По дороге в огонь

Джордж ощущает себя нуждающимся в воде. Как тогда, на Арене. Во рту пересохло, сердце болезненно бьётся о ребра, вот-вот или пробьёт их, или порежется само, а в голове звучит только одно слово. Одно имя — Клэй. Беззвучно перекатывается по сухому языку, и чувствуется каждый слог, каждая буковка. Кл-эй. К-л-э-й. Чувствуется, будто глоток прохладной воды, освежающий каждой капелькой живительной влаги. Хочется пить ещё и ещё, смакуя этот дивный вкус, до того, как потяжелеет в животе. А после облизнуть губы, собирая повлажневшим языком сбежавшие капельки воды, и вновь почувствовать себя живым. Живым, а не существующим, выживающим среди обозлившихся оскаленных теней, которых рисует воображение на стенах комнат. Острые чёрные ветви собираются в ужасающие и леденящие грудь картины, которые навсегда врезались в память. С размаху так, жёстко и больно, проламывая кости и сдавливая сердце до сочащейся сквозь него горячей крови. Врезались и остались торчать острым неровным куском. А каждая ветвистая и чёрная как ночь слепого тень тянет свои острые когти к торчащему обрубку и с силой дергает его вниз. Делая рану шире, заставляя её, не успевшую затянуться, кровоточить. И это больно. Джорджу всё ещё навязчиво кажется, что он мертвец. Что у него в груди не метафоричная дыра, из которой торчат рёбра и надкусанное лёгкое; вспорот живот, и по полу волочатся его кишки. Что из его глаз торчат кровавые осколки стекла, а по щекам текут кровавые горячие слезы. Ему кажется, потому что он знает, что всё ещё жив. Кладёт ладонь на сердце и чувствует, как оно гулко бьётся. Ведёт, давя, ладонь вниз и чувствует, что в его груди нет дыры. Опускается до живота и чувствуешь лишь, как тот вздымается от всех неровных и рваных вздохов. Знает, но, чёрт возьми, всё равно слышит в голове лихорадочное: «Ты мёртв, ты мёртв-мёртв-мёртв». Слышит и не доверяет самому себе, принимает всё происходящее за дурной сон, от которого вот-вот проснётся. Проснётся и обнаружит себя мертвецом. Он идёт. Босыми ногами по гладкому полу, опираясь о стены, потому что хоть глаз стеклом грёбанным выколи — ничерта не видно! Идёт по памяти, смутно помня, как дойти до лифта. Доходит до большой, — от стены до стены далеко, и потолок высокий, — комнаты, где в самом центре стоит диван, а напротив него — экран телевизора. Не видит этого всего, но касается (одергивает с испугу ногу от) мягкого ковра, и понимает, где находится. Кажется, отсюда, с места, где коридор сливается с комнатой, нужно просто идти прямо. Просто идти прямо, не касаясь стен, по грёбанной темноте и надеяться, что она не сожрёт тебя заживо! Джордж несколько секунд медлит, прежде чем шагнуть вперёд. Отнимает руку от холодной стены и чувствует холод в груди. Пойти бы назад, вернуться к единственной опоре, ведь страх провалиться в темноту силён. Она уже обволакивает всё тело, погружает в себя, дезориентируя. Но позади рычат тени в сотню голосов, и ощущение такое, что вот-вот они оживут и клацнут за спиной далеко не воображаемыми клыками. Тени страшнее темноты. Джордж думает, что его кукуха всё-таки собрала чемоданы и уехала в прекрасное далёко. Мысль забавная, но смешок из горла не вырывается, встает поперёк. Каждый шаг — дорога в небытие. Кажется, что пол то проваливается, то вовсе уходит из-под ног, расходится, будто открывающаяся звериная пасть. Ощущение падения становится столь осязаемым, что Джордж, боясь упасть, опускается на пол. Сидит, щупая ладонями махровый ковер, давит, жмёт, чувствует под ним твёрдый пол и решается встать. Ноги едва ли держат. Вокруг на длине вытянутой руки ничего нет, и Джордж ощущает себя беспомощным слепым котенком, которого отсадили от матери. Он не знает, где находится сейчас, не знает, куда точно идёт, но знает, куда должен придти. Нет, не должен… обязан. Иначе тени, а не темнота, сожрут его заживо, впиваясь ветвями в плоть и звонко хрустя каждой влажной от крови косточкой. Сожрут Джорджа Дэвидсона и оставят только его оболочку — трибута из Третьего Дистрикта, который