жизнь. Кому он был бы нужен, не будь связи родственных душ? Да его убили бы ещё той ночью, когда была ранена нога! Зарубили бы как скот, как мелкую преграду, мошку, назойливо жужжащую над ухом! Он благодарен должен быть просто за то, что ещё может дышать полной грудью, и не должен вести себя как придурок по отношению к тому, кто спас его! Клэй же мог бросить, оставить умирать на земле от жажды, но не сделал этого! Джордж и представить не может, через что сейчас тот проходит и какие душевные муки испытывает, и становится навязчиво охота ударить себя по лицу. Недоверие первых дней постепенно испаряется, выветривается, будто его никогда не было, и звучит мантрой одна правдивая мысль: если бы Клэй хотел убить, то он бы уже сделал это. Каково рисковать собственной жизнью ради спасения чужой? Каково во всём помогать бесполезному человеку, который не может толком двигаться? Каково, чёрт возьми, лечить его? Зашивать, видя слёзы и слыша приглушенные крики боли, и бояться ошибиться, ведь на кону чужая жизнь? А, Дэвидсон? Презрение к себе забивает глотку едкой пеной, заставляет ощутить себя мелкой противной мышью, на которую давно пора поставить мышеловку. Хочется донести скромное «спасибо», вымолвить хотя бы одними губами, но трусость сковывает всё тело. Даже отблагодарить смелости не хватает, сказать всего одно слово! Позорище! Клэй вдруг оборачивается через плечо с явным вопросом во взгляде. Джордж начинает проклинать связь родственных душ не только за то, что она спасла его жизнь. — Нет-нет, ничего, — с испугом говорит он, — н-не обращай внимания. Внезапный всплеск ненависти к себе становится только подозрительнее из-за этих слов, и в Клэе, как назло, взыграло беспокойство: — Всё хорошо? На сердце холодеет чужая тревога, янтарные уставшие глаза пытаются заглянуть в душу, прочесть в ней ответ. Джордж ловит себя на мысли, что не заслуживает этого человека. — Д-да, всё в порядке. Очевидная ложь колет маленьким ворохом игл под ложечкой, и нервное спешное продолжение фразы только усиливает это ощущение: — П-правда, т-тебе не стоит волноваться! Джордж поджимает губы и чувствует напряжение от сведённых вместе бровей. На его лице едва не буквально написано, что всё чрезвычайно плохо. И ответ на то прямолинеен: — Неправда. Чёртова связь! Чёртовы чувства, не дающие покоя! Чёртов… я. Клэй выпрямляется с приглушенным «угх», разворачивается всем телом и смотрит так пронзительно холодно, будто вот-вот убьёт и глазом не моргнет. За несколько дней, проведённых вместе, такое несоответствие выражения лица и испытываемых при этом чувств перестало пугать. Это всего-навсего такая же особенность, черта, как россыпь веснушек или шрам поперек носа. Не суди по обложке, хах? — Т-ты не отстанешь от меня, да? — последняя попытка звучит слабо. Бледная и неубедительная, она только укрепляет намерения Клэя, который отрицательно мотает головой. — У нас одни чувства, — слова тоже холодны, но беспокойство по-прежнему продолжает гореть в груди, — я не могу тебя игнорировать. Джордж обречённо вздыхает. Кажется, разобрать себя по кусочкам и съесть, глотая, будто осколки стекла, ненавистные мысли о себе, в этой жизни уже не получится. По крайней мере, пока рядом тот, кто вынужден глотать стекло вместе с тобой. Казалось бы, связь родственных душ так тепла и романтична: вы вдвоём навсегда, разделяете общее счастье и горе (буквально), но скрывать собственные проблемы и нечто личное, через что ты должен пройти только сам, невозможно. Ни солгать, ни утаить, ни сохранить что-то при себе, как будто твоя жизнь — открытая, мать её, книга! Сядь и прочти