Выбирая снова и снова

Олег не жалуется. Никогда и ни о чем. В его голове сотня мыслей, но лишь малая часть оказывается снаружи — Волков предпочитает молчать и… молчать. Он не будет скулить, не будет никак показывать что-то, уйдет в сторону, задушит в себе все лишнее и пойдет дальше в бой. Это в его духе, это правильно. Стало правильно когда-то давно, еще в детском доме. Кому нужны чувства и страхи очередного сиротки? Еще будут издеваться над тем, что он нюни распускает. За излишнее нытье и побить могли: нашелся несчастный, всем хуево, ты не пуп земли. Он приучил Сережу, что можно говорить, что есть тот, кому это важно, кто не будет делать еще больнее, а вот сам как-то не научился. И не Разумовского вина в этом, просто характером Олег таким вышел — нелюдимый дикий волчонок, которые принимает удары и молча скалит клыки. Время шло, а стало только хуже. Привычка никому не доверять стала смыслом жизни. Вадиму он доверял в большей степени тело, и почти не доверял душу. С Шуриком он сближаться и не пытался, держа на расстоянии. А Сережа… А Сережа тогда не был собой. Олег понимал, что закрылся от единственного близкого человека, но понимал, что так было безопаснее. Они хотели говорить. Сережа хотел говорить сам и слушать. Олег хотел слышать и пытался говорить. Но все равно не мог. Молча уходил. Как тогда при ссоре, после чего оказался у Вадима с его новым «хозяином» в плену. Ему некуда было уходить по возвращении и не мог он уйти из-за ран. А Сережа молчаливой тенью был рядом, сводящей с ума тишиной давил на омегу. Олегу было плохо. Ему было отвратительно противно — прежде всего за самого себя. Что он позволил всему произойти: застать врасплох, захватить, пытать, использовать… Отвратительно быть беспомощным и слабым, не владеть собой. Он смотрит мрачно в потолок. Лежать на спине больно, но в другом положении из-за сломанных ребер еще больнее. Пусть так. Боль напоминает об ошибках. Напоминает, как нельзя. А Олегу нельзя больше проигрывать. Если он, разумеется, сможет вернуться в бой. Он развалина. Инвалид, который ничего не может. Зачем он нужен им? Зачем он нужен Сереже такой? Не может защитить ни себя, ни других. Не может тренировать, не может наставлять. Просто лежать больным увальнем и приносить проблемы. Ему хочется уйти, исчезнуть, испариться. Как тогда, когда он ушел в армию. Сбежал от самого себя и собственных предрассудков, пытался доказать самому себе, что может что-то сам. Что сильнее, чем кажется и чем о нем думают. Сейчас хочется сделать также — уползти раненным зверем в очередную заварушку, чтобы проверить собственную шкуру в очередной раз на прочность. Но не может уйти — не в силах. И его держит Сережа. Он снова приходит к нему в комнату. Приносит еду, смотрит жалобно опасливо из-под челки и потягивает к себе мусорное ведро, чтобы скинуть в него использованные бинты. Олег волком на него смотрит. Хорошо, что хоть с ложечки не кормит, откусил бы к черту руку. Потому что ненавидит жалость, ненавидит, когда относятся, как к беспомощному ребенку. Сам садится, сам подтягивает к себе поднос, пока Сережа готовит лекарства к обработке. Две пилюли ложатся к тарелке — принять перед едой. Молча, как и любит Волков. И как ненавидит Сережа. Олегу даже кажется забавным проверять на прочность чужие нервы — выдержит или не выдержит. Доставляло какое-то садистское удовольствие. Хотя, судя по оставленным травмам, он был мазохистом. Сережа держался. Что удивительно, держался он долго и стойко, не требуя рассказов о состоянии. Сам все расскажет, если нужно будет — так считал. Олег понимал, что ему, наверно, это было нужно. Надо проговорить, чтобы стало легче. Сам всегда убеждал в этом Серегу, уверял после Сибири, что нельзя молчать о боли. «Лицемер», — думает про себя Олег. То же он видит в глазах Сережи, когда они ненароком сталкиваются взглядами. Олег поспешно отворачивается, чтобы не замечать этого презрения. И он не замечает, как вздрагивает Разумовский, поджимая губы. Больно им обоим. Он молча отодвигает поднос. Сережа также в тишине его ставит на тумбу, присаживаясь ближе на кровати, чтобы перевязать. Олег хмурится и, сжав зубы, поворачивается, начиная сдергивать бинты. — Прекрати себе причинять боль! — не выдерживает альфа, ощутимо ударяя по рукам Олега, чтобы не позволить неаккуратными движениями открыть раны. Хотя оба понимали — не об этом речь. — Сереж, не могу… — хрипло просипел Олег, совсем потеряв голос. — Не могу я быть беспомощным. — Олеж, ты не беспомощный, — вздохнул Сережа, аккуратно промакивая поверх бинтов, чтобы безболезненно их снять. — Просто я хочу о тебе позаботиться. — Жалкий? — хмыкнул Олег, напрягая плечи и опуская низко голову. У Сережи защемило сердце от ссутуленной спины и ломкой линии позвоночника. Целует бережно выступающие косточки борясь с желанием обнять. — Любимый, Олеж, — прошептал альфа, жмурясь. — А любимых всегда хочется окружить