выжил. Просто трибут. Просто победитель, который замкнулся в себе из-за пережитого ужаса. Закрыл всего настоящего себя на тяжеленный прочнейший замок и ключ спрятал. Замкнулся, а за замком ничего нет. Сожрали. В Голодных Играх на самом деле нет победителей, не так ли? Испуг режет сердце напополам, когда рука касается выступающего угла. Джордж вздрагивает всем телом и прерывисто вдыхает сквозь стиснутые зубы. Босая стопа касается холодного пола, посылая ворох маленьких тупых иголок вверх по голени, а ладонь впечатывается в стену. Пальцы жмут-жмут, пытаются ухватиться, но стена плоская — хвататься не за что. Джордж идёт увереннее, быстрее, вытягивая перед собой свободную руку, чтобы случайно не встретиться лбом с дверями лифта. Левую ладонь колет, пощипывает под марлей, и желудок всё сильнее пытается свернуться в тонкую трубочку, действие обезболивающего почти прошло. Но на это как-то не обращаешь внимание, когда в груди разрастается пустота. Будто из глубокого грязного омута льётся гнилостный ручеек, прокладывая себе русло через рёбра к сердцу. Через сердце к голове. Гниль его селится прямо там, удобряет чёрное семя на дне черепушки, и то даёт первые всходы. В голове звучат мысли: «А ты ведь был та-ак близок!» «Неужто ты по-прежнему готов бороться?» «Просто сдайся, сдайся!» Звучат ворохом сотни голосов, которые будто бы перечитывают каждый твой грешок по толстенной книге: «Бесхребетный слабак!» «Трус!» «Ты жив только потому, что тебя пожалели!» И каждое слово звучит неопровержимой истиной. Вбивается в череп ржавым тупым гвоздем, крошит кость и смешивает её с густой кровью. И это больно-больно-больно… «Ты должен был остаться там!» До слёз, до «помогите, умоляю», которое перебивают, смешивают с грязью и растаптывают голоса: «Сгореть к чёртовой матери!» «Сдохнуть, как и подобает такому, как ты!» Перед глазами вновь проносится картина горящего леса. Вновь кажется, что в груди дыра, а по полу волочатся кишки. «Тебе нет прощения!» «Ты не достоин жизни!» «Сдайся и умри наконец!» Голоса выносят приговор. Кричат, захлебываясь, одно-единственное слово, будто клеймо на всю жизнь: «Убийца!!!» А Джордж не в силах перекричать их, не в силах даже мысленно произнести «хватит», потому что все слова искажаются под натиском голосов теней, перерастают в оглушительный крик: «Убийца! Ты — убийца!» «Ты убил их! А сам жив!» «Живешь дальше из чьей-то жалости!» «Жалок и слаб!» «Слабак!» Рука вдруг касается ледяной двери лифта, заставляя вздрогнуть всем телом. Заставляя несколько крупных слезинок соскользнуть с щеки и, оставляя влажный след, упасть на пол. Голова полна эха резко стихших голосов, кружится. Джордж крупно дрожит всем телом, силой заставляет воздух наполнить лёгкие. Рёбра трещат от каждого глубокого вздоха, будто вот-вот надломятся и треснут, впиваясь острыми концами в плоть. На сердце лежит груз, давит, болит. Думать о чем-либо страшно. Пытаться осознать произошедшее тоже страшно. Стоит какой-то случайной мысли начать зарождаться, как голова заполняется шипящим шёпотом — «убийца-убийца-убийца». Кнопка вызова лифта слабо подсвечена серым светом, Джордж попадает по ней только со второго раза. Снизу доносится глухой гул, нарастающий по мере приближения кабинки к нужному этажу. Двери легко расходятся в стороны, и в глаза бьёт горящий в лифте свет. Слабый, ночной, но ослепляющий после густой темноты и сплошной черноты перед носом. Вход в кабинку ощущается чем-то нереальным, тем, что происходит явно не по-настоящему, может, во сне, потому что слишком светло, и облегчение охлаждает виски. Не может быть такого на самом деле. Джордж щипает себя за запястье и с удивлением обнаруживает, что действительно не спит — щипок чувствуется. Позади сгущается мрак. Голодно смотрит сотней глаз в спину, скалится и клокочет, готовый сожрать при первой же возможности. Оборачиваться и смотреть в его безобразную морду, сотканную из переживаний, до мурашек и плотного кома в горле страшно. Джордж жмёт на кнопку с цифрой шесть. Каждый дистрикт пронумерован, не