по слогам! Осознание перспективы не иметь более личного пространства пугает до чёртиков. — Мы можем просто поговорить, если тебе станет легче, — предлагает Клэй, роняя голову на ладонь руки, локтём упирающейся в бедро. Он выглядит так, будто его давит тяжесть собственных мыслей, или на его плечах огроменным мешком картошки лежит усталость. Ему действительно не хватает отдыха, а тут ещё и родственная душа со своими мизерными бедами, которые как случайно рассыпанные гвозди больно втыкаются в стопу и мешают ходить. Джордж честно пытается подавить ещё один всполох огня самокопания, но получается из рук вон плохо. — О чём, например? — голос дрожит как натянутая нить. — О жизни до Игр? О себе? — устало предлагает Клэй. — Мы совсем ничего друг о друге не знаем. — Предлагаешь, хах, познакомиться? В ответ не звучат слова, только медленно смыкаются веки со слабым кивком. Если так подумать, то предложение и правда хорошее. Сложно полностью доверять по-прежнему незнакомому человеку, от которого в памяти есть только имя и пронзающие янтарные глаза. Может, разговорившись, получится отвлечься от желания найти ближайшую канаву, чтобы упасть в неё ничком? Клэй молчит, смотрит выжидающе и, очевидно, ждет. — Эм-м, л-ладно, — взгляд боязливо скользит прочь от чужого лица напротив. — Я… Джордж. Джордж Дэвидсон. Жил в Третьем Дистрикте, — хотя ты и так это знаешь, — ухм, м-м-м… Занимался и зельеварением, и зачарованием, но хочу- то есть, стал зельеваром. Вот… Неловкое молчание ненадолго заполняет расщелину. Кажется, что с губ слетело что-то лишнее. Хотя чему там слетать, в самом деле? — Клэй Тейкен. Шестой Дистрикт. Как и все мужчины, посменно добывал руды в шахтах. В остальное время занимался хозяйством. Это похоже на какой-то нелепый обмен информацией, а не на знакомство, но хоть что-то, чем ничего. Как назло из головы вылетают все мысли о том, как вообще знакомятся люди. Кажется, это происходит во время совместного времяпровождения, а не во время констатации фактов. Если так подумать, то Джордж вообще ни капли не знает о быте в других дистриктах. В смысле, никто не знает! Известна только специальность каждого района, а дальше у простого люда начинаются додумки. Диалог людей с разных дистриктов тоже невозможен, ну, был невозможен до этого момента, и Джордж вдруг ощущает неподдельный интерес к чужой жизни. А как оно: искать руды под землёй? Страшно ли бродить в темноте, которую едва разгоняет свет факелов? И так же ли заинтересован Клэй в том, чтобы расспросить о быте зельевара? Сухо констатировать факты, которые благополучно будут забыты через час, перехотелось. — А это опасно? — язык чешется задать сотни вопросов. — Ну, добыча руд. Клэй недоумённо вскидывает одну бровь, как будто Джордж спросил что-то совсем глупое, и говорит только одно слово: — Очень. Коротко и лаконично. Одними завалами, похоже, дело не ограничивается, но расспрашивать об этом кажется не очень тактичным, потому что, ну… смерти товарищей? Плохие воспоминания?.. Не самая лучшая тема для расслабленного разговора. Вопросы толпятся в голове как живая чёрная масса муравьев у муравейника. Их много, и зацепиться за какой-то один очень сложно, а озвучивать первое пришедшее на ум не кажется хорошей идеей. Зато этим вдруг начинает баловаться Клэй: — Почему ты стал зельеваром? Разве тебе нравится возиться со всякой гадостью?.. Последнее слово ставит в тупик. — В смысле «гадостью?» — Ну, волосы, кровь, мёртвые животные. Джордж округляет глаза. В упор смотрит на вполне серьёзного в своих словах Клэя и чувствует, как смешок хочет вырваться из горла. Это где