Выбирая снова и снова

У него в голове пустота. Во всем теле пустота. Спасибо мощным обезболивающим, которые, кажется, запрещены в некоторых странах, как наркотические вещества, и бездушию его партнера. Сережа в него стрелял. Сережа хотел его убить. Не убил только по случаю — везение Волкова спасло напрасно. Несработавший ошейник, дрожащая от тяжести пистолета рука — глупое везение, которое лишь немного уберегло от верной смерти. Она наступила бы точно. Но почему-то опять обогнула. У Олега не было сил даже на слезы. Он не чувствовал саднящего горла, не чувствовал полыхающей агонии в легких, не чувствовал отнявшейся руки, не чувствовал пробитого живота. Не чувствовал только начавшего свое развитие ребенка. Глупо привязываться к сгустку клеток, который еще даже на человека не был похож. Олег уверял себя в минуты просветления, что не жалеет нисколько, он ведь и не стремился к появлению ребенка. Пытался сам себя убедить, что его не убивает новость о бесплодии. Его ничего не убивает в тот момент — даже съехавший Разумовский — благодаря как-то особенно мотивированных врачей и лошадиной дозы успокоительных. Пусто. Наверно, и к счастью, что ничего нет. Как оказалось, что-то иметь, заполнять свои мысли этим намного болезненнее и печальнее, чем не иметь ничего. А иметь и потерять кажется хуже смерти. В какой-то момент Олег малодушно помышляет отключить сам себя от аппаратов, чтобы не продлевать миг ухода. И он бы справился, да руки были прикованы к кровати — врачи явно ожидали чего-то подобного от пациента с посттравматическим синдромом. Он, кажется, был уже вписан в ДНК Волкова. Приходят врачи, опрашивают на ломанном английском. Он ничего не говорит. Приходят из полиции и других органов, пытаются добиться показаний и признаний. Он ничего не говорит. Просто не может: и трубка еще находится в горле, подавая кислород прямо в слабые легкие, и связки повреждены, что хоть какое-то восстановление голоса займет не меньше года. Да и не хочет говорить. Кем-кем, а крысой Волков никогда не был, никогда не сливал информацию, даже на предателей. С предателями всегда расправлялся сам — быстро, без лишней шумихи и кроваво. Оказалось, что омега мстителен, всегда было это дикое зернышко, требующее око за око. А если и мог, и хотел говорить, то объяснить бы все равно никак не получилось. Он себе не мог растолковать, что произошло, как произошло. Почему? За что? Плакать Олег не мог, да и если бы мог, то вряд ли бы стал. От отчаяния не плачут, от отчаяния воют раненным зверем, отпуская все человеческое. А Волков вообще прекратил плакать еще в детстве, потому что за слабость били. Может, и сейчас он получил за свою слабость? За чертову привязанность и слепую преданность? Вадим оказывался прав, как никогда — чувства к Разумовскому привели Олега к погибели. Отказался бы он, если знал исход? Не полетел бы спасать, не вытаскивал бы из тюрьмы? Если да кабы… Бессмысленные размышления и фантазии, которые появляются в краткие мгновения просветления вместе с затапливающей болью и отчаянием. Он бы не отказался. Вот в чем всегда был уверен, так это в своих решениях — если принял, то идти до конца без сожалений. Надо было лететь. Надо было спасать. Надо было через это пройти. Зачем? Наверно, чтобы прозреть. Наконец до конца раскрыть это безумие, таящееся в его альфе, которое до этого проявлялось лишь в решительности, твердости и неком бесстрашии. А потом начались убийства. И это не было страшно или пугающе, в конце концов омега тоже не без греха, у него не то что руки, он по шею в крови. Страшнее были пять выстрелов. Спасибо, что не в спину. Немного приятно, что им обоим хватило смелости смотреть друг другу в глаза перед завершением. Глупо и безнадежно, но Олег не хочет, чтобы это был конец. В момент пустоты у него продолжает вертеться вопрос «За что?», который глухим эхом раздается в голове и нутре. Он хочет его озвучить. Он хочет получить ответ. Понять, чем провинился, чем заслужил такое наказание, почему его нужно было так уничтожать, приносить столько боли. Олег хотел вновь посмотреть в эти равнодушные глаза и задать этот вопрос и услышать ответ. Любой, какой бы он ни был, но только честный. Если для Разумовского омега стал лишь инструментом, то он хочет это услышать. Все это время Сергей то морозился, то разжигался страстью, то выгонял, то держал рядом. Никакой определенности, никакой прямолинейности. Олег не понимает. И все же он воет. Но не громко и заунывно, рваными булькающими хрипами, что еле-еле выталкиваются из горла, когда ему все-таки достают трубку. Медсестра что-то лепечет, вкалывает какое-то успокоительное. Олег еще дергается и выгибается на больничной койке, натягивая до сих пор удерживающие руки путы. Когда нет пустоты приходит боль. Он хочет проклинать Разумовского, хочет ненавидеть себя, хочет молить прощения у их ребенка, что так и не смог подарить ему жизнь, и уже никогда не сможет. Он скулит побитой собакой, хрипит умирающим зверем. А плакать все равно не может. Как только его психика и тело придут в норму, то притащат на суд, а затем запихнут в тюрьму, если не приговорят к смертной казни. Но Разумовского же не казнили, а Волков был только его пособником, так что приговор не должен быть тяжким. В конце концов самую высшую меру он применяет сам к себе. Как только его руки освобождают, он уходит. Вырывается, как из клетки, разрывая на куски всех, кто встает на пути. Наконец высвобождает то, что таилось в нем все это время заточения, что выло и скулило, просило избавить от боли. Возможно, в пустоте было больше смысла и спокойствия. Но, к сожалению, Олег никогда не искал спокойствия. Пес войны, вечно движущийся на зов крови. Ему нужны ответы. Ему нужна правда. Ему нужно снова увидеть глаза, в которых когда-то давно утонул, и понять, что же они друг к другу чувствуют, что это было. Надо ли ему убивать себя окончательно или же есть возможность зализать раны. И он снова забирает вертолет. Снова идет в тюрьму за своим альфой, который продолжает убивать его снова и снова. А он выбирает его. Снова и снова. Потому что в этот раз у него действительно больше ничего не осталось, чтобы бояться потерять. Только Разумовский. Только вопросы. И боль, что заполняет пустоту.