У самого злого человека расцветает лицо, когда ему говорят, что его любят. Стало быть, в этом счастье…
Лев Николаевич Толстой.
— Вы с Фёдором… как бы… эм, ну, — замялся парень, нервно заламывая пальцы. Казалось, что с таким нажимом они имели вероятность в одно мгновение со специфическим хрустом сломаться. Может быть, не стоило начинать об этом разговор, если даже Гоголь, будучи главной марионеткой в спектакле Достоевского, по окончанию, просто молча оделся, удивительно, в обычную одежду, такую же, в которой ходят обычные люди, чмокнул брюнета в краешек губ и подошёл к младшему, помогая подняться. После, поддерживая под локоть, повёл его в другую комнату, усадил на диван и заставил выпрямить травмированную ногу.
— М? Встречаемся ли мы? Если ты хочешь спросить об этом, то нет, — с привычной улыбкой отвечал Николай, рыская по тумбочкам, чувствуя на себе тяжёлый взгляд Сигмы и Гончарова, появившегося здесь не так давно, понимающего, что если любовник хозяина продолжит в том же духе, то это место превратится в руины, как после торнадо. Поэтому, прикусив губу
и свою гордость, достал из нужного места аптечку, и поставил небольшую белую коробку рядом с гостем. После этого пришлось выйти в коридор, чтобы не нарушать разговор длинноволосых и не мешать Достоевскому его подслушивать через приоткрытую дверь.
Для администратора Казино говорить об этом неловко, что и не удивительно после такого «травмирующего» зрелища, поэтому тот некоторое время молчит, пытаясь связать собственные мысли между собой в подобие цепочки. Взгляд бегает за Гоголем, за тем, как юноша активно роется в аптечке, вытаскивая оттуда эластичный бинт, бросая его в спинку дивана. Тот, отпрыгивая, падает на твёрдую ткань мебели и оказывается в руках светловолосого, скорее рефлекторно, чем осознанно поймавшего предмет, грозившийся в ту же секунду упасть на пол.
— Почему вы тогда…? — его лицо красное, а глаза выражают непонимание, он никак не мог решиться сказать что-то такое смущающее и «грязное», надеясь, что собеседник прочитает его мысли и ответит наперёд, как он обычно и делает.
Гоголь промолчал, опуская голову и сжимая губы в тонкую полоску, не зная что ответить, прекрасно понимая о чём говорит сидящий напротив. Старший сел на пол, подгибая под себя колени, положил на них чужую ногу и помог разуться.
— Розовые носки с единорогами - это мило, я оценил, — засмеялся юноша, отбирая из дрожащих рук краснющего от стыда коллеги бинт и разматывая длинный кусок ткани. Эластичный бинт используют для фиксации конечности в одном положении, когда та сломана, вывихнута или при обычном растяжении — обстоятельства не имеют особого значения —, поэтому тот не требует лишних махинаций. Благодаря этому, всего спустя несколько минут, чужая нога была тщательно перемотана, Гоголь ободряюще хлопнул по ней рукой, слыша болезненное «ай» в ответ.
— Через неделю снова будешь здоров, как бык. Наверное, — сиял Николай, улыбаясь во все тридцать два, непонятно от общения ли с приятелем, по которому, возможно, соскучился, или, может, причина хорошего настроения в недавно испытанном оргазме? Кто может знать истинные чувства клоуна? Никто, если тот не скажет напрямую свои мысли, не прячась за толстыми масками, не сможет его понять.
Белокурый прикрыл глаза, напоминая милый приветливый смайлик, и Сигма, не сдержавшись, протянул руку к пушистым волосам, с грустной улыбкой зарываясь пальцами в запутанную и влажную копну. Он и правда волновался, даже о таком, как Николай, вернее сказать, в последнее время только о нём. В этой жизни всё, за что он может цепляться — только лишь Небесное казино, его работники и посетители, отчасти Фёдор и, конечно, Николай Васильевич собственной персоной, как бы прискорбно это не звучало, являющиеся его домом и семьёй, пускай и странными, но за столь короткое время успевшими стать столь родными и уютными. В голове даже успела проскочить мысль о том, как он докатился до такого ужаса, как признание самому себе в том, что к Гоголю он всё же не так равнодушен, как казалось когда-то. Иначе бы не стал прибегать к таким масштабным способам поиска, понятное дело и, тем более, не шёл бы против Фёдора, рискуя своим здравым рассудком или даже жизнью.
Задумавшись, Сигма не сразу заметил шокированное лицо собеседника и то, как тот чаще задышал, через некоторое время подрываясь и падая назад, отползая и пряча голову в ногах, судорожно закрывая макушку обеими руками, лишь бы к ней снова не притронулись.
«Да что с тобой такое?» — размышлял младший, нахмурив брови. То, что коллега вёл себя странно — мягко сказано. Он никак не мог себе объяснить такую перемену в поведении друга, будто бы тот просидел в обезьяннике по меньшей мере год. Чужое поведение противоречит само себе — сначала Николай сам лезет к нему обниматься и в шутку зажимает по углам, а потом, бац, и всё это в момент пропадает, всё внимание старшего уделено только Достоевскому, он может говорить только о нём и обращать внимание только на него. Лучше любого, даже самого верного питомца.
Белокурый вновь предпринял попытку притронуться к другу, мягко положив ладонь на локоть, с некой нежностью погладив её через тонкую ткань одежды, словно пытаясь таким способом понять, что произошло, но тот, с истерическим визгом «Не прикасайся!», с силой оттолкнул бледную руку от себя, не поднимая головы. Наверное, так ему сейчас спокойнее? Вздохнув, младший оставил свои попытки и отошёл на шаг, присаживаясь напротив на пол, будто пытаясь успокоить и составить компанию, показать, что он не один и у него есть поддержка.
