-• • •-
Да быть того не может, это… это шутка какая-то! Джордж следит за каждым своим движением. За каждым желанием, даже самым маленьким и тихим, что звучит в голове. За каждым всплеском чувств, своим и Клэя — тот, как ни в чём ни бывало, садится рядом. Плечом к плечу. До теплоты. До покалывания на коже, спускающимся вниз по руке. До щемящей нежности между рёбер. До… Джордж тяжело вздыхает. Чем больше он обращает внимание на мелочи в себе, тем страшнее становится. Потому что он чувствует всё до последней мурашки на коже, привычно — чёрт возьми! — бегущей от мест, которых касается Клэй; слышит и запоминает каждую пролетающую в голове мысль: «С ним теплее»; «Он опять фыркает мне в волосы, вот же дурак»; «Его ладонь — на моей… Почему она такая большая?». И совершенно не понимает, как он вообще… жил до сегодняшнего дня! Потому что сейчас он будто на иголках. Каждая мышца напряжена, каждый вздох Клэя в макушку отзывается в теле; каждая мурашка, каждое покалывание на коже, кажд- да всё! Вот, просто всё!!! Даже Клэй замечает. Хотя, как тут не заметить, когда Джордж вздрагивает на любое его движение? Замечает и спрашивает: «С тобой всё в порядке?» — такой простой вопрос, а ответ на язык не лезет! Джордж бубнит что-то вроде «да я… задумался», и чувствует на себе тяжёлый взгляд. Клэй отстранился, смотрит в упор, даже хмурится немного. По его янтарным глазам, как по слогам, читается: «Ты мне что-то недоговариваешь,» — и паршиво так становится. До мерзких тряпок на рёбрах, до кислого привкуса на корне языка, до желания тотчас же выпалить: «Прости! Прости, пожалуйста, я не всё сказал! Меня гложет, мучает изнутри!» — которое остаётся неисполненным. Клэй прижимается вновь, кладёт щёку на макушку, приобнимает за плечи и притирается, садясь поудобнее. От его движений мышцы заполняются тоненькими иголочками, сковывающими и заставляющими Джорджа замереть на месте, как каменное изваяние. Тепло тела Клэя собирается в мягонький клубочек и селится в груди, обнимая собой сердце, а паршивые тряпки на рёбрах по-прежнему ощущаются. Не так отчётливо, но… Глубокий вздох. Дэвидсон, ты лишь накручиваешь себя. Тебе всего-то стали приятны касания… внезапно. Да, звучит глупо. Очень глупо. Но… но не может же быть так, чтобы ты… и в другого мужчину?.. Джордж прикрывает глаза; позволяет теплу течь по телу: от плеча, куда прижался Клэй, вверх по руке, в грудь, вокруг сердца и вниз… Чувствует расслабление. Оно накрывает одеялом, нежно-нежно гладит по коже, чуть-чуть ускоряет сердце, чтобы тяжёлая застывшая от тревог кровь наконец потекла дальше, даря облегчение; будто бы шепчет на ухо: «Всё хорошо, ты можешь вздохнуть полной грудью и не ощутить камня на ней; дыши». И Джордж дышит. Ощущает, как трепещут его ресницы с каждым мерным вдохом, и как веки чуть приоткрываются на каждом выдохе… Слышит, как Клэй мычит что-то себе под нос. Его горло гудит совсем-совсем близко к уху, и слышно короткий всхлип, когда одна строчка какой-то песни сменяется другой. Тепло оборачивается покалыванием: оно течет вместе с кровью от плеча вверх по руке, в грудь, вокруг сердца и вниз; колет-колет так сильно, словно… словно много-много иголочек или песчинок. Это приятно… по-началу. Приятно ровно до того момента, как Клэй смещает одну руку с плеча и кладёт поперёк живота, заставляя тот втянуться, а покалывание влезть в мышцы, сковать их и вызвать целый табун мурашек от копчика вверх по спине. Джордж прерывисто вздыхает. Слышит и чёртового гудение над ухом, и всхлипы-вздохи, сменяющие одну строчку другой, и, кажется, сердцебиение. Оно ухает в груди, чуть ускоряется и ударяет уже в уши… Оно — своё. И чем дольше Джордж следит за