По дороге в огонь

Слова хотят вырваться наружу, зазвучать и передать все те мысли, что кружатся вихрем в голове, но застревают в глотке, не долезают до корня языка. «Я чувствую кровь на руках»; «Меня мучают воспоминания»; «Пожалуйста, скажи, что нам больше не придётся проходить через это» — малая часть из того, что до ужаса хочется сказать. Выпалить, будто гром средь бела дня, и греть надежду на ответ, на слова сочувствия или поддержки. Хочется снять с себя груз вины за тех, кого лишил жизни, услышать, что ты не убийца, что тебе пришлось сделать это. Ужасно всё понимать и не иметь сил для убеждения самого себя. Ужасно так и сидеть с закрытым ртом, потому что не можешь подобрать слов для того, чтоб излить душу. С чего начать, что сказать? Поможет ли связь, будет ли достаточно просто поделиться всем накопившимся через неё, выплакавшись? Наверное — нет. Джорджа хочется обнять. Чертовски сильно хочется ощутить тепло его тела у своей груди и прижать-прижать-прижать к себе так сильно, чтобы почувствовать его сердцебиение, а после — закрыть глаза и посидеть так, слушая его дыхание, пока на душе не станет легче и пока последняя слеза не упадет с щеки. Так сильно хочется, что собственные ладони гладят плечи, выводя неровные круги. Так сильно… но кажется, что объятие будет лишним. Что Джордж оттолкнёт. Он ведь не родня. Не мама, что всегда обнимала первой, не сестрёнка, которая, хоть и вредничает, никогда не против объятий… Даже не тётя Велда — мама Ника и Дэррила — суровая и строгая, но всегда готовая поддержать. По-своему, конечно, — ворча… Память о семье ощущается теплом в груди. Ярким-ярким маленьким огоньком, который стоит лишь разжечь, и он разгонит мрак, разросшийся травой в легких. Но в то же время воспоминания режут по сердцу сильнейшей тоской. Хочется обратно домой, в Шестой Дистрикт. Прочь от всех богатств и хорошей жизни в Капитолии, прочь от грёбанного шоу, домой, к родным. Пребывание в этом месте, полном лицемерия и напускных чувств, осточертело настолько, что засело в печенке. Чувство такое, будто попал в совершенно иной мир, где человек человеку по-прежнему волк, но почему-то это скрыто за «дружелюбием». Будто что-то неправильное. Что-то такое, что точно нельзя показывать на людях, но об этом всё равно все знают. И миротворцы капитолийские действительно безмолвные одноликие солдаты, какими и быть должны, а не такие же, как простой люд, мученики, посланные на службу в самый дальний — Шестой — дистрикт, где за нормальную еду им приходится торговаться с местными. Денег, конечно, ни у кого нет, а натуральным обменом с миротворцев взять нечего (не форму и оружие же), потому взамен они предлагают не обращать внимание на… всякое. На местный рынок, на выходы в тайгу через дыру в заборе, окружающем деревню, например. Всё это — преступление закона, и за удовольствие не быть публично расстрелянным приходится отдавать небольшую дань — часть того, что принёс с собой. Дичь, ягоду… Справедливый обмен, на самом деле. Да и сами миротворцы — не сплошная масса из белых одежд и чёрных шлемов. Они — люди, у которых есть лица и имена. Безразличие людей и правопорядка — то, что кажется в Капитолии дикостью. То, что заставляет хотеть убраться отсюда как можно скорее и дальше. Или спрятаться. Забыться в чем-то знакомом, — в тепле и утешении, — закрыться от всего оскаленного волком мира хоть на минутку. Обнять единственного близкого здесь человека, излить ему свою душу. Клэй смотрит на Джорджа и чувствует давление в уголках глаз. Ловит ответный взгляд и понимает: они оба вот-вот заплачут. Больно тревожно лицо Джорджа: сводятся его брови к переносице, и губы становятся похожи на тонкую полоску. Клэй чувствует на своем лице то же самое. Сжимает пальцы на плечах так сильно, что суставы вот-вот затрещат. Кажется, что их обоих отделяет стена — забор между деревней и тайгой. Но в заборе есть дыра. Большая: человек пролезет без усилий. И эта дыра — обоюдное желание поддержки. Жажда тепла тела и слов, которая давит тисками глубоко в груди и заставляет предплечья дрожать. Заставляет, наконец, язык отлипнуть от неба: — Джордж, мы — убийцы? Голос дрожит и ломается, оттого кажется чужим. Будто вместе с ним дрожит и ломается кто-то другой, будто не Клэй сейчас крепко обнимает себя и сдерживает слёзы. — Д-да, — тихо отвечает Джордж, скрещивая руки на груди, — из-за нас умерли… люди. — Но… но мы же, — Клэй прерывается на вздох, — мы же не хотели… мы… И замолкает, пытаясь утихомирить слезоточивую бурю внутри себя. Скажет сейчас хоть слово — расплачется как маленький ребёнок. — Но мы это… сделали, — отрезает Джордж. Клэй сглатывает ком. Тот ухает в грудь, сталкивается с тугими тревожными тисками и падает в желудок. Давление в глазах не ослабевает, но нужда в словах сильнее. — Мы бы… сами… умерли, — одна слезинка скатывается по щеке, оставляя прохладный след, — если