-• • •-
Время, люди и события в нём текут, будто в дымке. Переброшенные между кем-то слова, бесконечные роскошные коридоры, цоканье каблуков — всё сливается в цветастую кашу с проблесками света от вычурных люстр. На какие-то десятки минут под восторженный щебет Мисс Конфеты кашу разрывают белые вспышки — после интервью решили провести фотосессию. Небольшую для трибутов, чей интерес к фотографиям и позированию в красивых местах можно сравнить разве что с горошиной, и огромную для всех прочих; даже Энтони встаёт в ряд с Мисс Конфетой и её коллегой ради нескольких фото. Клэй, впервые увидевший фотоаппарат, больше напуган, чем смущён. Вряд ли у него укладывается в голове, что какая-то небольшая чёрная коробочка с белым «зонтиком» сверху умеет за полсекунды «рисовать» людей точь-в-точь, как это выглядит в жизни. С горем пополам с Клэем удалось сделать пару фото, но сразу после он сел на скамеечку, наблюдая за процессом издалека. Джордж вскоре подсаживается к нему, никак не воодушевлённый идеей сохранить этот день на фотографиях. Взгляд янтарных глаз скользит от щеки к виску, и в груди что-то странно стягивает, но ответного взгляда Джордж не бросает. И полученные в конце фотографии лишь запихивает в карман пиджака, не рассматривая. — По Капитолию гулять пойдёте? — спрашивает Энтони, чуть поправляя свой галстук. До Торжественного Вечера ещё куча времени, и просидеть его в личной комнате будет большим упущением, но Джордж всё равно отказывается: — Нет, спасибо. И краем глаза замечает, как Клэй открывает рот, но молчит, а после поджимает губы и отрицательно мотает головой. Энтони говорит что-то, но его слова пролетают мимо ушей — остаются той самой дымкой на фоне того, как Джордж со всем вниманием смотрит на Клэя. Тот гукает, обращаясь к Энтони, и поворачивает голову. От его, такого же внимательного со странным тянущим ощущением в груди, взгляда становится не по себе. Клэй определённо не был против прогулки по Капитолию, но зачем-то отказался и сейчас будто пытается пролезть взглядом в душу, вызывая дрожь вдоль позвоночника. Только на пути к лифту Джордж, слыша торопливые шаги позади себя, наконец понимает, что за чувство поселилось в груди — тревога. — Джордж? — окликает его в почти безлюдном коридоре Клэй, пронзая своими словами сердце, будто бы ледяным копьём. — Мы можем поговорить? Джордж останавливается и оборачивается через плечо, чувствуя, как тревога, — теперь не только Клэя, но и его самого, — давит на грудь. В голове бьётся напуганной птицей какая-то мысль, но никак не прозвучит. — Прямо… здесь? — неловко спрашивает Джордж, оглядываясь по сторонам. Клэй делает то же самое и, отрицательно мотая головой, отвечает: — Ну, нет, конечно. Спешный стук его каблуков мягко затихает, а тревога давит до хруста рёбер, когда он останавливается рядом с Джорджем и заглядывает ему в глаза. — К тебе, или ко мне? — спрашивает Клэй, имея ввиду этаж. Джордж, нажимая на кнопку вызова лифта, отвечает почти что сухо: — Мне всё равно. … И, заходя в лифт, чувствует, как мысль-птица сильнее бьётся в голове, будто слово, вертящееся на языке. Вместо неё звучат другие, сыплют вопросами: «О чём он хочет поговорить?»; «Клэй, что, беспокоится за меня?»; «Но почему?», — и Джордж, утянутый в их поток, промахивается по кнопке. На панели лифта горит цифра четыре, но Клэй, на секунду бросая туда взгляд, ничего не говорит. Связь родственных душ натягивается, будто нить. Джордж пытается, хмуря брови и постоянно скашивая взгляд на пол, прочитать чувства Клэя, а тот, скрещивая руки на груди, пронзительно осматривает лицо Джорджа в ответ, пытаясь то ли в душу влезть, то ли найти ответ, будто бы написанный на одной из щёк. Во всём теле селится неуютное ощущение, заставляющее переступать с ноги на ногу и разминать кисти рук в попытке избавиться от него; чувствуется так, будто одновременно хочется двинуться во все стороны, и это желание мучительно медленно рвёт тебя на лоскутки. Таким же мучительным кажется и молчание. Слова «Мы можем поговорить?» с каждым гудящим звуком лифта звучат в голове всё страшнее и страшнее, будто Клэй не обеспокоен, а собирается отчитать за что-то. И Джорджу на ум приходит только его чёртова влюблённость. Совершенно ненужная, болезненная и неправильная! Начинает казаться, что Клэй знает всё. Абсолютно всё! И что его солнечная улыбка отзывается сладким уколом в груди, и что его объятия согревают, будто мягкий-мягкий плед, и что Джордж, на свою беду, всё чаще думает о том, как хочет поцеловать тот маленький шрам, надрезающий верхнюю губу Клэя… Кажется, будто бы тот слышит все эти мысли прямо сейчас и наверняка думает, как же это отвратительно — настолько пронзителен его взгляд. И напуганный этой мыслью Джордж совсем не видит тревожно нахмуренных бровей и поджатых в беспокойстве губ. — Джордж, что с тобой? — Клэй делает паузу, когда лифт тормозит, и двери с глухим скрежетом расходятся в стороны. — В последние дни ты ведёшь себя… странно. Джордж оказывается будто бы примороженным к месту, со взглядом напуганного оленя наблюдая, как Клэй выходит из кабинки лифта. Все те мысли теперь не кажутся выдумкой больной влюблённостью головы. — И совсем ничего мне не рассказываешь, — а Клэй продолжает. — Я и, ну, не говорю, что ты обязан, но… что-то случилось? Джордж осторожно, будто за лишнее движение его ударят, выходит из лифта. — Я… думал, что это из-за интервью, — Клэй скрещивает руки на груди и отводит взгляд, — и… на нём тебе стало ещё хуже… «Он заметил,» — с испугом пролетает в голове. — Но сейчас же всё закончилось, да? — пронзительные (обеспокоенные) янтари натыкаются на два блюдца — глаза Джорджа, а тот думает, что его сердце со страху проломит рёбра. — А тебе… не лучше… Клэй на полшага подходит ближе, и Джордж едва сдерживается от того, чтобы отшагнуть от него обратно в кабинку лифта. В груди всё леденеет до морозной корки, сковывая дыхание, вот-вот треснет с ужасающим хрустом; и Джордж пытается успокоить себя, честно, он пытается, но Клэй чертовски близко, и с его стороны невозможно не заметить страх! — Хах, прости, я слишком много об этом думал, — неловко-вымученно улыбается Клэй, и что-то в его взгляде вдруг меняется. Он приоткрывает рот, но ничего не говорит; и слова «Почему ты напуган?», которые наверняка должны были прозвучать, остаются лишь эхом в голове Джорджа. Он знает. У Джорджа пересыхает во рту, и сердце будто падает. Чертовски наивно было думать, что Клэй слепой. Или что его тело парализовало до степени, когда не чувствуешь абсолютно ничего. Или что ему так сильно наплевать на чувства родственной души, что те остаются не более, чем фоновым шумом для него: и сладкие тиски, и мокрая печаль, и резь по всему телу от попыток задушить в себе влюблённость. Или… — Джордж? — вполголоса, едва-едва слышно, слетает на выдохе с губ Клэя. Одно слово, а в сердце будто воткнули нож. Одно слово, и ни одного в ответ — Джордж не знает, что сказать. «Я…» Ещё минута, и молчание между ними станет невыносимым. Нужно что-нибудь сказать, хоть что-нибудь… «… влюблён…» Признание вертится на языке. Хочется выпалить всё, как есть: с мерзкими окровавленными потрохами. Вскрыть себе грудь, вынуть оттуда сердце, испачкать в крови руки, пиджак и пол, но показать, не держать в себе! Показать, что внутри влюблённо бьётся, дурное! «… в тебя» Клэй ведь поймёт? Не скривится в отвращении, не оттолкнёт от себя со словами, что Джордж ему больше не друг? Не порвёт связь между ними только лишь от трёх слов? Таких значимых, заставляющих голову идти кругом, а сердце — плясать… Джордж нервно сглатывает. Клэй должен. Он — не тот, кто станет рубить сгоряча, верно? Джордж приоткрывает рот: — Я… «…влюблён в тебя-чёрт-возьми-о-чём-я-вообще-думаю!» — С-со мной всё в порядке, — ложь бьёт тупым ржавым ножом прямо под ложечку, ввинчивается туда, царапая ржавым налётом мягкую кожу. — П-правда. Просто переволновался. Бьёт так отчётливо, что от её удара Клэй хмурится ещё больше. — Это из-за… интервью, — Джордж отводит взгляд, чувствуя себя самым отвратительным человеком на свете, — н-ничего такого… Откусить себе язык никогда не хотелось так сильно. Впиться зубами в его половину, сомкнуть резцы, сплюнуть откушенный