«… Джордж Дэвидсон из Третьего Дистрикта и Клэй Тейкен из Шестого Дистрикта!»
Голос звучит отовсюду. Отскакивает от языков пламени, а те извиваются, будто змеи. Пугает животных внизу, и те скулят. Отдаётся эхом в сердце и неверием в мыслям. По лицу течёт влага, и это не только слёзы. Яркие жёлтые краски тускнеют и тлеют, идёт много дыма, когда с неба начинает идти дождь. Не сильный и не моросящий, обычный, барабанящий по капюшону и металлическому Рогу Изобилия. Кажется, что сама Арена плачет. Оплакивает всех погибших, горюет об их смерти. Холодок забирается за шиворот. Хватка Клэя ослабевает совсем. Его руки опускаются на живот, а потом и вовсе повисают. Вес его тела давит на плечи сильнее, и Джордж вскидывает голову, пытаясь разглядеть напарника. Зовёт: «Клэй?» — но никакого ответа не получает. Сердце испуганно подпрыгивает, рёбра будто бы трещат от того, как на них трескается лёд. Судорожное «нет-нет-нет-нет» заполняет собой голову, отскакивает от стенок черепушки и звучит всё громче и громче. В груди нет чувств Клэя. Джордж берёт его руку, нащупывает запястье и надавливает большим пальцем под ладонью. Едва чувствует мерный пульс и разворачивается полубоком, чтобы проверить в горле. Под челюстью сердце Клэя стучит отчетливее. Рваный облегчённый вздох заставляет грудь задрожать, а судорожное «нет-нет-нет» замолкает под натиском такого же судорожного: «Жив-жив, — господи, он жив, — просто без сознания, без сознания». По-прежнему клубится у сердца чернота, дрожат руки после всего пережитого, и мыслить здраво получается с трудом. Джордж, следуя внезапному порыву, приобнимает Клэя и прижимается щекой к его плечу. «Странный этот порыв» — подумал бы Джордж, будь он в трезвом уме; «Но сейчас мне это необходимо так же, как дышать» — думает Джордж сейчас, стараясь успокоиться хоть немного. Потому что их обоих только что объявили победителями Тринадцатых Голодных Игр. Это звучит как очень плохая шутка, если так задуматься, ведь победитель всегда был один. Тем не менее, раздаётся грохот. Забытый звук движения поршней, приглушенный из-за того, что исходит из-под земли. Пара капсул поднимается над пьедесталами, с которых сошли трибуты в первый день, и резко уходят вниз. А когда поднимаются вновь, то в них кто-то стоит. Белая форма, чёрные матовые шлемы, скрывающие лица; редкий и очень дорогой огнестрел (даже солдаты армии его не используют, отдавая предпочтение мечам и топорам), снаряд из которого с огромной скоростью влетает в морды животных. Джордж толком не видит пальбу, но, слыша скулёж и очень громкий резкий грохот, понимает, что миротворцы просто пытаются подойти к трибутам, не оказавшись покусанными. Звери, похожие на волков, разбегаются в разные стороны, и снизу доносится слегка неразборчивый голос: — Сами спуститься можете? Джордж хлопает глазами и отвечает не сразу. Находится в продолжительном ступоре то ли из-за недоверия ко всему произошедшему (мысль, что он во сне, кажется правдивой), то ли из-за шока. Может, из-за всего сразу. — А… Д-да, — понимает, что говорит тихо, и со следующих слов повышает голос. — Да, я могу, а Клэй… Клэй — нет! Какой-то слишком долгий сон. Реалистичный, ниоткуда не вылезает какая-нибудь выбивающаяся деталь, которая всем своим видом так и говорила бы: «Ты во сне-е-е, Дэ-эвидсон». Реальны раны, боль от которых постепенно возвращается с каждым ударом сердца: много-много осколков торчат из ладони, идёт кровь, от любого движения пальцами резь прошивает до локтя. Реален Клэй, слабо дышащий в макушку. Реальна и слабость, попавшая в кровь и кружащая теперь голову. Вспоминается тот удар по «лисьей» морде… Действенный и жестокий, даже слишком. Джордж на самом-то деле не хотел лишать «лисицу» зрения. Он лишь додумался наложить на неё слабость, когда глянул на остатки жидкости, перемешанные с его собственной кровью. Если его голова пошла кругом от попадания в кровоток, то и «лисицына» голова тоже бы пошла, если бы зелье попало ей на рану или слизистую, верно же? То, что вместе с жидкостью в её глазах оказались куски стекла — неожиданность. Джордж и не помнил будто о них вовсе, когда бил, как бы это глупо ни звучало… Тело девушки никто не накрывает тканью. Оно лежит у стены Рога, обезображенное и почти съеденное животными. От одного взгляда на останки смердящая тошнота подступает к горлу, но выворачивать из себя толком нечего: какая-то жижа да слюни. Миротворцы, что всегда предпочитают работать быстро, не тревожат Джорджа, пока он блюет, и на том спасибо. Клэя кое-как снимают с Рога и уносят двое человек, держа за руки и ноги. Наверное, носилки на Арену не поднять. Уносят в спешке, а Джордж смотрит им вслед, чувствуя, как от него отдаляется родственная душа. Будто растёт в груди дыра, готовая проглотить тело и разум. А в дыре — чернота, разогнать которую способен только уносимый сейчас прочь слабый огонёк свечи в лице Клэя. Джордж не совсем осознанно вытягивает вперёд руку, не хочет отпускать, не хочет терять, но натыкается только на одетую в чёрную перчатку ладонь миротворца. Тот наверное, подумал, что трибут вот-вот упадет, и стоит его поддержать. Их обоих выносят с Арены. Джордж идёт хвостиком сам, но ощущение такое, будто его тоже подхватили под колени и тащат в неизвестном направлении. Хотя, почему в неизвестном? Под пьедесталами же, если память не изменяет, какие-то комнаты и железная дорога…-• • •-
Был бы это сон — Клэй бы сидел рядом. Наверняка бы обнимал, делился бы счастьем от победы через связь родственных душ и сиял бы, точно солнце. И кровь на лице ему бы не мешала. Но Клэй сейчас не рядом. После спуска вниз откровенно неважно выглядящих трибутов тут же окружила бригада медиков. Оно и понятно: не помирать же новоиспечённым победителям сразу после окончания Голодных Игр от полученных ран… Клэя погрузили на носилки и увезли в один из вагонов, а в соседний привели Джорджа. Хмурый врач очень сухо и отстранённо пытался выудить из него историю полученных на Арене травм, пока проводил поверхностный осмотр. А Джордж всё смотрел на дверь, отделяющую его от Клэя, и клевал носом. От эффекта слабости ему дали стакан молока (смешанного, похоже, с зельем лечения, чей яркий сладкий привкус слишком уж выделялся), от истощения — яблоко, которое совсем не лезло в горло, а от всего остального… Ну, через некоторое время тот же хмурый врач принёс обезболивающую горькую микстуру, блюдце, антисептик и щипцы. И Джордж всё ещё сидит, слушая гул тронувшегося поезда и ожидая, когда его многострадальную ладонь наконец подлатают. Запах антисептика бьёт в ноздри, врачебная рука в белой перчатке твёрдой хваткой держит запястье, на блюдце периодически, звеня, прибавляются осколки стекла, а тоска по Клэю становится всё невыносимей. Он, наверное, в нескольких метрах отсюда. Несколько метров, но кажется, будто от него разделяет стена. Такая высоченная, что тянется до облаков и разрезает небосвод. И широкая, не пробить ее… Джордж ловит себя на том, что вот-вот испепелит глазами неопределённую точку на тёмном полу и поднимает взгляд. Смотрит в направлении заветной двери — стены — видит в углу слева от неё миротворца и задерживается на нём. Похожий на статую и оттого пугающий, он опирается спиной об угол, стоит неподвижно, будто впаян в пол или стены, как и вся немногочисленная мебель в вагоне. Смотришь на него и думаешь: вот же он, вечный символ порядка в дистриктах, подойти и дотронься — не пропадёт. Белый-белый