-• • •-
Ла-ла-ла-ла-ла-ла, ложь-ложь-ложь… ♪ Serj Tankian — Lie Lie Lie ♪
В тёплом свете окна танцуют силуэты: женский, с широкой шляпой, и высокий мужской в строгом костюме; в спину доносится опера, настолько далёкая, что эхо съедает часть слов. Почти на каждый шаркающий шаг глотку опаляет ночная прохлада; по стенам зданий ползут тени, праздный район сменяется спальным. За спиной постукивает ружьё, подпрыгивает на плохо затянутом поперёк груди ремне и всё норовит стукнуть дулом по задней части матового шлема. Чернота оного мешает разглядеть название улицы, что написано изящным почерком в табличке на углу детской гимназии, и стоило бы включить фонарик, если бы его свет не привлекал слишком много внимания. Но это и не нужно: каменная дорога знакомо сменяется плиткой, уводит за угол гимназии, прочь с улицы. До дворов ведёт короткая аллея с постриженными кустарниками и фонарями по бокам; где-то вдалеке ласково журчит вода, — фонтан, наверное, — сквозь ночную тьму не видно, а днём здесь нет смысла ходить. Вниз по позвоночнику бежит тревожный зуд, кажется, что кто-то смотрит в спину; шаг прерывается, голова оборачивается через плечо, и дуло ружья стукает по боку шлема. Корпус гимназии почти пропал из виду, а вдоль выложенной плиткой дороги нет ни души, но зуд не пропадает, только собирается в комок между лопаток. Так важен сегодняшний ночной поход, что в голове засела паранойя; с губ сходит раздражённый выдох, и путь продолжается. Вправо от дороги, в сторону небольшого лесопарка уходит протоптанная, не мощёная тропинка. Мрак режет тёплый свет последнего на пути фонаря, тень собственной невысокой фигуры сгущается под ногами, пока через несколько шагов полностью не сливается с мраком. Дальше вытянутой руки не видно ничего, кроме чёрных силуэтов деревьев, слитых воедино на фоне тёмно-синего, почти беззвёздного неба. Вновь зудит паранойя, копошится червём в затылке; слышно, как почти на каждый шаг поскрипывает форма миротворца — из-за страха напряжён слух. Опять хочется обернуться через плечо, убедиться, что здесь никого нет, но в груди вспыхивает раздражение. Нечего тешить паранойю, идти осталось совсем немного. Тропинка сворачивает влево, и мрак плавно рассеивает свет фонарей. Лесопарк кончается, на выходе из него стоит мраморная статуя льва. В голове всплывает прочитанный в одном из писем маршрут: нужно свернуть вправо и пройти мимо льва — на том невольно задерживается взгляд, обводя раскрытые в оскале зубы. Там, поодаль, вне света фонаря, на глаз попадается силуэт миротворца, что будто стоит здесь на карауле. Никто не здоровается ни словом, ни жестом. Только встреча взглядами, — поворот белого шлема с матовым стеклом на лицевой части, — ожидание, пока один подойдет к другому, и протянутая рука с конвертом. Миротворческая чёрная перчатка неприятно натягивается у большого пальца, напоминая, что форма подобрана не по размеру; явно не служебное письмо прячется в карман. Стойка смирно, напряжённая ладонь резким взмахом — к виску; оба отдают честь, будто они оба на службе. Будто Алексис, продолжая путь, не уходит прочь от своего сообщника.-• • •-
— Да чтоб этих… взбрело же в голову: души — они! — Шлатт запрокидывает голову и залпом выпивает рюмку янтарной жидкости. — А мне как взбредёт в голову… так все: тиран… тиран! Алексис холодно смотрит на почти полный бокал вина в своей руке. В фиолетово-багровой жидкости сверкают маленькие огоньки — лампочки люстры, висящей под самым потолком. — Вот поставить бы их… речи читать в Чётвертом… про важность строя, — глухой стук рюмки о стол заставляет поднять взгляд. — Также бы всех… мятежных! … с носом оставили, как меня! — Не очщень хорошая идея, господин пр-резидент, — спокойно заверяет Алексис. — это только ухудщит ситуацию. — Думаешь? — пьяно косится Шлатт, приподнимая руку с рюмкой; в мягком охристом свете на стеклянном боку иронично поблёскивают края выгравированного черепка. — Так они ж… это… наоборот должны, не? Алексис глубоко вздыхает и ноздри тут же обжигает запах коньяка. — Если делать слишком много акс-сента