кусок и глотать кровь, чтоб не забила собой лёгкие и продлила мучения чёртового лжеца! Который посмел соврать прямо в лицо, зная, что его ложь раскусят! Клэй скрещивает руки на груди; вздыхает с тяжестью, и в его глазах мелькает что-то острое, с холодным блеском. Что-то, давящее тяжеленным грузом на плечи и пригвождающее к земле, заставляя чувствовать себя не более, чем беспомощным жуком, мерзко перебирающим своими членистыми лапками. Разочарование. Может быть, досада. А может, и обида. В груди всё перемешивается в кашу, и та подступает к горлу плотным комом. — Ты уверен? — твёрдо спрашивает Клэй. Рубит. «Срубил бы и с тех трёх слов,» — думает Джордж, чувствуя давление в уголках глаз. Нельзя признаваться. Клэй не поймёт. Никогда. Да и кто бы в самом деле понял то мерзкое уродство, пригревшееся в груди? Кто бы посочувствовал, подбодрил? Отговорил бы от плотных удушливых тисков? Джордж жмурится на пару секунд. От плаксивой наивности, хнычущей маленьким ребёнком в голове, тошнит. — Да, — и тоже рубит. Прямо в лицо. И ржавым ножом под ложечку; ударяет по рукояти ладонью, вбивает глубже. А ржавчина царапает до мяса. И в груди тоже — царапает… Клэй хочет что-то сказать: приоткрывает рот, опускает руки. Но Джордж перебивает его, лжёт ещё и себе: — Я сам со всем справлюсь. И поворачивается спиной. Вдоль позвоночника хладеет чужой взгляд, сердце болезненно замирает, душимое. Рёбра стягиваются друг к другу от невыносимо сильной тревоги, но для Джорджа это — его собственная душевная боль. «Я к себе,» — сходит с губ перед тем, как двери лифта смыкаются за спиной. По щеке течёт влага. Палец попадает по цифре три, и перед глазами всё плывёт. Джордж пытается вдохнуть, но его грудь дрожит, и вздох звучит как жалкий всхлип. Лифт уезжает вниз. Совсем недолго, и его двери размыкаются вновь. Пустой этаж встречает тишиной и медленно опадающими пылинками в луче солнца, льющегося с окна в гостиной; это ощущается так одиноко, что пустота на месте чувств родственной души давит изнутри, будто камень. Но, наверное, оно и к лучшему: Джордж шмыгает, проводит кулаком под носом, стирая сопли, и думает, как же жалко он выглядит сейчас. Совсем не как победитель, образ которого старательно возводят вокруг него, даже не как трибут. Просто Джордж Дэвидсон. Опять в слезах и соплях. Даже звучит противно… Идти в личную комнату не хочется, но и сидеть напротив огромных окон — тоже. Джордж, вставая на носочки, насколько ему позволяют туфли, кое-как зашторивает окна; остаётся небольшая полоса света, но пытаться закрыть её бессмысленно. Поток соплей и слёз становится невыносимым, из-за чего приходится пройти в уборную в конце коридора. Джордж включает холодную воду, умывает лицо и, смотря на себя-заплаканного в зеркало, морщится от отвращения. Хоть раз в жизни он может сдержать слёзы? Почему по любому пустяку он превращается в мерзкое нечто с покрасневшими глазами? Ладони сковывает от холода воды; Джордж опускает на них взгляд, разминает пальцы. Рассматривает линии, пересекающие ладони, и задерживается взглядом на ожоге. На языке всё ещё чувствуется сладковатый привкус регенерации. Кровавые бинты на другой ладони сменили шрамы, с Арены залечились все раны. Только ожог остался. Тёмный и чувствительный, будто свежий. Джордж хмурится. Почему он не прошёл?-• • •-
Вновь встречаться с Клэем не хочется от слова совсем. После того «разговора» кажется, что лучше вовсе не находиться рядом с ним — вернётся ощущение ржавого ножа под ложечкой; даже не пересекаться с ним взглядом — так сильна боязнь наткнуться на разочарование в янтарных глазах. И на Торжественный Вечер Джордж идёт, как на казнь, прокручивая в голове слова Мисс Конфеты с одной из лекций: «Ваши личные проблемы должны остаться только с вами, не выносите их на публику». Как тут не выносить, когда с глаз едва сошла краснота, а в теле всё ещё леденеет страх?! Так ведь ещё и весь Капитолий считает… парочкой! Отойдёшь на два шага от Клэя — всё, между вами точно что-то произошло! Джордж выходит из лифта, отводя взгляд в пол. На окраине сознания бьётся тупая мысль о том, что Энтони не говорил, куда нужно идти, но волнует Джорджа совсем другая. Делая два шага вперёд он останавливается и поднимает взгляд, обводя им огромные окна и то, что находится за ними. В голове постепенно зреет, накапливаясь, и, наконец, звучит: как так получилось, что в Капитолии однополая любовь — норма, а в дистриктах тебя смешают с помоями? И поведение Ли на интервью, и постыдное воспоминание о том стрёмном мужике, бросившем «милашка», и слова Шарлотты («Я понимаю, капитолийцы…») — всё едва ли не кричит о том, что Капитолий намного страннее, чем кажется на первый взгляд. Джордж усмехается мысли: здесь чудное тряпьё и на самих людях, и в их головах… Кто-то проходит мимо. Может, Распорядитель, а, может, и прислуга — Джордж успел заметить только не сильно украшенную спину незнакомца; и этот человек своим появлением заставляет рой мыслей заткнуться, а сердце упасть от осознания, что до намеченного торжества остаётся всего около получаса. За окнами постепенно темнеет, а неживая (с удаляющимися шагами незнакомца) тишина начинает сжирать заживо. С каждой минутой бесцельного простоя тревога расползается по телу, будто сотня маленьких змей, кусающих и отравляющих всё на своём пути. Джордж ощущает себя потерявшимся ребёнком, и от этого сравнения его слегка подташнивает. Что, если он так и не придёт, потому что не знал, куда идти? Это наверняка будет самым большим позором в истории проведения Голодных Игр: трибут — и не явился на торжество в свою же честь! Масла в огонь подливает то, что Мисс Конфета говорила, что своим присутствием их почтят прошлые победители и сам президент Шлатт. Вот же позорище-то будет! Джордж скрещивает руки на груди и вжимает голову в плечи. Нет-нет, ну не могли же про него забыть, не могли! Должны же были что-то сказать, хотя бы пару слов, за которые можно было бы зацепиться! Должны были… А Джордж всё проведённое с менторами и лекторами время провёл в облаках. Да что ж такое-то!!! Внезапный гул лифта пугает до ледышек меж позвонков. Во всей неразберихе со временем и местом Джордж напрочь забыл о том, что он не один (или не хотел вспоминать?). И сейчас, стоя буквально в двух шагах от лифта, он ощущает возвращение связи родственных душ. Двери лифта расходятся в стороны, и сердце Джорджа ёкает от вида Клэя. Тот не выглядит встревоженным возможным опозданием и даже удивляется: — Почему ты здесь стоишь? … сбивая Джорджа с толку и заставляя рой мыслей зажужжать в его голове. Если Клэй спокоен, то волноваться не стоит? В конце-концов, их обоих ждут на этом вечере! И… где же ещё-то стоять? Неужто Клэй знает, куда идти? Джордж отгоняет мысль о непривычно холодном взгляде янтарных глаз и неловко спрашивает в ответ: — А… где мне нужно стоять? — У входа, — ровно, даже как-то равнодушно, отвечает Клэй, отворачиваясь. — Энтони сказал ждать там. И, следуя своим же словам, Клэй уходит прочь от лифта. Джордж, будто связанный с ним цепями, идёт следом, но не пытается поравняться. Что-то в Клэе отзывается тупым давлением в груди и жгуче-колющим чувством под ключицей. Джордж ёжится от памяти о холодном взгляде, которым на него смотрели так, будто… он — чужой. Будто он — не Джордж Дэвидсон, с которым Клэй прошёл Голодные Игры, а кто-то другой — совершенно левый трибут, может, капитолиец или просто незнакомец, который почему-то ошивается рядом и сейчас идёт следом, будто собачка на поводке. Джордж помнит о противоречии взгляда и чувств Клэя, но сейчас до мурашек меж лопаток пугает их внезапное совпадение. Клэй смотрел холодно, и его чувства тоже — холод. Леденящий рёбра и едва не вырывающийся клубами холодного пара изо рта и ноздрей. Кажется, что если Клэй обернётся, то пронзит своим взглядом насквозь, будто ножом сквозь масло. И на лице Джорджа трескается кривая нервная улыбка. Он не осмеливается заговорить. Не осмеливается банально посмотреть в сторону чем-то (таким ржавым и острым прямо под ложечкой) обиженного Клэя, боясь быть пронзённым его взглядом. Потому что не выдержит этого. Заплачет, как маленький ребёнок, не знающий, что ему делать. С душимыми чувствами, что