как снег, как нечто чистое, доброе, а шлем, скрывающий лицо, чёрен как балахон смерти. Будто внешне миротворец действительно благородный воин, а внутри — самое настоящее зло, каким его и видит всё население дистриктов. Потому что тот «порядок», за который он заступается на самом деле — воля властей. В один день миротворцы предотвратят теракт, а в другой поведут ни в чём не повинного оклеветанного человека на расстрел, потому что им «сверху» приказали. И второе происходит гораздо чаще первого. Джордж лично никогда не любил плакаты, изображающие этих рыцарей порядка как нечто святое. Лозунги и посыл у них всегда были с каким-то… лживым привкусом. Будто тебе в лицо случайный человек несёт лютый бред, но все окружающие почему-то воспринимают его слова за неопровержимую истину и поддакивают. Если честно, самих миротворцев Джордж тоже особо не жалует. Морщит нос и наконец отворачивается, переводя взгляд на зашторенное окно. Однотонная ткань на нем иногда покачивается в такт движению поезда. Вдруг становится интересно, что это за вагон вообще. В смысле, для чего? Он рядом с… операционной? Нет, вряд ли в соседнем вагоне, где лежит Клэй, места достаточно для настоящей операционной… Тогда, медпункт? Какую роль могут выполнять вагоны рядом с ним? Джордж осматривается, насколько может, — перед лицом стоит врач и ковыряется во всё ещё кровавой ладони, и даже случайного взгляда на неё хватит, чтобы все внутренности кувырок сделали, — и не подмечает никаких отличительных деталей, за которые можно было бы зацепиться. Кроме уж очень раздражающе светящей лампы на потолке, которая своим светом точно хочет выжечь глаза всем, кто на неё посмотрит. В остальном, это просто вагон с сидениями вдоль стен и парой столов рядом с ними. Может, зал ожидания или что-то вроде. От неимения другого занятия, Джордж погружается в собственные мысли. Беспокойные и наваливающиеся на него, будто ком. В голове чётче всего звучит один вопрос: почему им позволили победить вдвоём? Почему не заставили добить друг друга, почему, чёрт возьми? Единственное правило (удивительно, но оно есть) Голодных Игр гласит: побеждает один. Так что же заставило распорядителей, ответственных за всю техническую часть Арены и Игр, объявить окончание с двумя именами вместо одного? Они ведь не сделали этого сразу! Не объявили, как только «лиса» упала с Рога! Ждали же чего-то! Поди законной расправы одного над другим, иначе не объяснить! Ждали, помрёт ли… Джордж. Чернота колет изнутри, втискивается между рёбер и хихикает сотней назойливых шепотков, произносит сладкие речи на ухо, опутываясь вокруг шеи. Шепчет о том, как близок был Дэвидсон. О том, как рвали бы его животные на части, и как с одиннадцатым выстрелом смерти объявили бы победителем Клэя. Честно и законно, правильно. Шепчут, что определённо нужно было или падать быстрее, или приложить напарнику локтем посильнее, чтоб отпустил и позволил встретиться с костлявой старухой под чёрным балахоном. Она ведь так близко была! Каркала воронами в тумане, рычала зверьми, готовая уже наконец разрезать трусливую душонку своей косой…! Джордж глубоко вздыхает. Ещё раз. Он — грёбанный самоубийца. Жертвенник, который хотел отдать свою жизнь взамен на победу напарника. Который хотел распрощаться со своими двадцати четырьмя годами тишины и спокойствия просто потому, что не видел иного выбора. Он хотел спасти Клэя, не дать ему умереть от угарного газа, которым они оба хорошо так надышались. И они оба спасены. Они едут… чёрт знает куда, но едут. Они за пределами Арены. Никакая «лисица» не ворвётся в вагон, а если и ворвётся, то в углу стоит миротворец. Бах! — и нет маньяка под маской девицы. Они в безопасности. В настоящей