на Джордже и Клэ’йе, то… в какой-то момент в них рез’ско перестанут верить, — «В какой-то момент все наши планы пойдут под откос». — И мятежи только учас-стятся. Трезвый Шлатт счёл бы это неубедительным, но, будучи пьяным, он размашисто кивает и, на облегчение, больше не возвращается к этой теме; только в очередной раз тянется к уже наполовину пустому бутыльку коньяка и наливает в рюмку дурно пахнущую жидкость. Алексис подносит край бокала с вином к губам, но с первой же попавшей на язык сладкой каплей желудок сжимают тревожные тиски — перехотелось. Тревога лезет вверх по позвоночнику и ударяет в виски — те стягивает боль; ощущение, будто в голову налили раскалённого свинца. Алексис прикрывает глаза и отводит от бокала взгляд, задерживается им на петельке узора, вшитого золотой нитью в багровый ковёр на полу. Хмурится — в голову лезет… всякое. Вспоминается ещё не читанное, отложенное в ящик письмо, на которое нужно отправить ответ уже сегодня; кутерьма с началом операции отразилась и на передаче писем, а когда свой человек снова будет на смене — чёрт его знает, лучше с этим не откладывать. Следом в голове звучат строки из помятого, явно наспех написанного отчёта от Чарли: »… опять будет задержка, привезут только к середине месяца. Никаких гарантий не дают даже за доп. плату…» — и челюсти сжимаются до тупого давления в дёснах. Алексис, конечно, не идиот, и он ожидал, что будут проблемы, но с концами сгоревшие сроки, из-за которых не получается сдвинуть операцию с мёртвой точки — слишком близко к краю чаши его терпения. Вдох — выдох; Алексис отнимает взгляд от пола, ведёт его выше бокала, к бутыльку коньяка на противоположном конце стола; мимолётно заглядывает в покрасневшее от алкоголя чужое лицо и отводит глаза. Да, определённо, он ожидал всё, что угодно, но никак не то, что под всю операцию копать будет именно Шлатт. Видя пьющего президента, — что, кстати, не редкость, — и не подумаешь, что он может стать реальной проблемой. На первый взгляд обычный такой царёк: всю работу сваливает на подчинённых, сам отдыхает и лишь для виду кивает раз в пару недель, пока слушает очередной отчёт, да лицом перед гражданами сверкает; всё, что от него можно было ожидать с началом операции — ещё больший нажим на подчинённых и страх за свою власть. И Алексис ожидал: втирался в доверие, чтобы в смутный для Панема час остаться подле президента, быть его правой рукой и контролировать всё происходящее с верхов… Совсем не ожидал того, что Шлатт вместо части своих выпивок будет перечитывать письменные отчёты — проводить какое-то собственное расследование — и отдавать приказы устно, в тайне от документации, за которую Алексис в ответе. Да ещё и делать это с завидной скрытностью: если бы не случайность, — приоткрытая дверь в кабинет и кружка крепкого кофе, за которым Алексис шёл через весь коридор поздно вечером, — кусочек разговора трезвого Шлатта с миротворцем-офицером не был бы услышан, не насторожил бы, а операции точно грозил бы провал. Алексис никогда не ощущал себя между молотом и наковальней так живо, как в тот вечер; из-за воспоминаний голова опять начинает гудеть в висках. От раздумий отвлекает басистый голос Шлатта: — Нет, всё-таки… знаешь, Алексис, было бы хорошо их… в Четвёртый поставить. Чего ж это… верить в них перестанут? Мы им… речи дадим, и не перестанут! Вверх по позвоночнику бегут липкие мурашки; в голове, как назло, холодеет пустота. То ли для храбрости, то ли для придания себе невозмутимого вида Алексис делает глоток вина. — Мятешжников это вс-сё равно не успокоит, — голос по-прежнему спокоен, но волнение стискивает сердце, — этим мы только… спровотс’ируем их. Шлатт вдруг поднимает взгляд от рюмки и смотрит, сощурившись, исподлобья, а глаза его недобро поблёскивают, как коньяк в свете люстры. «Неубедительно,» — понимает Алексис и нервно сглатывает. Шлатт на самом деле прав: распорядители Игр сделали всё, чтобы странности между двумя трибутами казались гражданам чистейшей правдой, чтобы все поверили в то, что родственные души существуют, и