ним, тем быстрее и быстрее бьётся его сердце. — Ч-что ты поёшь? — сходит с губ жалкая попытка отвлечься, проигнорировать проблему, сделать вид, что её нет. — М-м-м? — вне такта песни мычит Клэй. — А, да так… Вспомнил. Его голос гудит над ухом; гудение складывается в звуки, звуки — в слова; и мурашки бегут вниз по виску, к шее. А Джордж мысленно даёт себе подзатыльник за то, что прислушивается. — М-может, споёшь вслух? Сначала думается, что это — отвлечение получше. Что можно будет прислушаться к словам, и мысли затихнут в голове; можно будет заткнуть всё песней, подпевать про себя… Но потом Джордж понимает: это — капкан. Самолично разложенный прямо перед ногами. Капкан красивого голоса (память о той колыбельной свежа, будто вчера её слова звучали), гудения-до-мурашек над ухом и ещё большего вороха непотребных мыслей. И хорошо, что Клэй со смущённым уколом в груди лепечет отказ: — Да не-е… Не хочу… Иначе бы пришлось, глотая стыд, отговаривать его. Джордж вздрагивает от этой мысли. Клэй больше не мычит. Кажется, «допел» пару слов и затих, прислушиваясь к тишине и движению колесниц с капитолийцами за окном. А в голове Джорджа вместо гудения-до-мурашек опять толпятся мысли, — одна перекрикивает другую, — и никакого покоя. Душу будто бы штормит, и брызги летят во все стороны, отзываясь покалыванием во всём теле. И касания Клэя — туда же. Чёрт возьми, какой же он тактильный!!! Джордж едва не пищит то ли от возмущения, то ли от смущения, когда его чуть наклоняют (так, что приходится поставить ладонь для опоры), чтобы… навалиться сверху?! … как на большую плюшевую игрушку! Положить на плечо свою голову со взъерошенной копной волос и почти что лечь из-за разницы в росте! Ещё и фыркнуть в шею, заставляя вздрогнуть, будто Джорджу мало!!! Клэй недовольно мычит, когда Джордж всё-таки даёт отпор его тактильности и отсаживается.-• • •-
Мысли не отстают, их всё больше. Они видят, запоминают каждое движение, каждое ощущение и всплеск чувств в груди, прокручивают в голове, как заевшую пластинку, тычут фактами в лицо: Дэвидсон, ты слишком часто смотришь в сторону Клэя! Сидишь, как на иголках, и сердце хочет выпрыгнуть из груди! Думаешь о всяком непотребстве, хочешь обратно под тёплый бок; никак не выкинешь из головы улыбки Клэя! Заткнитесь… Заткнитесь!!! Джордж сжимает пальцами стакан с зельем регенерации и залпом выпивает его содержимое. В медпункте сидит один лишь мужчина лет тридцати, — врач, — которого уж очень хочется спросить о шторме, бушующем в груди. Словно бы Джордж — маленький мальчик, увидевший красивую девочку и впервые испытавший это чувство, не знающий, что с ним делать. И кажется, что не «словно бы»! Потому что тревога лезет вверх по рёбрам, царапая каждое из них, подбирается к горлу и сжирает все внятные слова до того, как они прозвучат; мешает сказать о своей проблеме, оставляет одиноким маленьким ребёнком посреди большого мира, полном загадок и тайн, ответ на которые придётся искать самому… И девочка тоже есть. С колючей щетиной, угловатым профилем, сильными руками, волосатыми ногами и желтоватыми не выбеленными зубами! На кой чёрт Джордж вообще смотрел Клэю в рот — сам не знает… И это так бесит! Выводит из себя, разгорается сотней искр в руках, бурлит-кипит, обжигая всё вокруг себя и едва не горча желчью на язык! Почему нет никаких справочников о том, что делать, если испытываешь явно не дружеские чувства к другому мужчине? Почему нельзя рассказать об этом, не получив осуждения в ответ? Я не прокажённый, я не хотел, правда!!! И какого чёрта я должен разбираться с этим один?! Охота вцепиться в свои волосы и вырвать их все к чёртовой матери, потому что это — единственное, до