безопасности, которую можно прочувствовать всем телом, будто доспехи, и которая не развалится на мелкие кусочки, оборачиваясь паранойей от любого шороха из-за спины. Но чернота в груди осталась. А Клэй, способный её разогнать, находится в другом вагоне. Джордж чувствует себя беспомощным ребёнком, который потерял свою маму. Остался посреди оживлённой улицы, вокруг ходят всякие дядьки да тетьки, смотрят вперёд, выше маленького мальчика, который запрокидывает голову в попытке поймать хоть чей-нибудь взгляд. Но всем вокруг плевать. Они идут и идут, исчезают за спиной, растворяются в толпе. Кажется, что растворят в толпе и тебя, ребёнка, унесут за собой в страшную страну вечно угрюмых взрослых, и не выберешься ты оттуда никогда. А мамы, которая выведет за ручку из кошмара наяву, нет. И Клэя тоже нет. Джордж ощущает едва ли не физическую потребность оказаться рядом с ним прямо сейчас. Посмотреть в его веснушчатое лицо, пересечься взглядами, услышать мягкий голос, коснуться запястья… Непривычно сидеть в полном одиночестве (врач и миротворец за компанию не считаются) и отдавать свой разум на растерзание гнетущим мыслям, и будто всё больше и больше погружаться в смоляную яму без надежды на спасение. Медленно так, постепенно, по кусочкам. Джорджа съедают мысли, звучащие ласковым шёпотом и говорящие сладкие речи, точно на плечи уселась чья-то рогатая демонская рожа и пудрит голову. Только «сладость» горчит, сколько ни вкушай. Наверное, пока что. Трезвым умом Джордж понимает, что всё уже закончилось, и что нет более места кровавой смерти в его жизни. Понимает, но осадок от страшных решений остался, плавает чёрной жижей в черепушке. Ждёт, будто заложенное в почву семя чёрного дерева, которое, если вырастет, проткнёт своими острыми ветками мозг… Перед глазами мельтешит марля. Джордж выныривает из раздумий, будто из глубокого омута, растерянно вертит головой и опускает взгляд. Врач наконец-таки обматывает ладонь, закончив с извлечением стекла. На блюдечке рядом лежат шипцы и осколки разной степени «кровавости», в основном, большие. Наверное, повезло? Ну, Джордж как-то слышал, что маленькие кусочки доставать — сущий геморрой. Их отыскать сложно, извлечь нормально невозможно, приходится чуть ли не миски какого-то раствора наливать, погружать туда пострадавшую часть тела и ждать по полчаса, молясь всем известным и не очень богам, чтоб кусок благополучно выплыл сам. И то не факт, что поможет. Из-за вида острых осколков быстро становится дурно, и от кувырка внутренностей спасает монотонный голос врача, диктующий всякие банальные вещи, вроде: руку не напрягать, обязательно через такое-то там время поменять марлю, если станет больно — выпить обезболивающего… Единственное, что Джорджу действительно в память врезалось, так это слова о том, что зелье регенерации дадут только в Капитолии. Пазл в голове почему-то складывается только сейчас, и понимание всей ситуации окатывает ледяной водой: его и Клэя везут в Капитолий. Их не оставят после Голодных Игр в покое, потому что они грёбанные победители. И их двое. И они родственные души… Джордж хмурится и задумывается: а насколько много вообще известно распорядителям и зрителям Игр о родственных душах? Всё-таки вся эта сказка об истинной любви — миф, который получил подтверждение, ну, только сейчас! Верят ли они вообще в это всё или пощадили двух… товарищей?.. просто потому, что между ними драма разыгралась? Хотя, для пренебрежения единственным правилом этого маловато будет. В смысле, для пущего «шоу» трагичная смерть одного из напарников была бы… лучше? Эффектнее? А если и верят, что, получается, так и есть, то… о, чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт!!! Джордж крайне не любит