сейчас дерут сердце, будто кошки; с холодом и обидой Клэя; с грёбанным Торжественным Вечером, на котором придётся строить из себя счастливого победителя! Всё это валится сверху, будто град острых камней, придавливает к земле, царапает плечи и спину в мясо, и требует идти с этим грузом дальше, не то тебя сожрёт что-нибудь пострашнее. Чернота в библиотеке, где опять скрипят пустые полки, например. Джордж пытается скрыть нервную улыбку, пытается, чёрт возьми, задушить в себе вообще всё, чтоб не ныло в груди и не хладело на спине, но получается из рук вон плохо! Клэй проходит мимо миротворцев, стоящих на входе, и выходит на улицу; Джордж выходит за ним, напряжённо всматриваясь в чёрные шлема, будто там, за стеклом, его смеряют недоброжелательным взглядом… Но миротворцы даже не смотрят трибутам вслед. Выход из Тренировочного Центра ощущается прохладой на шее. Наверное, не будь Джордж так напряжён, то обрадовался бы тому, что впервые за всю неделю наконец оказался на свежем воздухе. Смутные воспоминания о том, как он вместе с толпой ещё живых на тот момент трибутов шёл в конвое по улицам Капитолия, вдруг освежаются: Джордж узнаёт и облик окружающих Центр зданий, и мощёную мрамором дорогу, от которой звонко отскакивает цоканье каблуков; припоминает и то гнетущее чувство, сопровождавшее его на смерть недели назад, и сопровождающее сейчас. Получилось даже символично: сначала ты шёл на смерть физическую, теперь — на моральную; прямо как и думал тогда, в прошлом, когда вдруг понял, что с Голодных Игр живым не выходит никто. Нервная улыбка трескается только сильнее. Клэй замедляется, и Джордж чуть не сталкивается с ним. В груди сердце испуганно подпрыгивает и оказывается будто бы в колючих тисках — Клэй почти сразу находит что-то взглядом и ускоряет шаг. Джордж выглядывает из-за его плеча и видит… карету. Дорого украшенную карету каких-то бледных цветов с белыми лошадьми, гривы которых чудно заплетены, и вышедшим из-за дверцы Энтони. За ним чернеют ещё несколько силуэтов: Джордж, когда подходит ближе, узнаёт в них Шарлотту, Мисс Конфету и её коллегу, а также одного миротворца. Карета чуть покачивается, когда трибуты заходят в неё, и трогается с места, когда слышится щелчок дверцы. Джордж осматривается и подмечает, что карета достаточно просторная, чтобы вместить их всех. Даже миротворца, что кажется застывшей вооружённой статуей, не сводящей взгляда с какой-то точки чуть выше головы Шарлотты, сидящей напротив него. Энтони что-то смахивает с пиджака. — Зря вы отказались от прогулки, — нарушает он тишину, обращаясь к трибутам. — Погода сегодня прекрасная. — Да! — щебечет Мисс Конфета. — Жаль, что вы не увидели красоты главных улиц Капитолия… В последний-то день. Джордж, только услышав про прогулку, отвернулся к окну и слушал всё сказанное вполуха, но последняя фраза Мисс Конфеты что-то задела в нём. — Извините, — переспрашивает Джордж, отчего-то надеясь, что ему послышалось, — вы сказали «последний день»? — Да-а? — неуверенно протягивает Мисс Конфета. — А вы не знали? Сердце глухо падает в пятки. — Завтра вас отвезут в ваши дистрикты, — с недоумением в голосе поясняет Мисс Конфета. Сбоку Клэй шокированно шепчет: — Что?.. А Джордж опускает пустой взгляд на свои туфли. — Ох, нехорошо вышло, — сетует коллега Мисс Конфеты. — Что ж вы им не сказали? — Разве это не очевидно? — ворчит Шарлотта. — Вы Игры совсем не смотрели? Джордж беззвучно лепечет «нет», ощущая, как в его груди колется холод. — Виноват, — неловко говорит Энтони, и Клэй почти что перебивает его: — Мы, что, никогда больше…? — Нет-нет, — заверяет Мисс Конфета, — вас будут приглашать в Капитолий на разные встречи. Не особо часто… ну, первая будет через год… Год? Джордж открывает рот, сам не зная зачем. Вдыхает через него и смыкает губы, до боли впиваясь зубами в нижнюю. Пальцы сжимают ткань брюк, а в голове клубится дымка, заглушающая чужие слова. Джордж только и видит, поднимая взгляд, что все о чём-то говорят: Энтони открывает рот, Шарлотта всплескивает руками… Даже Клэй произносит пару слов. А Джордж ничего не слышит. Сердце бьёт сквозь дымку в голове, отдавая в уши. Немеют руки, грудь; сделать вдох — непосильная задача. Простая истина, мысль: «Мы из разных дистриктов,» — сейчас звучит, будто приговор. Будто слова со сцены в день Жатвы. Будто… Джордж чувствует, как у него щиплет в уголках глаз, и с силой сжимает переносицу, мысленно веля себе не реветь. Мысленно заверяя себя, что всё будет хорошо: он вернётся домой, в родной дистрикт, и больше не будет противного Капитолия… Больше не будет Клэя. … Он вновь почувствует пряный аромат трав своей лавки, наконец приберётся в своём доме, и кошмар в лице Голодных Игр останется позади… Произошедшее между ним и Клэем, отзывающееся в груди тупой сладкой болью, — тоже. … Всё станет, как прежде. Размеренно, как тиканье часов, спокойно, как течение лесной реки. Как прежде. Джордж косится на Клэя. Задерживает дыхание, надеясь так сдержать слёзы. Надеясь задушить на корню — не хватало ещё прямо перед торжеством… В «прежде» Джордж — зельевар, видящий перед собой только книги; слышащий только скрип деревянных полов, звон колокольчика над дверью; знающий только окутавшее его с ног до головы одиночество. Клэй косится в ответ. Смотрит своими… янтарями… в душу прямо! Знает! Знает же, чувствует! И спрашивает будто одним взглядом, будто говорит: «Всё хорошо?» — будто… не обижен вовсе… только встревожен. Сильно-сильно встревожен. А Джордж качает головой. Так же беззвучно, взглядом, отвечает: «Да». И в ложечке опять торчит ржавый нож.-• • •-
Куда их привезли — не говорят; что делать — тоже. Совсем не торопясь, будто не проехали те полчаса перед самым началом в карете, идут по коридорам какого-то роскошного дома… даже, наверное, особняка. Джордж боязливо вжимает голову в плечи и идёт чуть ли не позади всех, оглядывая проходящих мимо людей так, будто те его сейчас съедят. Все они вычурно одеты: блёстки, огромные украшения на нарядах и головах, яркие цвета… У одной дамы, вальяжно прошедшей мимо, из крохотной шляпы на чём-то длинном торчало то ли перо, то ли ткань какая. Джордж едва пригнуться успел, чтобы его этим не задело. Никаких мыслей про само торжество не было. Как оно будет, с чем и в каком порядке? — даже догадок нет. Обычные приятельские посиделки в дистриктах (ну, по крайней мере, в Третьем) ограничивались местной таверной и пьяными хохотами, да стуком больших кружек, из краёв которых едва не вытекала пена. Джордж… кривился, видя это. Не любит хмельное и ощущение уплывающего куда-то разума. Но ведь сейчас вокруг него не деревянная таверна, а целый особняк; и люд здесь — не уставшие работяги, пришедшие отдохнуть, а «высокое общество», где некультурно напиваться впьянь (как говорила Мисс Конфета). И все эти… леди, джентельмены, постарше — миссис и сэры, пришли сюда за чем-то другим. Не за сотней чудных блюд на длинном столе, на которые Клэй уставился шокированно-круглыми глазами, и не за тем, чтобы послушать откуда-то звучащую классическую музыку. Нет, совсем нет. Джордж осторожно смотрит в надменные лица, обводит вздёрнутые подбородки, заглядывает в прищуренные глаза. И ему кажется, что эти люди здесь только, чтобы покрасоваться собой, своими манерами и какой-нибудь сверх высокой репутацией в местном обществе… А потом Энтони с кем-то здоровается. Шарлотта тоже, даже не ворчит. Джордж выглядывает из-за плеча рядом стоящего Клэя и видит группу людей, подозрительно улыбчивых среди всех прочих чопорных фигур и более… свободных, что ли? Вроде бы одеты по-капитолийски: блёстки на месте, чудные тряпки — тоже, — а ощущаются, как родные. Будто не отсюда. Из дистриктов. — Э-эй, Энтони! — один из них отходит от группы, приветливо маша рукой; а, останавливаясь рядом, будто впопыхах вспоминает манеры и кланяется. — Сколько лет, сколько зим! — И тебе не хворать, Билл, — удивительно по… дистриктовски отзывается Энтони, пожимая руку тому мужчине. Где-то сбоку цокает Шарлотта: «Годы идут, ничё не меняется…». — Здравствуйте? — смущённо кланяется Клэй. Мужчина, названный Биллом, широко улыбается, и его местами поседевшие бакенбарды смешно топорщатся. — Приветствую на Торжественном