ошибёшься… Двери закрываются, и лифт начинает опускаться. Гул поршней постепенно заполняет уши, перекрывая собой и эхо, и шёпот в голове. Дышать становится чуть легче. Вниз по спине бегут мурашки. Всё тело стынет, и Джордж обнимает себя, сжимаясь в дрожащий комок. Плавно едет вниз, хмурясь и стараясь не думать о том, что опять ведет себя как ребёнок. Стараясь не думать ни о чем в принципе, но получается скверно. Будто ему кошмар приснился, и сейчас он идёт в спальню родителей, потому что один не заснёт. Идёт к Клэю… Вспоминается сонное и раздраженное лицо матери. Такое, когда будишь её поздно ночью. Она всегда была резка и немногословна, когда приподнимала одеяло, чтобы маленький Джордж мог лечь к ней под бок. Отец вообще никогда не просыпался, даже если его за плечо потрясти. Лежал за маминой спиной и похрапывал, его только солнце утреннее разбудить могло. И Джордж засыпал в объятиях, стараясь лишний раз не шевелиться, чтобы опять не разбудить мать — ворчать будет… Но Клэй — не его мать. И он вообще не обязан нянчиться с Джорджем, которого преследует кошмар. Уж тем более не обязан пускать к себе под бок. Даже выгнать должен, потому что, Дэвидсон, ты совсем из ума выжил, раз лезешь ночью с мужиком обниматься? Если каким-то чудом не разбудишь, то как потом утром перед ним и перед собой объясняться будешь? Джордж кусает нижнюю губу. Он совсем не подумал о том, что, собственно, делать будет. С преследующими тенями и не подумаешь-то особо… Действительно, что ли, к Клэю полезет, перед этим вновь пройдясь по тёмным, на этот раз ещё и незнакомым, коридорам? Ну и чего, кроме обжигающего стыда, добьётся? Джордж вжимает голову в плечи. Может, просто рядом с кроватью побыть? Связь, она же, ну, и так помочь должна? Всего лишь пять минут, просто чтобы угомонить теней? Всё равно звучит донельзя стыдно и… чёрт, Дэвидсон, ты на полном серьёзе собрался прокрасться в чужую спальню, просто чтобы рядом со спящим там человеком посидеть? Это жутко! Лифт вдруг начинает замедляться. Джордж сжимает пальцами свои плечи и напряженно смотрит на тонкую щель между двумя дверями, которые вот-вот раскроются. Смотрит и думает, что он — Идиот с большой буквы, ведомый только собственным жалким страхом. Что стоило остаться в комнате и не выходить на совершенно ненужную ночную прогулку. А тени поддакивают. Ну потому что, вот… вот что ему сейчас делать? Лезть к Клэю под бок иль рядом с его кроватью садиться — непотребство, за которое потом придется отвечать. А ответа толкового нет. «Ой, прости, меня плохие мысли преследуют» — не считается. Потому что ребячество. И стыдоба. И… Не успевает Джордж найти ещё пару причин, почему ему стоит вернуться на свой этаж прямо сейчас, как распахиваются двери. И лифта, и… в груди. Дыхание перехватывает от вдруг вторгнувшихся в сердце чувств. Напряжение и беспокойство ощущаются ярче всего. Так, будто Клэй не находится за пару коридоров отсюда, а стоит… прямо у лифта. Опирается о стену. Смотрит в глаза, часто моргая из-за света в кабинке. Стоит, чёрт возьми, прямо здесь, не спит в личной комнате! Но почему? Неужто его разбудил гул поршней? Джордж замирает и чувствует себя так, будто его только что поймали за мелкой пакостью. Хотя, почему «будто»? — Джордж? — удивлённо говорит на выдохе Клэй. — Что ты здесь делаешь? Джордж будто язык проглотил — ничего сказать не может. Так и продолжает стоять в кабинке лифта, ощущая, как вскипает в груди стыд. И Клэй тоже молчит, ждёт ответа. На его лице не написаны ни раздражение, ни злоба, нет ни одной морщинки, только рот приоткрыт. И вокруг него нет сгущающегося мрака, как-то даже… светло? На его плечи и спину падает мягкий серебристый свет, а позади него подсвечена по форме прямоугольника стена. Там, что, окно есть, через которое лунный свет проходит? Клэй одет в одну сорочку, волосы его распущены и слегка взъерошены, а вокруг лба и левой лодыжки по-прежнему обмотаны бинты. Джордж просто смотрит на него, чувствуя, как деревенеют мышцы. Слышит мысль в голове, которая