чего может добраться Джордж в своей голове и понадеяться, что поможет! Что можно просто взять и вырвать, оторвать от себя и забыть! Пальцами-то сжимает, но дёрнуть боится… Слабак… И врач с вопросом во взгляде добавляет остроты. Спросил бы, поди, чего-нибудь, но Джордж выпрямляется, глубоко вздыхает и отнимает руки от головы, отрицательно качая головой. Мол, нет, меня совсем ничего не беспокоит. Ни шторм, ни ситуация, в которой погряз, будто бы в яме с помоями, ни солнечная улыбка Клэя с милыми веснушками на щеках… Блять! Шаги резкие, и в груди всё кипит-бурлит-кипит. Едва каблуки туфлей с громким эхом не ударяются о кафельный пол — настолько зло Джордж топает обратно к лифту. И едва зубы не скрипят — настолько зло он думает о том, вылечит ли его небольшое помешательство выпитая регенерация. Помешательство — то, как Джордж это обозвал. Потому что помешан! Из головы не выпускает, глазами вечно ищет, запоминает каждый вздох, каждый шорох загорелой руки, касавшейся ткани — ну точно оно! Точно не, тьфу ты, блять, влюблённость! Всего-то накрутил себе чего-то в голове и бесится! А, вот, небольшое — это малюсенькая надежда на то, что скоро всё придёт в норму. Шторм утихнет, голова опустеет, мурашки перестанут бежать по телу, и тактильные наклонности Клэя не будут иметь веса более, чем просто «тепло». Может, «приятно» с натяжкой. С натяжкой! И — не более!!! С таким же уверенным (пассивно-злым) настроем Джордж слушает сегодняшнюю лекцию. Одну из последних, кажется. Весь во внимании, когда Мисс Конфета рассказывает про мелочи этикета и повторно объясняет, как вести себя за столом; и сообщает, что последние лекции посвятит интервью. На вопрос, почему бы просто не подготовиться к вопросам, которые там зададут, Мисс Конфета красноречиво отводит взгляд и отвечает что-то вроде: «Хотят вашу подлинную реакцию посмотреть». Джордж едва сдерживается от того, чтобы гневно всплеснуть руками, топнуть, что есть мочи, и всем своим видом показать, как же его это шоу уже заеб-! И только после лекции задумывается, сгорбившись на диване, о том, почему в груди всё ещё бурлит-кипит, а руки чешутся ударить что-нибудь. Мысли о помешательстве всё-таки затихли, не раздражают своим жужжанием в голове, да и Капитолий со своей манией учудить шоу — уже вполне привычная вещь. Так отчего же искры гнева текут вместе с кровью по телу?.. Джордж кладёт руку на грудь, замедляет дыхание. Делает глубокие вздохи, почти что чувствуя, как кипящая смесь внутри него пузырится на каждом выдохе. Закрывает глаза, полностью сосредотачиваясь на биении своего сердца. С каждым выдохом оно бьётся всё мягче, с каждым вдохом — чуть ускоряется, но постепенно замедляется. И, когда кипящая смесь рассасывается по телу, облегчая грудь, Джордж открывает глаза. … Чтобы его рёбра тут же приторно-сладко сжало будто бы обручем, выбивая весь воздух из лёгких. — Шарлотта опять ворчит на меня, — жалуется Клэй, выходя из коридора с лифтом. Видно, как его шаг с каждым днём хромает всё меньше, — регенерация помогает, — и как его веснушчатые щёки опять обиженно надуты, выделяя нижнюю губу. — Вчера она цокнула на меня за то, что я поздно на этаж вернулся… А сегодня ей не понравилась моя косичка! — Клэй быстро доходит до дивана и плюхается на него; Джордж резко выпрямляется. — И эта ещё… лекторша опять на уши села… Джо-ордж, я скоро кукухой поеду! На последней фразе Клэй закрывает лицо ладонями, и Джордж с удивлённым вздохом замечает россыпь веснушек ещё и на них. — Ты как ребёнок, — тепло посмеивается он, расслабляя спину. — Потерпи ещё немного, скоро всё закончится. Клэй отнимает ладони от лица и заваливается на спинку дивана; неаккуратная, с