Вечере, — басит он и переводит взгляд. — И вас тоже, Джордж. Тот нервно сглатывает и выдавливает из себя тихое «здравствуйте». — Билл, прошлые победители сегодня приехали, или менторы опять одни? — так легко и свободно спрашивает Энтони, что кажется, будто он — совсем другой человек. Билл усмехается: — Ну, пока что — да, никто не нашёлся тут ещё… Но, вообще, в этом году всех собрали. Джордж оглядывается: Мисс Конфета и её коллега отошли к другой группе таких же, как они, барышень, а Шарлотта стоит в группе чуть поодаль и с кем-то разговаривает; и в компании явно давно знакомых друг с другом Энтони и Билла чувствуешь себя неловко. Клэй тоже переступает с ноги на ногу, глазея по сторонам. — Да ну? С чего это вдруг? — удивляется Энтони. Джордж зачем-то пытается найти этих победителей среди групп капитолийцев, даже не зная, как они выглядят. — А, без понятия, — отмахивается Билл и сменяет тему. Он и Энтони по-тёплому дружески обсуждают разные вещи; когда звучат вопросы, связанные с жизнью в родном дистрикте, Джордж чувствует тянущую тоску под рёбрами — думает, что будет так же, как они, ловить каждое мгновение с Клэем на этих… донельзя редких встречах в Капитолии. Нет, правда, через год? Разве… разве новоиспечённые победители — не главная тема всего Панема? Разве их не попытаются засунуть во всякие телепередачи и шоу? Почему целый год?! Повторять интервью, конечно, не хочется, но и душить, разрезая на части и обжигая горячей кровью свою глупую влюблённость — тоже. Джордж тоскливо смотрит на Клэя. Думает: придётся. Невозможно ведь любить, когда вы живёте в разных дистриктах… Клэй смотрит в ответ, и Джордж быстро отворачивается от него. — Ой, приве-ет! — звучит из-за спины по-странному тягучий женский голос. Джордж резко оборачивается через плечо и видит даму лет тридцати с жутковатой белозубой улыбкой и торчащими во все стороны тёмными кудрявыми волосами. В её глазах пляшет что-то вязкое и размазанное, будто приставучее жирное масло, никак не смывающееся с рук. Будь она персонажем из какой-нибудь книги, Джордж бы подумал, что она немного… чокнутая. Дама соединяет ладони у груди, а позади неё скованно кланяется какой-то мужчина и холодно басит: — Драсьте. И первое, что Джордж в нём замечает — это средней длины волосы какого-то… светло-синего (розового? чёртова цветовая слепота) цвета, соединённые почти у самых кончиков маленькой резинкой, и глубокий тяжелый взгляд, который будто… глыба льда, придавливающая тебя к полу. Этикет велит поклониться в ответ, что Джордж и делает, как только разворачивается к незнакомцам: — Здравствуйте. Клэй повторяет за ним, но тут же спрашивает: — А-ам… Мы знакомы? Жутковатая дама хихикает. — Ещё нет, но сейчас будем! — она хлопает в ладони, но из-за шёлковых перчаток на её руках хлопка не слышно. — Я — Эмма Флейли, победила в Девятых Играх! — Дейв Уотсон, победитель Двенадцатых, — представляется мужчина. — Рад знакомству. Его слова хлипко вяжутся с его тяжёлым взглядом, отчего Джордж нервно сглатывает. Где-то в голове звучит тревожное воспоминание с числом двенадцать и прозвищем «Бог Крови», но не успевает собраться воедино, потому что подходят ещё двое: мужчина и женщина. Вряд ли они обознаются, здороваясь с победителями Игр, но из-за их надменного вида Джордж на секунду подумал, что они — капитолийцы, а не выходцы из дистриктов. С их приходом в воздухе селится напряжение — Эмма перестаёт, хоть и жутко, но дружелюбно, улыбаться, а Дейв скрещивает руки на груди и отводит взгляд. — Джордж и Клэй, да? — нахально тянет мужчина. — Я — Питер Гоулд, но для всех хороших людей — просто Пит! От его белозубой самоуверенной улыбки хочется спрятаться, закрыться руками и бормотать, что ты никак не знаком с этим человеком. Женщина, хоть и выглядит старше, оказывается не лучше: — Ванесса Райт, — отстёгивает она с языка. — Я с Десятых Игр. — А-а, ой, что-то я запамятовал, ах-ха-ха! — вслед за ней говорит Питер. — Я с Одиннадцатых. Он делает шаг вперёд, кладёт ладони на плечи Джорджа и Клэя, отчего те вздрагивают, и голосит едва ли не во всю глотку: — С побе-едой вас!!! В груди стыдливо стискивает — Джордж готов поклясться, что на них обернулось не меньше пяти капитолийцев. И Билл. — О, явились! — басит он, отворачиваясь от Энтони. — Ну, теперь все в сборе. Победители здороваются с менторами, и часть из них перекидывается парой слов. Питер, к глубочайшему облегчению Джорджа, отнимает свои ладони и делает шаг назад. Но следом же, к наихудшему кошмару, лезет с вопросами: — А вы, что, правда родственные души? — Да, — смущённо отвечает Клэй, скрещивая руки у живота. Джордж закатывает глаза и едва сдерживается от того, чтобы показательно зажать пальцами переносицу. — Типа, по-настоящему? — заговорщически лыбится Питер, быстро перемещая взгляд с Клэя на Джорджа и по-дурацки играя бровями. — Да-а? — недоумённо тянет Клэй. — Разве можно было… по-другому? Ванесса резко щурит глаза. — Пф, конечно, — цедит она так, будто Клэй — несмышлёный провинившийся ребёнок, — при нас только дураков не играйте. Всем понятно, что вы сговорились. От такой наглости, чуть ли не сплюнутой прямо в лицо, Джордж глубоко вздыхает и хмурится, а Клэй удивлённо округляет глаза. Кажется, он совсем не думал о том, как их общая победа выглядит со стороны, потому и говорит в ответ: — Но мы не- Однако, его строго, будто к детям обращается, перебивает Билл: — Господа, дамы, давайте не портить друг другу вечер. На долгую и тягучую, будто смола, минуту между всеми воцаряется неловкая пауза. Никто никому не смотрит в глаза, не считая Ванессы, злобно щурящейся на Клэя. А тот пронзительно щурится на неё в ответ. Джордж отворачивается ото всех и смотрит в просторный зал: капитолийцы по-прежнему стоят группками, и никто не подходит к столу; какой-то человек в скромном костюме и белых перчатках разносит поднос с напитками, и как он умудряется не выронить огромные стеклянные бокалы, держа этот самый поднос одной рукой, а другую убрав за спину, — загадка. Прошло достаточно времени, чтобы с уверенностью сказать, что торжество должно было уже начаться, но почему-то ничего не происходит. Джордж недоумённо приподнимает бровь, замечая это. Стоящий рядом с Биллом Энтони переступает с ноги на ногу и обращается к Дейву: — Как твои братья? — М? — Дейв вскидывает бровь и поворачивается к Энтони. — Хорошо. Младшему, Тому, недавно шестнадцать исполнилось. — Всё ещё просит у тебя сладостей с Капитолия? — Да, ха-хах, — Джордж удивляется, видя, как губы Дейва расходятся во что-то похожее на улыбку. — Говорит, меня вместо них съест, если не привезу. Не то чтобы по Энтони было видно, что ему интересна эта небольшая (и, наверное, даже формальная) беседа, однако, настроение между всеми перестаёт быть натянутым, словно струна: на лице Эммы вновь появляется улыбка, а Клэй и Ванесса прекращают прожигать взглядом кровавые дырки друг в друге. — А меня возлюбленная ждёт, — мечтательно говорит Питер. — На денёк уехал из родного дистрикта, и уже тоскливо-о… Клэй касается запястьем рукава Джорджа, и тот отвлекается от беседы: вздрагивает, поднимает голову. Не понятно, специально ли Клэй, или случайно: он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но поджимает губы и отводит взгляд; Джордж заглядывает ему в глаза, а он отрицательно мотает головой. И в груди кольнуло что-то… Откуда-то сверху доносится звон, будто кто-то стукает палочкой по музыкальному треугольнику; зал затихает, и с эхом говорит чей-то незнакомый и странно звучащий голос: — Дамы и господа! Прос-шу, занимайте места, тор-ржество вот-вот начнётся! Музыка плавно затихает. Джордж сильно хмурится и думает, что у говорившего какие-то проблемы с речью, что очень странно для Капитолия. Здесь все пытаются показать себя только с лучших сторон (даже если таковых нет), не то упадут в глазах общества, а говоривший… прямо на весь зал… Размышления прерывает фраза Энтони, которую тот бросает себе под нос: «Хм, обычно президент начинает, а не Алексис». Алексис? Знакомое имя. Зал сразу оживает, и его движение истинно-капитолийское: неспешное, даже, может, вальяжное. Билл уводит всех в одну из частей стола, и группка победителей сильно выделяется своей неровной походкой