Джордж съёживается под многочисленными взглядами, направленными на него и Клэя. Чувствует их на себе так, будто вся толпа ковыряет его кожу острыми ложками, кусочек за кусочком. В груди стынет холод страха, взгляд мечется по незнакомым лицам. Эти люди смотрят на них, как… как на прокажённых. Как на неизлечимо больных и способных заразить своим недугом от одного касания. Оба победителя, конечно, не выглядят безупречно и — уж тем более! — не пахнут розами, но мысль о том, что всё дело в этом, быстро отметается. В глазах незнакомцев не отвращение и не ужас от полученных на Арене ран. Что-то другое, очень тяжёлое и скрытое за безразличием на лице. И щит в лице четырёх миротворцев (двое ведут Джорджа, двое несут на носилках Клэя) не спасает от этой едва ли не физической пытки!
Из груди вырывается облегчённый вздох, когда в поле зрения появляется знакомое лицо. Даже, можно сказать, родное, привычное на фоне вечно расфуфыренных капитолийцев. Энтони одет в простой чёрно-белый официальный костюм, лишь пара блесток на белом вороте говорят о том, что одевался он именно в Капитолии. Рядом с ним стоит ещё какая-то пожилая женщина. Она одета более по-капитолийски: вечернее яркое платье, к воротнику которого пришиты блестящие узоры в виде птиц; с плеч до подола в несколько дорожек опускаются перья, тоже в блёстках; подол платья — множество раскрытых крыльев; на руках тёмные кружевные перчатки. Но, в целом, тоже не сильно похожа на ту, кто родился в Капитолии. Расфуфыренности и лишней косметики не добирает. Она и Энтони встречают обоих трибутов и присоединяются к небольшому шествию до лифта. В лифт не входят только два миротворца, у которых были свободны руки. Перед закрытием дверей Джордж успевает заметить, как они синхронно разворачиваются на пятках и встают по стойке смирно по обе стороны лифта.
Под ногами глухо гудят поршни. Не считая этого, в кабине стоит тишина. Джордж нервно сглатывает слюну и ощущает ком, вставший поперёк горла. Меж рёбер тревожно покалывает, а в голове пусто. Чувство такое, будто ты находишься на запланированной встрече старых знакомых, но вы все неловко молчите, будто воды в рот набрали, и стоите, переглядываясь. И хочется сильно, чтобы хоть кто-нибудь уже что-нибудь сказал, потому что невыносимо! Незнакомых капитолийцев в поле зрения нет, а пытка продолжается!
Джордж тяжело вздыхает и обводит всех взглядом. Энтони изредка косится в его сторону, и по нему видно, что он напряжён. Незнакомка больше косится в сторону Клэя, лежащего на носилках и укрытого тем же белым одеялом, а тот в упор смотрит на неё своим пронзительным взглядом и хмурится. Из-за него рёбра покалывает и сводит твёрдым напряжением, будто одно ребро к другому притянуться пытается, тянет-тянет, вот-вот сломается с хрустом. Двое же миротворцев ничем не примечательны: солдатики как солдатики.
В таком же неловко-напряженном молчании все выходят из лифта и идут по коридору. Тому, по которому несколько дней назад прошли все трибуты, чтобы попасть на Арену. От этой мысли по коже бежит холодок. Джордж оборачивается, наблюдает, как отдаляются двери того самого лифта, и ощущает себя странно. Вроде бы и радостно, что он наконец «по ту сторону», а вроде бы и не особо… Неизвестность от возвращения в Капитолий сейчас пугает больше, чем сами Игры. Потому что Игры-то закончились, а весь остальной ужас только начинается и набирает обороты.
Почему, чёрт возьми, все молчат? Что-то не так? Скажите уже, не томите! Никто ничего не говорит, не внемля мысленным мольбам. Тишину разрывают лишь гулкие, с эхом, шаги. Джордж не выдерживает и подает голос первым:
— Куда мы идем?
Спрашивает неуверенно, отчего-то сипло, даже немного тихо, но его слова звучат, точно гром средь ясного неба. Звучат и ответом на них служит давящее на черепушку молчание. Кажется, что оно затянется, и скромный глупый вопрос так и останется висящим в воздухе, пока не растворится с концами. Однако, этого не происходит.