по-тихому, аккуратно так, говорит, что надо бы ткнуть на кнопку с цифрой три и сбежать отсюда. Все равно ведь хотел это сделать, верно? Но руки не слушаются. Ничего не слушается, даже дыхание. Получается только стоять столбом и смаковать чужие чувства. Напряжение ушло, остается лишь тянущее рёбра беспокойство. Обычное, мать вашу, беспокойство, а не непонятная смесь из черноты, мрака и гнили! Джордж, даже не думая, с радостью отторгает свои чувства, отпихивает их куда подальше, и дышать сразу так легко становится. Шёпот сотни голосов не звучит в голове, громкое «убийца» совсем затихает, не слышно его. Как будто не было того пожара перед глазами, как будто не было чувства, что вспорото тело, как будто… кошмаров и не было вовсе. Так, почудились на уставшую голову, напугали, да и ладно, чёрт с ними… Джордж уже и не хочет сбегать, не хочет жать кнопку с цифрой три. Чувствует себя каким-то… зачарованным, что ли? Ну, когда голова пуста, и все внимание на чем-то одном, а в груди так легко, на душе так хорошо, что не существует ничего, кроме этого момента… — Джо-ордж? Джордж вздрагивает. Наваждение снимает рукой, уходит легкость, возвращается стыд. Клэй всё ещё ждёт ответа на… а на что? Вопрос выпорхнул маленьким воробушком из головы и улетел так далеко, что даже ему в след посмотреть нельзя. Джордж мнётся, никак не находя, что бы ответить: — Я… м-м-м… эм-м. Ч-что? Неловко улыбается, пытается смотреть в лицо Клэю, но взгляд постоянно скользит к стене. Клэй подходит (хромает) ближе, останавливается всего в нескольких шагах от кабинки лифта и спрашивает, уже мягче: — Тебе тоже не спится? Джордж кивает. Облегчённый вздох вырывается из груди, и стыд немного уходит. Фактически, да, ему не спится, и он даже не соврёт, если просто умолчит о более конкретной причине. И… секунду, «тоже»? Клэй всё это время не спал? — А ты-ы?.. аргх, — вопрос тут же вылетает из головы, оставляя Джорджа с покалывающей в плечах и шее неловкостью. — Я у окна сидел, — говорит Клэй, облокачиваясь плечом о стену. Он ненадолго отводит взгляд в сторону, поджимает губы, кусает нижнюю. Тихо спрашивает: — Может, вместе посидим? Ну, раз нам обоим… не спится. Это прозвучало так, будто Клэй доверяет тайну. Маленький секрет, который останется только между ним и Джорджем. Тон его мягкий, слова звучали украдкой, так, чтобы точно никто-никто другой больше не слышал, и это отчего-то режет по сердцу сильнее ножа. Режет, но… не больно совсем. Ни капельки. Только сладко. Немножко, чуть-чуть, будто пара крупиц сахара на языке. И зажигаются между рёбер маленькие восковые свечи, много-много. Греют сердце, грудь, тепло разливается мёдом и молоком по венам, холод чувствуется всё меньше и меньше. Вновь это странное чувство. Незнакомое, но ощущение такое, будто всё-таки знакомое, хорошо знакомое, только знание о нём спрятано так, что не откопаешь. Где-то там, в глубине библиотеки, между опустевших полок и похороненное под сваленными с них книгами. Будто слово, вертящееся на языке, а назвать никак не получается. И Джордж не пытается его поймать. Зачем гадать, если можно просто наслаждаться? — Да… давай, — так же тихо и украдкой произносит он, и ощущает себя так, будто принимает то самое тайное знание. Маленький секрет, который должен остаться между ними. Клэй бесшумно разворачивается и идёт, опираясь ладонью о стену. Он хромает, пытаясь не нагружать раненную лодыжку, и Джордж, видя это, вспоминает себя. То, как он брёл побитой псиной, терпя боль, там, на Арене, то, как он всё время хромал и прятался в зарослях, не способный убежать… Неприятные воспоминания возятся маленьким червячком в голове. Пробуждают чувства из прошлого, и самым ярким вспыхивает, точно сухая травинка, страх. Но Джордж не поддаётся ему, не позволяет выгнать из крови мёд с молоком. Рядом с Клэем мысль о том, что всё уже закончилось, звучит громче. Убедительнее. Потому что всё действительно закончилось. Под ногами холодный пол, а не почва и трава, вокруг только стены, а не ряд деревьев, и на самом нижнем этаже есть