бы не… не убили… Дрожь прошивает от копчика до ключиц. Ещё несколько слезинок опускаются до челюсти и катятся к шее. Щекочут кожу, заставляют провести ребром ладони над кадыком. — Мы… убили, — Джордж тяжело вздыхает, — убили и… н-не раз. Слова режут по сердцу тупым ножом, давно покрывшимся ребристой коркой ржавчины. Та въедается в плоть, калечит и оставляет после себя алые от крови рубцы. Слова слишком правдивы и звучат, будто приговор. Разжигают фиолетовое пламя вины, которое с противным чавканьем кидается на лёгкие. Правда вытаскивает из глотки больше слов, заставляет сознаться: — Я… Я убил… Профи… в самом начале, — Клэй стирает пяткой ладони ручеёк из слёз, но тот вновь начинает течь по проложенным влажным дорожкам. — В-воткнул в её грудь н-н-нож… Собственная грудь сильно задрожала на последнем слове, будто в неё тоже сейчас втыкают нож. Тот же самый, тупой и ржавый. Будто он тоже сейчас медленно и мучительно унесёт жизнь через неторопливо вытекающую кровь, как это произошло с той Профи. Клэй, заикаясь, продолжает: — Я-я… Я уд-дарил топор-ро-о… ом… Триб-бута из… и-из… Он уб… уб-бежал, н-но… н-н-но потом… б-был выст… выс-ст… Всхлип обрывает на последнем слове. Грудь отказывается вздыматься, лёгкие отказываются наполняться воздухом, и Клэй хватается за горло. Опускает ладонь на ключицы, сжимает пальцами ворот сорочки и пытается дышать. Пытается глотнуть хоть ложечку воздуха, но что-то встало поперёк горла, мешая вздохнуть. Лишь беспомощно поднимается и опускается кадык. Прямо как тогда, у Рога, когда кто-то слабо закричал. Когда Клэй пошёл по следу из крапинок крови на траве, подошел к самой кромке леса и увидел мертвеца… Безобразная тварь, едва напоминавшая маленькую девочку, пускала слюни и лязгала зубами, разрывая куртку на спине трибута. Разрывая с ломким хрустом рвущейся ткани, дергая головой, будто собака, пытавшаяся отгрызть кусок мяса побольше. Впиваясь в открывшуюся часть голой спины и вонзая зубы в позвонок, заставляя трибута скулить и хрипло кричать. Заставляя его поднять голову, посмотреть прямо в глаза Клэю и умолять о помощи. На шее у него почернел укус: кровоточащий откусанный кусок мяса. Набухли вены вокруг раны, и в ноздри бил едкий запах гнили. Добирался до черепушки Клэя и с размаху стучал в неё, вереща о побеге. Прочь! Прочь от укушенного мертвецом! Ему ничем не помочь! Его тело заживо сгниёт, почернеет и посинеет, заполнятся гноем глаза, и остановится сердце! Он умрёт в судорогах и нестерпимых муках, выплевывая пену с кровью изо рта! Умрёт! И на проклятой земле обратится в ту же тварь, которая его убила!!! Клэй весь трясется. Картина стоит перед глазами, яркая, живая: мертвецки тихий лес, тень от деревьев, черный укус, гнилые глаза и кровь вокруг рта. Мольбы о помощи, хрип, треск ткани, зубы на позвонках. Чёрные глазенки ворон, спрятавшихся в тени на верхушках деревьев… Чужая бледная и холодная рука накрывает собственную, тело прошивает испуг. — Клэй! — зовёт Джордж. Бегает взглядом от глаз к подбородку, с которого падают на ворот сорочки слёзы, немного клонит голову вбок. Смотрит с такой тревогой, что желание, — нет, нужда, — обнять его бьёт под дых. Бьет по словам, которые скрадывает дрожь в теле: — Д-Д… Дш-ш… о-о-ор… дж… «Можно обнять тебя?» — остаётся в мыслях. До безумия и окаменения трясущихся рук хочет сорваться с влажных губ, — Клэй нервно проводит языком по нижней, — прозвучать и получить на себя ответ. Но не может. Изо рта вырываются только всхлипы и булькающее: «М-м-мо… М…». Удушье оборачивается колким обручем вокруг груди, давит-давит-давит, нехватка воздуха становится невыносимой, и по щекам течёт больше слёз. Внутри горла скребут кошки, выцарапывают крик о помощи, но и тот не может прозвучать. Не может, но Джордж его будто слышит: — Клэй, не говори, пожалуйста, н-не говори… Сильнее сжимает тыльную сторону ладони Клэя, сам пытается сдержать поток слёз, но чувства — одни на двоих — обрушиваются на него. Джордж подсаживается ближе, сокращает расстояние между ними. Слишком близко, чтобы сопротивляться всей боли и горечи родственной души. Слишком, слишком! В груди бьётся нужда, будто птица вспархивает и машет крыльями, пытается вылететь из клетки рёбер. Звучит в голове вопрос: Зачем, Джордж, зачем? Зачем ты садишься ко мне ещё ближе? Зачем ты позволяешь моим чувствам вырвать из тебя глухой горестный вой, заставить зажмуриться и опустить голову? К горечи и боли добавляется ещё больше чувств. Жгучий фиолетовый огонь вины, стягивающее лёгкие сожаление, нечто чёрное-чёрное, похожее на траву в груди — всё это кажется комом воды, топит, становится своим собственным, заставляет отдаться себе на растерзание. Выплескивается, когда Джордж стукается лбом о ключицы Клэя, а тот обнимает его. Страх быть оттолкнутым глушит наивная надежда, слабый зажженный фитилек в груди, который вот-вот потухнет — чувства