маленькими петухами, косичка сползает с его плеча. — Ну, я терплю… — горестный вздох; — Терплю… А толку-то? Уже свой этаж видеть не хочу… Клэй поворачивает голову к Джорджу, и тот не может отвести взгляда от янтарных глаз, в глубине которых плавно отливает золото. — Можно, я у тебя поселюсь, а? Приторно-сладкий обруч вокруг рёбер вдруг давит до пятен перед глазами, до настойчивого стука в ушах, отсчитывающего каждую секунду молчания, и до дрожи, зверски нападающей на руки. Вместе с воздухом из лёгких из головы выходит и та самая капля здравого рассудка, остановившая бы Джорджа от: — Д-да, конечно… Потому что секунду спустя хочется вцепиться себе в волосы и вырвать их все к чёртовой матери. Ужасно хочется! Но тонкая нить ненависти к себе, передавившая сердце, быстро сгорает в тепле Клэя. Тот, обнимая и прижимая Джорджа к себе, едва ли не пищит от радости: — Пасибо-о-о! А в голове Джорджа опять кавардак из мыслей: от Клэя сладко пахнет выпечкой; в его больших руках, кажется, можно спрятаться от всего мира, а в чувствах их обоих — утонуть. И Джордж с дрожью в руках и приторной сладостью в теле обнимает в ответ. Тонет.-• • •-
От этого ведь можно избавиться, верно? Как-нибудь, что-нибудь… но прекратить всё это! Последствия необдуманного решения обязательно настигнут. Вот-вот с пинка вбегут… в гостиную Третьего Дистрикта, разрушая всё на своём пути, и остановятся аккурат напротив Джорджа, как бы говоря: «Посмотри, что ты натворил». И тот действительно боится этого. Боится увидеть на руках осколки своего рассудка, ощутить в груди нож, — смерть от переполняющих чувств, — и почувствовать тепло Клэя от очередных объятий, которыми тот добьёт окончательно. Такими приятными, мягкими и успокаивающими объятиями на фоне острых осколков и крови, тонкой струйкой вытекающей из раны от ножа. Реальные же осколки и раны от них наконец зажили. Джордж с неверием осматривает свою не перебинтованную левую ладонь, усеянную множеством маленьких шрамов. Если бы они были короче, то сошли бы за звездопад на небе. И Клэй лезет, прижимаясь к боку, посмотреть. А на его лице то самое небо… со звёздами-веснушками… — Это на всю жизнь, да? — тихо спрашивает он, аккуратно обхватывая тыльную сторону бледной ладони своей загорелой. Разница в размере их ладоней отзывается уколом в сердце. — Видимо, да, — говорит на выдохе Джордж, стараясь выровнять дыхание, когда Клэй поворачивает его ладонь к себе. Кажется, что он сейчас коснётся мягкого центра пальцем, проведёт его подушечкой по одной из линий, пересекая маленькие шрамы, и это, наверное, было бы приятно до покалывания… Джордж жмурится на пару секунд. Кажется или хочется? — Хах, теперь нас обоих украшают шрамы, — со смешком говорит Клэй, отпуская ладонь и поворачиваясь лицом к Джорджу. У того разочарование от не сбывшегося желания тлеет на корне языка, но виду он не подаёт и даже пытается поскорее сглотнуть это чувство — связь родственных душ может его выдать. — Украшают? Клэй кивает с улыбкой на губах, видимо, довольный тем, что теперь их связывает не только рисунок огня на ладони. А Джордж беззвучно смакует слово «украшает» на языке, не открывая рта и не отводя глаз с лица напротив. И, когда взгляд обводит его в третий раз, «украшает» плавно сменяется на «красивый». Джордж хмурится. Вот, что в Клэе такого? Что в нём битый раз за день заставляет сердце чуть ускориться, ударяясь о рёбра с такой мягкостью, будто они — пуховая подушка? Разве он так красив, что в него можно… влюбиться, до этого ни разу не смотрев на мужчин в подобном плане? «Влюбиться» так чуждо звучит в голове. Будто вынесенный приговор, от которого сейчас будут стыть жилы. Но «помешаться» звучит