— В здание, где вы тренировались, — по-своему отвечает Энтони. Пустынно так, сухо и отстраненно.
— В Тренировочный центр, — отвечает вслед за ним пожилая женщина. Голос у неё слабый и, как бы так выразиться, скрипящий? Будто открывается дверь со старыми петлями и издает противный «скри-и-и-ищ», который режет уши.
— А зачем мы туда идем? — с недовольной (наверное, от нервозности) ноткой спрашивает Клэй. Пожилая женщина фыркает и отвечает первее Энтони, который только рот открыть успевает.
— Как это «зачем»? — скрипит она, всплескивая руками. — А где ж вы к этому самому — интервью! — готовиться-то будете?
Джорджу охота нервно захихикать. Он ничегошеньки не знает о проведении Голодных Игр, потому что все годы жизни успешно игнорировал и этап с резнёй на Арене, и этап после этого, упрямо не обращая внимание ни на трансляцию с экрана главной площади, ни на тревожные разговоры знакомых о событиях с Арены. Не интересно ему то, как умирают люди на потеху Капитолию! Особенно после того, как ему в детстве от случайно увиденной кровавой сцены кошмары снились! Слышал только, что в прошлых, двенадцатых, Играх победил какой-то семнадцатилетний парень с Четвёртого Дистрикта, которого ещё Богом Крови все кликали. Не за абы что, а за кровавую расправу над большинством своих противников. Об этом так громко говорили, что и до Джорджа дошло. Всё! Какие там церемонии до и после, интервью, программы и прочее — и знать не знал никогда! И, похоже, зря — теперь гадает, по скольким кругам Преисподней пройти должен…
— Интервью? — удивлённо переспрашивает Клэй. — Какое ещё интервью?
Пожилая женщина комично вскидывает брови и смотрит на Клэя так, будто он только что величайшую глупость ляпнул.
— С вами, дорогуша! — последнее слово с её подведённых густой помадой губ слетает так сладко-ядовито, что заставляет поморщиться. — О вас весь Капитолий говорит!
— Ровно через неделю в прямом эфире, — вклинивается Энтони и вносит хоть какую-то ясность в закрытое дождевыми тучами будущее. — За это время вас приведут в порядок и подготовят.
Джордж сворачивает за угол вслед за остальными, и на отдалении показываются широкие тёмные двери. По бокам от них стоят, будто к полу пригвозждённые, ещё два миротворца. Издалека они сильно похожи на небольшие статуи. Думается, что если они вдруг двинутся, то сердце кольнет испуг.
— Кстати, о порядке! — вдруг цепляется за слово пожилая женщина. — Мы же ещё не знакомы!
А ведь действительно: кто она такая и почему идёт вместе с ними? Смущает и её сладко-ядовитый тон. Ощущение, будто она тут царица, а все вокруг — несмышленые холопы. Она, конечно, единственная здесь преклонного и уважаемого возраста, но в старости нужно мудрость а не завышенное выше небес «я» показывать. Ещё и Клэй, наверное, не знает, что Энтони — это ментор… Так, погодите.
— Энтони Браун, ментор Третьего Дистрикта, — отстранённо протягивает тот.
— Я — Шарлотта Робертс! Ментор Шестого Дистрикта, — скрипит женщина, широко раскрывая рот. Так широко, что за слоем крема на лице выглядывают глубокие морщины. Пожилая жен- то есть, Шарлотта вдруг оборачивается через плечо и в упор смотрит на Джорджа. Прямо между глаз. И скрипит, уже неуверенно:
— А ты, эм-м-м…
Она неопределенно взмахивает кистью руки и поднимает брови. Просит имя назвать, что ли? Разве оно не на слуху, раз, с её слов, «говорит весь Капитолий»?
— Джордж Дэвидсон…
— А-а, точно! Что-то твоё имя совсем не запоминается…
Она неловко улыбается и отводит взгляд. Джордж чувствует себя так, будто его сейчас на публику оскорбили словцом погромче и в лицо плюнули. «Совсем не запоминается» — она это сейчас серьезно?!
— Клэй Тейкен, — сдержанно представляется Клэй, пронзительно смотря на Энтони. Тот поворачивает голову в его сторону, открывая Джорджу вид на свой профиль, — ни единый мускул на его лице не двигается от взгляда янтарных глаз, — и холодно отвечает:
— Приятно познакомиться.