медпункт, куда можно придти в любой момент. Смерть и ужас позади, всё… хорошо. Всё хорошо. Два слова, таких чуждых и трудно произносимых мысленно, звучат вместо скрипа полок. Заставляют ещё больше тепла потечь по венам, заставляют… Джорджа вновь посмотреть на Клэя, и не увидеть самого себя. Клэй — это Клэй. Его раны не загонят в могилу, не начнут гнить, не помешают ему бежать, потому что бежать не от кого. Его раны обработали и перевязали, и они обязательно заживут. Всё позади. Джордж не смотрит по сторонам. Идёт, будто зачарованный, за Клэем, сворачивает за угол. Не сразу чувствует, что ступает по махровому ковру, и не сразу замечает открытые шторы с окном за ними. Всё, что он видит — накрытую светлой сорочкой спину и распущенные волосы длиной до лопаток (может, даже немного ниже). Всё, что он рассматривает — россыпь веснушек, которая, будто кучка коричных звёздочек, рассыпана по щекам обернувшегося через плечо Клэя. В какой-то момент даже кажется, что на загорелой щеке можно найти несколько созвездий, соединить звёзды пальцем… Окно обрамлено небольшими колоннами. Клэй садится у одной из них, Джордж садится у второй, напротив. Разглядывает блик в посиневших от ночного освещения глазах, засматривается на веснушки и шрам поперёк носа. Клэй же смотрит в окно. С лёгкостью и восторгом, и улыбка задевает уголки его губ. С теплом от свечей и трепетом бабочек в груди. Бабочки свечей не боятся. Наоборот, садятся к фитильку, нежно хлопают крылышками, протягивают лапки к огню. Не горят, греются. Джорджу интересно: что же так восхищает Клэя? До бабочек, до лёгкого покалывания вокруг сердца. И Джордж смотрит в окно сам. Редкие огни домов Капитолия похожи на большие и яркие звёзды. Те, что поменьше, украшают собой тёмно-синее небо, похожи на россыпь веснушек. Перед глазами предстает огромный город с величественными зданиями причудливых форм. Видно улочки, освещённые тусклыми фонарями, видно широкую дорогу, вымощенную гладким камнем. Джордж вздыхает в восхищении. Он разглядывал Капитолий из окна поезда ещё когда только ехал с Жатвы, помнит, какой величественной и богатой представала столица страны, но всё равно на мгновение замирает, поражённый тем, что видит. Днём Капитолий — процветающий город. Ночью же, со всеми огнями-звёздочками, жизнью, кипящей за окном, — небольшие группки людей идут по улочкам, и кого-то везёт карета, — напоминает сказку. Отдельную страну, полную загадок и чудес, а не кровожадную столицу Панема, жители которой обожают Голодные Игры. Вокруг так тихо, что слышно только дыхание. Так спокойно, что бабочки облепляют сердце, щекочут маленькими лапками. И Джордж вновь чувствует сонливость. Чувствует, что готов вот так, прямо здесь, у колонны, уснуть, лежа в окружающей безмятежности, будто в дорогих шелках. Уснуть, унося с собой в сон и растворяя в ночи тот маленький секрет. О том, что с Клэем спокойно. Храня небольшую тайну. О том, что им обоим спокойно, когда они вместе. И засыпает. Закрывает глаза, глядя на небо и здания. Убаюкивается нежным трепетом бабочек, мерным горением восковых свечек и мёдом с молоком в венах. Плавно падает в царство снов, переносится куда-то далеко, подальше от Капитолия и окна. Подальше от Клэя. Не чувствует его рядом. Только мягкость и лёгкость. Слышит журчание ручья, далекое заливистое пение птичек, ветер, ходящий меж крон деревьев. Чувствует запах леса: колкая хвоя, липкая пряная смола, мягкие шишки под ногами, прохлада. Не открывает глаз, ощущает себя в знакомой тайге. В той, где сосны и ёлки тянутся к небу, касаются кронами облаков. В той самой тайге, где вдоль позвоночника проходит игла страха. И где корни деревьев… переплетаются под едкой золой. Сердце слабо колет. Открываются глаза. Взгляд идёт вдоль высоких стволов, скачет по ветвям, доходит до неба. Серого и пепельного от вьющегося на нем дыма. На язык ложится горчинка. Жжёт, скрадывает прохладу, превращая её в забивающую глотку духоту. Грудь схватывает спазм, из горла вырывается кашель. Мягкость обрастает колким сухим