такого услышать-то можно было? — Пф-ф, что? — смеяться в лицо человеку, впервые видящему зельевара, — не очень красиво, но голос уже подрагивает против воли. — В зельеварении используют смеси трав и некоторые предметы, а не… пхах, это! Может, когда-то действительно настои варили из черти-чего с добавлением слёз незамужних девушек, потому что другого рецепта не знали, но всему же давно есть безобидная замена! Неужто Клэй думал, что Джордж сидел в какой-нибудь одинокой хижине в самой глуши дикого леса и варил какую-то бурду на основе мухоморов? Если так подумать, то его маска вечного холода на лице уже не кажется такой беспричинной. — Трав? — Да! Никаких обрядных плясок у огромного котла под полной луной, честно! Джордж прыскает и сразу жалеет о том, что с языка соскользнула шутка. Клэй не виноват в своём незнании истины, но, чёрт, это так уморительно! Он ещё бы спросил для полноты картины, не приносят ли жители Третьего Дистрикта младенцев в жертву! Правда, это уже не смешно, а страшно. Плохая шутка. Смешки затухают в груди, оставляя после себя лёгкое трепетное ощущение, какое бывает, если провести по коже птичьим пером. Проглоченное стекло ненависти одиноко начинает растворяться в самой глубине сердца, больше не царапая плоть. Джордж чувствует только лёгкость, капельку неловкости и остатки смешинок от худо-бедной шутки. Кажется, он впервые посмеялся с момента старта Голодных Игр, и это ощущается так… странно. Вроде бы вокруг проливается кровь, трибуты убивают друг друга, а он по-доброму смеётся. Неправильно, что ли, но так приятно. С лица Клэя ненадолго пропадает тень усталости, которую разгоняет свет от слабой улыбки, расцветающей на его устах. Всего лишь приподнимаются уголки бледных чужих губ, а ощущения такие… Такие, что и не описать-то толком: мерно балакают струнки души, мягкий небрежный их звук окутывает всю грудь тёплым туманом; глаза не упускают ни единой мелочи, и мир сужается только до чужого веснушчатого лица напротив; становится так приятно просто из-за того, что твои слова вызывают улыбку. — Звучишь так, будто это всё-таки правда, — произносит Клэй с фыркающим смешком. Джордж хихикает и чувствует, как на его лице расплывается глупая улыбка счастливого дурачка. — О, боже, — голос дрожит из-за смеха, — нет! Они не произносят более ни слова… Какое-то время. Сидят в комфортной тишине, смакуя ценный момент спокойствия и умиротворения, словно дорогой шоколад. Глубокие синие тени сильно контрастируют со светом закатного солнца, и это выглядит так по-необычному красиво, что даже вдохновляет. Джордж осмеливается задать больше вопросов. Быт простых людей, жизнь у дикого леса, нравы и обычаи — всё это волнует до детского нетерпения получить ответ. Такого не прочтёшь в тех немногочисленных прошедших жёсткую цензуру книгах и не увидишь собственными глазами, будучи всю жизнь закрытым в своем дистрикте. Оказывается, все жители Шестого поголовно суеверны, даже Клэй! С его слов, вокруг вечно происходит какая-то чертовщина, и уж не знаешь, правда это или выдумка. Вот и веришь во всё, что убедительно звучит: голоса в шахте, зовущие в темноту, грохот костей и пугающий до мурашек стрёкот из самых глубин, реальный страх заблудиться и больше никогда не выходить на свет — только часть из того, что поджидает искателей руд. Это всё действительно звучит как выдумка, байка, которую можно ляпнуть в компании товарищей, но Клэй рассказал, что сталкивался с чем-то и сам. От его слов мороз ходит по коже, и стынет кровь в жилах. Только сейчас Джордж понял весь вложенный смысл в то единственное «очень» на вопрос об