ещё хуже. Как-то… некрасиво, что ли? И Джордж один глубокий вздох спустя признаёт, что его «небольшое помешательство» вышло из-под контроля до романтичного «влюбился». До романтичных «небо со звёздами-веснушками» и «глаза, плавно отливающие золотом»… Джордж всматривается в лицо Клэя, не обращая внимания на затянувшуюся паузу между ними. Всматривается так, будто ищет ответ на то самое «влюбился — почему?», но находит только больше вопросов. Черты лица Клэя — не идеал красоты: у него жуткие шрамы поперёк носа и на верхней губе, немного неровный нос, видные из-за голода скулы и море веснушек по всему лицу, которые бы давно вывели все-все модницы Третьего Дистрикта, подражая Капитолию с его «белым как мрамор лицом». Джордж, следуя взглядом за веснушками, опускается на шею и с уколом в груди обнаруживает, что полчище пятнышек-звёзд продолжается ещё и там… Вспоминает, как видел спину Клэя, верхняя часть которой вся будто в корице, и почему-то от такой солнечной деревенской мелочи — веснушек — на сердце ложится приятно-сладкий груз. Сладкий, как свежая булочка; солнечный, как тёплый летний день, прохладный ветер и скрип деревянных дверей пекарни недалеко от дома… И Клэй, как назло, всё ещё пахнет выпечкой. Может, той самой булочкой, о которой подумал Джордж. В общем, Клэй не смазлив и не настолько красив, чтобы влюбить в себя. Но что-то в этом есть… В крупицах сахара на булочке, — веснушках, — в жутких шрамах (особенно в том маленьком, что надрезает верхнюю губу), скулах, которые от хорошего питания вот-вот скроют мягкие щёки, и в янтарных глазах, с хитрецой смотрящих в собственные… Джордж чувствует яркую задоринку в груди, успевает заподозрить подвох, но оказывается совершенно сбит с толку, когда его легонько щёлкают по носу. — О чём думаешь? — спрашивает Клэй, отстраняясь. В груди вновь начинается шторм, и Джордж старается найти хоть что-нибудь для ответа, чтобы отвлечься и не раскрыть свою влюблённость по связи родственных душ. Неаккуратная косичка лежит на плече. — О том, что… не зря Шарлотта твою косичку… ругала, — выкручивается Джордж, необдуманно беря косичку в руку. — Смотри, сколько петухов! Одним неаккуратным движением, которым он хотел показать этих самых петухов, тёмная резинка слезает со сплетённых прядей. Пауза. Едва ощущаемое вскипание чего-то в животе. Покалывание у запястий. Растерянный взгляд с резинки в янтарные глаза. В груди начинается что-то пострашнее шторма. — Эй! Я, вообще-то, старался! — обиженно восклицает Клэй, забирая резинку из пальцев Джорджа. — Ну вот, всё распуталось… У самого кончика бывшей косички светлые пряди расходятся в стороны так же, как стыд пытается раскрыть рёбра, чтобы пролезть в грудь. — Прос-! — Сам тогда заплетай, раз не нравится! — перебивает Клэй, скрещивая руки на груди и опять надувая щёки. Джордж с чувством лёгкой паники переводит взгляд с веснушчатого лица на испорченную косичку и обратно. Клэй невозмутимо-обижен: пронзает взглядом, будто ястреб, выискивающий среди высокой травы мышь, и терпеливо ждёт, раздувая ноздри. Его фырк потоком воздуха доходит до щеки Джорджа, пуская мурашки по лицу и вниз по шее, а тот медлит всё дольше, чувствуя, как краска сходит с лица. Проблема в том, что он не знает, как плести косички. А ещё он не может сказать Клэю что-либо против — скован его взглядом… Копна светлых волос маняще блестит на солнце. Отливает каким-то… лёгким золотом, смешанным с молоком, что ли, и выглядит такой мягкой-мягкой, что от одной лишь мысли сладость опять пробирается в грудь. От мысли о том, что нужно будет расчесать своими пальцами эти волосы… Джордж поддаётся своему желанию- нет, решается, — он напуган, а