мхом. Лишайником. Лёгкость в теле оборачивается холодом. Воет ветром, бьёт в уши, тушит свечи в груди. Ручей вдруг становится водопадом. Громким, оглушающим. Джордж находит себя стоящим на порогах, смотрящим себе под ноги. Туда, куда устремляется вода. Далеко-далеко вниз, разбиваясь о выступающие острые скалы. Джордж пошатывается на мокрых камнях. Сердце вновь режет, только теперь уже не сладко, ножом. И уши режет. Слышно, как тлеет лес. Джордж оборачивается. Позади него меж охваченных огнём деревьев стоят люди. Множество людей. Безликих, похожих на грязь. Смотрящих в душу окровавленными глазами. Джордж вздрагивает. Распахивает глаза, прерывисто вздыхает. — Джордж? Резко поворачивает голову к голосу. Сталкивается со взглядом. Опять чудятся кровавые глаза. Дёргается. Моргает. Клэй. Это Клэй. Обеспокоенно смотрит на него, Джорджа. И в глазах у него нет крови. Только блики от луны. Сердце стучит в ускоренном темпе, отбивая неровный ритм по рёбрам. Какую-то свою испуганную мелодию, барабаны которой ударяют прямо в уши, а духовые воют, точно голодные волки. И дрожь от этой мелодии такая, что тело прошивает озноб. «Всё хорошо, хах?» — едко смеется в голове мысль, один из сотни голосов. Джордж смотрит на Клэя. Переводит взгляд с глаз на нос, губы, перебинтованный лоб. Вот же он, прямо здесь, руку протяни и дотронься, живой, дышащий, тревогой разгоняющий черноту в груди. Отчего ж затихшие голоса — почудившийся на уставшую голову кошмар — пробуждаются после затишья? Отчего ж теперь смеются, ненасытные, не напуганные присутствием Клэя? «Ты наивен, » — ещё едче, ядовитее смеются два голоса. И им вторит скрип полок. Противный такой, посмеивающийся, нагоняющий жути. И Джордж соглашается. Потому что не может отрицать истину, которую чётко видит. Чётко слышит в голове. Он наивен, раз думал, что сможет заткнуть теней просто тем, что придёт к Клэю. Клэй ведь не панацея. С ним спокойно, с ним хорошо, легко на душе, но он как одеяло, укрывающее морозной зимней ночью. Прячет в своих объятиях от холода, но не избавляется от него, не согревает дом. Высунешь ногу из-под одеяла — вздрогнешь, холодно. А лежать в кровати вечно не сможешь, утром придется вставать. С тенями так же. Придется самому их разгонять, не надеясь на присутствие рядом Клэя. Потому что тени не дадут покоя даже во сне. И осознание этого факта пугает. — Джордж, ты… чего? — спрашивает Клэй. Джордж вздрагивает, пробуждается во второй раз, выныривая из тягучих как смола мыслей. Пытается сделать вдох поглубже, но грудь дрожит, будто бы в плаче. Будто бы сейчас увлажнятся глаза, и польются слёзы. Может, и не «будто бы». — Кошмар, — слабо отвечает Джордж, проводя указательным пальцем под нижним веком. Сухо, слёз нет. Клэй молчит некоторое время, отводит ненадолго взгляд. Приоткрывает рот, но кроме «оу» ничего не говорит. Не знает, что сказать. И Джордж не знает. Оба молчат, и тишина между ними перестает быть успокаивающей. Становится напряжённой, натянутой как струна. Сказочный вид на ночной Капитолий больше не восхищает. Безразличие — всё, что отзывается в груди при взгляде на него. Свет от луны падает на лица, на пол. Тянется к стене напротив окна, затухает с каждым своим шагом к ней. Становится тусклее, слабее, отдаётся на растерзание мраку. А мрак чёрен, непрогляден. Смотрит в спину, заставляя оборачиваться через плечо и искать глаза. Заставляя гадать, как выглядит тёмный наблюдатель. И на ум ничего, кроме крови и грязи, не приходит. — Мне тоже снились, — неожиданно говорит Клэй. — Потому уснуть не могу. — Тебе? — неверяще переспрашивает Джордж, чувствуя укол собственного удивления. Слышит в голове мысль о том, что Клэй просто не мог видеть кошмары. Это же Клэй! Он силен, он более стойко перенес выживание на Арене и не вёл себя как ребёнок, в отличие от Дэвидсона. По нему не было видно, что его тоже что-то гложет. Но по нему никогда ничего не видно… — Да. Арена снится. Он ведь прячет свои истинные чувства за тем пронзительным взглядом и холодным выражением лица, какое всё никак