опасности под землёй. Людей буквально посылают на смерть, принуждают идти в шахты под страхом публичной казни. И ничего за это не платят! Джордж прямо об этом не спрашивал, но догадался: стоило только вскользь упомянуть, что за работу в Третьем Дистрикте полагается плата, так лицо Клэя вытянулось в искреннем изумлении. Он хлопал глазами и смотрел так, словно ему сказали, что ежи отрастили крылья и полетели. Жизнь в другом дистрикте, мягко говоря, не сахар. Джордж привык считать, что Третий — самый неблагополучный из приближенных к Капитолию, самый… серый, что ли? Тот самый глухой страшный район, куда даже днём толком свет не попадает, стоящий будто бы на окраине великого процветающего города, как трущоба. Нет, ну правда: Третий — деревня в сравнении со Вторым и Первым, в которых, говорят, возведены огромные города, почти как Капитолий! А, оказывается, жизнь в нём куда проще, счастливее и лучше во всём, если сравнивать с дальними дистриктами. Нет, конечно, очевидно, что Шестой вровень ни при каких обстоятельствах не идёт с Третьим, но отношение к своему родному дому в корне меняется: как же повезло, что родился именно в нём! Клэю тоже интересна другая жизнь. Та, что не состоит из вечного труда и выживания. Больше всего его заинтересовали зачарования. С зельями-то все понятно: вон то силы даёт, вон то — лечит, третье ускорит… А чары — это что-то совершенно другое. То, что простым языком не обрисуешь. Тем более деревенщине, который только сегодня узнал, что зельевары не занимаются ничем кровавым. Джордж пытался и так, и эдак: при помощи чародейского стола можно менять свойства предметов; почти как кузнец, делающий оружие острее, только использующий вместо молота свои внутренние силы; силы есть у всех, но ими пользоваться учат только в Третьем Дистрикте… Бестолку! Клэй задаёт вопрос, может ли зачарователь создать огонь силой мысли, и Дэвидсону охота ударить себя ладонью по лбу. Потому что это так не работает! Чары — не магия. В том смысле, что это более-менее объяснимо и происходит не «потому что»! В особой книге на чародейском столе написано одно-единственное заклинание на давно мёртвом языке, делающее положенный на неё предмет открытым к изменениям. Живых существ, конечно, тоже можно положить, но они не переживут и самого слабого зачарования. И нет, другие заклинания, не связанные с зачарованием, утеряны так же, как и язык, на котором они написаны, и огонь из «ничего» создать нельзя! Возможно, наверное, но нельзя — заклинания нет! А Клэю этого не объяснишь, потому что он суеверный деревенщина. С грубым говором. Нет, правда, он произносит некоторые слова так, что слух режет… Речь заполняет давящую тишину, отвлекает от мыслей о том, что было и что будет. Голодные Игры? Опасность быть убитым? — Всё это забывается, когда находится тема для обсуждения. В разговор погружаешься с головой, узнаешь своего собеседника с новых сторон, начинаешь понимать его лучше. Как будто открываешь запертую дверь, притягиваешь к себе второй конец моста, прокладываешь дорогу на другую сторону. Отвечаешь на вопросы, задаёшь свои собственные, и говоришь-говоришь-говоришь, пока отвыкшие от бесед голосовые связки не начнут болеть. О дистриктах, о впечатлении от Игр и Капитолия, о том, каков на вкус шоколад… Темы становятся всё уже и уже, как вопросы маленького ребёнка, начинавшиеся с того, почему небо голубое, и заканчивающиеся тем, почему букашки живут в траве. Джорджу становится гораздо лучше. Он и не думал, что так сильно скучал по человеческой речи, и, наконец развязав себе язык, находит понимание. Клэй чувствует то же самое: на груди трещат только зажженные дрова, отгоняя светом темноту. Они говорили, пока солнечный свет не начал обращаться в синеву. Клонит в сон. Счастливый и спокойный, лишённый тени от переплетения чёрных кровавых ветвей тревожных мыслей. Клэй зевает. Джордж предлагает спальник, чтобы легче было заснуть, но получает отказ. В своих снах он видит лес. Не тот, что лежит за расщелиной, другой. Свежий, хвойный и умиротворяющий.-• • •-