И даже его максимально отстранённый и «не хочу всем этим заниматься, отстаньте от меня» тон не звучит так же оскорбительно, как тон Шарлотты! Если бы она сейчас отвечала, то наверняка бы ещё пропела «ться-я-я» в конце, точно фальшивящая птица. Энтони-то хоть понять можно: с первого взгляда на него видно, что он — обычный человек, недовольный своей работой, а вот что у… этой… в голове творится — чёрт разберёт. Она хорошее впечатление произвести пытается, что ли? Ходит, лыбится и скрипит… Что-то хромает её «хорошее впечатление» на обе ноги! Как её трибуты терпели — загадка.
Миротворцы открывают большую тёмную дверь, и Джордж сразу узнаёт огромное помещение, в которое сейчас входит. Бело-серое, может, местами синеватое; потолок высокий, на нем висят несколько тяжёлых от количества и разнообразия «висюлек» люстр; в дальнем углу, из которого все сейчас выходят, поднимается лестница, ведущая на эдакий балкон с видом на всё помещение, на противоположной от него стене находится большущий экран, на котором ведущий поочередно что-то рассказывает обо всех трибутах; по центру витиеватым узором расставлены многочисленные пуфы, диваны и прочая мягкая мебель. Это, вроде как, холл. Сейчас он почти пуст, лишь пара миротворцев стоят то там, то сям, но Джордж помнит это место более оживленным. По крайней мере, когда он здесь мимо проходил, на диванах всегда кто-то сидел, а с балкона за экраном наблюдали распорядители. Ну, или трибуты другие так же мимо проходили… А сейчас никого нет. Почему-то именно от этой мысли по коже опять идёт холодок.
— Ну-у, как впечатления от Игр? — скрипит Шарлотта. — Расскажете чего, иль молчать как рыбки будете?
Джордж уж было приготовился угрюмо — и совершенно точно не назло! — молчать, как вдруг вклинивается Энтони:
— Не лучшее, что сейчас можно спросить, мисс Робертс.
Из груди аж облегчённый выдох вырывается. Шарлотта ойкает, прикладывает ладонь к губам, и на её перчатке у запястья можно увидеть небольшой драгоценный камень. Интересно, каких Игр она победительница, и как давно это было? Знать же сама всё должна, а не ойкать!
— Лучше вот что, — продолжает Энтони, — Клэй, Джордж, у вас самих вопросы есть?
Очень хочется воскликнуть: «Да, чёрт возьми!» — но сил нет. И особенно хороших вопросов тоже нет — голова пустеет. Ни о чем думать не получается, за что ни зацепишься — всё растворяется и затихает. Джордж зевает, прикрывая рот рукой. Какой там час ночи уже? Может, спросить у Энтони, когда все спать пойдут? Вопрос скатывается с языка обратно в глотку, когда Клэй спрашивает:
— А домой нас отпустят?
Спрашивает холодно, будто бы так, всего лишь для справки, но в груди всё сжимается от его тревоги. Колючие тиски обхватывают рёбра, будто обручи, и давят-давят-давят, да так сильно, что у Джорджа сбивается дыхание. Он резко переводит взгляд на Клэя. На лице того по-прежнему хмуро-пронзающее выражение, и по нему совсем не скажешь, что заданный им вопрос для него лично очень важен. Кажется, важнее всех злоключений в Капитолии. Важнее Голодных Игр и факта победы — вот
настолько сильна тревога. Джордж обеспокоенно сводит брови к переносице и прикусывает нижнюю губу. Чувствует ещё и тоску, медленно стягивающую все мышцы тела под сердце. Ловит себя на страшной мысли: когда шумиха уляжется, Клэй уедет домой, в Шестой Дистрикт, во что бы то ни стало. Уедет и… бросит Джорджа. Навсегда. Потому что они из разных, мать их, дистриктов. А позволят ли им их покидать, причислят ли статус самой элитной элиты, которая единственная может это делать? Причислят ли? — Да хрен там плавал!
— Не в ближайшие дни, но — да.
Хочется заткнуть Энтони. Чтобы не говорил таких страшных слов, не резал ржавым ножом и так открытую и горячую рану. Чтобы… Да чтоб он солгал! Прямо сейчас! Чтоб добавил, что пошутил, или что-то в этом роде, чтобы не было всё правдой, болезненной как сотни ножей, раздирающих плоть! Не было! Клэй должен, — нет, обязан! — остаться рядом, быть всегда рядом, всегда,
всегда!..