делать что-либо на публику, а его с Клэем сто пудов протащат по куче интервью и прочей фигне, где надо говорить на камеру. С таким раскладом желание сдохнуть только навязчивее становится… Джордж снова смотрит на заветную дверь, на высоченную воображаемую стену, которую до ужаса хочет преодолеть прямо сейчас. И чувствует себя зависимым от связи родственных душ. От Клэя. Находиться наедине со своими разбушевавшимися демонами, которые разломали все клетки в голове и теперь творят беспредел, невыносимо. До ужаса невыносимо, будто всё творящееся в мыслях — настоящая пытка. И окровавленные глаза «лисицы», и рёв животных, в зубы которых хотелось кинуться, и сраный Капитолий с его шоу, и… всё! Абсолютно всё валится на макушку весенними сосульками, норовя продолбить в ней дыру прям до черепушки. Джордж хочет прекратить это, разобраться в себе и во всём том, что произошло, но пол его разума-библиотеки буквально усыпан слетевшими с полок книгами и вырванными из них листами. Многолетний кропотливый труд двадцати четырех лет разнесён к чертям собачьим из-за событий прошедших дней, будто карточный домик, разрушенный одним ударом! Нужно всё разобрать, вклеить вырванные страницы обратно, расставить все книги по полочкам и разогнать демонов по клеткам, но масштаб бедствия так огромен, что погружаться во всё это… опасно. Джордж боится, что просто захлебнется, если у него не будет опоры, которая не даст ему утонуть. Не будет Клэя. Такая сильная нужда в конкретном человеке одновременно и пугает, и ощущается как должное. Ну, когда кукуха на грани поездки в прекрасное далёко, и не такое ведь случается, верно? Дверь, взглядом на которой завис Джордж, вдруг открывается. Гул поезда слышно громче, когда из небольшого пространства между вагонами выходит врач — женщина средних лет, одетая в белый халат и носящая небольшие очки. Лицо у неё не настолько хмурое, как у другого врача, которого уже и след простыл, но впечатление, будто она ни капли не хочет здесь находиться, всё равно создается. Её легко понять, особенно когда все прелести Голодных Игр на своей шкуре чувствуешь… Может, подобное выражение лица есть и за шлемом миротворца, кто знает? Из-за сурового взгляда на себе Джордж заикается на первом же слове, когда спрашивает то, что гложет его всю дорогу от Арены: — Из-извините, Клэю лучше? Мадам, — один её вид вызывает уважение, и другое слово для обращения на ум не лезет, — останавливается перед столом, чтобы сухо ответить одно простое «да», которое снимает с сердца тяжеленный груз и вырывает из груди облегчённый вздох. — Я… могу к нему зайти? Кивок в ответ — и Джордж едва ли не подпрыгивает с нагретого места, будто у него за спиной вспорхнули крылья. Крылья, которыми можно перелететь воображаемую стену. Он не видит лица мадам, не оборачивается, когда в два шага оказывается перед дверью, которую наконец может открыть. Гул ударяет в уши, заставляя холодок пройтись по венам. Узкое пространство по форме тоннеля соединяет два вагона, тёмное, со стенами, будто изнанка гармошки, и с металлическим полом, из-за которого каждый шаг сопровождают стук и эхо. Кажется, что если топнуть посильнее, то пол разойдется под ногами, и ступни обожжет от встречи с бешено пролетающими под ним рельсами. Для Джорджа всё это в новинку, он в поезде третий раз за всю жизнь, и он бы испуганно встал у двери, боясь пройти вперёд, если бы не был ведом острой нуждой увидеться с Клэем. Переступать через свой страх отчего-то уже не кажется величайшим подвигом. Мурашки бегут вниз по спине, напрягаются мышцы ног, ускоряется сердце. Джордж упрямо идёт к противоположной двери, игнорируя чувство, будто разруха в его библиотеке-разуме гораздо серьёзнее, чем он