Джордж просыпается без тянущего ощущения на раненой ноге. Замечает это не сразу, потому что пытается игнорировать зверский голод, одолевший после прохождения эффекта регенерации. Живот воет голодным злым волком, и все мысли спросонья были только о том, остались ли ягоды у Клэя. Он обычно не спит в это время, и Джордж тихо зовет его по имени, мысленно прикидывая сколько ему ещё остается жить до голодной смерти, но ответа не получает. Открывает слипающиеся глаза и пытается разглядеть товарища через мыльную пелену, которую всё никак не удаётся сморгнуть. А стоило зрению проясниться, замирает, впервые видя Клэя спящим. Он обнимает себя: одна из рук лежит на плече, другая — на сгибе локтя первой; черты его вечно хмурого лица разглажены, спокойны, даже по-началу показалось, что это совсем другой человек; и в утренней тишине слышно медленное мерное сопение. Кажется, разговор помог и ему тоже. Джордж давит как назойливого жука кричащую о голодной смерти мысль и чувствует, как ползут вверх уголки губ, создавая маленькую улыбку. Думается: может, после пробуждения Клэй не будет таким рассеянным? Или наоборот пристрастится к желанному отдыху и будет спать на ходу? Джордж отгоняет эти мысли, не собираясь гадать, и расслабляется, ощущая лёгкие объятия дрёмы. Всё равно ничего другого не остается: он не знает, сможет ли встать, а проверка ранения точно разбудит Клэя, как и попытка дотянуться до его рюкзака. Тихо. Спокойно, умиротворенно. Мимолетное беззаботное мгновение, которому не желаешь конца. Нежный утренний свет разгоняет тени по углам, выйдешь наружу — согреет. Прохлада оседает в лёгких, скоблит чем-то тупым по горлу. Голову окутывает сонливый вязкий туман, в сон не клонит, только дрёма блуждает по сознанию. Джордж уже и забыть успел, что любит понежиться утром в постели подольше. И как-то всё равно на то, что сейчас нет ни нормального одеяла, ни подушки. Наверное, наивен тот, кто пытается уснуть вновь, будучи на Голодных Играх. Товарищ спит, нужно дозорить, что-нибудь делать на общее благо, коль встал первым, но так неохота. Джордж не хочет развеивать желанные минуты приятной и мягкой пустоты в груди. Это та пустота, когда ты ничем не обеспокоен и ничему не рад, просто… плывешь по течению и наслаждаешься моментом? Однако, собственные мысли не отпускают надолго. Просыпаются, толпятся в голове, мешая пропитаться, как торт кремом, покоем, звучат взволнованными голосами. Утро не вечно. Проснется Клэй, наступит день, и навряд ли они останутся сидеть в расщелине ещё сутки. После той записки Джордж чувствует нарастающее, как тик дьявольских часов, напряжение, беспокойство. Пустота в груди начинает горчить. Кажется, что идёт отсчёт, по окончанию которого произойдет непоправимое. Неумолимо убывает время, исчезает, как с ладони — песок, высыпающийся через зазоры между пальцев. В какой-то момент песка станет так мало, что его нельзя будет ухватить, удержать. Потеряется контроль, и приговор вынесет гул часов, чья стрелка придёт к двенадцати. И больше не услышишь ты их тика никогда, потому что твоя жизнь оборвется. Джордж прекрасно понимает, что нужно идти дальше. Понимает, но противится, не готовый