Светотень

Серое небо, старый мост, река, несущая тяжёлые, тёмные воды куда-то в море. Наверно, в море… С виду река такая большая и свободная, грозная, прекрасная. А на самом деле её грязные, мутные воды, полные нечистот, заперты в бетонные берега. Нет у неё свободы, нет у неё выбора, совсем как у людей, которые ходят по этому мосту, по этим улицам, и кажутся такими значительными… а на деле внутри у них грязь и несвобода. Так думал молодой мужчина, стоявший у перил моста, остановившимся взглядом глядя на тёмную водную гладь где-то там, внизу. Вода звала, звала высота — какой-то философ или писатель обозначил это чувство «зовом бездны»[1]. И ещё что-то о том, что самоубийство — высшая степень свободы. Или возможность выбора — это свобода? Где, когда, от кого он об этом слышал — мужчина не помнил. Наверно, это был отголосок очередного заумного спора его друзей. Тобиас закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Холод металла под руками, крепко сжавшими перила, ветер, трепавший волосы и отгонявший запах с реки. И чувство высоты, головокружительное и приятное. Да, приятное. Ещё как! Опасность щекотала душу, дразнила и веселила, как скорость, как вино, как игра в карты. Он вздохнул, запрокинул голову и взглянул на далёкое небо. Там, наверху, немного посветлело, между тучами проглянул луч неяркого весеннего солнца. Не очень-то тут заметна весна, но… …Но, как ни крути, чувства самоубийцы Тобиас Снейп не мог понять ну никак. Хоть ты тресни! Хоть в доску расшибись! Полный, полный провал. А ведь он стоял в этом мрачном, некрасивом месте и вспоминал всё самое тяжёлое и трудное, что было в его жизни. Детство. Постоянно сменяющиеся няньки. Мать, вечно нервная, больная. Чуждый, страшный отец. Дорогая частная школа, где он всегда был не к месту. Науки давались ему чересчур легко, и, наспех выучив уроки, Тобиас искал развлечений. Он был одним из первых учеников, его называли весьма многообещающим мальчиком, но все они — все эти лучшие учителя, — думали только о том, как выжать из него как можно больше. Им было плевать, что с ним станет; если бы он свихнулся от всех этих бесконечных занятий и зубрёжек, они бы даже ухом не повели. А Тобиас был ещё ребёнком, ему хотелось веселиться и дышать вольным воздухом. Но никто его не понимал. А потом пошли эти вечные придирки, пустые упрёки, и учителя просто из принципа — он был уверен, — не ставили ему высоких оценок. И что, если вместо столбиков унылых цифр и скучных конспектов на страницах его тетрадей оживали остроумные карикатуры и истории в картинках, не всегда приличного содержания?.. Зато ни у кого из этих идеальных зубрил, которых все хвалили, не было такой памяти, такой сообразительности, никто не давал таких оригинальных… но, увы, с каждым годом всё более абсурдных и далёких от понимания наук ответов. Он окончил школу последним учеником, его едва не выбросили оттуда со скандалом из-за одной истории — ой, какой невинной и смешной та Дикая Выходка казалась теперь взрослому мужчине! Но тогда его друзья — а он считал настоящими друзьями тех ребят, с которыми весело проводил время, — впервые предали Тобиаса. Это было больно. Но, если честно, не так уж трудно пережить то предательство, хотя что-то светлое и хорошее, несомненно, умерло в его душе в тот злополучный день. Хуже было потом. Его отношения с отцом превратились в настоящую войну. Это была битва двух бульдогов, одинаково упрямых и бескомпромиссных. Однажды Тобиас ушёл из дома в неизвестность, оставив тирана-отца задыхаться в его собственной мещанской клетке. Судья по профессии, этот человек считал себя Высшим Судией и в частной жизни, но, по мнению Тобиаса, то был уже перебор. Как все шестнадцатилетние, парень был твёрдо уверен, что разбирается в жизни гораздо лучше всяких отсталых стариканов, повёрнутых на кодексах и прецедентах. Тобиас был свободным человеком, он уже являлся художником по духу и должен был стать художником по профессии. Ему одинаково удавались и юмористические зарисовки, и пейзажи с игрой света и тени, и выражение человеческих глаз. А если кому-то чего-то не хватало, то они понимали не больше, чем те зануды-учителя. Он без особого труда сдавал творческие экзамены то здесь, то там, но окончить полный курс так нигде и не смог. Среди художников оказалось немало бюрократов, зануд и старых завистников, которым поперёк горла стояли молодые и независимые таланты. А Тобиас был свободным человеком, он терпеть не мог принуждения, не выносил, когда его душили и притесняли. Его дар захиреет и погибнет, если он не бросит очередного учебного заведения. Так заверял он мать, свою бледную, бедную, но любящую мать, которая кивала ему с грустной улыбкой, смотрела погасшими глазами, всё прощала и понимала. Одна она понимала его. Одна была к нему добра. Если бы не мать, он не пережил бы так легко всех этих полных кочевий и разочарований лет. Отец не пускал его на порог дома, но мать всегда находила сына, или сын находил её на одном из тех приморских курортов, где она лечила свои нервы. Нора-Джейн Снейп имела длинный список заболеваний и сама не помнила их — или была не в