предполагал. То, что вагон подразумевается как медпункт, видно сразу: правая стена чуть ли не от двери до двери занята шкафчиками разной формы, на которых приклеены бумажки с какими-то названиями, и где-то между ними впаяна в стену раковина; в правом дальнем углу у зажатого между дверным проемом и шкафчиками стола, кажется, сидит врач, — на белом халате четко виден тёмный «+», — и заполняет какие-то бумаги; у левой стены с окном на единственной кушетке лежит, укрытый белым одеялом, Клэй. Его лицо чисто от крови, лоб перевязан, а сам он в сознании, — видимо, очнулся из-за нашатыря, запашок которого на пару со спиртом ударяет в ноздри, — и замечает подходящего к нему Джорджа. В янтарных глазах столько усталости, что кажется, будто её можно зачерпнуть в литровое ведро и опрокинуть на кого-нибудь, чтоб тот упал, обессилев, на пол. С каждым шагом чернота, скалясь диким зверем, отлегает от сердца. Несмотря на всё рвение и радость от долгожданной (ощущение, что прошло не меньше десятилетия) встречи, Джордж встаёт рядом с кушеткой и неловко спрашивает: — Ты как? — Живой вроде, — с хриплым смешком отвечает Клэй, — а ты как? Вокруг него воздух будто… другой. Свежее, как бы это странно ни звучало после замечания о витающем здесь запашке, легче, что ли? Вдыхаешь его, и скрип опустевших полок в разуме затихает. Слышишь голос, и сердце прекращает постукивать в ушах. Смотришь в янтарные глаза, ощущаешь не только свои чувства, и напряжённое тело расслабляется. А между рёбер пляшут и веселятся чертята, окончательно прогоняя тьму. — Да вот, — Джордж показывает перебинтованную ладонь, — без руки остался. — О, как, — хохочет Клэй, — а я — без ноги. — Ты же шутишь? — с тревогой спрашивает Джордж и чувствует больше смешинок, которые загораются меж рёбер, будто маленькие огоньки. — А ты, значит, не шутишь? — для того, кто недавно отразил зверскую атаку «лисицы», Клэй говорит очень даже бодро. — Шучу я, шучу! — отвечает Джордж. — А что с твоей ногой? — Я не знаю, чего они там натворили, пока я без сознания был, но вставать запретили. И повязку хотят какую-то наложить, когда приедем. Врач в дальней части вагона поглядывает на них. Косится, — Джордж чувствует его взгляд на себе так, будто он физически прикасается к нему, — но ничего не говорит и возвращается к работе. — У меня, видишь ли, постельный… лежим! — гордо заявляет Клэй и лыбится, закрывая глаза. Джордж прыскает, и у него увлажняются глаза. — Тебе в кои-то веки дали выходной? — Да-а-а-а! — на выдохе тянет Клэй и хихикает. Тепло так, приятно до дрожи и наползающей на лицо улыбки. Джордж не пытается стереть её, даже пусть она и глупая-преглупая. Он, кажется, впервые просто наслаждается каким-то обычным моментом в своей жизни, просто речью, просто разговором без нависшей над головой всей этой смертельной угрозы в лице других трибутов или диких зверей, и… он просто счастлив, ладно? Счастлив дышать свободно, счастлив смотреть на Клэя и видеть на его вечно хмуром лице гаденькую лыбу от уха до уха. Тёплую такую, искреннюю, настоящую, чёрт побери, вот, смотришь на неё и… хорошо так на душе становится. Сразу понимаешь, что всё закончилось, что кошмар остался позади, и что завтра проснешься не посреди осточертевшей тайги, а в мягкой постели под одеялом. Такая мелочь, а греет сердце. Клэй зевает, запоздало прикрывая рот. Улыбка не до конца пропадает с его лица, остается совсем лёгкой как перышко, лишь чуть-чуть приподняты уголки треснувших губ. Джордж тоже зевает и вспоминает, что сейчас, вообще-то, ночь. Глубокая и тёмная, во время которой полагается спать. Интересно, а им вообще можно? В смысле, поездом от Капитолия до Арены, кажется, пара часов езды, полчаса-час уже точно прошли, и, как