не взволнован! точно напуган! — и неуверенно касается пальцами левой руки испорченной косички. Тут же мягкие подушечки начинает покалывать, мышцы руки сковывают невидимые иглы, а краска возвращается на лицо в двойном размере — так лихо теплеют щёки. Мягкие, чертовски мягкие, пряди легко скользят под пальцами, распрямляясь; где-то приходится коснуться и правой рукой, помогая распутать остатки. Всё это мимолётное, как взмах птичьего крыла, время Джордж с затаённым дыханием пытается угомонить сладкий шторм в груди, пытается приказать своему телу не отзываться на каждый вздох Клэя, охлаждающий кожу рук, но понимает, что всё медленно выходит из-под контроля. Сам Джордж выходит из-под контроля. Потому что хочется провести пятернёй вверх по затылку, зарываясь в молочное золото; хочется помассировать дурную голову Клэя, пригладить выбившиеся из общей копны волосы; взять несколько прядей, поднести к лицу, прикрывая глаза, и… Джордж сначала порывается ударить себя, но сдерживается, — Клэй увидел бы, — а затем на секунду зажмуривается, ощущая лёгкое головокружение. Пытается собрать мысли воедино, но те вырываются и пищат, как маленькие дети; пытается перекричать их, заткнуть и образумить, без конца повторяя: «Это, чёрт возьми, Клэй! Я не могу так сделать, я помру от стыда и его осуждающего взгляда! Помру!!!» — но — бестолку. Ощущение такое, будто Джордж раскалывается на две части. Одну — сладкую, яркую и тёплую, как объятия, у которой слащаво горят сердечки в глазах и мерзко текут слюни изо рта; и вторую — холодную и твёрдую, будто сталь, всем своим видом показывающую образец воспитанности, чести и собранности. Обе воюют друг с другом, у обоих равные по силе аргументы: «Приятно!» — «Стыдно!» — «Тебе понравится!» — «Тебе — хана!» — и не получается — невозможно! — выбрать какую-то одну! Сердце ускоряется уже от испуга. От страха поступить неправильно, — переломать хребет своим желаниям или похоронить заживо всю дружбу с Клэем, — раскрыть весь тот ужас, творящийся в душе и теле, по связи родственных душ, и с кровавым треском разорваться на две части, поехать кукухой… да что угодно! Дэвидсон, ты не должен испытывать этого к Клэю! К своему товарищу, другу и, чёрт возьми, к мужчине!!! Плевать, что он так мил и тактилен! Плевать, что у него длинные волосы, так чуждо и одновременно донельзя красиво обрамляющие его мужское лицо! Да тебя самого ещё в первый день в Капитолии назвали «милашкой»! Что, теперь из-за этого думать обо всяком непотребстве, вроде держания за ручки, улюлюканья друг другу в щетину и долгих объятий с ощущением сильных рук вокруг талии и резким запахом мужского пота?! Да ни за чт-! — Джордж, ты чего? — обеспокоенный голос Клэя ощущается ведром ледяной воды со льдом, опрокинутым на голову. — Да я же… просто вспылил! Я не серьёзно! Я сейчас сам заплету, успокойся! Джордж хочет убить себя прямо сейчас. Чем-нибудь тупым и тяжёлым, чтоб размозжило плоть до каши из мяса и костей, пробило череп, разорвало мозг и поломало все шейные позвонки. Теперь уже плевать на две воюющие стороны. Да и им самим — тоже. Они заткнулись, как ни бывало, осталось лишь стойкое желание сгинуть с янтарных глаз прочь. А Клэй действительно заплетает сам. Недолго расчёсывает пряди пальцами, туго сплетает их в косичку и ловко закрепляет резинкой. Один петух всё равно вылез, но Джорджу уже всё равно. Он просто хочет сдохнуть.-• • •-