Всё внутри холодеет от собственных мыслей, покрывается корочкой хрупкого льда. Пытается остудить вопль из глубин разума, но получается скверно: голос двоится, троится, множится и звучит, будто сотня людей разом. Джордж мысленно умоляет их, просит прекратить, заткнуться хоть на минуту, перестать кричать эти страшные вещи, потому что нельзя, чёрт побери, привязать Клэя к себе, нельзя! Он сильно тоскует по дому, у него есть семья и друзья, он хочет вернуться к ним, и кем будет Джордж, если попытается его остановить? — эгоистичным мудаком! У него же самого есть близкие, хоть и не много, но есть! Родители, которых он уже сто лет не навещал, друзья… И приятно было бы ему, Дэвидсону, если его точно так же попытались бы принудить остаться в мерзком Капитолии? Позволил бы сковать себя наручниками с родственной душой? Позволил бы?!
Хор голосов вопит: «Да».
Джордж мысленно вторит им: «Нет!!!».
Это неправильно, это ужасно и отвратительно! Так нельзя поступать, даже пусть разлука будет рвать на части! Даже пусть будут наполняться слезами литровые вёдра! Нельзя!!!
Джордж едва перекрикивает голоса. Те стихают, лишь эхо отскакивает от стенок черепушки, шепчет навязчиво-сладко. Ужас от самого себя накатывает ледяной волной, трясутся руки.
Разруха в библиотеке действительно больше, чем показалось в первый раз.
Намного больше.
Джордж подходит ближе к Клэю. Тот смотрит на него с настоящим беспокойством, не скрытом за хмуро-пронзительным выражением лица, но ничего не говорит. В чём-то голоса действительно были правы: оставаться одному мучительно больно. И страшно. До угрожающего скрипа опустевших полок, до острых теней, режущих потемневший разум, до пугающих всполохов страниц открывающихся книг, будто кто-то открыл большое окно, и оттуда дует сильный ветер. Рядом с Клэем, — едва ли не вплотную к носилкам, — гораздо спокойнее. Получается даже сделать глубокий вдох.
В голове рождается детская мысль: хочется отторгнуть свои чувства навсегда и жить только с чувствами Клэя. Потому что к чёрту всю ту черноту, что перебралась из груди в голову…
-• • •-
Бригада врачей из поезда следом не пошла. Почему-то до этого отсутствие медперсонала поблизости не смутило и ударило мыслью в голову только тогда, когда Клэя понесли в местный медпункт. Энтони попытался увести Джорджа в другом направлении, видимо, на банные процедуры, потому что помыться явно стоит, но тот воспротивился. Схватил Клэя за запястье и отказался куда-либо идти без него. Наверное, это было немного по-детски. Нет, даже не «немного», это действительно в глазах окружающих был ребяческий каприз. То, что никак обосновать нельзя, потому что не скажешь же во всеуслышание, что зависим от Клэя и помрёшь без него от мыслей в собственной голове! Шарлотта ещё пыталась отговорить Джорджа, когда как Энтони лишь хмыкнул, пожал плечами и сел на ближайший к медпункту пуф, подперев голову ладонью. Он даже не смотрел в сторону небольшой перепалки, которая закончилась тем, что Клэя всё-таки положили на кушетку, а Джордж сел на табурет рядом. Шарлотта осталась где-то за дверью, нахохлившаяся и недовольная. Может, на пуф к Энтони села, уже и не увидишь — дверь закрыта, а по бокам от неё стоят миротворцы.
Здешний медпункт гораздо больше того, который был в поезде. И страшнее: высоко над головой Клэя теперь клонится какая-то непонятная штука по форме капли, а кушетка местная напоминает пыточный механизм. Джорджу в колено почти упирается ремень с опущенной вниз дощечки, которую, видимо, можно поднять, и на которую можно положить руку пациента. И зафиксировать ремнём. Страшно представлять, для чего это может понадобиться.