бы… Не поздно ли будет глаза закрывать? Ходить потом с сонливостью и отяжелевшими веками после недолгого сна не очень приятно. — Спать охота, — не открывая глаз, выдыхает Клэй. — Мы скоро приедем. Мимо проходит тот врач, что сидел в дальнем углу. Держит пару бумаг под мышкой, снова косится на двух трибутов и выходит из вагона. Слышно, как открывается дверь, и как из связного тоннеля на пару секунд доносится усиленный гул поезда. — Всё равно охота, — вновь зевает Клэй. — Может, подремать хотя бы? Не станут же они мой «лежим» прерывать… — Ну, подремли, — неуверенно говорит Джордж и смотрит в не зашторенное окно над кушеткой. Вид за ним скучный: земляные стены, изредка освещаемые маленькими лампочками. Интересно, где пролегает эта железная дорога? Точнее, под чем. Лес ли, дистрикт какой? — Можешь выключить свет, пожалуйста? — просит Клэй. Джордж, по ощущениям, отлипает от пола — настолько долго он стоял на месте. Озирается по сторонам в поисках выключателя или чего-то на него похожего и надеется, что все это добро не находится в другом месте. В кабине машиниста, например. Потому что искать его, не зная, в каком он направлении, слишком долго. Там пока в одну сторону придешь, в хвост поезда по счастливой случайности попадёшь и в обратную сторону свернёшь, состав до Капитолия доехать успеет. На счастье Джорджа выключатель действительно есть. Лампа гаснет, и единственным освещением теперь служат редкие огни за окном. Благо, до лица Клэя пролетающие полосы света не достают. — Спасибо, — тихо произносит он и чуть ворочается на кушетке, пытаясь лечь удобнее, насколько это возможно с его больной ногой. Джорджа самого начинает клонить в сон от темноты вокруг. Усталость берёт своё, и зевок вырывается из груди, заставляя маленькие слезинки появиться в уголках глаз. Сейчас бы тоже лечь да покемарить, расслабляя и сознание, и тело… но — нельзя. Страшно пробуждение после короткого сна, а с железной дороги ещё поди придётся переться чёрт знает куда и сколько. Джордж думает о том, чтобы выйти из вагона, иначе отключится прямо на полу, но расставаться с Клэем не хочется. Они только-только увиделись и обменялись парой слов, да и со связью так привычно, комфортно, что память о черноте в груди и разрухе в библиотеке кажется чем-то совсем далеким и придуманным на усталую голову. Чем-то таким незначительным на фоне того, что придётся покинуть вагон- — Джордж… Дэвидсон вздрагивает от неожиданности и поворачивается к Клэю. Тот смотрит на него, рапущенные волосы касаются его щеки, вмятой в подушку, и робкое продолжение просьбы сходит с его губ: — Побудь со мной, пожалуйста… Совсем безобидная, даже немного детская, просьба заставляет подпрыгнуть сердце. Не от испуга, даже не от осознания, что придётся бороться со сном, — после такого мысль покинуть Клэя бесследно исчезла, — а от… совсем странного и неожиданного чувства, окутывающего грудь, будто чернота. Такое же клубящееся, нарастающее, заполняющее лёгкие, но не враждебное, не холодное. Тёплое. Просто тёплое как пламя маленьких восковых свечек, слабо светящих во тьме. Будь эти свечи на самом деле, то стояли бы на полу, и в созданной атмосфере шёпот вместо нормальной речи сам бы срывался с губ, а сердце само бы пускалось в сладкий трепетный пляс. Джордж… не знает, что это за чувство. Не уверен, а гадать не хочет. Садится с краю кушетки, — табурета или стула нет, а на рядом впаянный в стену столик не сядешь же, — горбится и опять зевает. Бросает взгляд на Клэя, который недолго и тепло смотрит в ответ, и чувствует умиротворение, приятно растекающееся по венам, будто молоко с мёдом. Клэй одними губами произносит что-то, — «спасибо», судя по расцветающей в груди благодарности, — откидывает