покинуть безопасное место. Необходимо бороться, идти до конца, каким бы он ни был, пытаться… победить? Победа — громкое и сладкое как мёд слово, желанное, согревающее, дающее сил, но сейчас такое омерзительное, противное и склизкое, как полчища насекомых с помойки. Ведь какова её цена? Победитель же всегда был один. Джордж бросает мыльный взгляд на всё ещё спящего Клэя и ловит себя на мысли, что не хочет его убивать. Не сможет. Привязался. Верить в лучшее, надеяться и наивно полагать, что ради их товарищества изменят правила — глупо. Можно, но глупо ощущать едко-сладкий вкус лжи и игнорировать его. Лучше надеяться на худшее и не разочаровываться в будущем… Ведь именно так теперь работает жизнь с начала Голодных Игр? Джордж продолжает цепляться за утешение, наивность, и думает, что он дурак. Постоянные раздумья выматывают, раздражают. Хочется крикнуть самому себе: да не будь ты таким тупым, прими суровую реальность и смирись! Разуму приказать легко, а сердцу — нет. Такая глупая-глупая избитая уже много раз фраза, но такая, чёрт, правдивая. И от этого ещё более тошно. Клэй шумно вздыхает, хмурится и съёживается. Джордж начинает думать, влияют ли его перепалки с самим собой на чужие сновидения, и вновь мысленно называет себя дураком.-• • •-
Нежность и сонная нега утра сменяются на бодрость и яркость дня, когда просыпается Клэй. Сложно сказать, сколько именно он проспал, но Джордж, уже свыкшийся с видом спящего товарища, чувствует испуганный укол в сердце, когда вдруг видит распахнутые янтарные глаза. Клэй выглядит как растерянный потерявшийся котенок, на макушку которого попала капля холодной воды и разбудила. Он настороженно оглядывается по сторонам, жмурится и долго моргает, пытаясь согнать то ли пелену с глаз, то ли наваждение, за которое принимает всё его окружающее. Быстро и неуклюже выпрямляется, подставляя в качестве опоры дрожащую руку, осматривает расщелину и встречается со взглядом Джорджа. Тот единственный не выглядит как иллюзия, и Клэй спрашивает: — Я… спал? Вопрос тихий и осторожный, будто им можно спугнуть представшую перед глазами картину солнечного дня вместо тёмной ночи. Слова разрывают давно стоящую тишину, как нож разрубает полотно. Громко, с треском, безвозвратно. Но ничто не исчезает: ни расщелина, ни свет, льющий снаружи, ни лес, откуда звучит заливистое пение птиц. Всё в порядке. Недоверие ко всему происходящему сгущает воздух вокруг Клэя, и Джорджу становится не по себе от мысли о чужих бессонных ночах. — Да, — отвечает он, пытаясь звучать как можно спокойнее, — ты спал. Клэй жмурится. Трет пальцами уголки закрытых глаз и вновь осматривается. Глубокие бессонные синяки, пожирающие веснушки у его глазниц, кажется, стали немного меньше. Он произносит неловкое «оу», и воцаряется тишина. Даже птицы отчего-то ненадолго смолкают, усиливая эффект. Джордж не знает, куда деть взгляд и как развеять нарастающее напряжение. Дыхание перехватывает, на заднюю стенку горла давит невидимый ком, и неуверенный вопрос сам слетает с губ: — Ты ка-? — Как твоя нога? Клэй тут же вторит, перебивая. Неловкая пауза влезает тонкой нитью в сердце, и оба молчат. Снаружи дует ветер. Одна из птиц подаёт голос, и остальные отзываются ей хором. Какой-то зверёк скребёт когтями по камням и спрыгивает в траву. Может, белка. Джордж резко сглатывает слова вместе со слюной. Чувствует, что первым не ответит, трусит, как маленький ребёнок, боящийся вместо «р» произнести «л». Только его проблема в том, что он боится натяжения нити неловкости внутри себя. Она натянется до упора — да порвётся, забирая с собой