на фоне капитолийцев. Садясь за стол, Джордж не сразу обращает внимание на блюда перед ним — погружён в свои мысли; поздно замечает и то, что Клэй почему-то сел не на соседнее место. Может, не успел — по бокам от Джорджа сидят Эмма и Дейв. Голова забита случайно услышанным именем. Алексис — это ведь тот спонсор? Джордж поднимает голову, пытаясь высмотреть какой-нибудь балкон или место, с которого и можно было сделать объявление, но суета, хоть и неспешно-вальяжная, мешает ему. Вспоминается, что Алексис — иностранец, но проблемы в речи на чёртовом капитолийском торжестве по-прежнему кажутся странными. Можно ведь выучить язык, чтобы не позориться, верно же?.. Кажется, что никто, кроме Джорджа, так не озабочен чужой речью: все принимаются за еду, и всё это сильно походит на обеды с менторами, только… гораздо масштабнее; а формальные обсуждения и вовсе ведутся вполголоса, видимо, чтобы никому не мешать. Джордж мотает головой, отгоняя ненужные сейчас мысли об Алексисе, и опускает взгляд. Перед ним стоят пустой стеклянный бокал и белоснежная, нигде не потёртая и не поцарапанная, тарелка, на которой лежит свёрток шёлковой ткани со столовыми приборами. Воспоминания о лекциях Мисс Конфеты — будто бы скрип старых дверных петель. Джордж, вроде бы, всё ещё помнит нужную лекцию, но, разворачивая свёрток и видя перед собой несколько вариантов одного и того же прибора, начинает в этом сомневаться. Есть ли тут обычная вилка?.. Победители Игр, в отличие от капитолийцев, видимо, придерживаются старой поговорки про молчание во время еды, и Джорджу становится ещё более неловко от того, что все вокруг него тянут столовые приборы к еде, а он сидит с видом потерянного мальчишки и напряжённо смотрит в белоснежную пустую тарелку перед собой. И, вот, думается, что не сильно-то и кушать хочется — от тяжести недавних дум весь аппетит как ветром сдуло. Но ведь странно же будет просидеть на… пире, не положив в рот ни кусочка. Когда Джордж решается наложить себе немного салата, его будто пронзает в сердце и останавливает голос президента: — Здравствуйте! Шлатт специально выдерживает несколько секунд, чтобы привлечь к себе внимание. Без снующих туда-сюда капитолийцев найти место, с которого говорят, труда не составляет. — И добро пожаловать на Торжественный Вечер в честь окончания Тринадцатых Голодных Игр! — завершает фразу Шлатт. Он стоит на высокой площадке, к которой по бокам ведут две большие лестницы, а позади стоят две широкие колонны, как бы обрамляющие собой какую-то огромную картину на стене. Интересно, это второй этаж или просто возвышение? Рядом со Шлаттом стоит невысокий незнакомец в синем пиджаке, маске, закрывающей половину лица, и чёрном цилиндре, на котором что-то блестит, но Джордж не может разглядеть. Это ли — Алексис?.. — О-ох, этот год был удивительным со многих сторон, — Шлатт делает паузу. — Но, пожалуй, самая главная из них — два победителя! Весь Панем с замиранием сердца наблюдал за вами, Джордж и Клэй, узнавая вас и как трибутов, и как людей. Но у всего Панема нет одной простой привилегии: побеседовать с вами лично! Хоть последняя фраза и была сказана в лёгком весёлом тоне, и среди капитолийцев проходят тихие смешки, Джорджу… отчего-то неуютно. — Так что после пиршества жду вас у себя, — Шлатт кладёт ладонь на плечо Алексиса. — Не бойтесь заблудиться, мой помощник проведёт вас. О чём таком лично с тобой может разговаривать президент, что он бы не смог сказать во всеуслышание? Спину прошивает холод. — И желаю вам всем приятно провести этот вечер! Пусть окончание Тринадцатых Голодных Игр будет со вкусом сотен блюд и бокала старого вина! Под аплодисменты зала Шлатт кланяется, разворачивается на пятках и уходит за одну из колонн. Алексис же недолго стоит на месте и обводит взглядом зал, будто ищет кого-то… и Джордж вздрагивает, когда их взгляды пересекаются. Нечто острое было в единственном глазе, который уставился между собственными, в переносицу. Острое, будто заточенная кривая игла… После этого Алексис спешно кланяется и уходит за ту же колонну, куда ушёл и Шлатт, будто ничего не было. Желание наложить себе немного салата противно и вонюче сдыхает. Джордж напряжённо выпрямляется. Плевать, что так он выглядит ещё страннее, плевать, что он уснёт сегодня голодным! Ему же не показалось? Не показалось странным то, что сказал президент?.. Джордж хмурится. А нормально ли то, что победителей вообще зовут на такие… личные беседы? Вызывали ли прошлых победителей? Джордж оглядывается по сторонам. Масляной взгляд Эммы, которым она уставилась на кусочек мяса, нанизанный на её вилку, не сулит ничего хорошего, а холодный и пугающий, но вызывающий хоть какое-то доверие Дейв… Джордж наклоняется к нему и спрашивает вполголоса: — Эм-м, извиняюсь, что отвлекаю, но… вас приглашали на личную беседу? Дейв отвечает одним простым словом, и это одно слово разрубает хладным лезвием сердце: — Нет.-• • •-
Всё пиршество Джордж сидел, как на иголках. Те больно впивались ему в руки и ноги, протягивая жёсткие нити прямо в мышцах, затягивая тугие узлы у суставов… Было ощущение, что ты — кукла на верёвочках, которой управляет кто-то сверху. Марионетка. Джордж будто пытался натянуть нити, прошившие всё его тело, порвать их, но получалось затянуть их только туже. Может, всё дело в том, что его опять поставили перед фактом: придти на беседу с президентом. А, может, и в чём ещё… После пира, на удивление, никто не собирался расходиться. Все встали из-за стола, позволяя многочисленным слугам разобрать по подносам оставшиеся блюда и посуду, и вновь разошлись по группкам, как в самом начале. Джордж спросил об этом у Энтони, а тот ответил, что, когда уберут стол, будут танцы. Под «танцами», наверное, имелся в виду неспешный и вальяжный, как сами капитолийцы, вальс… Не давала покоя мысль: президент сказал приходить к нему после пира; сказал и то, что к месту встречи должен отвести помощник. Но Джордж запрокидывал голову, высматривал невысокую фигуру у лестниц, даже к Клэю подошёл поближе, — его тоже должны увести, — но Алексиса нигде не было видно. И копящуюся в груди, будто колкий ком, панику до подпрыгнувшего от испуга сердца разорвало лёгкое касание к плечу. «Идёмте,» — сказал взявшийся будто из ниоткуда Алексис! И вот сейчас, поднявшись по ступенькам, Джордж идёт чуть позади Клэя, пытаясь расслабить плечи — ещё немного, и кости ключицы с мерзким хрустом оторвутся от тела. Они минуют широкую колонну, и Джордж, как ему кажется, в последний раз перед казнью видит зал… Нет, ну правда, едва ли не в воздухе колом стоит напряжение и ожидание чего-нибудь плохого. Никаких других победителей президент не приглашал на беседу, никакие другие победители не побеждали вдвоём, и не в чьей честной победе было сомневаться до этого момента! Клэй тоже выглядит напряжённым. Хотя, может, это из-за связи родственных душ… Коридор за колонной оказывается чем-то похож на коридоры в Тренировочном Центре: то тут, то там или картины висят, или статуи стоят, или ещё чего по мелочи заполняет пространство и всем своим видом кричит о богатстве. Коридор сменяется развилкой, в центре которой — человеческая статуя с тонкой струйкой воды, льющейся с мраморной руки. Фонтан в доме?.. Джордж засматривается на это чудное явление, и вздрагивает, когда Алексис внезапно начинает говорить: — Дам совет: ст’ройте из себя дур-рачков. Сердце медленно стискивает испуг. Клэй замедляется, а вместе с ним — и Джордж; впереди останавливается и оборачивается через плечо Алексис. Его необычный маленький… или даже, можно сказать — узкий… глаз, не скрытый тканевой маской, смотрит прямо в душу. — Вы совс-сем не понимаете, чщ-то меж’ду вами произосш-ло, вы не знали др-руг друга до Иг’р и всё в таком духе, — продолжает Алексис, и взгляд его становится острее. — Вы же не думали, ч’то ваша победа сой’дёт вам с р-рук? По ощущениям, сердце подпрыгнуло и остановилось где-то в горле. И бьётся. Как птица в тесной клетке. — Ведите себя с’держанно, страх на лит-це чщестности не прибавит. Ес-сли ваш сгховор р-раскроет’ся, то сладкой жизни не ж’дите, — следующая фраза звучит угрожающе: — И я вам этого не говорил. Алексис отворачивается и продолжает идти. И Клэй