голову на подушку и закрывает глаза. Гул поезда убаюкивает. Темнота мягка и приятна, не разрывается жарким пожаром, какой был на Арене, прохладна и легка. Легки и мысли в голове. Нет в них более крови, гнетущей черноты и чужих болезненных вскриков — всё это осталось в другом вагоне. Здесь, рядом с засыпающим Клэем, хочется думать и вспоминать только о хорошем. О том, что добавляет свечей в грудь и греет сердце, заставляет улыбку налезать на уста. Джордж подпирает щёку ладонью, ставя локоть на колено. Борется с сонливостью, рассматривая полоски света на полу от пролетающих за окном огней. Глаза слипаются, в голову будто кто-то накладывает вату ком за комом… Позволяя векам наконец сомкнуться, Джордж и не замечает, как проваливается в сон.-• • •-
Прибытие в Капитолий пугает. И не только потому, что при остановке поезда голова Джорджа съехала с ладони, заставив его мгновенно проснуться. Через окно видно, что снаружи начинается возня — по-другому это не описать. Кто-то с кем-то переговаривается, какой-то из врачей, — на фигуре белый халат, — передает кому-то бумаги (наверное, документы), пара миротворцев синхронно подходят к одному из вагонов и встают по стойке смирно. Интересно, так всегда происходит? Джордж едва голову через стекло не протягивает, чтобы всё разглядеть. Возникает детский вопрос: разве нельзя просто вывести трибутов из поезда и наконец увести… туда, куда надо? Это самое «надо» — настоящая загадка, некое таинственное место, куда поселят победителей. Скорее всего, их просто приведут в то здание, где проходили тренировки. Смысла нет строить что-то отдельное для одного (только в этом году — для двух) человека, где он незнамо сколько проведёт, пока шумиха по счёт окончания Игр не уляжется. Хотя, зная Капитолий, подобное здание всё же может быть. Клэй тоже проснулся. На локти подниматься и подсаживаться к окну не решается (постельный «лежим» — это ж не шутки), потому спрашивает обо всем происходящем у Джорджа, а тот ничего сложнее, чем «кто-то ещё пришел» и «кто-то зашёл в вагон» ответить не может. Откуда столько народу? Конвой миротворцев ещё понять было бы можно, безопасность, как-никак, однако солдатиков в белом от силы штуки четыре, когда как неизвестного люда… много, в общем. И вряд ли это горожане-фанаты (звучит странно), потому что поезд всё ещё стоит под землёй, а незнакомцев на станцию вряд ли пустят, да и толпа при таком раскладе должна быть побольше. Из-за Капитолийской моды толком и не разобрать, кто это примерно может быть, потому что все одинаково вычурно выглядят. Даже с цветовой слепотой Джордж морщится от количества красок на нагромождённых костюмах. Клэй на слова о толпе предполагает, что это могут быть те, кто стоит за организацией Игр. Распорядители всякие, люди «за кулисами», вроде стилистов и менторов, кто там ещё может быть-то… спонсоры? Джордж всматривается в толпу, щурится, бегает взглядом от лица к лицу, но всё тщетно — никого, кроме миротворцев, выделить не может. Есть ли среди них тот, кто прислал антисептик с запиской? И доволен ли он тем, во что всё вылилось? Наверное, доволен, ведь без него ничего бы этого не произошло. Интересно было бы встретиться с ним, попытаться понять, какие мотивы он преследовал. Или, даже может, преследует сейчас. Ото всех этих размышлений голова идёт кругом. Джордж отрывает взгляд от вида из окна и переводит его на Клэя. Тот очевидно напряжён, — брови сведены к переносице, и губы сжаты в тонкую полоску, — грудь стискивает лёгкой тревогой. Сердце постукивает чуть быстрее из-за мысли, что неспроста весь собравшийся люд медлит, не торопится выводить трибутов. А от боязливого звучащего в голове: «Что будет дальше?» — перехватывает дыхание.