Я… я безнадёжен! Я — ничтожество, не способное справиться с обыкновенной, мать её, влюблённостью! Не способное передавить все чувства в себе, не разревевшись, как тряпка!!! В последний день перед интервью Джордж не может описать себя иначе, чем «выпотрошенная и размозжённая куриная тушка». Выпотрошенная, потому что в груди — пустота, чернющая беспроглядная дыра, в которой нет ничего, кроме холодных мокрых капель, пахнущих гнилью; размозжённая, потому что обстоятельства проехались сверху уже всеми возможными способами, окончательно втоптав в пол; и куриная… да потому что — петух! Тот самый «петух», которым мутные и не особо умные типы в грязных подворотнях обзывают… таких, как Джордж. Мужелюбы, мужеложцы, менее изысканно «просто тот, кто влюбился в другого мужчину». Голубой, как ясное небо. От внезапно светлого сравнения только дёрнулась какая-то из мышц щеки… И от солнечной улыбки Клэя хочется расплакаться. Тот не понимает, что творится с Джорджем, но всеми силами пытается поддержать. Может, думает, что это из-за интервью, а, может, из-за воспоминаний об Арене — наверняка не узнаешь. Клэй тёплый. И телом, когда прижимает к себе в медвежьи утешающие объятия, и душой, когда его чуть мокрые от тревоги, но всё же согревающие чувства заполняют грудь. А Джордж… по ощущениям, пользуется им. Не может сам разогнать мрак внутри себя и глушит его связью родственных душ. Не говорит, что случилось, держит в неведении, и Клэй даже не догадывается, что поддерживает того, кто в него влюблён. По-началу звучало мерзко. Сейчас — плаксиво. Джордж не хочет пользоваться. Хочет поддержать в ответ, — как-никак, Клэй всерьёз обеспокоен интервью, — но у него получается лишь приобнимать и сдерживать слёзы. А те будто специально норовят потечь из глаз от любой мысли. «Дэвидсон, ты ужасен, из-за связи родственных душ ты можешь принудить Клэя любить тебя в ответ»; «Вы буквально живёте вместе. Такими темпами Клэй всё узнает»; «Из-за тебя ему наверняка сейчас ещё хуже», — и много-много других, от которых Джордж не может избавиться. Мысли приходят и уходят, оставляя после себя очередную трещину на безнадёжно влюблённом сердце. А оно, дурное, бьётся, пытается жить и сохранить любовь… Джордж закрывает глаза и шмыгает носом, думая, что из ноздри сейчас вытечет мерзкая слезливая сопля. Позволяет всем-всем мыслям обрушиться на него и так же быстро уйти, будто ничего и не было. Это больно. Это оставляет пустоту в голове и жалобно-сосущее ощущение на сердце. И освобождает место размышлениям… А что ещё делать, если не погружаться в себя? В чёрные воды частично восстановленной библиотеки, в пыль, витающую меж полок, и в каждую книгу, возвращённую на место. Джордж думает: любовь — такое противоречивое слово. Приятное, мягкое и тёплое (как Клэй), и одновременно убивающее изнутри, оставляющее ни с чем, когда любимые тобой люди не могут любить тебя в ответ. Охладевшие друг к другу и к своему ребёнку родители, забывшие тебя «друзья», мёртвый кот, теперь навеки лежащий в земле… никто из них больше не скажет заветное «я люблю тебя» хоть словами, хоть действиями. А до сердца это не донесёшь. Оно ждёт, лелеет надежду и рвётся на части, когда всё остаётся прежним: одинокий дом, одинокий Джордж. И не может отпустить. Боль затихает, но оставленные шрамы болят, стоит лишь в них ненароком ткнуть. Так сейчас болит шрам о родителях… Джордж давно привык, что его жизнь в родительском доме не звалась иначе, чем «существование». Он просто был. Его просто кормили. Одевали. Отводили в школу. И… Всё. Объятия матери исчезли. Похвала от отца звучала, как что-то, вытащенное из него насильно. Сам Джордж тоже начал охладевать ко всем мелочам, связанным с любовью. Хах, мелочам… Он действительно не знает, как это: любить. Читал что-то в книгах, видел на примере знакомых, но сам… Он и впрямь тот маленький мальчик, увидевший красивую девочку и не знающий, что с этим делать. Ещё и девочка эта… не девочка