не сходило до самого конца Голодных Игр. До того, как он начал доверять Джорджу. И сейчас он доверяет: на лице написана тревога, а не холод, и с губ сходят тихие слова. — Крики с-слышу, лес горит, — Клэй тяжело вздыхает, — просыпаюсь в холодном поту. И всё равно их слышу, будто я… и не уходил с Арены. Он мнёт собственные пальцы, и этот его жест как открытая книга: сильно-сильно хочет. Хочет поделиться, не скрывать в себе, рассказать, услышать слова поддержки, излить наконец душу единственному человеку, который всецело может его понять. — И руки будто в крови, — ещё тише говорит он, вцепляясь пальцами в собственное плечо. — И… топор ощущаю. Будто всё ещё держу его, всё ещё могу кого-нибудь… Клэй поджимает губы и замолкает. Обнимает себя, отворачивается, во мрак смотрит. Кажется, что тоже ищет глаза, пытается высмотреть наблюдателя, не дающего им обоим покоя. Щурится, жмурится и возвращает взгляд к окну. Вздыхает так тяжело, так надрывно, что грудь Джорджа режет ледяной стальной клинок. Тревоги ли, сострадания — не разобрать. — П… Прости, — выдавливает из себя Клэй, кусает нижнюю губу, — это… было лишнее. И вновь пытается закрыться. Спрятаться за пронзительным взглядом и холодным выражением лица, скрыть свои чувства. Но скрыть не сможет. Джордж чувствует его сильнейшую тоску, горечь на корне языка, обжигающую горло вину, страх и черноту. Та, будто ростки травы, прорастает сквозь лёгкие, крадет дыхание, пускает корни глубже в тело. Джордж вдруг видит в Клэе не победителя, а… выжившего. Такого же выжившего, чудом вернувшегося с Арены, переживающего все события на ней вновь и вновь. Клэй тоже видит пожар во сне, тоже смотрит во мрак, ища чьи-то глаза, и ему тоже нет покоя. Джорджа будто окатывает ледяная волна. Он осознает, что всё это время видел в Клэе прочный щит и чёртову связь родственных душ, не видя при этом в нём человека. Человека, который напуган и хочет вернуться домой. На языке лежит: «Да… да, пожалуй». Хочет соскользнуть, разрезая тишину, и позволить Клэю закрыться в себе, решать свои проблемы наедине. Утопая так же, как и Джордж, в гнетущих мыслях, произнесённых самому себе. Осознание выбивает воздух из лёгких. На самом деле никакого другого голоса никогда и не звучало в голове. У теней нет своего «я», они — не другие люди, каким-то чудом забравшиеся в разваленную библиотеку. Их сотни, они говорят об ужасных вещах, напоминают о всем самом плохом, но у всех них одинаковый голос. Голос Джорджа. В его собственной голове звучит только он сам, пытающийся собрать все разбросанные книги. Пол библиотеки — болото, тёмный омут, что, чёрт возьми, угодно! Он неустойчив, он утягивает, будто смола, сковывает движения, и в нём же лежат все вырванные страницы, все книги, все-все-все… И Джордж пытается их собрать, честно, пытается! С каждой грёбанной мыслью он опускает руку в черноту, и с каждым разом ему всё сложнее ей сопротивляться. Она заставляет его произносить и вспоминать те ужасные вещи. Она — всё накопившееся внутри Джорджа, весь страх и ужас, слабость, презрение и ненависть к себе… Она скидывала книги с полок всё это время. Копилась, скидывала ещё больше. Ей нужно дать отпор, не позволить проглотить всю библиотеку целиком, не позволить закрыть на замок то самое ничего, которое останется, если Джордж сдастся. Если позволит проглотить вместе с книгами и себя. Ему сложно осознавать всё это. Сложно смотреть в лицо черноте и видеть своё лицо. Ведь проще же всё скидывать на теней, верно? Считать, что тени — это просто какой-то злой кошмар, который решил поиздеваться над бедным Джорджем! Демоны, бесы, решившие поиграться с человеческой душонкой! Проще же, да? «Разглядел-таки себя? Вот умора!» «Зачем ты говоришь мне всё это?» «А зачем ты говоришь это самому себе?» Действительно. Зачем? Неужто он перестает быть Джорджем, и становится Страхом джорджа? Презрением джорджа, Ненавистью, Бесчестьем, Эгоизмом — всей той Гнилью, что копилась в нём и теперь пытается стать отдельным человеком, вытеснив настоящее «я»? «Так ты называешь меня Гнилью?» «Ты — это я» «Ты называешь себя Гнилью?» «Нет. Ты — это я, но я — не ты. Я запутался в самом себе» Запутался — вот ответ. Мысли не звучат. Замолчали. Молчит и Джордж. Слишком долго копается в себе. Так долго, что Клэй окончательно отвернулся, уперевшись лбом в стык между колонной и окном. Может, он тоже думает, тоже борется с Гнилью — самим собой — пытается распутать клубок, оставшийся с Голодных Игр. Хочет поделиться всем тем, что гложет его, хочет найти поддержу в Джордже. А Джордж хочет найти поддержку в нём.