состоянии выговорить. Ей всегда чего-то не хватало на этой земле, и горько было глядеть на её муки. Горько и стыдно. От миссис Снейп Тобиас уходил полным намерений добиться богатства и славы — быть может, это было то самое, без чего его матери жизнь не мила? Но даже больная и несчастная, Нора-Джейн Снейп была самой лучшей женщиной из всех, кого он знал, и единственной, на кого можно было положиться. Его ровесницы были совсем иными. Красавицы-модели, с которых Тобиас рисовал картины, однокурсницы, девушки, крутившиеся в пестром кругу его друзей, — ни с одной из них он не нашёл счастья. Он дарил их искренней любовью и готов был отдать ради них жизнь (совсем не метафорически: из-за одной девицы его однажды серьёзно избили), а легкомысленные создания требовали подарков более материальных, и, не дождавшись их, уходили в ночь. На уме у них были одни деньги да дорогие развлечения; ни одна из них не умела ни заботиться, ни любить. Они знали, как брать, но не желали ничего отдавать взамен. Ну, почти ничего… Но мать, впрочем, ещё верила в чудеса. Во время последней их встречи она говорила, что ей осталось недолго жить, и просила найти хорошую девушку, чтобы она, Нора-Джейн, была спокойна за сына. Пожалуй, это была её единственная просьба за всю его жизнь. Во время их последней встречи… он не верил, не мог представить себе, что та встреча будет последней. Полгода назад, ровно полгода, на плечи Тобиаса обрушилось настоящее, подлинное горе, с которым разочарования в девушках и друзьях, весёлых спутниках его путаных дней, не шли ни в какое сравнение. Его мать умерла — умерла от передозировки снотворного, навеки уснув в собственной постели. Он был уверен, что она покончила с собой. Жизнь уже давно её тяготила. Тобиас вспоминал мучительную тягучесть горьких минут во время строгих похорон в кругу немногих родственников и бывших коллег его матери. Она не общалась с ними уже много лет, и эти люди вспоминали о ней как об умной, энергичной, блестяще образованной женщине, говорили о её победах и успехах, о которых сын и не подозревал. На людях отец и сын держались с пристойной холодностью. Но это краткое перемирие лишь оттеняло отвратительную, безобразную сцену, какую они закатили, оставшись наедине. — Она умерла от передозировки, так? Разве она не умела рассчитать дозу? — Оставим это. Молчи. — Ах, оставим? Разумеется! Мы оставляем всё, что портит идеальную репутацию господина судьи! Мы бережно храним его покой! Даже ценой своей жизни! Я хочу знать, отчего она умерла! Что с ней творилось? Почему из той великой женщины, о которой здесь все говорили, она превратилась в ту больную, которую помню я? Не обошлось ли здесь… не без твоего тлетворного влияния, а? Старик протянул руку, точно хотел схватить сына за воротник или ударить по щеке. Но его жилистая рука, дрожа, так и замерла в воздухе. — И ты ещё смеешь поднимать голос? Ты? Это ты, наглое, эгоистичное создание, ты убил её! Только ты! Это началось с самого твоего рождения. Ты выпил из неё все соки, и она уже никогда не была прежней! А после... твоё бессмысленное существование отравило ей последние дни! Ты только и мог, что мазать по холсту левой ногой, бросать один колледж за другим и клянчить у неё деньги! Полюбуйся на дело своих рук! Полюбуйся! Теперь тебе осталось свести в могилу только меня, но я так просто не поддамся! В тот день Тобиас окончательно и бесповоротно покинул отцовский дом. Впрочем, теперь у него был и свой дом, собственный. Больше не было необходимости кочевать от одной съёмной студии к другой, гостить у друзей, прося ночлега. Дом родителей Норы-Джейн Снейп, некогда живших в крошечном городишке в Манчестере, теперь принадлежал ему. Она оформила все документы так, чтобы даже господин судья не мог лишить Тобиаса права унаследовать старое семейное гнездо. Мать надеялась, что здесь сын обретёт то, что сама она давно потеряла. Но Тобиас не знал, что искать. Очередной творческий кризис, горе утраты, растерянность и злость охватывали его то и дело, переворачивая и вытягивая душу. Жизнь иногда казалась невыносимой. Он хотел бы выполнить последний завет матери — жениться на хорошей девушке, только вот где её взять?.. И как с ней быть? Он топил горе в вине и не находил облегчения. И всё же… всё же, стоя под весенним ветром на одиноком мосту, Тобиас не мог понять, как люди так легко и просто расстаются с жизнью. [1] «Зов пустоты», «зов бездны» — термин, введённый французским философом-экзистенциалистом Жан-Полем Сартром в книге «Бытие и ничто» (1943). «Зов пустоты» — это то необъяснимое, противоестественное желание прыгнуть с большой высоты (не связанное со стремлением оборвать свою жизнь), которое испытывает большинство людей, стоя у края пропасти /на мосту и в других подобных местах. Биологи объясняют это странное состояние особенностями работы вестибулярного аппарата. Чем лучше человек владеет своим телом, чем лучше контролирует его, тем меньше у него шансов услышать «зов пустоты». Стало быть, Северус, став взрослым человеком и научившись летать безо всяких вспомогательных приспособлений, наверняка ничего подобного уже не испытывал.