зальют. Страх сковывает, мешает прижать к себе, а руки уже не уберёшь — так сильна нужда. Но Джордж не отталкивает. Кладёт ладони на бока, почти что обнимает в ответ. Клэй дрожащими руками притягивает его к себе. Раздвигает ноги, чтобы прижать как можно ближе к собственному сердцу. И Джордж подтягивает колени к телу, садится вплотную. Прижимается боком к груди, лицом утыкается в шею. Приобнимает одной рукой Клэя, второй — себя. Тепло. Так много тепла, что сердце сладко жмёт. Кажется, будто всё это — мираж, не настоящее, которое пропадёт, если перестать сжимать пальцами ткань сорочки Джорджа. Кажется, что если отпустишь его, то больше не увидишь. Он исчезнет в окружающем мраке, растворится, оставит наедине с дерущими душу чувствами и ощущением тепла на руках, режущим сердце хуже самого ржавого ножа. Потому что вот оно, — тепло, — а самого Джорджа рядом нет. Останется только прижимать руки к груди и с болью в треснутых рёбрах ощущать, как постепенно пропадает тепло, уходит и растворяется. Но Джордж здесь. Не где-то во мраке, не где-то на своем этаже, — так далеко, что обрывается связь между их сердцами, — а здесь. Рядом. В руках. Вспоминается грёбанный Рог. Жрущий лес огонь, безумная улыбка Профи, рёв «волков». Взгляд Джорджа. Его молчаливое прощание перед тем, как сойти с края. Пронзивший сердце ужас от мысли о его смерти. От мысли, что он уйдет навсегда. Воспоминание дёргает за живое. Дёргает, пытается вновь ранить до крови, как в кошмаре. Но Клэй не позволяет, потому что — к чёрту! К чёрту тебя, Арена! К чёрту и тебя, Профи! И всех трибутов, и все шоу, и пожар — к чёрту! К чёрту вас всех!!! Клэй чувствует, как постепенно отмирают корни травы в его груди. Чёрной-чёрной травы, травящей разум и душу. Боль, вина, горечь, сожаление — всё это остается, бушует внутри, давит на глаза. В тишине по-прежнему звучит обоюдный плач. Горестный, завывающий и топящий в слезах. Но облегчающий ношу на груди с каждым разделённым на двоих всхлипом. С каждым словом, произнесённым свистящим шёпотом в висок Джорджа: — Всё закончилось, всё б-будет хор-рошо… Клэй толком не знает, кого пытается успокоить. Себя ли, Джорджа… Не знает, кому произносит все эти слова, накрывающие мягким одеялом израненное и ноющее от боли сердце. Кого спрашивает: — Мы справимся, сл-лышишь? Но когда Джордж кивает, слышит, Клэй находит ответ. Не может произнести его мысленно, не может озвучить в собственной голове, но точно знает: их обоих. Он успокаивает их обоих. Лечит оба их сердца, и это ощущается, как самая правильная вещь в жизни. То, что действительно нужно здесь и сейчас, и чего не нужно стыдиться: горьких слёз, разделённых на двоих чувств, так похожих друг на друга, таких крепких объятий, когда не хочешь отпускать и боишься потерять… Они знакомы малое время. Какие-то несколько дней, скреплённых воедино страхом и животным желанием жить. Слишком мало, но они доверяют друг другу свои сердца так, будто знакомы годами. Бледный и тёплый капитолийский рассвет начинается за окном. Восходит солнце, принося с собой голубые и оранжевые краски, тускнеют звёзды. Густые тени лежат на высоких и причудливых домах из камня и кварца, контрастируют с ярким утренним небом. Ночь проходит, будто кошмар. Кошмар, который когда-нибудь забудется, действительно уйдет к чёрту, куда его и послали. В это веришь, и на душе становится легче. Застывают дорожки слёз на щеках, саднят глаза. Наверняка покрасневшие, с опухшими веками. В груди теплятся огоньки. Яркие-яркие, и приятная дрожь чуть покалывает рёбра. Согревается и тает влажный холод бушующей бури чувств. Джордж всё ещё плачет. Всхлипывает и шмыгает носом, трёт кулаком глаза. Клэй поудобнее обхватывает его руками и начинает покачиваться из стороны в сторону. Хочет успокоить, унести все тревоги, затолкать их в прошедшую ночь, чтобы вместе смочь вздохнуть полной грудью в новом дне. Хочет сказать ещё столько всего, но слов не находит. И говорит на том языке, который знает лучше всего — прикосновения. Гладит круговыми движениями по плечу, прижимается щекой к макушке, сжимает согнутыми в колене ногами… Джордж перекидывает обе ноги через бедро Клэя, и тот немного съезжает вниз, чтобы было удобнее. Полусидит, опираясь лопатками о стену и вытянув вперёд одну ногу, а Джордж полулежит на нём. Приятна тяжесть его тела на своем, звучит громче сердце. Тук-тук, тук-тук… Мерно так, спокойно. Клэй перестает покачиваться, закрывает опухшие от слёз глаза и сосредотачивается на ощущении тепла. Глубоко вздыхает с легкой дрожью в груди. Чувствует, как Джордж чуть трётся щекой о шею, и как от этого сладко сжимается сердце. Клэй невольно вспоминает Патчес — бродячую кошку, которой дал имя. Вспоминает, как она редко дремала на его груди. Чутко, поворачивая маленькое ушко в сторону любого звука, тихо мурлыча и зарываясь мордочкой в передние лапки с белыми носочками. Помнит