В остальном, медпункт как медпункт: бледного цвета стены, однотонный пол, подписанные ящики… Да и с Клэем никто ничего ужасного не делает. Всю страшную работу, похоже, выполнил медперсонал ещё в поезде, и местные медики лишь просят Клэя сесть, чтобы надеть на его лодыжку повязку. Джордж помогает ему подняться, держа за левую руку. Метки касаются друг друга, трутся, и ощущается это так, как будто по ладони горсть песка катают.
Одеяло спадает с плеч Клэя, открывая вид на его перебинтованный бок. Не тот, который ранен, а другой, но Джордж всё равно отводит взгляд, думает, что от одного вида даже на малюсенькую капельку крови ему станет дурно. Цепляется взглядом за оголенные плечи Клэя и в удивлении слегка вскидывает брови. Сказать, что Клэй худой — пустословить и лгать. Он
очень худой, едва не выглядит как скелет, обтянутый тугими мышцами и тонкой кожей. Отчетливо видно выступающие лопатки и пару позвонков у основания шеи, похожих на скруглённые маленькие комочки. Клэй двигает плечом, и можно заметить место сочленения сустава с косточкой ключицы. Со спины до груди опускаются рёбра, и чувство такое, что можно провести по каждому пальцем и сосчитать. Образ дополняют скулы и потемневшие от усталости глаза. Джордж едва не упускает деталь: вся шея, плечи и верхняя часть спины усыпаны полчищем тёмных веснушек, будто кто-то высыпал на Клэя пару кульков корицы. Меж лопаток лежат пряди распущенных пшеничных волос, контрастируя с загорелой веснушчатой кожей. Джордж ловит себя на мысли, что всё это время недооценивал голод в дальних дистриктах. Ему казалось, что Клэй, быстрый и сильный, был
просто худым. Немного поджарым, может, пара рёбер ближе к животу была бы видна, но не почти весь скелет же! Зрелище даже будит страх того, что от одного касания Клэй рассыпется, будто хрупкая стеклянная статуэтка, распадется на маленькие кусочки и косточки — настолько плохо он выглядит. Его до жути хочется привести к себе домой и накормить. Щедро наложить всего съестного, что есть, угостить шоколадом (который достать можно лишь с горем пополам), напоить вкусным ягодным чаем… На грудь давит жалость. Джордж тревожно сводит брови к переносице и немного крепче сжимает руку Клэя. Тот слабо сжимает в ответ и почти сразу разжимает. Будто говорит что-то, отвечает. Может, «всё хорошо».
Повязка на ногу похожа на носок с дыркой в пальцах. Врач надевает её на уже обмотанную бинтами ногу и с глухим трескающим звуком фиксирует на липучки. Спрашивает, есть ли онемение, и Клэй отрицательно мотает головой. Разрешает встать, но Клэй медлит. Джордж чувствует его неуверенность и страх, и в голову лезет картина той битвы на Роге. Расплывчатая немного, оттого кажется, будто была она давным-давно. День назад, три, неделю. Точно не сегодня, точно не несколько часов прошло. Слишком сильно потрясение от победы, чтобы вот так просто с этим смириться. Слишком громки вопросы в голове, кричащие в несколько голосов, когда вспоминаешь охваченный огнём лес, удушение от дыма и ярость, гревшую грудь. Один из вопросов перекрикивает остальные, голос эхом отскакивает от опустевших полок: А что было бы, если бы нас так и не объявили победителями? Искать ответ не хочется.
Клэй всё же собирается с силами и встаёт, заваливаясь на правую, здоровую, ногу, и Джордж крепко держит его за левую руку, не давая упасть. Врач, наложивший повязку, спрашивает, насколько больно стоять. Одна бровь подскакивает в недоумении. Разве будет уместным этот вопрос после выпитого обезболивающего? Или Клэю не давали?.. Лицо оного искажается в хмуро-напряженную гримасу, такую, когда пытаешься стерпеть боль, и Джордж закусывает нижнюю губу. Всё-таки не давали, изверги! И насколько же, по мнению врачей, должно быть больно со всеми ранами? Совсем чуть-чуть, как от лёгкого пореза кухонным ножом? Да на Клэе живого места нет! Глубокие синяки, оставшиеся ещё, наверное, с первых дней, раненные бок и лоб, лодыжка, голод, — у Джорджа самого уже живот крутить начало, а ведь ему-то давали обезболивающее, — это, что, шутка всё?! В груди вскипает злоба. Сильная, до угроз о расправе, звучащих отдалённым эхом в голове. Шкворчит, будто яичница на сковороде, громко так, угрожающе, вот-вот выстрелит каплей горячего масла в глаз. От ассоциации с едой желудок протяжно взвывает. Джордж хмурится и смотрит прямо в лоб тому врачу, который задал вопрос. На его совершенно холодном как булыга лице не видно ни единого чувства. Он даже не смотрит в ответ, ему всё равно… Злоба мягко затухает, как костёр, который залили водой. Шипит ещё немного, дымит, и пропадает. Джордж ловит себя на мысли, что совсем растерял все качества взрослого человека. Часть из них — логика, смелость и обдумывание слов перед их произношением — ещё на Играх, а остальные — здесь.