за ним. И Джордж. Будто ничего не было. Будто действительно никто никому ничего не говорил. И в коридоре всё это время будто стояла тишина. Ничего. Совсем. Джордж напрягается всем телом, будто струна, и вряд ли уже расслабится. В голове звенит оглушительная тишина, ноги едва сгибаются в колене, а рядом идущий Клэй и вовсе чуть не спотыкается, отчего у обоих подпрыгивает сердце, забиваясь за кадык. Мешая дышать полной грудью. Чёрт возьми. Только спустя минуту, у большой и украшенной с двумя миротворцами по бокам двери, которая точно-точно ведёт к президенту, в голове зазвучали вопросы. Зазвучали, перекрикивая один другого: Зачем Алексис это сказал? Почему… Почему вообще всё складывается именно так?! Почему позволили победить, если… если не верят! Ни единому слову, ни знаку на ладони, ничему!!! Почему?! И для чего Алексис… отправил спонсорскую помощь? Так много, так много вопросов, а до двери всего два шага, два чёртовых шага! Подождите!!! В голове звенит напряжённая тишина, когда открывается дверь. Клэй робко проходит вперёд и останавливается на краю роскошного круглого ковра на полу; позади слышится щелчок. Джордж на секунду оборачивается и понимает, что Алексис закрыл за ними дверь и остался вне комнаты. Шлатт там. На другом конце ковра. Взгляд холоден, осанка прямая. Сидит на кресле с высокой кожаной спинкой за большим столом, на котором лежат кипы бумаг, а напротив него стоят два скромных стула с мягкой обивкой. Видимо, для победителей. Видимо, стоит сесть. Но Джордж боится. До ужаса боится, и Клэй — тоже, потому что по связи родственных душ нет ничего, кроме ледяных нитей, перевязывающих собой каждое ребро, петля за петлёй. — Присаживайтесь, — спокойным тоном говорит Шлатт, указывая ладонью на те два стула. Клэй будто примёрз к месту от страха, и стоящий за ним Джордж берёт на себя смелость сделать первый шаг. Ощущается это, правда, так, будто идёшь к уже вырытой могиле, в которой лежит гостеприимно открытый гроб. Клэй решается пойти следом. — Что ж вы ни «здрасьте», ни поклон? Я ж вас не съем, — так же спокойно замечает Шлатт, когда Джордж и Клэй садятся на стулья. В груди стыдливо стискивает. — З… Здравствуйте, из-звините, — спешно здоровается Джордж, кланяясь, насколько ему позволяет пространство между ним и столом. Клэй тихо здоровается и тоже кланяется. — Ну, вот, теперь можно и побеседовать, — Шлатт тянется к однотонной кружке сбоку от себя и отпивает из неё; Джордж следит за каждым его движением так, будто он вот-вот вытащит откуда-нибудь кинжал. — Ещё раз поздравляю вас с победой. Ваши семьи и дистрикты встретят вас, как героев, и то, что вас в этом году двое, ни на что не повлияет. Наверное, он имеет в виду регулярное двухлетнее снабжение дистрикта, от которого и был победитель, но Джордж слишком напряжён, чтобы обдумать это. — Не считая, правда, одной мелочи, — взгляд Шлатта меняется, но в какую сторону — сказать сложно. — Видите ли, ваша победа — это грубое нарушение правил. Напряжение сковывает всё тело. Кажется, ещё немного, и в какой-нибудь мышце начнётся нервный тик, а за ним — судорога. — Не вы объявляли себя победителями, — теперь Джордж точно видит: взгляд Шлатта стал острым, как кинжал. — однако, сказать, что вашей вины в этом нет, я не могу. Это хуже казни. Гораздо хуже. Когда ты стоишь у стенки, а позади тебя — миротворец с огнестрелом, ты знаешь, что сейчас будет. Тебя расстреляют, ты умрёшь, но ты знаешь об этом. А, сидя здесь, перед президентом, Джордж ни хрена не знает, что сейчас будет! Его отчитают? Лишат победы? Дома? Жизни?! Джордж ощущает себя связанным по рукам и ногам, с жёсткой стальной петлёй вокруг горла — ни сопротивиться, ни взмолить о пощаде. Шлатт обводит взглядом обоих, ни на ком долго не задерживаясь, и говорит: — Скажите мне, пожалуйста, честно: зачем вы затеяли всё это? Джордж нервно сглатывает и чуть не давится слюной; Шлатт, как назло, задерживает взгляд именно на нём. Приходится отвечать спустя вздох в пол груди: — М-мы не затевали, — голос звучит жалко, — мы сами… не ожидали, что такое с-случится! Сердце бьётся в панике и, кажется, это видно по лицу Джорджа, потому что Шлатт строго чеканит: — Без вранья, пожалуйста. В голове беспомощно кричит: «Я не вру! Правда, не вру! Пожалуйста, поверьте!». — Джордж не врёт, — спокойно, насколько это возможно с пронзительным взглядом, говорит Клэй. — я думал, что убью его в первую встречу, но нас обожгло. Шлатт приподнимает бровь и переводит взгляд на Клэя; Джордж ощущает маленькое, но облегчение. — То, что вас обожгло, знает весь Панем. Я же спрашиваю: зачем вам это? — Извините? — недоумённо спрашивает Клэй. — Мы только остались последними трибутами, Распорядители сами нас объявили. Взгляд Шлатта становится ещё острее. Клэй осмеливается пронзать президента взглядом в ответ, несмотря на то, что Джордж едва не дрожит от их общего страха, но он прав! Он, чёрт возьми, прав!!! — Обстоятельства сложились в вашу пользу, — парирует Шлатт и зачем-то переводит взгляд на Джорджа, — но вы так и не ответили, зачем вам это. «Он хочет, чтобы ответил я, а не Клэй», — звучит в голове. — Н-не за чем? — Джордж пытается скрыть страх, но неровное дыхание выдаёт его; наверное, стоит попробовать ответить, как Клэй. — Мы… Мы счастливы, что нам позволили победить вместе, но не более… Во взгляде Шлатта на мгновение видно нечто вроде сомнения. Или неуверенности. В себе, в том, что он пытается выпытать из победителей. Всего капля. Может, Джорджу показалось, и это только его самовнушение, может, он и вовсе не так понял, но мысль о том, что Шлатт сомневается, придаёт уверенности. — Да, — вставляет свои пять монет Клэй. — Я бы… я бы не простил себе, если бы не поймал тогда Джорджа… в конце. И его слова ощущаются, как решающий удар. Шлатт чуть хмурится, поджимает губы и шире раскрывает глаза, а затем внезапно выпрямляется, на секунду жмурится, и его лицо вновь спокойно — пытается, пытается скрыть свою неуверенность! — Понимаете, — начинает он твёрдым тоном, — я очень ценю порядок. И когда мимо меня проходит случай, подобный вашему, я обязан знать, что и к чему. Потому что порядок надо контролировать. Шлатт берёт кружку, отпивает из неё и продолжает: — Ваша победа, к несчастью, оказалась очень кстати, и у меня нет цели как-то вам препятствовать, только если… за всем этим не стоит что-то большее. Стук поставленной на стол кружки отзывается прыжком сердца в груди. — Вот я и пытаюсь узнать, стоит ли. И в ваших же интересах, наконец, ответить мне. Джордж хмурится, не зная, как ему реагировать. Вроде бы Шлатт и не собирается лишать их победы-дома-жизни, но он в чём-то их подозревает и пытается докопаться до истины… которой нет. И что значит «к несчастью, оказалась очень кстати»?.. — Ничего не стоит, — недоумённо отвечает Клэй. — мы… я не понимаю, о чём вы. Мы же уже сказали, что… сами не знали, что так… выйдет… Мысль о том, что они неосознанно следуют совету Алексиса, вызывает нервную улыбку на лице. Джордж хотел было поддакнуть Клэю, но не нашёл слов. Шлатт очень пристально смотрит на них, переводя взгляд с одного на другого, и в его глазах не изящные кинжалы, а неровные ножи, которыми он будто готов уже резать и бить размашистыми ударами, лишь бы, наконец, убить, — настолько ситуация вышла из-под его порядка и контроля. Он молчит, поджав губы, и, наверное, думает, как же поступить. А Джордж сидит перед ним и думает, что же такого сказать или сделать, если им опять не поверят. Показать не зажившие после литров регенерации ожоги? — нет, они уже делали это на интервью… Упрямо стоять на своём? — Шлатт наверняка сочтёт это за попытку скрыть истину. Надавить на жалость, сказав, как же они боялись потерять друг друга? — тоже не вариант… Джордж опять нервничает до тисков в груди, прогоняющих всякую уверенность, и ждёт слов Шлатта, как приговора. А тот, спустя недолгое, но показавшееся вечностью, молчание, наконец, говорит: — Ладно. И Джорджу по-началу кажется, что ему послышалось, но, когда Шлатт продолжает спокойным тоном, слушает с замиранием сердца: — Раз бесполезно пытаться что-либо с вас вытащить, то запомните вот что: вы — необычные победители, но правила для вас остаются… обычными. И если я увижу хоть один ваш шаг в сторону их нарушения, то мирной беседой дело не ограничится. «Сладкой жизни не ж’дите,» — звучит в голове голос Алексиса. — Надеюсь, мы друг друга поняли. Можете идти, приятного вечера. Джордж не сразу понимает, что всё закончилось. Осознание этого факта приходит в голову только тогда, когда Клэй встаёт со стула, кланяется и идёт к выходу. Джорджа будто ударили чем потяжелее: сердце взбалмошно бьётся за кадыком, ладони потеют, и в голове из мыслей спутан узел; он спешно поднимается, кланяется и тоже уходит прочь из комнаты. Напоследок удаётся заметить, как Шлатт с нечитаемым взглядом отходит от стола.-• • •-