ощущение мягкой шерсти под ладонью, чувствует затапливающую всё тело нежность и глупо-глупо улыбается, сжимая в своих руках Джорджа. Тот вздрагивает и глухо булькает что-то, может, просто хрипит из-за усилившихся тисков. Клэй прекращает его сжимать, хоть и глупая улыбка не сходит с лица. Утыкается носом в его чёрную макушку и фыркает, на что слышит гнусавое: «Клэ-эй!». Хихикает и ощущает себя самым счастливым человеком на свете. В груди по-необычному ярко, мягко и тепло. Так приятно-приятно, что все мрачные как тёмные воды чувства Джорджа утекают далеко-далеко. Он больше не всхлипывает, не плачет надрывно, только шмыгает носом. Объятий не разрывает. Они оба смакуют долгожданный момент умиротворения. После всего, что случилось на Арене, они наконец просто греются друг от друга и разделяют на двоих огоньки в груди. Молчат, каждый себе на уме. После бури на душе охладела голова, думать стало легче. Уже не лезут слёзы на глаза и не стягивает рёбра тугая колючая трава от мысли обо всем произошедшем. Не ужасает воспоминание о безумной улыбке Профи, лишь ощущается чем-то тягучим у живота; не кажется, будто задыхаешься от дыма, не слышно воя «волков». Картина предстаёт перед глазами: белые страшные звери открывают свои безобразные пасти, лают что-то, рычат, но их не слышно. И крови на руках точно нет, Клэй помнит, что проверял. Не стихают только мысли о том, кому всё это было нужно. Кто смотрел за Голодными Играми, — совершенно бесчеловечным и жестоким шоу, — ради кого оно было? И каким нужно быть человеком, чтобы заставлять ни в чём не повинных трибутов сражаться насмерть? И человеком ли? Клэй меньше думает о себе, как об ужасном убийце. Да, он убивал, но… все ведь убивали. Даже не так, все были вынуждены убивать. Даже если бы Клэй заплатил по заслугам, — умер, как и те, кого он убил, — то всё равно на его месте был бы кто-нибудь другой. Тоже убийца, тоже страдающий от всего пережитого на Арене. Ничего бы не изменилось. Ничего, кроме того, что и Джордж бы тоже погиб… Клэй глубоко вздыхает. Думает, что лучше не ворошить все это. Ведь он не сможет вернуться назад и остановить самого себя, — опустить топор, — не сможет ни на что повлиять. Все уже случилось и прошло, нужно жить дальше, верно? Сердце всё равно опутывают колкие тиски. Ползут по плоти, царапая острыми краями, лезут в горло, скрадывая дыхание. Ощущаются так чуждо на фоне мягкого убаюкивающего тепла и топлёной, будто молоко, нежности, что Клэй чувствует, как у него саднит под кадыком. Сколько ещё ему понадобится времени, чтобы убедить себя в правоте собственных слов? Сколько ещё ему придется повторять истину и слышать её во тьме лжи?.. — Клэй, — тихо-тихо, совсем робко, зовёт Джордж. Голос его гнусавый, слабый и, кажется, будто надломленный, как хрупкая веточка: — Я… Я не могу молчать об этом… Ох, чёрт, я все порчу. … А, может, не ему? — О чём? — спрашивает Клэй, не замечая последней фразы. Грудь стягивает сильнее, и нежность-молоко высыхает, трескается, будто её вылили тонким пятном на солнечный жаркий свет. — Я… Я-я… Я т-тоже, — Джордж шумно вздыхает, — у-уб… уб-бивал… Сердце пронзает стальной клинок. Признание вытягивает воздух из обоих, выдворяет с таким трудом собранное по крупицам тепло, что Клэй невольно сжимает Джорджа сильнее, пытаясь восполнить потерянное. Водит ладонями по его боку и плечу, комкает ткань сорочки, но холод всё равно продолжает стынуть на месте огней. Клэй прижимает предплечье поперёк рёбер Джорджа, но тот вновь хрипит и слабо отмахивается от давящей на него руки. Тиски приходится ослабить. — Это не важно, — неудачно начинает Клэй, и тут же оказывается перебит: — Важно! Ещё как в-важно! М-меня мучает это, п-п-понимаешь?! Джордж всхлипывает, и от его резко нахлынувших чувств на собственные глаза что-то давит изнутри. — Я… Я понимаю, прости, — шепчет Клэй, точно зная, что расплачется, если заговорит в голос, — прости, пожалуйста, я не это имел в виду! — Тогда — что? — шепчет Джордж, щекоча своим сбитым дыханием кожу шеи. — Я хотел сказать… Я… П-послушай! Н-не мы виноваты, что все так… произошло! Слова даются с трудом, вновь опутаны сомнением. Истина слышится настолько кислой ложью, что в сердце ощущается игла. Такая, когда врёшь кому-то. — Н-нас… Нас отправили на Арену, — Клэй жмурится и мысленно пытается опять убедить себя в том, что прав, — з-заставили убивать… понимаешь? Джордж прерывисто, с дрожью, вздыхает. — Э-это не… Мы всё равно у-уб… уб… уб-били… — Мы же не хотели! — громко шепчет Клэй. — Не хотели, правда же? Если… Если бы мы умерли, то в-вместо нас были бы д-другие! Другие… «победители», которых бы т-тоже… мучала сов- — Да лучше ум-м-мереть, чем жить с этим! Джордж срывается на плач: — Я… Я не хочу вс… вспоминать, к-как, — всхлип, — как паук… н-напал из-з… з-за, — всхлип, — меня, и к-к-как… как смотрела та, — всхлип, — «л-лиса»… Профи… её