прониклись милосердным поступком президента — разрешением на победу обоих, а не одного. Алексис сам это предложил, когда всеми силами пытался увести внимание Шлатта от операции. Наплёл ему, что хорошо бы этим воспользоваться, и что это усилит веру в него и власть в целом… И ведь сработало! Только, на головную боль, в обе стороны: и Шлатт отвлёкся, искренне недоумевая, когда и зачем трибуты успели выдумать эту чушь, и Уильям честность Алексиса в переписке не оценил — между строк ответного письма читалось желание ударить, да посильнее. Его можно понять: он из кожи вон лезет, чтобы операция была удачной, и тут — это! Но кто ж знал, что Шлатт сыграет в этой кутерьме не последнюю роль? И кто знает, не выкинет ли он ещё чего, по пьяни зацепившись за идею? Алексис старается сохранять спокойствие, в противном случае вязкий коньячный взгляд Шлатта найдёт, за что ещё зацепиться. Сердце постепенно ускоряет ритм, дыхание сбивается следом, и вдоль позвоночника хладеет ощущение, будто кто-то смотрит прямо в спину на пару с чёрным «глазом» пистолета — дулом, готовым выстрелить в любой момент. Неприятное чувство; почти такое же, какое постоянно одолевало в первые дни возле президента, и какое совсем пропало, стоило лишь Алексису освоиться на новом месте. Чувство, что любое движение или слово выдаст твою двойную игру с потрохами, и не будет иного исхода, кроме расстрела. — Чем? — спрашивает Шлатт таким тоном, будто и не пьян вовсе. — Чем спровоцируем? Алексис не знает, что ему ответить — в голове пустота, отдающая звоном в уши, а в груди зудит и колет желание отойти на перекур. Можно замять вопрос, согласиться с идеей и наблюдать, как медленно дотлевают и так горящие планы, а после — ожидать прихода озлобленного Уильяма, готового пустить свинца в голову в ответ на предательство; а можно попытаться отговорить Шлатта, ощущая, как невидимое дуло из-за спины приближается всё ближе и ближе к виску: одно неверное слово — выстрел. Выбора будто нет, а на его месте — азартная игра: вверь судьбу в руки случайности, посмотри, что будет. Алексис — мастак в азартных играх, но только когда ход определяет карта в руках, а не слово, и на кону стоят деньги, никак не жизнь. Долго молчать нельзя. Шлатт, кажется, даже сквозь опьянение может припомнить давние слова Алексиса и найти противоречие, будь он проклят. Позади тикают настенные часы, но отчего-то кажется, что отсчитывают они не ночной час, а оставшееся время до того, когда молчание станет красноречивым ответом. — Раз… после окончания Игр, — Алексис нервно прикусывает губу на паузе и тут же размыкает зубы, — мятежи не прекрас’щаются, то… речь мало чем поможет. Шлатт выгибает бровь. Смотрит в упор, читает с лица: взгляд то задерживается на глазах, то скользит ниже. Алексис добавляет: — Мы только… з-зря вывезем трибутов из их дис-стриктов. Сердце ухает вниз, и холод сковывает лёгкие, заползает меж каждым ребром и разрастается паутиной. Несколько секунд, отбиваемых тиком часов, ощущаются, как томительные часы. Ожидание хода противника въедается в кожу, заползает дрожью в руки и сушит не моргающие глаза; клубящийся в горле страх тешат догадки: слова ни капли не убедительны, никак не сходятся с прошлым рьяным желанием Алексиса оставить обоих трибутов в живых, чтобы использовать их. И дуло невидимого пистолета опасно зависает над виском… Шлатт хмурится и выпрямляется; его рука тянется к рюмке, пальцы закрывают выгравированный на ней черепок. Колют в сердце Алексиса слова, сходящие с чужих пьяно-красных губ: — Думаю, ты прав. Тело стынет, будто камень. Замешательство спутывает мысли в тугой клубок, и брови норовят сойтись к переносице. — Пусть — ик! — отдыхают у себя… в дистриктах, — у Шлатта теплеет взгляд, пока он допивает оставшийся на дне рюмки коньяк. — Мы что-нибудь… другое придумаем. Алексису кажется, что это уловка. Что Шлатт проверяет его или что-то в этом роде, опять ведёт расследование, только теперь перед ним не отчёты, а секретарь; и ощущение нависшего над виском дула никуда не делось. Но Шлатт давно не трезв: глаза потёрты