Джордж долго не мог успокоиться после… всего. За один-единственный вечер на его голову свалилось так много, что под конец он ощущает себя ничем иным, как выжатым и скукожившимся от иссушения фруктом, который едва стоит на ногах. Его с Клэем возвращения даже никто не заметил, или сделал вид, что они двое совсем никуда не пропадали; Джордж помнит только то, как пересёкся взглядом с Дейвом, а тот сразу же отвёл глаза. В вальсе и ещё каком-то танце никто из них не участвовал — их не учили танцевать! Тогда, когда заиграла более танцевальная, хоть и по-прежнему классическая, мелодия, а все капитолийцы разбились на пары, Джордж мысленно махнул рукой и решил, что ему всё равно, и он устал; а сейчас он думает, что их не учили, потому что выделить пару дней на вальс и научить ему двух тогда ещё раненных трибутов было бы невозможно. Да и не он один с Клэем стоял в сторонке, наблюдая за торжеством… Эмма и Энтони тоже не танцевали, а остальных не было видно. Где-то ближе к ночи, когда небо за окнами почернело, часть менторов и победители решили разъехаться по своим… временным домам. Может, потому что им завтра рано вставать, а, может, потому что они тоже не в восторге от скучных капитолийских праздников. Джордж никогда бы не подумал, что в городе, — столице! — где у люда чудные тряпки на теле и в голове, и где все живут безбедно, будут такие… унылые торжества. Будто все краски их жизни и одёжек разбиваются об местный этикет и склад ума. До Тренировочного Центра Клэя и Джорджа сопровождал, на удивление, только Энтони. Мисс Конфета, её коллега и Шарлотта остались на торжестве. И если с первыми двумя всё понятно, — по ним видно, что они капитолийских кровей, — то сварливая и вечно чем-то недовольная Шарлотта, оказывается, любит подобные торжества? По ней ведь и не скажешь… Ехали всё так же в карете в сопровождении одного миротворца и ночной капитолийской тишины. Капитолийской, потому что город действительно не спал, — откуда-нибудь по пути да зазвучит классическая мелодия, — но не сказать, что был слишком шумным и разгульным. Джордж даже задремать умудрился, сморенный прохладой и усталостью, а в конце поездки его растолкал Клэй. И сейчас он тоже хочет уснуть. Вспоминает всё произошедшее за вечер, смотрит на ночное небо, где почти не видно звёзд, и мысли его текучи и ленивы — даже как-то почти и не думается ни о чём. Так, хмыкнет на что-нибудь — на том размышления и заканчиваются… О чём ясно и думает, так только о том, что ещё пять минут, и уснёт прямо здесь, у окна своего этажа, опираясь плечом о холодный выступ. И что Клэя, отправленного Энтони на свой этаж, не хватает. Ни связи родственных душ, ни тёплых объятий, ни солнечной веснушчатой улыбки… А ведь хочется же, чтобы был здесь. Чтобы тоже смотрел на звёзды и думал о чём-то своём, смакуя мягкое молчание. Может, он так и сидит… этажами ниже. Может… он тоже думает… об этом… В груди горько стискивает. Джордж поднимается с пола, отряхивает сорочку и медленно идёт в сторону личной комнаты. Думает о том, что комната эта уже завтра будет и не его личная. А через пять лет в ней будет спать другой трибут. Спать до Игр, а, если повезёт, — и после… Тоже человек, выдернутый из своего привычного мирка. Тоже страшащийся всего, что с ним будет происходить потом. А Джордж… Джордж замирает, занеся руку над кнопкой, и тяжело вздыхает. Джордж вернётся к своей обычной жизни. Где будут только запах трав, лавка… редкие поездки в Капитолий… Кнопка щёлкает; поршни гудят в стенах. И совсем не будет Клэя. Джордж ощущает, как влюблённость душит уже его самого. Слабыми тисками обвивается вокруг шеи и крадёт дыхание, заставляет слёзы появляться в уголках глаз. Заставляет думать-думать, бесконечно думать о веснушках, солнце и выпечке; заставляет желать этого всем сердцем: обнять, прижать к себе, никогда не отпускать… Постель прохладная, одеяло — тоже. Джордж накрывается им с головой и закрывает влажные глаза. Сил плакать совсем нет.-• • •-
Я иду — через осень иду к тебе по тёмным шпалам; Каждый шаг — дорога в огонь, дорога к огню. Мне тебе необходимо сказать, что времени так мало… И что я тебя люблю. ♪ Хелависа — Дорога в огонь ♪
Джордж в вагоне. Почти как в первый день, сразу после Жатвы. Даже одежда тогдашняя, — Джордж нашёл её утром вместо капитолийской, — и, кажется, совсем не изменилась. Разве что её постирали и погладили. Отчего-то кажется, что утром была Жатва: что-то похожее на тревогу стискивает сердце; на другом конце вагона должна сидеть Эмили, а чуть поодаль — Энтони. Кажется, что кто-нибудь сейчас заговорит. Может, трибуты, у которых вопросов — не счесть, или ментор начнёт свой рассказ… Но Джордж знает: никого, кроме него, здесь нет. Он сидит на том же месте за небольшим столом, смотрит в то же окно, — и это всё, что связывает настоящее и прошлое. Энтони и Мисс Конфета остались в Капитолии, Эмили мертва, а бесчисленное количество кушаний заменили собой четыре больших тарелки с салатом, мясом, гарниром и фруктами. Так, чтобы с голоду не умереть… Стучат колёса о рельсы. Ритмично гремит состав, и в такт ему бьётся сердце Джорджа. Бьётся всё громче: нестерпимая тоска смешивается со страхом неизведанного — поезда, всё дальше и дальше уходящего прочь от Капитолия. Только теперь Джордж боится не гула, забивающего уши, и не Арены Голодных Игр. Всё уже прошло — и именно это пугает. Джордж боится, что всё так и останется в прошлом: Арена, неделя до интервью и то, что было после. Боится, что от пережитых им двух с половиной недель останутся только редкие формальные поездки в Капитолий. Боится… что в прошлом останется Клэй. Отрицать это бесполезно. Душить — безрезультатно. Пытаться пригреть у сердца и никогда не отпускать — невозможно. И осознание всего этого рвёт на части. Джордж чувствует влагу на щеке и резким движением трёт кулаком под глазом, едва ли не ударяя свою скулу костяшками пальцев. Тлеет и слабеет тупая боль, и, думается, точно такая же терзает сердце всё сегодняшнее утро. Лишь иногда оборачивается шипастыми лозами и давит-давит-давит… Прямо как сейчас. Давит до царапания в груди, до щипания в глазах, до слёз, прокладывающих мокрые солёные дорожки с щёк под челюсть. Их уже бесполезно стирать, но Джордж зачем-то пытается, разжигая в груди пламя злобы на самого себя. За окном пролетает живописный пейзаж: далёкие, потёртые туманом горные пики постепенно сменяются лесами, а те становятся всё плотнее. Джордж провожает взглядом почти каждое дерево и только больше погружается в собственные мысли. Думает: вернётся он в свой дистрикт, но что будет дальше? Его хоть кто-нибудь встретит? Отец, мать, немногочисленные знакомые, которым он уже, наверное, безразличен? Хотя, после победы в Голодных Играх должно быть наоборот… Джордж морщится. Нет, уж лучше пусть его встретит одиночество. Такое знакомое, норовящее обнять холодными руками и запереть в пыльном доме среди сотню раз прочитанных книг и задёрнутых штор… Вспоминает: хотел навестить мать. Не знает, что хочет ей сказать, и не испытывает каких-либо сильных чувств от предстоящей встречи, но… может, действительно стоит? Не сегодня, так, может, завтра? Или через пару дней, как свыкнется со своей вновь обычной жизнью зельевара? Джордж кивает сам себе. Гремит состав, пролетает за окном пейзаж. Мысли ленивы, вот-вот совсем стихнут, и останется только забивающий уши гул колёс. Можно сказать, что останется тишина. Время проплывает незаметно: кажется, солнце было ниже, а небо — не таким ясным. Джордж закрывает глаза, но ни о чём не думает — знает, что, когда вновь