Человек, одержимый новой идеей, успокоится, только осуществив её.
Марк Твен.
Николай был готов кончить сразу после ухода Достоевского, но металл, усаженный довольно глубоко в уретру, не давал этого сделать, а прикованные запястья уже саднили от попыток избавиться от твёрдых кандалов. Юноше приходилось сильно извиваться на кровати, чтобы избавиться от мерзкого ощущения, это приносило илюзию лёгкого облегчения. Вскоре возбуждение стало болезненным и невозможность получить долгожданный оргазм приравнялась к пытке, длина которой — вечность.
Белокурый с горем пополам перевернулся на живот, перекрещивая руки и потираясь пахом о постель. Но никакой из испробованных способов не помогал, оставалось лишь смириться и попытаться привыкнуть. Рука неосознанно схватилась за цепь, до боли сжимая в кулаке, несильно попуская хватку, а после повторяя. Это зацикленное действие немного помогало успокоиться.
Лицо обессиленно уткнулось в подушку, пачкая её слюнями и слезами, приглушая громкие стоны и резкие вскрики, мешая сделать полноценный вдох. Вибратор успешно выбивал последний воздух из лёгких, не давая шанса на спокойствие или минимальный отдых. Голова у парня, к слову, всё ещё болела, только вот, в свете последних событий, пришлось откинуть её на второй план, упорно игнорируя.
Юноша мимолётно подметил, что его длинные волосы растрепались и несколько тонких прядей выбились из светлой косы, путаясь, а чёлка без препятствий лезла в глаза.
Как же это всё унизительно. Парень ощущал себя никак иначе, кроме как дешёвой проституткой, отдающейся каждому желающему. Затуманенные мысли особо не помогали, лишь ухудшали положение дел, заставляя жертву приуныть и задуматься о том, чтобы прекратить бороться. Достоевский же не может сделать с ним ничего серьёзного, правда? Когда это всё закончится, он обязан выпустить Николая и всё будет как прежде. Блондин даже не заикнётся о похищении и насилии в его сторону, только бы его отпустили.
— Федя…! Мх, пожалуйста, — простонал белокурый как можно громче, чтобы его точно услышали. В надежде, что похититель не ушёл далеко и всё же услышит просьбу и помилует его, юноша хныкал. Никто не зашёл ни через минуту, ни через пять, ни через десять и даже через полчаса единственным, кто издавал звуки был он сам. Никакого скрипа половиц или щелчка поворачивающейся дверной ручки. Абсолютная тишина. Словно он находился в доме один на один с собой. Хотя, кто знает, возможно так и было и Фёдор решил его вот так бросить.
Время, будто резиновое, тянулось неимоверно долго и когда ключ вставили в замочную скважину, а дверь с мерзким естественным для неё скрипом отворилась — некому было смазать петли; Николай этого даже не заметил.
Достоевский, со спокойным лицом подошёл ближе, заглядывая в мутные глаза. Со стороны могло даже показаться, что жертва вновь отключился или был близок к этому. На лице уже почти нельзя было различить эмоций. Из наиболее чётких выражалась только усталость. Парень медленно окинул мучителя измученным взглядом, и попытался потянуться к нему скованной рукой, как всегда безрезультатно. Он хотел бы умолять о пощаде, только вот во рту ужасно пересохло.
— Прошло больше времени, чем ты обещал… — с запинками и вздохами всё же произнёс Николай, считая себя сейчас более, чем героем. — Пожалуйста, ах-х, дай мне кончить.
— О? Нет, прошло ровно полтора часа, — Достоевский улыбнулся и взглянул на того в ответ такими же глазами, какими смотрел врач в психиатрической больнице на пациента, сказавшего очередной бред.
Следом за фразой брюнета последовало длинное молчание, то-ли Гоголь задумался, то ли просто не имел сил что-либо ответить. Но Фёдор обещал, так что выполнит своё слово и позволит младшему получить оргазм.