Давай разрушим потолок И будем видеть бездну звёзд, Читать падений их следы. Я притворюсь, сглотнув комок, Что я твоих не вижу слёз Сквозь волны темноты.

Клэй сказал, что посчитал своё откровение лишним. Джордж хотел ответить ему то же самое, но сейчас… Разговор обо всем действительно нужен им обоим. И плевать на то, что они знакомы всего несколько дней. Плевать на то, что они не могут ничем назвать свои отношения, ни дружбой, ни товариществом, потому что дружбе требуется время, а товарищи не лезут друг другу в души. Плевать, на всё — плевать! Они в одной лодке, они оба страдают от того, что вынуждены решать свои проблемы в одиночестве. И Джордж делает первый шаг: — Нет. Клэй вздрагивает. Оборачивается через плечо. Сердце стискивает его горечь, и в его глазах видно влагу, но щёки сухие. Он спрашивает: — Что? Джордж поясняет: — То, что ты сказал… про кошмар… не лишнее. Клэй молчит. Поджимает губы, смотрит тревожно. Недоверчиво так, с сомнением. И страх заставляет вздрогнуть всё тело. Джордж думает, что упустил момент. Что ему больше не доверятся, не откроют свои чувства по-настоящему, не через связь родственных душ. Прогонят, чего уж мелочиться, чтобы не показывать своих слёз. И от мысли этой так обидно. Обидно за то, что нельзя помочь ни Клэю, ни себе. Злобы нет, лишь… чувство такое… несправедливо это, в общем. Горестно. До тисков на сердце, до давления в уголках глаз, такого, когда вот-вот польются слёзы. Но Клэй доверяет: — Д-да? Всё ещё с сомнением, но доверяет. С надломанным слабым голосом, с лёгким неверием в глазах, — взгляд скользит по лицу Джорджа, пытаясь найти зацепку, подтверждение, что всё взаправду, — с маленькой последней свечкой надежды в груди. И Джордж отчего-то так сильно хочет, чтобы вся горечь стала воском, свечами, которые можно зажечь. Чтобы горели в груди обоих, грели, и чтобы бабочки порхали, чтобы… Клэй не выглядел так разбито и плаксиво. Чтобы улыбался. Пожалуйста. И Джордж говорит: — Мне тоже снятся. Горящий лес вижу. И… Профи. П-постоянно вспоминаю её г-глаза в… в… На горло будто что-то давит, мешает говорить, крадёт каждое слово по буковкам, и Джордж замолкает. Глубоко дышит, пытаясь унять дрожь, прошивающую сейчас всё его тело, но не может. Рёбра трещат, воздух едва проходит в лёгкие. То самое не произнесённое слово, страшное, громкое и отдающее металлическим вкусом на языке, звучит, точно гром, в голове: крови. Глаза в крови. — Я… я понимаю, — говорит Клэй, — я… эм… Джордж? Джордж поднимает взгляд. Ничего не отвечает, не может выдавить и слова. Лишь молча смотрит, молча спрашивает: «Что?». И Клэй продолжает: — Мы… Мы можем… Поговорить об этом? Обо… всём, что… произошло на Арене. Пожалуйста? В груди загорается больше свечей. Горечь сползает с сердца, будто ослабшие стальные цепи, позволяет теплу вернуться. Бабочек нет, они боятся черноты в груди обоих. У одного — омут, у второго — полевые травы. Такие разные, но такие похожие. Над Капитолийскими домами начинается рассвет. Мрак медленно отступает, светлеет горизонт. Страшная горящая и полная слёз бессонная ночь позади, вот-вот настанет новый день. Новый день здесь, у окна третьего этажа Шестого Дистрикта. Не на Арене. Не на Голодных Играх. Клэй ждёт ответа. Джордж кивает ему. Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда. Между выдохом каждым и вдохом С неба летит звезда. Гаснет звон последнего слога, И шкатулка вопросов пуста. Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда! Flëur — Сегодня