— Не трогаю, всё хорошо. Видишь? — юноша напряжённо положил руки по бокам от себя, сжимая их в кулаки, опираясь спиной о диванчик, внимательно наблюдая за собеседником.
Тот посидел в подобном положении ещё некоторое время, после убирая руки и посмотрел на лицо младшего, выражая ещё большее удивление, чем раньше, будто категорически не хотел делать что-то подобное, но под влиянием момента всё же решился.
— Почему ты так реагируешь? — поинтересовался светловолосый, с лёгким нажимом касаясь собственной травмированной ноги, — он, — парень показал взглядом на дверь и понизил громкость голоса до полушёпота, — что-то с тобой делает? Насилует или угрожает? Я не смогу помочь, пока ты не скажешь, что произошло.
— Нет-нет! Фёдор мне не сделал ничего плохого, как ты мог так о нём подумать? — как-то панически парировал Николай, пытаясь защитить партнёра от подобных обвинений, ведь это — часть их договора.
Сигма опустил голову, вперив взгляд в пол, судорожно обдумывая полученную информацию. Всё совсем не так, как он ожидал с самого начала. Думалось, что Николая вообще здесь не будет, а если и будет, то он объяснит, что произошло и всё будет как прежде, без этой напряжённости и волнения за друга. Но все ожидания в один момент пустили трещину и разломились, словно стекло. Всё не может быть как прежде, это и дураку понятно. Гоголь ведёт себя странно и совершенно не подпускает младшего к себе, хотя и позволяет себе незначительные касания, но исключительно со своей стороны. Достоевский же ведёт себя как обычно, своеобразно развлекаясь за счёт нервов и эмоций окружающих.
— Пусть так, ладно, — страдальчески вздохнул младший, прижимая пальцы к вискам и потирая, надеясь, что разболевшаяся голова перестанет причинять дискомфорт, — но ты всегда можешь рассчитывать на меня и без излишних переживаний поделиться со мной чем угодно, понимаешь? Только скажи, если что-то случится.
Николай усмехнулся, издал тихий смешок, посчитав пафосные речи смешными, и упал на пол звёздочкой, прикрывая глаза и ничего не отвечая. Повытирает пол собой, Гончаров бы был не против, ещё и палку от швабры в задницу засунул бы по возможности, чтобы уборку упростить. Но вскоре пришлось подняться с пола, чтобы как следует удовлетворить желание прокашляться и выхаркать к чертям все органы под странно скосившимся взглядом Сигмы, на лице которого читалось что-то вроде «И как ты умудрился так простудиться?», так и не сказанное вслух.
***
— Хорошо сыграл? — назойливо спрашивал Николай уже в третий раз за последнюю минуту, потираясь пахом о худощавое бедро брюнета, вновь оказываясь в такой позиции — на коленях Фёдора — только теперь не на стуле, а на диванчике в той самой комнате, где всего полчаса назад сидел Сигма. Спустя всё это время Иван почему-то так и не вернулся, впрочем, никому и не было до него дела. Может быть, ушёл куда-то, посчитав разговор слишком длинным, чтобы переждать его сидя на лестнице. — Я был хорошим мальчиком?
— Не держи меня за дурака, ещё немного и ты бы проиграл, — спокойным тоном произнёс Достоевский, не предъявляя никаких обвинений в сторону парня, скорее принимая этот факт как должное, мягко касаясь светлых волос, поглаживая, — знаешь же, что я слышал всё до последнего слова.
Клоун, не слыша чужой речи, только наслаждаясь приятным тембром голоса, бы замурчал от столь приятных касаний, если бы только мог, но в итоге лишь устало промычал и положил голову на плечо, уткнулся носом в шею, вдыхая такой родной и привычный запах. Всего минуту назад ему хотелось секса, а сейчас хотелось проигнорировать проблему стояка — член и без того сам упадёт, если его не трогать — и продолжить нежиться в чужих объятиях, что, к счастью, ему позволили, успокаивающе выводя узоры на спине вдоль позвоночника и продолжая свободной рукой перебирать пушистые пряди. Ну любит Фёдор его волосы, что греха таить? Часами мог бы с ними играться, Николаю это только льстит и приносит удовлетворение.
Вообще, почти любой знак внимания от Достоевского им ценился, неважно, была ли это подобная мелочь вроде обычного разговора ни о чём, таких уютных «посиделок»; или целый день, проведённый в компании друг друга. Гоголем ценился даже секундный взгляд прожигающих сиреневых глаз, направленный на свою персону, и сбитое дыхание, которое тот так тщательно и безуспешно пытался скрыть, горячо ощущаемое на оголённой коже.
— Но, так уж и быть, я сдержу своё слово, — хмыкнул Фёдор, прижимая расслабленное тело ближе к себе. Николай улыбнулся, ожидая такой ответ и поёрзал, устраиваясь поудобнее, оставил невесомый поцелуй на шее парня. Он рад тому, что добился своей цели и окончательно выбрался из этого злополучного подвала. Теперь клоун немного ближе к свободе.
— Спасибо. За то, что позволил мне выиграть и за всё это представление, было забавно поиздеваться над Сигмой, — поблагодарил того юноша, потеревшись носом об открытый участок тела. Давно он не чувствовал утомляюще сильное веселье и азарт. Но это определённо того стоило, даже если сейчас от эмоционального перенапряжения жутко хотелось спать, желательно, в объятиях Достоевского, зная, что тот его не оставит. По крайней мере, без причины точно.