г-глаза, — всхлип, — в… в крови… — Джордж, — чувствуя слезу, скатывающуюся по щеке, зовет Клэй, — Джордж, тише, п-послушай… Т-ты не виноват… — А кто т-тогда наступал на паутину?! К-кто, блять, б-бил с… стеклом по глазам, к-к-кто, Клэй?! Слова застревают в горле. — Из-з-за кого они все умерли? Кто их убил?! Я убийца! Уб-бий, — всхлип, — ца, Клэй! Я! Н-не кто-то, — всхлип, — д-другой… Горечь раскалёнными углями обжигает грудь. Будто бы колючая жесткая верёвка опутывается вокруг горла, и голос звучит сдавленно: — Я… Я не говорю, ч-что ты не… Нас заставили- Джордж перебивает: — Сердцу этого не скажешь!!! И стукается лбом о шею Клэя. Завывает вместо слов, которые хотел сказать ещё. Надрывно плачет, цепляясь пальцами за ткань сорочки, и от этого кровью обливается сердце. Клэй начинает успокаивать его… их обоих. Пытается покачиваться из стороны в сторону, гладит по плечу и боку, мнёт ткань из-за тоски по теплу. Сбивчиво шепчет что-то в чёрную макушку. Звуки, которые едва складываются в слова. Слова, которые повторяются из раза в раз, с каждым из которых переставая звучать как ложь: «Всё закончилось, всё уже закончилось, тш-ш-ш…». Буря их чувств бушует между рёбер и над животом, рвёт и мечет, вонзая ржавые ножи-воспоминания в плоть. А из плоти льётся кровь прямо на сердце… Когда сквозь пелену душащих слёз удается глубоко вздохнуть, Клэй собирается с силами. Прокручивает в голове слова, которые хочет сказать, подбирает их и мысленно складывает в один поток. Слушает голос своего внутреннего я, уверенно повторяющего заготовленную речь. И пугается своего настоящего, слабого и сломленного слезами, голоса: — Джордж, п-послушай… Я понимаю тебя. М-мне тоже больно, и я т-т-тоже вспоминаю всё, что п-произошло на Арене. Мы видели и делали ужасные вещи… Глубокий вздох. — Н-но… Но мы же… уже не там, верно? Мы здесь. Мы далеко от Арены, и нас больше на неё не отправят. Она в прошлом, слышишь? Джордж угукает. — А мы тут… в настоящем. И м-мы живы. Ж-жизнь на этом не заканчивается, нам… нам надо двигаться дальше. П-пожалуйста, не убивайся… так… Ещё один глубокий вздох. Клэй обращает взгляд к потолку. Рассматривает тёплые полосы рассветных лучей, льющихся из окна. По ту сторону — утренний Капитолий, сияющий оранжевыми красками на высоких зданиях, за которыми чернеют глубокие тени. Немного погодя, Клэй неловко добавляет: — И н-не думай о смерти, прошу. Я не хочу… терять тебя. Сказанное вне подготовленных слов кажется лишним. Чем-то, что так и должно было остаться на корне языка, откуда и соскочило. Чем-то, что не должно было вообще зазвучать, потому что Джордж молчит. Не отвечает. Клэй сжимает губы в тонкую бледную полоску. Ощущает, как на него давит тишина, нарушаемая лишь всхлипами. Ощущает давление и в груди, будто что-то пытается пробиться сквозь густой мрак, осесть на рёбрах вместо него. Чувствует лёгкую дрожь, мурашки, бегущие вниз по спине. Дрожь странная, не от страха и не от горя, не очернена бурей на душе… А затем вдруг чувствует знакомое тепло. Яркий огонёк прямо на сердце, такой маленький, что хочется спрятать его в своих ладонях и беречь от всего мира. И Джордж вдруг говорит: — С-спасибо, Клэй. И… и прости меня. Мне… Мне, правда, нужно время. И… Замолкает, пережидая всхлип. Продолжает, уже тише: — Прошу, будь рядом. Клэй искренне говорит: — Обещаю, что буду рядом. И маленький яркий огонёк становится больше. Теплее. Совсем как до бури, до бьющего по телу колкого града воспоминаний и ледяного ветра страха, гуляющего вокруг сердца. Клэй вновь тонет в пушистой мягкости, позволяет ей обволакивать себя и забивать ноздри. Ощущение такое, будто медленно опускаешься на дно озера, но совсем не боишься задохнуться. Знаешь, что тёплая вода не задушит, знаешь, что можешь сейчас отпустить все тревоги… Клэй блаженно закрывает глаза. Дурашливо улыбается от мысли, что Джордж чувствует то же самое. Прямо до последнего огонёчка, — они, как цветы, расцветают вокруг сердца один за другим, — до последней тёплой волночки, ласково обнимающей тело. Наверное, и до самого нежного желания немного пригладить чёрные волосы. Может, даже немного провести пальцами между прядей, чуть почесывая ногтями кожу головы… Нет, всё-таки связь родственных душ этого не передаёт. Джордж вздрагивает, будто кот, который никогда не знал, что от человеческих рук бывает ласка, и просовывает свою ладонь под ладонь Клэя, отводит её от себя. Ещё и фыркает в шею… ну точно — кот. На уме одна лишь Патчес, красивая кошечка с любовью помурлыкать и полежать на печи в холода, и от вернувшейся под рёбра нежности Джорджа хочется гладить. Как кота. Может, он тоже сдастся и замурлычет — глупая какая-то, детская мысль, но на миг Клэй действительно в неё поверил. Гладить только не осмелился — не ручные коты царапаются больно… Вспомнились причитания Велды. Мол, это же просто животное, не привязывайся к нему, оно