Клэя жалко. Очень. Но это не должно значить то, что можно набрасываться на медперсонал, будто псина бешеная. В конце-концов, они же знают, что делают, верно? Если они убьют случайно новоиспечённых победителей, то их за это по голове не погладят. Да и тем более, вряд ли местные врачи вообще горят желанием находиться здесь и сейчас. Латать полуживых победителей — такое себе удовольствие. Джорджу самому противно с себя: волосы сальные, в пыли и почве, голова чешется, и всё тело липкое от пота. А как от него пахнет — вообще думать страшно.
Стыдно за себя и свое поведение. Стыдно за перепалку с Шарлоттой, за отказ идти за Энтони, за всё, в общем, стыдно. И перед Клэем стыдно за ребяческие чувства. Джордж отворачивается. Бледная стена вдруг отчего-то кажется интересной…
Клэй цедит, что ему очень больно, и врач всё-таки достает обезболивающее. Запах сей микстуры в память въедается и легко узнаётся. Ребяческая жилка со своим «жалко-жалко» наконец успокаивается, и Джордж может вздохнуть спокойно, более не ощущая себя идиотом. Ну, может, только самую малость. Другой врач начинает быстро-быстро писать что-то на пустом листочке, а потом вдруг останавливается. Стоит в ступоре, склонившись над столом. Перечеркивает то, что написал. Спрашивает, смотря на Клэя, умеет ли он читать. Тот кивает, и врач начинает писать вновь, но медленнее. Джордж сначала не понял, к чему был этот вопрос, а потом… Ну, в его Третьем Дистрикте есть школы, всех грамоте учат. И в других дистриктах обязаны быть, как-то же люди должны читать многочисленные плакаты. Да, видимо, Шестой — исключение. Деталь о неграмотности местного населения идеально встаёт в общую картину, будто недостающий кусочек пазла. И картина эта только больше становится, полнее, что ли. Голод, правдивые суеверия, принуждение к труду, так ещё и неграмотность. Людей толком не учат, голодом морят, но зато заставляют по руды спускаться. Жуть. Однако, Клэй читать умеет. И считать, хоть и на пальцах… Интересно, кто его научил?
Врач протягивает листочек, на котором на удивление разборчивым почерком вкратце написано, что и как делать со всеми травмами. Настолько разборчивым, что Джордж тоже может прочесть, стоя плечом к плечу Клэя. Рекомендации, похожие на те, что говорили в поезде, три раза обведённые «никаких физических нагрузок» и «только лёгкая пища», а также настояние приходить в медпункт каждый день после полудня. Врач говорит, что и к Джорджу написанное тоже относится, причём называет его по имени. Не до конца выветренное ребячество цепляется за эту деталь будто бы клешнями, держит-держит, никак не отпустит, опять шкворчит, но уже в сторону Шарлотты с её «совсем не запоминается». Гонять глупого ребёнка в собственной голове сил уже нет, остаётся лишь игнорировать.
Ощущение такое, будто в тело кто-то накладывает ваты, смоченной зельем слабости. Становится заметна тянущая боль в висках, дрожь в мышцах, рвётся наружу зевок. Спать охота так сильно, что мысль прямо сейчас положить голову на костлявое плечо Клэя и покемарить не звучит как непотребство. Ну, по-началу. И после этого самого «начала» мысленно заносится своя же рука над своим же затылком, но подзатыльника нет — слабость и тут сковывает. Только обещание на трезвую, выспавшуюся голову профилактически стукнуть себя звучит в мыслях. Наверное, к утру забудется, да и чёрт с этим.