откроет их, будет на пороге Третьего Дистрикта… Чернота окутывает со всех сторон. Мягкая, обнимающая, совсем не страшная. Но и не облегчающая ожидания: задремать не получается, сколько ни пытайся. Ну и пусть. Пусть этот момент спокойствия длится дольше. Достаточно долго, чтобы по открытию глаз охладело сердце… Но позади слышится скрежет открываемой двери. — Джордж! — зовёт до боли знакомый голос, и некто очень высокий веснушчатый-солнечный подходит сзади. — Хах, привет? — Привет? — из-за недавних слёз одну из ноздрей предательски заложило, и Джордж лишь надеется, что гнусавость в его голосе не сильно слышно. Клэй садится напротив него и продолжает: — А я, это, попрощаться зашёл… В груди начинает царапать. — А то, ну… не очень хорошо получится, если… — Я понял тебя, — со смешком перебивает его Джордж, — спасибо, что зашёл. На лице Клэя расцветает солнечная улыбка, и дурно-влюблённое сердце ускоряет ритм. Думается: вот бы так проехать вместе всю дорогу и выйти на одной станции, в одном дистрикте, и не разлучаться вовсе… Джордж эгоистично представляет Третий Дистрикт и тут же стыдит себя. Клэя в Шестом ждёт семья, и он — не вещь, которую можно забрать с собой. — Тебе, вроде, до вечера ехать, — говорит Клэй, опираясь локтями о стол. — А я только на следующий день приеду… Может, я у тебя тогда посижу? Незнакомое чувство слегка стискивает грудь; оно одновременно и печальное, и вызывает улыбку на лице. Джордж вспоминает, как Клэй так же просился на этаж Третьего Дистрикта, и с губ легко сходит: «Давай». Они едут в тишине, но не от того, что им не о чем говорить. Тишина комфортна, мягка и расслабляет, а мысли влюблённо-дурашливо заполняют замечания насчёт Клэя: как он забавно подпирает щёку кулаком, смотря в окно; как одна из прядей его длинных, вновь заплетённых в простой хвостик, волос покачивается в такт движению поезда, и как красиво янтарные глаза блестят в солнечном свете… Джордж любуется. В открытую любуется, не думая о том, чтобы задушить в себе тёплую нежность, мягкое постукивание сердца и чуть неровное дыхание. А Клэй замечает. Смотрит в ответ с забавно приподнятыми бровями, с блестящими янтарями и чуть вытянутыми трубочкой губами, но Джордж не отворачивается от него и не отводит взгляд. Улыбается. Так тепло и щемяще-нежно в груди, что кажется, будто сейчас треснут уголки рта. А Клэй улыбается в ответ. И его солнечная улыбка навсегда селится в сердце. Проходит час, второй, третий… Солнце скрылось за серыми облаками, поезд прошёл мимо Первого Дистрикта; Джордж смакует на языке вкус еды с тех нескольких тарелок и прокручивает в голове то, как Клэй неудачно куснул торчащий из его рта круглый ломтик огурца, а тот забавно стукнул его по носу, вызывая весёлые смешинки, сплясавшие по связи родственных душ. Они почти не говорят. Перекидываются парой слов, отвечают односложно — оба себе на уме. Оба смотрят в окно и общаются связью, селя у обоих сердец спокойствие и мягкость. Проходит ещё час. Полтора, два… Поезд прошёл Второй Дистрикт. Джордж больше не смотрит на Клэя. Не любуется им, не смакует нежные чувства. Небо совсем посерело, потемнел пейзаж. И такая же пасмурность оттеняет мысли — больше не думается о том, как мил Клэй. Думается, как же близок Третий Дистрикт. Последующие полчаса дурашливая влюблённость оборачивается душащей тоской. Клэй всё ещё здесь, сидит напротив, думает о чём-то; коснись, поговори — он не исчезнет, но как же больно осознавать, что это — последние часы, когда он рядом. Последние часы, когда чувства родственной души теснят собственные. Последние часы перед долгим и мучительным годом разлуки… Когда в груди селится тревога, Джордж отворачивается от Клэя. И от окна тоже. Смотрит в купе, обводя взглядом роскошь; пытается разглядеть что-нибудь за окном напротив, будто совсем не знает, что на него смотрит до боли обеспокоенный Клэй. Обеспокоенный нестерпимой тоской и болью влюблённого сердца, терзающими Джорджа изнутри. Смотрит, но молчит. Говорит лишь спустя время: — Мы обязательно ещё встретимся… Джордж поворачивается к нему и смотрит мучительно-болезненным взглядом; возражает: — Через год. — Всего год, Джордж, — Клэй выпрямляется, — это ведь не навсегда. — А что потом? — отрезает Джордж. — Два года, три? Пять? Клэй молчит. — Будем видеться, как те победители? На Торжественном Вечере в чужую честь? — каждое слово режет изнутри неровным ножом. — Я не хочу терять тебя. На лице Клэя теперь тоже написана боль. — Но ты ведь не теряешь… Я… Я буду жив у себя в дистрикте… В глазах Джорджа встают слёзы. — Я хочу, чтобы ты был рядом, придурь. «Я люблю тебя так сильно, что это рвёт меня на части» — Это невозможно, Джордж, — тихо говорит Клэй. — Мы из разных дистриктов… Маленькая слеза бежит по щеке и оказывается тут же жёстко стёрта костяшками пальцев. — Я знаю. «Так сильно, так…» — Я тоже буду скучать, но ничего ведь не поделаешь. Джордж улыбается сквозь боль, опуская голову, и ещё больше слёз вытекает из глаз. — Я был рад… что… мы были вместе, — продолжает Клэй. — и мне тоже больно… «Конечно, тебе больно. Из-за меня». — … но нам остаётся только смириться. Джордж, правда. Смириться — задушить. Душить — безрезультатно. Джордж поднимает взгляд и смотрит исподлобья. — Я не могу, — признаётся он. — Столько времени не могу, думаешь, я не пытался? Клэй округляет глаза, спрашивает шокированно: — Из-за этого ты?.. Догадался. Джордж отворачивается. Поезд входит в тоннель. Гул резко забивает уши, перед глазами — мрак. Редкие полосы света режут вагон, проходя от края до края. Будто ведут счёт. Один, два… Джордж всхлипывает и закрывает лицо ладонями. Срывается на плач. Не слышит себя, лишь чувствует влагу на щеках и то, как ноздри втягивают воздух, проталкивая сопли вглубь. Чувствует такую душевную боль, что хочется разломать себе рёбра и вырезать сердце. Гул стихает. Клэй вот-вот заговорит вновь, а Джордж не готов. Не готов лгать и прятать, не готов сдерживать всё то, что рвётся из него наружу. Мерзкое, кровавое, до сих пор сохраняющее надежду и бьющееся сквозь душащие тиски… — Джордж, — шепчет Клэй, и грудь режет. — Джордж, мы же… Ох, чёрт. Сквозь свои собственные всхлипы слышно чужой. — Мы же просто товарищи, — Клэй шмыгает, — почему… почему тебе так больно? Джордж мотает головой. Пытается сдержать. «Я влюблён в тебя» А оно бьётся, дурное. Греет надежду средь ледяных тисков боли и тоски. «Я влюблён в тебя» Вырывается наружу. «Я…» — Я влюблён в тебя. И разрубает на части. Сгоряча. Необдуманно. До молчания с обеих сторон, до похоронного гула поезда. До желания откусить себе нижнюю губу, язык, зашить кровоточащий рот… До горячей надежды влюблённо бьющегося сердца. Разбивающейся вдребезги о то, что Клэй не отвечает. Джордж боится отнимать ладони от лица. Боится смотреть в янтарные глаза. Боится найти там пронзающий взгляд. Холод. Как прошлым утром, перед поездкой. Боится столкнуться с суровой реальностью, где Клэй, чёрт возьми, говорит, что они просто товарищи! Лепечет одними губами: «Мне так жаль,» — и беззвучно кричит от нестерпимой боли, ломающей его пополам с хрустом костей, мерзким треском ещё горячей плоти, льющейся крови и разорванных потрохов. Сбегает прочь из вагона, так и не попрощавшись с Клэем.-• • •-
Третий Дистрикт встречает пасмурной погодой, белой формой конвоя из миротворцев и непривычно хрустящей под ногами пыльной землёй; с реки дует холодный ветер, морозя кончики ушей. Никто не встречает. Никому нет дела. Джордж смотрит в спины уходящему от него конвою, стоя поодаль от станции. Смотрит на поезд, трогающийся с места и уходящий прочь; долго пялится на горизонт, где тот исчез. Отворачивается. Уходит. Помнит дорогу к своему дому. Шаркает старыми ботинками по пыльной дороге, проходит вдоль бледной площади, никому не смотря в глаза. Думает, что узнают, но всем проходящим мимо людям плевать. Порог родного дома встречает скрипом половиц. Позвякивание ключей, привычно вытащенных из кармана штанов, ничем не отзывается в груди. Только вид на темноту одиноких комнат колет чем-то в сердце. Джордж закрывает за собой дверь. Облокачивается об косяк, запрокидывает голову к потолку. С пустотой в груди наблюдает за тем, как в углу паук плетёт паутину.