заботой. Сейчас особенно, потому что я мог потерять тебя по своей же глупости. — Сереж… — позвал Волков, но его прервали тихим шипением и легким поглаживанием плеч. — Я виноват во всем, что с тобой случилось, и не думай меня в этом переубедить, — строго произнес Сережа. — Из-за моего упрямства, слепоты и глухоты мы поссорились. Если бы я был внимательнее… не таким упертым, ты остался бы со мной и ничего не произошло. Я должен был тебя слушать. — Но ты не слушал, — прошептал хрипло Олег, вызывая странные воспоминания у них обоих. Воспоминания о старых днях, окрашенных в алые цвета с запахом пороха и крови. Тогда Сережа не слушал его. Никого не слушал, поглощенный болью и ненавистью. У него была жажда. Ненасытное желание обладать всем и вся. Олега он тогда не слушал. Птицей он причинил ему столько боли, но омега все стерпел, все принял на себя, не жалуясь ни тогда, ни сейчас, хотя альфа был настоящим тираном, насилующим и использующим партнера. Сейчас слушал. Слышал. Призывал говорить. Олег не выдерживал. — Сереж, — скрипуче позвал он. Разумовский промычал, показывая, что он слушает, пока разматывал бинты. — Я тебе рассказывал про Вада, ну… что мы месте были какое-то время. Когда в спецназе был, а потом в наемниках. Не сказать, что серьезно было, просто было. Мы с ним были, пока я не рванул за тобой. Можно сказать, наверно, что я его бросил. Олег прервался, переводя дыхание, облизывая пересохшие от волнения губы. Сережа не торопил, промывая крест на спине раствором марганцовки. Волков дрожал и, кажется, сам этого не замечал, а альфа боялся акцентировать внимание на этом, чтобы не сбить, не вызвать приступ. — Вад, видимо, огорчился, что я оставил его, — хмыкнул Олег, все не решаясь перейти к основному, все сильнее пряча голову. — Почти как ты, когда был Птицей. И вел себя… почти также. Хотя… ты был даже ласковым, как оказалось. Сережа сам начал дрожать. От волнения ли или от сдерживаемого гнева, но его трясло от осознания произошедшего. Но молчал, держался, лишь губу прикусил так, что чувствовал вкус собственной крови. И продолжил омывать безобразный крест. Они молчали. Олег не мог собраться с силами сказать все прямо, а Сережа не мог давить сейчас на омегу. Мог только ждать, как и всегда. Как тогда ждал, что Олег решится снова ему открыться после Сибири. Как ждал, что Олежик сможет снова себе позволить плакать на его плече, и проплакал, кажется, практически сутки, изматываясь на столько, что потом столько же спал. Сейчас Олег был на той же грани — когда терпеть уже нет сил, даже у него. — Сереж, — хрипло позвал омега. — Я никчемен, что позволил опять такому произойти. Прости меня, Сереж. Прости. — Олеж, не смей извиняться, — произнес строго Разумовский, сжимая руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, чтобы немного отрезвить собственный рассудок, который постепенно затмевался гневом. — Ты ни в чем не виноват. А они… Очень жаль, что этот Вад не попался мне. — Что бы это изменило? — усмехнулся с глухим всхлипом Олег. — Ни его злости не уменьшило бы, ни… исправило бы того, что он сделал… — Сколько? — сдавленно спросил Сережа, подрагивающими пальцами касаясь кожи у перекрестия раны. Олег, кажется, задержал дыхание, плечи острыми пиками поднялись выше, а лопатки готовы были разорвать кожу. — Пару раз, вроде... Может, больше, — хрипло ответил омега. — Я постарался отключиться в какой-то момент, чтобы… не настолько сильно все воспринимать. — Только он или?.. — спросил Сережа, вцепившись сильно в Олеговы плечи. — Вадик не берет пользованное, — с тихим истеричным смешком ответил ему Волков, прерываясь на судорожные вздохи. — Он планировал просто наказать, напомнить о себе, а затем, как тебя бы убили, то уже пустил бы в дальнейший расход… — Олеженька, — взвыл раненным зверем Разумовский, утыкаясь лицом в лопатки между двумя линиями порезов, тонкими пальцами цепляясь за плечи, наверняка оставляя синяки. Олег всхлипнул. Раз. Второй. — Сереж, — прерываясь, произнес Волков. — Скажи…пожалуйста… — Ты мне нужен, Олег, — целуя острые крылья лопаток, ответил альфа. — Несмотря ни на что, ты мне нужен. Я люблю тебя. Я клянусь, я вычеркну из твоей памяти все, что было у тебя с Вадимом. Я смою, сотру с твоего тела его прикосновения. Но даже с ними, я все равно люблю, я все равно, Олеж, хочу тебя, нуждаюсь в тебе. Олег всегда был терпилой. Но у любого терпения заканчивается лимит. Наплевав на боль, омега резко разворачивается, порывисто обхватывая Сережу руками и пряча лицо на его плече. Он заревел. Глупо и по-детски Олег, который старался никогда не плакать, заревел белугой, цепляясь за плечи и спину Сережи, и что-то продолжал бормотать, наконец изливаясь. Альфа гладил дрожащего мужчину, как мальчика, между его всхлипами и сбивчивой торопливой речью приговаривал, как любит его. А под его ладонями ощущалась липкая сукровица и теплая кровь, пошедшая из раскрывшегося креста.