— Ложись на спину и разведи ноги. — приказал тот, и юноша послушно выполнил то, что от него требовали, пусть и с огромным трудом.
Старший медленно, будто растягивая и смакуя момент,
на самом деле это была лишь безопасность, достал мешающий предмет, после чего Николай незамедлительно кончил. Вязкая сперма попала на живот и руку старшего, на что тот с отвращением недовольно фыркнул.
Достоевский поднёс ладонь к лицу младшего, чуть ли не засовывая её тому в рот, чтобы белёсая жидкость была слизана её же хозяином. А у Гоголя не было сил на сопротивление, да и у него еле получилось их найти даже на то, чтобы открыть рот пошире и высунуть язык, чтобы слизать, не говоря уже о чём-то действительно полезном в данный момент.
Вибратор с таким же успехом вскоре был выключен и изъят из подрагивающего после оргазма тела. Белокурый был готов поклониться старшему прямо в ноги за то, что тот не соврал и помиловал его.
— Освободи руки… — утомлённо попросил младший, вздыхая. Казалось бы, он только недавно проснулся, а уже снова хочет спать. Просто закрыть глаза и больше никогда не просыпаться. Он чувствовал себя омерзительно, но кандалы, всё ещё давящие на запястья, делали ещё хуже морально. Уже было наплевать на саднящую боль в руках и заднице, это всё не было так важно. Куда важнее моральная боль от предательства и насилия.
— Скажи, Сигма был лучше? — вновь проигнорировал просьбу Фёдор, наклонившись и оставив лёгкий поцелуй на внутренней стороне бедра юноши.
Николай вздрогнул и попытался отодвинуться, его словно пробил озноб, когда он услышал вопрос коллеги. Шокированно взглянув на того, парень оскорблённо воскликнул: — Мы с ним не занимались сексом!
Злость на секунду пересилила остальные чувства и Гоголь даже почти забыл о своём положении. Как он должен себя чувствовать? Его девственную задницу только что насиловали целых полтора часа и не кто попало — не рандомный прохожий с улицы, а самый близкий для него человек. И у брюнета ещё смелости хватает говорить подобные вещи прямо в лицо?
— Освободи мои руки и мы сможем спокойно поговорить, — в попытке успокоиться, белокурый сделал глубокий вдох и выдох. Сейчас его обязательно отпустят, потому что Достоевский взял то, что хотел, ему незачем удерживать младшего здесь. По крайней мере, последнему так казалось, он искренне хотел верить в то, что его мучениям пришёл конец.
Старший молча собрал одежду с пола и, прихватив игрушки с кровати, закрыл это всё в том же шкафу на ключ, перекрывая доступ к «ненужным» вещам.
После, он подошёл ближе, освобождая лишь одну руку — правую, оставляя вторую в плену жёсткого металла. Пытаясь осознать произошедшее, Гоголь со страхом взглянул в яркие глаза. Нет, не похоже на то, чтобы приятель злился, это что-то другое. На лице читалось скорее не удовлетворение результатом или разочарование, но нисколько не злость. Возможно, отчасти это выглядело как ревность, но юноша тут же отбросил эту догадку с мыслью «Да быть такого не может, ему это ни к чему».
Блондин на несколько секунд зажмурился, ощущая мгновенный прилив головной боли и потирая ушибленное запястье о ногу, чтобы хоть как-то улучшить себе жизнь. Казалось бы, куда уже хуже.
— А вторую? — с испуганным удивлением продолжал глядеть младший, расширив глаза. До него всё ещё туго доходила разного рода информация и это не учитывая снотворного, но он всё равно пытался вести продуктивный разговор, дабы выпросить долгожданную свободу.
— Не тебе решать, что я буду делать, — усмехнулся брюнет. «До жути наивный. Так мило» — подумал он, погладив чужую щёку и отбросив взмокшие от пота светлые пряди со лба. Николаю в этот момент хотелось откусить длинные пальцы к чертям. Так, чтобы мясо сдёрлось под давлением зубов, а кость треснула.