долго не живет… Мама тоже так говорила, но как-то помягче, что ли. И Дэррил, у которого когда-то была собака. Кличка у неё была… Крыса, кажется. Серая от грязи, худая, лапы длинные, хвост тонкий. Клэй плохо её запомнил, а Ник рассказывал, что любил Дэррил её безумно и очень ценил, в лес с собой брал на охоту. Но на вопросы Клэя о ней тот отвечал как-то резко. Почти что без прикрас, сурово. Как мама его, Велда. Яблоко от яблони… Собаку убила какая-то болезнь, часто так бывает. Может, Дэррил горюет сильно, но не показывает этого. И не взирая на взгляды и слова близких, Клэй всё равно привязался к «просто животному» так, что всем домочадцам пришлось смириться с тем, что Патчес иногда заходит в гости. Или сама, или на руках Клэя. Ничего он не может поделать с тем, что всё любимое хочет к сердцу прижать. Даже Велда перестала ворчать, потому что мышей меньше стало. А мама паразитов протравила, Патчес аж пушистее сделалась. Интересно, как они все там, в Шестом Дистрикте? Оправился ли Ник от своего перелома, словил ли Дэррил ту рысь, которая зайцев из его ловушек таскает? Сильно ли проказничает Бамби? Все так же ли ворчит Велда на давнее желание мамы постряпать лепешки? А Патчес? Приходит ли она в дом, ищет ли Клэя? На душе тоскливо. И от мысли, что с Арены могла забрать смерть, а не миротворцы, увлажняются глаза. От блуждания в собственной голове отвлекает Джордж. Он ёрзает, укладывается удобнее. Кладет ладонь к вороту сорочки, пальцем чуть забирается за его край. Не плачет уже, даже не шмыгает. Молчит недолго, а потом тихо спрашивает: — Клэй, зачем ты добровольно пошёл на всё это? Слова едва складываются вместе. Слышатся по отдельности, никак не становясь одним цельным вопросом. Клэй отвечает не сразу: — Пошёл на… что? — Ты доброволец, — шепчет Джордж. — Почему? Слова звучат как единое целое. Вбиваются в черепушку, гвоздь за гвоздиком, прибивая ко лбу прозвучавший вопрос, будто табличку. Ворох неприятных картин забивает голову, и Клэй, чтобы не потеряться в ужасе увиденных воспоминаний, опускает взгляд. Чёрная, будто уголь, макушка Джорджа. Его грудь мерно вздымается под руками, вес его тела чувствуется на себе. Он шумно выдыхает, и на позвонках чувствуется маленькая иголочка напряжения. Тянет нить, сшивает спину. Клэю удаётся не упасть в произошедшее… несколькими днями ранее. Нет, даже больше. Несколькими годами ранее, пять лет точно прошло. Эта история тянется аж с прошлой до недавней Жатвы, пришивает два совершенно далёких времени тугой нитью. Тугой и чёрной, неразличимой во мраке, куда Клэй её и запрятал. Не хочет трогать, не хочет вспоминать. Не хотел и тогда, когда ещё не был пришит второй кусок — недавняя Жатва. Когда был только тот случай пятилетней давности, про который все попытались забыть, будто ночной кошмар, но всё тщетно. Помнили, особенно перед подготовкой к Голодным Играм. Особенно Ник, которого мучали кошмары, да так, что он не мог спать один. Просился всегда к старшему брату, — Дэррилу, — или, когда тот опять ложился поздно, к Клэю и Бамби. Нику снилась Арена. Замалчивать эту историю вновь, забывать, будто плохой сон, уже не получится. Она произошла, и её последствия видны здесь и сейчас. Сам Клэй устал обо всем молчать, хочет поделиться, рассказать хоть кому-то. Однако, всё произошедшее настолько темно, что ему стоит оставаться в тайне. Слишком много того, о чем не стоит никому знать, иначе жди беды. Никому, но… Джорджу ведь можно верить? — Обещаешь, что никому не расскажешь? Джордж ведь не сможет настучать на Зака — знакомого миротворца. Не сможет опять вскрыть случай пятилетней давности, напомнить о нём общественности. Ему незачем так делать, в отличие ото всех жителей Шестого Дистрикта. Ему незачем предавать Клэя. Тем более, что тот знает, как чувствуется ложь. — Обещаю, — с лёгкой нервозностью шепчет Джордж. Не лжет. — Тогда… Слушай. Клэй нервно сглатывает ком в горле. Тот ухает немного ниже, но не пропадает. Остается где-то у сердца, что пустилось в пляс. Пляшет, стучит о рёбра, отбивая тревогу: кто-нибудь услышит. Кто-нибудь, как-нибудь… Клэй накрывает рот ладонью, — так точно никто, кроме Джорджа, не услышит, — и шепчет: — Это… Это долгая история… Настолько долгая, что берёт корни ещё до рождения Клэя. В те бородатые времена, когда чёрная зависть к ближнему в Шестом Дистрикте стала нормой. Завидуют всему: количеству скота, здоровью, благополучию семьи, авторитету среди односельчан, грамотности… Жизнь очень тяжёлая, а вид на тех, кто живет лучше тебя, во многих вызывает только ненависть. И это не скрывают, как в Капитолии. Потому что кто ж осудит, если все поголовно того же мнения? Семья Тейкен-Новешош относится к числу тех, кому завидуют. Во главе стоят две сестры-вдовы — Шелби и Велда, детей в общем четверо. Семьи объединились, когда муж Шелби (и отец Клэя) погиб из-за обрушения шахты, оставив её в тяжёлом