вовсе. Джордж открывает глаза и поднимает голову, пытаясь найти взглядом лицо Клэя. Если бы тот был… девушкой, то как бы… то что? Что бы Джордж сделал? На примере книг обязательно нужно признаться. Рассказать о своих чувствах, не ходить вокруг да около, потому что (из тех же книг) ни к чему хорошему это не приводит. Нужно одно твёрдое: «Я люблю тебя». Но… что потом? В книгах зачастую оказывалось, что любовь взаимна. Любимый человек признавался в ответ, и жизнь сразу играла всеми яркими красками, но Джордж не наивен: понимает, что ничего у него не взаимно. Даже с выдуманной ситуацией, в которой Клэй — девушка. И… и что — тогда? Глотать слёзы из-за отказа? Продолжать делать вид, что вы друзья, и убивать в себе влюблённость? Джордж находит взглядом янтарные глаза. Смотрит в них, вздыхает с тяжестью на груди. Клэй смотрит в ответ. Забавно приподнимает брови, глядит сверху-вниз, и под подбородком у него маленькая смешная складка. А Джордж улыбается сквозь всю ту боль, что режет его на части. Будто говорит: «Да всё в порядке. Я знаю, что ты не будешь любить меня в ответ. Я переживу». А боль усиливается. Клэй улыбается в ответ. Порезы на сердце зацветают самыми красивыми цветами, холод безнадёги сменяется мягким теплом… Джордж думает: «Да что же ты делаешь со мной, придурь?» — и улыбается шире, на этот раз — без боли. Клэй отводит взгляд, кратко вздыхает через рот и опять что-то мычит. Всего пару «слов», едва горло гудит; и облизывает губы, возвращая взгляд к Джорджу. — Хочешь, спою? — спокойно предлагает Клэй. Груз медленно сползает с груди, шрамы на сердце цветут, а в голове совсем ничего нет. Джордж устал. Устал от Голодных Игр, от влюблённости, от… всего. И поэтому так же спокойно отвечает: — Да. … Совсем ни о чём не думая, кроме желанного чувства лёгкого расслабления, которое следует за тем, как Клэй садится поудобнее. Он прокашливается, вздыхает через рот, наверное, пытаясь начать, и ёрзает на месте, выпрямляясь. Джордж тоже садится удобнее. Зевает, сморенный поздним часом и усталостью, а Клэй поёт:«Солнца диск золотой давно уж ушёл на покой… Серебряна Луна, его сестра, брызгами звёзд красит небеса. Во тьме ночной старый путник идёт домой, и примет его тепло наш очаг»
Та самая колыбельная, которую он пел в расщелине, пытаясь убаюкать себя. Воспоминание пробуждает всё пережитое вместе: встречу, рану в ноге, густой туман, первые за Игры глотки воды, недоверие и попытки понять связь, друг друга…«Слышишь, огонь искрит в печи? Птица горько плачет в ночи, не бойся её, милый, не кричи. В колыбели Сон придёт, ступит за наш порог, Взмахом руки тревоги с собой унесёт. Встреть его, милый, усни»
Джордж улыбается. Искренне, с тем же теплом, с каким Клэй приобнимает его, делясь своими чувствами. И Джордж думает, что благодарен связи родственных душ…«Далеко-далеко гаснут звёзд огни…»
… За то, что свела. За то, что подарила слепому на цвета краски и облила ими весь мир. До этого всё было серым с редкими проблесками жёлтого, теперь же Джордж готов поклясться, что видит все цвета, хоть и не может точно описать ими то, что чувствует.«За косой горой начнётся рассвет, молоком из кувшина польётся Солнца свет»
Те яркие из них — всё хорошее и греющее душу; тёмные — то, что заставляло бояться и плакать, но в то же время сподвигло идти дальше и не сдаваться.«Луна-сестра на покой пойдёт»
Наверное, это глупо. Очень-очень глупо, но Джордж этому рад. Как и рад тому, что судьба свела его с Клэем…«Я буду с тобой, пока тьма не уйдёт, не бойся, спи…»
… Под красивый и мягкий голос которого тянет заснуть спокойным сном, забывая про все-все тревоги. И Джордж закрывает глаза.«Сладким сном, милый мой, усни…»