сердце! Донельзя глупая и детская причина, поджав губы, молчать, но напрячь сейчас голос сродни казни. По крайней мере, это так ощущается. Клэй глубоко вздыхает и решается первым: — Прости. Что ты хотел сказать? — Т-ты, ну, — Джордж прямо-таки ощущает невидимый топор палача у своего затылка, — как ты? В смысле, эм, в-выглядишь неважно… — Я… в порядке, думаю? — последнее слово звучит неловким коротким смешком. — А ты? — Эм-м… Тоже? — А нога? Джордж берёт паузу и сосредотачивается на ощущениях в своем теле. Его желудок всё ещё рвёт и мечет голодным волком, от сонливого тумана в голове не осталось и следа. Ну, и ещё нить в сердце вот-вот порвётся со звонким «пиньк», но это так, мелочи… — Вроде бы, м-м, всё? — Джордж на пробу аккуратно тыкает указательным пальцем в место около швов. — Не болит и… Желудок жалобно бурчит. — Кушать хочу. Клэй вскидывает одну бровь и спрашивает: — Сильно? Джордж хочет отмахнуться, сказать, мол, да не очень, но вспоминает, что ложь хорошо чувствуется из-за связи, и прикусывает язык. Вот уж что лучше: сказать правду и опять взвесить свои проблемы на плечи другого, или солгать, но тебя точно раскусят! — А ягоды остались? — Джордж решает не испытывать судьбу и сказать не напрямую. Клэй пожимает плечами и наклоняется над рюкзаком. Со звонким «вж-жик» открывает пару кармашков, смотрит в каждый из них и хмурится. После выпрямляется и отрицательно мотает головой. Ка-тас-тро-фа. — Л-ладно, я перетерплю. Джордж врёт. Очень подло и очевидно врёт, неловко лыбясь прямо в лицо товарищу и надеясь, что тот проигнорирует лёгкое покалывание в груди. Наверное, каким-то чудом это всё-таки срабатывает, потому что следующее, о чём просит Клэй — это подтянуть штанину, что Джордж начинает выполнять почти мгновенно, лишь бы отвлечься и не вернуть разговор в русло близкой голодной смерти. И зачем он вообще об этом сказал?.. Рана не выглядит так ужасно, как она выглядела пару часов назад. Всего лишь рваные края шрама, цветом почти похожего на здоровую кожу, и швы заставляют холодок пробежаться вверх по позвоночнику. Ну и Клэй, вдруг взявший топор и направивший его прямо на ногу! Джордж со стыдом готов признать, что только что запищал как мышь и чуть не лягнул товарища в грудь. — Я аккуратно! — заверяет Клэй, пытаясь зафиксировать раненую ногу. — Не топором, только не топором! — умоляет его Джордж. — Ты опять меня ранишь! — У меня нет ничего острого! — Но не топором же! — Не дёргайся!!! Кое-как, спустя сотню (исполненных) обещаний об аккуратности и испуганный писк, швы удается извлечь. Лицо Джорджа перекашивает от ощущения чего-то скользящего сквозь его плоть, пока Клэй с видом мастера в пылу кропотливой работы осторожно вытягивает нить. Осторожно и, мать её, долго! Это щекотно, неприятно и мерзко до дрожи! Клэй просит снять штаны с колготками, чтобы обработать рану, и Джордж мученически стонет от мысли, что ему потом надевать это всё обратно. Запах антисептика бьёт в ноздри, и на фоне всей этой возни как-то даже забывается тот факт, что страдания с ногой закончены. Можно будет нормально встать, не норовя завалиться на бок, идти, не хромая, и больше не чувствовать боли. Так… непривычно, что ли? Даже как-то боязно делать первый шаг, боязно выходить вслед за Клэем, что сейчас ждёт снаружи. А вдруг чуда не произойдет? А вдруг вместо шрама вновь будет кровоточащий кусок плоти? Это невозможно, но глупый страх всё равно селится в груди маленьким холодным комком. Джордж шнурует второй ботинок, глубоко вздыхает и собирается с силами. Наверное, это последний их день в расщелине, и эта мысль уверенности не прибавляет.