Ему так долго пришлось добиваться того, что он называет «Свободой», нужно было всего несколько шагов для окончания его плана. Зачем? Почему Федя всё испортил? Просто стоптал все мечты и надежды в порошок, заточив его здесь непонятно с какой целью.
— Отпусти, отпусти, отпусти, отпусти, — на грани между шёпотом и обычной громкостью голоса повторял Николай. Ему так плохо, как, казалось, никогда не было (пусть каждый из них знал, что было). Пальцы прикованной руки судорожно сжимали цепь до побелевших от приложенной силы костяшек и фаланг. Больно.
На глаза вновь навернулись слёзы и парень почувствовал себя какой-нибудь слезливой барышней из мелодрамы. Той самой, у которой после многолетнего счастья всё в миг пошло по пизде, а после из ниоткуда к отчаянной даме приходит спаситель, выручая из всех передряг. Жаль только, что в жизни такого не бывает. Он бы не отказался от «принца/принцессы на белом коне», лишь бы просто иметь возможность выбраться отсюда и вдохнуть чистый свежий воздух. Не это его пыльное подобие.
Достоевский издал смешок, элегантно пряча его за бледной ладонью, а после наклонился к чужому лицу, заглядывая в покрасневшие глаза, слёзы уже были готовы вот-вот скатиться по щекам, пачкая лицо солёной горечью. Нет ничего хуже моральной боли, особенно когда до этого ты не так часто её переживал. Нет ничего хуже предательства доверившихся.
Мягкая улыбка скользнула на лице старшего. Не так должен реагировать человек на горе и слёзы любимого человека, особенно если он сам стал их причиной. Но такое открытие увидеть заплаканное лицо вновь, спустя столько лет не могло не радовать.
— Красивый, — сделал комплимент Фёдор, коротко поцеловав партнёра в губы, чтобы тот не успел даже опомниться, дабы что-то сделать в ответ. Клоун лишь слегка удивился, наконец позволяя слёзам стечь по лицу. — Настолько красивый, что я не хочу чтобы кто-то другой видел тебя.
Николаю уже плевать на любые слова из уст напарника, пусть говорит что угодно, лишь бы только его отпустили. Воздуха категорически не хватает, у блондина дыхание сбито, а сердце будто бы танцевало чечетку в попытке сломать рёбра и вырваться наружу.
Брюнет погладил жертву по голове, делая вид, что пытается успокоить. Он не собирался его отпускать с самого начала, как он может просто взять и выбросить единственного за всю жизнь важного человека. Если любого другого он готов продать на рынке за пять копеек, то Гоголя он не отдал бы даже за все деньги мира — такую огромную ценность он представляет.
Но счастье или его подобие медленно разливалось по телу, вызывая тёплое покалывание в кончиках пальцев и нездоровую улыбку на лице.
Успокоившись, вернее, ощутив, что слёзы «закончились», а глаза начали жечь, белокурый неотрывно смотрел только на своего похитителя. Он размышлял о причинах его действий и ни на секунду не отводил взгляд, отвлекался лишь на моргание, иногда забывая и о нём.
Достоевский, имея наглость, лёг рядом с парнем, обнимая, благо, кровать была достаточно большой, чтобы свободно уместить двоих человек. Объятия от этого человека — последнее, чего хотелось бы Гоголю, но его мнение ведь никто не будет слушать. Когда кто-то прислушивался к мнению пленника?
Пытаясь игнорировать дрожь в теле, блондин вновь уснул всего через несколько минут. Видимо, на его организме сильно сказалась моральная и физическая усталость, так что со сном особых проблем не было. Фёдор ухмыльнулся, притягивая безвольное тело ближе и, не глядя, перебирая пушистые пряди на затылке.
— С этих пор ты только мой и я не посмею тебя отдать кому-то другому. Сколько мне нужно будет сделать, чтобы ты сам захотел остаться здесь, рядом со мной? — прошептал юноша, размышляя о дальнейших действиях.