пеленой, лицо красно от опьянения, и спина расслаблена. Алексис глядит в наполовину пустой бокал вина, покачивает его, наблюдая, как сладкая багровая жидкость лижет стеклянные стенки, и допивает залпом. На языке задерживается фруктовый привкус, горло приятно-шипяще обжигает, и гудение затихает в голове; только тупое покалывание в груди и тяга затянуться сигаретой не даёт покоя. Молчание длится не долго. Шлатт закупоривает бутыль коньяка, протирает рюмку бумажной салфеткой и не спеша встаёт из-за стола — у него явно кружится голова; говорит что-то вроде: «Час поздний, пора расходиться,» — и Алексис кивает ему. Легко встаёт и задвигает за собой стул, поправляет галстук и тянется поправить маску, обычно закрывающую левую половину его лица, но чувствует концами пальцев голую кожу и одёргивает руку. Шлатт стоит, держась за спинку стула, поднимает взгляд со стола на Алексиса, смотрит прямо в слепой глаз, через который проходит витиеватый шрам, надрезая губу и бровь, но ничего не говорит. От шеи к плечам идут мурашки, и в животе холодеет — Алексису всегда дурно становится от пристального внимания к его шраму. Ощущение, будто бледно-розоватую кожу оного пытаются раздвинуть в стороны, обнажая плоть и череп; как будто в слепом глазу можно разглядеть далёкое прошлое, потёртое жгучим порохом и холодной сталью. Алексис мог бы прятать шрам, как всегда это делает, — надеть маску и сегодня, и во все подобные вечера и ночи, когда Шлатт приглашает его выпить вместе, — но мёртвый взгляд посеревшего глаза и открытый напоказ шрам оказывают интересный эффект: некоторые люди напрягаются, додумывая обстоятельства, в которых Алексис получил их, а некоторые принимают открытость за доверие, и сами открываются больше, чем могли бы… Шлатт — один из них. А доверие президента — ключ к успеху всей операции. Алексис вежливо откланивается и молча уходит в сторону двери, не дожидаясь ответного поклона — это лишь капитолийская формальность, избавляющая от нужды искать слова на прощание, а сомневаться в том, что Шлатт поклонится в ответ, нужды нет. Они всегда так: беседуют о насущном, расслабляя разум под градусом алкоголя, пока за окном синеет вечер и иногда — чернеет ночь; такие встречи начинаются и кончаются с руки Шлатта, и для Алексиса в них нет нужды. Он никогда не позволяет алкоголю полностью затуманить разум, — в его положении потеря бдительности означает смерть, — в отличие от Шлатта. Тот позволяет видеть себя в ином от строгого президента свете, и Алексис принимает это как свою заслугу, отвечая на приглашения лишь ради поддержания доверия. Но даже с таким взглядом на положение вещей звучащие в спину слова Шлатта оказываются неожиданностью: — Спокойной ночи. Алексис застывает на месте, сделав очередной шаг. Он сбит с толку, — в груди всё стынет, — не знает, как ему реагировать на это. Есть в этих двух словах что-то выходящее вон за рамки отношений президента и секретаря, на много шагов вперёд переступающее все их вечерние беседы. Стоит ли ответить, переступить черту следом? Алексис оборачивается через плечо и видит лишь спину Шлатта — тот убирает бутылки в один из шкафчиков в кабинете и не выглядит так, словно ждёт ответа. Пара секунд раздумий, и, сжимая губы, Алексис молча выходит из кабинета. Ноги сами ведут по коридору, и ковёр скрадывает шаги; чудесное расслабляющее действо вина сходит на нет: в голове опять гудит то о письме, то о Шлатте. Действительно ли он бросил ту идею с речью? Действительно ли любезно пожелал спокойной ночи, когда мог ничего не говорить? Алексис позволяет себе более не держать лицо: хмурится и стискивает зубы, невольно обнажая оскал. Припоминает смазанное опьянением лицо Шлатта и скидывает всё на выпитый коньяк. Президент завтра проснётся с похмельем, осушит пару стаканов воды, вернётся к работе и вряд ли вспомнит хоть слово с ночи. Однако, кое-что по-прежнему не даёт покоя, селится червём тревоги в животе. Как будто одного опьянения мало для объяснения всех странностей, мало для того, чтобы Шлатт так легко отказался от своей идеи, ещё и после неубедительного аргумента, а потом это пожелание… Алексис мотает головой — сейчас у него есть дела поважнее, чем пытаться вытащить иголку из стога сена.-• • •-