Клэю дают халат. Белый тканный и немного мелковатый — рукава не дотягивают до запястий. Верхнюю его одежду, видимо, посеяли ещё в поезде, или изъяли для каких-то своих нужд. Может, сжечь к чёртовой матери, потому что после Голодных Игр она пригодна только для тряпок. Джордж опускает взгляд и придирчиво осматривает себя. Он-то ещё в том, в чём на земле спал, и выглядит это всё… скверно. Дырка в штанах на голени и в рукаве куртки (уж и не вспомнить, откуда), грязь-грязь-грязь и ещё наверняка много всего, что не разглядишь при мыльном от усталости зрении. Поди, если снимет, то не найдет потом — изымут и заменят на что-то более приличное. Не по-капитолийски же носить какое-то поношенное безобразие вместо полчища блёсток.
Из медпункта Джордж и Клэй выходят, держась за руки. Джордж не отпустил, подумав, что Клэй может упасть из-за хромоты, а Клэй не отпустил… без понятия, почему.
-• • •-
Во тьме чудятся огни. Пламенные хлысты, разрезающие мутное глубокое марево, языки, лижущие стены, и светлый-пресветлый дымок, оседающий над нижними веками. Будто бы горят витиеватые острые силуэты, расписавшие собою все стены. Будто бы тлеют, дымят, а дым не чувствуется. Вместо него на корне языка — обжигающий металл. Кровь.
Чудятся и звуки. Треск веток, лапы зверей, ворчание, хрип. Вскрик. Закрываешь глаза и видишь чужие окровавленные, с торчащими осколками стекла из век. Большими, вспарывающими тонкую кожу, оставляющими после себя горячие влажные от крови раны. И тянутся эти кровавые дорожки до чужих щек, огибают безумную улыбку. А меж острых зубов тоже кровь.
Кровь. Кро
вь.
Кровь.
Много крови. Торчат кровавые погрызенные зверьми рёбра. Надкусано лёгкое. Видно каждую венку, каждый пучок, который когда-то вздымался, дышал. Разорвана в клочья одежда, вспорот живот. На тканевые клоки вываливаются влажные от крови бледные кишки.
И улыбка. Острые зубы. Кровоточащие дёсны. Глаза. Мёртвые глаза, затянутые мутной пеленой.
Джордж тупо смотрит в тёмный потолок. Лежит на спине, положив руки вдоль тела. Иногда щипает себя за бок, напоминая себе, что жив. Что находится здесь. Здесь, умытый тёплой водой, одетый в сорочку и лежащий в постели. Холодной. Ноги мерзнут. По телу бегут мурашки.
Напоминать
бесполезно.
Джордж тупо смотрит на огненно-кровавую картину, написанную на потолке. На стенах. Смотрит и немеет всем телом. От пят до макушки. Не чувствует ничего.
Слышит треск.
Джордж так же тупо наблюдает, как картина разрастается. Захватывает комнату. Библиотеку в голове. Всё вокруг превращается в горящий лес. Силуэты деревьев чёрные и витиеватые. Огонь — морды зверей, лязгающих длинными клыками. Мёртвая «лисица» — Джордж.
Страшно.
Джордж наивно думал, что уснёт сразу, как его голова коснется подушки. Думал, что из-за усталости не будет слышать скрипа полок. Думал, что гнетущие мысли оставят его в покое этой ночью.
Но сон не идёт.
Глаза не слипаются, сонливость не туманит голову.
В носу стоит душащий запах дыма.
Всё вокр
уг горит.
Кричит в агонии. Надрывается истошным плачем:
«Нет, нет! Пожалуйста, хватит!»
Кровь везде. Кровь на потолке, кровь на стенах.
Кровь на щеках. Из глаз торчат осколки стекла.
«Это не взаправду! Это не взаправ-!»
Джордж зажимает себе рот ладонями.
Едва заставляет воздух войти в лёгкие. Рёбра дрожат-дрожат-
дрожат, вот-вот треснут.
Вот-вот треснет Джордж.
Макает пальцем в вязкое кровавое месиво на своей щеке. Поднимает перед собой.
На подушечке пальца одинокая холодная слеза.
И стены тёмно-серые. Нет огня. Нет дыма. Нет мёртвой «лисицы».
Только полки угрожающе скрипят.