положении: беременную на поздних сроках, с болезнью ног и с одним семилетним ребёнком на руках. Они и так жили, сводя концы с концами, и смерть одного из членов семьи едва не унесла всех остальных в могилу. Клэй ясно помнит, как стоял с мольбой в глазах вместе с матерью у порога дома Велды. Она могла отказать им в помощи и была бы права — кому нужны два голодных и толком ещё не способных к труду рта, которым едва смерть в затылок не дышит? Она была единственной, к кому вообще можно было обратиться — все другие родственники мертвы, а чужим людям безразлично… Но Велда сжалилась. Как сейчас Клэй помнит её тяжеленный вздох и такой же тяжёлый взгляд, когда она произнесла одно холодное: «Ладно». Одно слово, благодаря которому Клэй сейчас дышит и смотрит на мир, и он до сих пор благодарен до гроба за подаренную ему и его матери жизнь. В семье Новешош ещё тогда был жив муж. Генри — так его звали. Далеко не такой суровый, как Велда, но тоже вечно хмурый и ворчащий. Он-то как раз и воспринял внезапное «пополнение» в штыки, и ещё долго не признавал ни Шелби, ни, как он выражался, «её щенков» — Клэя и родившуюся через пару недель Бамби. В ней он видел дьяволицу во плоти и был, на самом деле, прав, потому что даже Велда иногда не может её утихомирить. Слушается Бамби только Клэя, уж и не вспомнить причин… Генри тоже погиб из-за шахты. Чёрт знает, что там на самом деле произошло, — все говорили по-разному, — но вернулся он с укусом вставшего мертвеца на правом предплечье. К сожалению, его нельзя было спасти. Хоть он ни во что и не ставил Тейкенов, Клэю всё равно его жаль. За несколько дней до той злополучной вахты в шахте между ним и Генри… искра была? Впервые Клэй услышал от него похвалу и ощущал себя тогда на седьмом небе от счастья. Это ж надо было, ему, «щенку», услышать в свой адрес искреннее «молодец»! Кто знает, может, не погибни Генри от укуса, стал бы он в будущем отцом и для Клэя с Бамби тоже? Как бы то ни было, Тейкен-Новешош сумели оправиться от потери. И, хоть и немногочисленны, да и мужей нет, всё равно в глазах односельчан живут лучше, чем большинство. Велда всех обучила грамоте и хотя бы какому-то поведению за столом, а среди всех старших села у неё высокий авторитет за грозный нрав и ум. Дэррил — отличный охотник, научившийся у Генри стрельбе из лука. На пойманную им дичь можно выменять на рынке свежий творог или крупу. Также, в хозяйстве семьи имеется аж целый курятник, две козы и огород, на котором выращивают морковь и картошку. Этого, конечно, недостаточно, чтобы забыть о голоде всем шестерым членам семьи, но на фоне костлявых соседей кажется роскошью. Из-за таких «богатств» мало кто не смотрит косо. И мало кто желает добра. Не пожелали и пять лет назад… — Я н-не знаю зачем, но в тот год приехали какие-то богачи с… Капитолия, наверное, — Клэй вспоминает, как его тогда всем телом передернуло от их прекрасно-богатого вида. — И… кто-то поджёг дом, в котором они остановились. А вину почему-то скинули на моего младшего брата… Ник, как бы то странно ни звучало, любил играть с огнём. Он его просто не боится с самого детства. Спокойно держит горящие сучки, даже когда пламя доходит до его пальцев, вечно сидит близко к костру или печи, говорит, запах нравится, а Велда ему всегда: «Отойди ты, надышишься ещё…». Он, когда помладше был, собирал в кучку сухие травинки и поджигал. А когда те догорали, рисовал пеплом на земле. Ну и поджёг он один раз забор у чьего-то дома. Случайно то получилось, Клэй зуб дать готов, потому что тогда с Ником вместе был и всё сам видел. А соседу, у которого ножка забора обуглилась, — дальше огонь не пошел — вовремя землёй засыпали, — сколько ни доказывай случайность — бестолку всё. Гневались тогда Велда с Шелби прям как две медведицы… без наказания не обошлось. И поделом, потому что странное увлечение Ника рано или поздно всё равно до добра бы не довело. Он больше не делал так никогда, а сельчане, сволочи, запомнили. — Б-был скандал громкий, — Клэй вновь пытается сглотнуть ком в горле, — найти виновного не смогли, но все думали, что это был мой брат. И богачи эти… тоже… Д-доказать не могли, и м-миротворцы заступались за нас… Так потом эти богачи… они нам через миротворцев передали, что мы об этом пожалеем. Тогда Жатва была на носу, мы боялись, что что-нибудь… на ней будет… но всё обошлось. Обошлось ровно до следующей, недавней Жатвы. За несколько дней до неё Бэд понёс гостинцы Заку-миротворцу: кулёк ягод и кусочек дичи. Не по долгу-обмену, нет, у них там что-то вроде… дружбы, наверное? Зак в ответ иногда передает галеты из миротворческих пайков… Не важно. Картина предстаёт перед глазами слишком живо и чётко. Был поздний вечер. Трещал огонь в печи. Бамби с мамой уже легли спать, а Ник, зевая и опираясь о дверной косяк, ждал Клэя, который помогал Велде с заготовкой дров на утро. Колол он их на улице