«… Надеюсь, твоя затея действительно работает, потому что мои люди не могут сделать и шага. Последние выступления заканчивались только арестом, из-за миротворцев приходится сидеть в тени» Едва видимые клубы пара обводят написанные красивым почерком строки; прохлада ночи колет обожженное сигаретным дымом горло, меж бровей залегает складка. «Всё больше склоняюсь к тому, что придётся брать дистрикты штурмом. Ты и без меня знаешь, чего это требует, и я скоро пальцы сотру постоянно спрашивать: какие новости насчёт поставок? Я не смогу загнать своих людей на глав. завод Четвёртого или ратушу Пятого без оружия, а брать Шестой бесполезно — нас просто зажмут со стороны железной дороги» Что ж, это было ожидаемо. Алексис вновь делает затяжку, позволяя расслабляющему ощущению слабости залить вены и разжать тревожные тиски в груди. Ненадолго, однако; в голове всё громче и больше жужжит о том, что планы окончательно идут наперекосяк, и это заставляет тиски вернуться, сжать только сильнее. «Всё, что я могу сейчас сделать — саботировать ж/д пути от Третьего к Четвёртому. Мы отрежем три дистрикта от остальных, но тогда штурм оставшихся будет невозможен. Я более чем уверен, что железная дорога в сторону Третьего будет забита миротворцами, и для продвижения к Капитолию придётся прибегать к изначальному плану с поднятием восстания среди населения» Алексис чуть ли не слово в слово предвидит следующие строки, и от этого под ложечкой тлеет горечь, будто табак в стержне сигареты; пальцы сжимают оный, и со стороны жжённой части слетает несколько кусочков пепла. «Но здесь помешает твоё "отвлечение". Серьёзно, Квакити, ты можешь увести президента от нас без участия этих душ? Никто не хочет слушать революционеров, находясь под счастливым впечатлением от Голодных Игр!» С губ слетает раздражённое цоканье. Нет смысла злиться на Уильяма, — в конце-концов, он прав, — но рука, держащая письмо, всё равно напрягается, и под пальцами трещит бумага. «Ф. передаёт, что в рядах миротворцев снова перетасовка. Вряд ли мы сможем связаться в ближайшие недели, начиная с понедельника. Отправлю письмо, как связь наладится. Если тебе есть, что сказать сейчас, то не медли с ответом. — Уилбур» Алексис прикладывает практически выкуренную сигарету к краю письма и наблюдает, как то загорается. Тлеет и чернеет бумага, слабый огонёк пожирает её; в черноте растворяются буквы, за буквами — слова. Письмо растворяется прямо в руке Алексиса, что бесстрашно держит остатки бумаги, холодным взглядом обводя огоньки, медленно идущие к пальцам. Времени хватает на очередную затяжку, медленную и глубокую; Алексис выдыхает смердящий сигаретный дым поверх серого — от огня — в попытке то ли замаскировать, то ли смешать с оным. Лёгкие, холодные от слабости в крови, обжигает колкий запах дыма; резь щекочет горло, и вдох прохладного ночного воздуха вызывает глухой кашель. Когда огонь доходит до пальцев, Алексис позволяет ему мазнуть по голой коже, а затем смахивает, чтоб потух. Выкуренная сигарета мягко кладётся в специальную чашу, письмо сожжено, и более ничего не держит здесь, на балконе. Но Алексис остаётся. Опирается локтями на перила, зевает, прикрываясь запястьем. Ночной Капитолий, полный огней в окнах и на улицах — воистину красивое зрелище; и вытянутые силуэты небоскрёбов чернеют на фоне тёмно-синего, почти беззвёздного неба. Но с шумом звучит выдох, и в сердце колет тоска. Капитолий Панема — ничто по сравнению с родным Лас-Невадасом — городом, в котором жизнь кипит круглые сутки. И, смотря на пустые улицы, где лишь изредка проходит конный экипаж, Алексис хмыкает — припоминает, что местные зовут это ночной жизнью. Однако, Капитолий тих, и вид на него расслабляет не хуже сигарет. Жаль, что сонливость тяжелит мышцы, а в голове жужжит про ответ на письмо. Алексис разворачивается и выходит с балкона, зная, что этой ночью снова прогуляется по пустым улицам.