топором, отмахиваясь от комаров и тоже зевая от усталости. Ник по своей величайшей глупости умудрился на днях сломать ногу, когда на крышу залезал дыру искать, откуда капало. Ничего особенно страшного у него нет, кроме большущего тёмного синяка на голени. Всю его работу по дому скинули на Клэя, вот он и зевал тоже. И не против был поработать, на самом-то деле, лишь бы брат поскорее выздоровел. Велда тогда увидела, что Дэррил, запыхаясь, к ним бежал. Даже сквозь непроглядный мрак, казалось, была видна неописуемая тревога на его лице, а на спину залезало плохое предчувствие. Такое плохое, что аж до костей пробирало. — Старший брат… от миротворца весть принёс, — слова опять норовят застрять в горле — настолько страшно воспоминание, — что… что они, ну, миротворцы… им же… бумажную работу дают перед Жатвой, и… и миротворец… п-передал, ч… ч-что… на листках этих, где им-мена трибутов написаны… н-н-никакого… д-другого мужского имени, к-кроме имени м-м-моего младшего б-брата, не было! Клэй тогда впервые увидел неподдельный ужас на лице Велды. На её вечно хмуром, строгом и, казалось, непробиваемом на другие чувства лице. И испугался сам. До дрожи в коленях, до разжатых пальцев руки и глухого стука топора о землю. Помнит, как смотрел тогда на стоявшего в дверном проёме Ника. Хромого, со сломанной ногой. Смотрел как на покойника. — Я… Я просто… н-не мог, — Клэй всхлипывает, — он бы… он бы умер, Джордж! Умер т-там, на Арене! Поэтому в день Жатвы перед самым объявлением имён прозвучало напуганное: «Я доброволец!». Поэтому Клэй так рвался домой, желал победить, во что бы то ни стало. Он обязан был вернуться живым, потому что не считал покойником себя. Не смирился с участью быть убитым, как и все трибуты с Шестого Дистрикта до него. Не смирился, как его семья, которая ничего не могла сделать, и все дни до Жатвы была в слезах. Поэтому сейчас Клэй так тоскует. Он хочет домой, в прогнивший насквозь Шестой Дистрикт, домой, к родным. Хочет извиниться перед ними за то, что вызвался добровольно. За то, что так сильно напугал и заставил верить в то, что покойником будет ещё и он. — Ты герой, — шепчет Джордж, бывший безмолвным на протяжении всего рассказа. — Нет, я был вынужден, — шепчет Клэй, стирая слезы кулаком. — Я… Я ещё м-мог победить и выжить. Н-Ник- Брат мой — нет. Ком в горле наконец удается проглотить. Сердце по-прежнему бьётся о рёбра, норовит пробить с мерзким хрустом, но нет горечи. Чувство такое, будто обволакивающие воды облегчения затянуло тугим ремнём. Ремнём, который скоро ослабит хватку, который скоро спадет… — М-мы все вынуждены, понимаешь? И-им на… на потеху. Джордж кивает. Понимает. За окном по небу плывёт бледное солнце.

-• • •-

Разжимать объятия показалось чем-то неправильным. Чем-то, что забирает частичку тебя и перетирает её в труху. Чем-то, что оставляет с сосущим одиноким чувством в груди. Но Джордж никуда не ушёл, остался рядом. Между ним и Клэем будто висят нити тепла. Может, лоскуты ткани. Чувствуешь их, и… на душе спокойно. Тепло и мягко даже без крепких объятий. Расходиться по своим этажам тоже показалось чем-то неправильным. Совсем-совсем неправильным, тем, что никогда не должно произойти. Как будто без присутствия рядом Джорджа всё то, что произошло на рассвете, не существует, почудилось на сонную и уставшую голову. Может, и Джордж тоже чувствует это? Может, и ему тоже так одиноко и больно от мысли, что нужно расходиться по этажам? Так по-глупому одиноко. Глупо-глупо, ведь они же не расходятся по разным концам мира, их всего-то будет отделять одна поездка на лифте! Но никто из них так не считает. Для обоих короткая разлука сейчас сродни смертному приговору. Потому что Джордж робко просит о сне вдвоём. Потому что Клэй через секунду попросил бы о том же самом. Кровать в личной комнате достаточно широкая, чтобы на ней поместилось два человека. Даже, наверное, больше, потому что дома, в Шестом Дистрикте, кровать меньше, а на ней умещаются и Клэй, и Бамби, и Ник. Жарко так спать, особенно летом. Жарко, но привычно. Привычно будить сестру, спящую под боком, привычно слышать, как она вредничает, и как за спиной Ник бормочет, что обязательно встанет с рассветными лучами, а снаружи, — мол, ещё пока темно. Привычно расталкивать и его, со смешком возражая, что за окном вообще-то давно светло… Клэй привычным движением приобнимает Джорджа одной рукой, подталкивает его к себе, но тот упирается ладонями в грудь, не хочет спать так близко. Укладывается на подушку, опускает голову и закрывает глаза. Желает, зевая: — Сладких снов. Сонливость окутывает голову туманом. Не чёрным, колким и клубящимся, а белым, таким, какой точно не обернётся ночным кошмаром. Какой точно даст сегодня выспаться… Клэй кладет ладонь на постель рядом с ладонью Джорджа. Тихо желает в ответ, чувствуя, как разум уносит в сон: — Спокойной ночи… И погружается в мягкий мрак.