Ramsey – Dark side
Годжо вжимает Нанами спиной в зеркальную стенку лифта, не дожидаясь, когда за ними закроются двери. Его наглые руки снова опускаются на пряжку чужого ремня, расстегивая ее спешно и дергано, чтобы в следующую секунду беспардонно запустить пальцы между бельем и брюками. Так забавно. Он, Нанами, всегда выглядит собранным, строгим, холодным, бесчувственным и недоступным; он, по сути своей, таковым и является, но только не тогда, когда Годжо теплой и сухой ладонью мнет его член через тонкую хлопковую ткань и ловит приоткрытыми губами его сдавленные выдохи, издевается, отстраняясь, не давая себя поцеловать в один момент и уже через мгновение позволяя Нанами проникнуть языком в свой рот. – Раздевайся, – голос Нанами звучит приглушенно, нервно и зло, когда он неаккуратным и грубым движением толкает Годжо в темную прихожую своей квартиры и быстро закрывает за собой дверь. Мокрые, странные, улыбающиеся поверх очков глаза Годжо Сатору зажигаются от тусклого света вечерних городских огней, который льется желто-белыми бликами из большого окна в комнате; он, слушаясь, торопливо перебирает пуговицу за пуговицей на своей рубашке, пока смотрит в бездонно-черные глаза Нанами. – Ты, когда выпьешь, становишься совершенно неуправляемым, – Годжо едва успевает договорить: воздух стопорится где-то между корнем языка и глоткой, потому что рука Нанами жестким и беззастенчивым движением сдавливает его шею над кадыком и прикладывает его затылком к холодной стене. Издевательская ухмылка соскальзывает с лица Годжо на секунду, когда от удара перед глазами взрывается буря мерцающих болезненных искр; затем его влажные, горячие губы растягиваются снова под неосторожными, удушающими поцелуями Нанами. Он опускает ладонь на вставший член Годжо и отдаляется от его губ, чтобы разглядеть, как тот дергается и подается бедрами навстречу чужой руке, бесполезно раскрывая рот в попытке вдохнуть. Ему – Нанами видит это по дрожащим ресницам, сдвинутым к переносице бровям – хочется хотя бы здесь, хотя бы раз в жизни быть слабее и беспомощнее, чем самый обыкновенный человек. Ощущение крепкой хватки на шее и давление пальцев внизу растворяют мозги в едкую, клокочущую электрическими импульсами лужу. На чисто вымытый пол прихожей беспорядочно падают две рубашки двух разных оттенков синего цвета, две пары брюк, белье и темные, не пропускающие свет очки. Есть что-то особенное, личное, злое, секретное и до этого момента не изведанное в том, чтобы вот так душить его, то ослабляя нажатие, то сдавливая крепкую, блядски красивую шею Годжо снова. В том, чтобы, не отпуская его ни на секунду, вести Годжо Сатору в ванную, прижимать своим телом к запотевшей, ледяной дверце душевой; в том, чтобы гладить и сминать его пах, а потом развернуть его спиной и небрежно потереться членом между его ягодиц. Лопатки Годжо лихорадочно смыкаются, когда он выгибает широкую спину, подставляясь под ожесточенные укусы, и издает первый – и очень нахальный, тонкий и высокий полустон. – Скулишь, как девчонка, – голос Нанами едва слышно за равномерным шумом льющейся горячей воды; он двусмысленно кривит губы, с трудом удерживаясь на невидимой грани между презрительным отвращением и вязким, темным, как смоль, желанием уничтожить в Годжо всю его остервенелую спесь, всю его кричащую, безудержную смелость, растерзать в мельчайшие окровавленные лохмотья, сделать ему мучительно больно. Заставить его почувствовать себя ничтожным, бессильным и надломленным. Обладать им. Годжо сжимает цепкими пальцами горячие, раскрасневшиеся от воды плечи и бедра Нанами, пока тот, целуя, ведет его из душевой в комнату. На матовом паркете, от двери в ванную, по коридору до дремлющей в ночной темноте пустой гостиной, остается неровная, нечеткая цепочка следов двух пар мокрых ног. Им обоим, кажется, впервые выпал шанс рассмотреть лица друг друга так явно, подробно и близко, разглядеть тонкие, едва различимые линии морщин в уголках глаз, очертания нервно подрагивающих бровей и губ; почувствовать высокочастотное, но безмолвное, голодное напряжение, передающееся через запах и опаляющее тепло кожи. Годжо, с привычной для себя дерзостью улыбаясь в губы Нанами, на краю ускользающего сознания понимает, что именно этот запах, именно эту силу, подавляющую, идущую из невиданной глубины чужой души, именно эту контролирующую, держащую его на коротком поводке мощь он так давно мечтал ощутить. От этой моментальной и короткой, как искра от зажженной спички, мысли в коленях звенит мелкая возбужденная дрожь. Годжо сам толкает Нанами на откровенно и очевидно дорогой кожаный диван, расположенный перед большим незашторенным окном, и спешно опускается перед ним на колени, наклоняя голову ближе к подтянутым, мускулистым бедрам. От большого вставшего члена Нанами солоновато пахнет чистой кожей и выступившей смазкой, и Годжо, увлеченно рассматривая его, облизывает свои покрасневшие губы. – Глубоко и без зубов. Равнодушный голос Нанами звучит так же настойчиво и спокойно, как наставление верховного жреца, принуждающее и искажающее волю; Годжо, с трудом различая слова сквозь участившийся гул стучащей в висках крови, подается вперед и облизывает член Нанами до самого основания, проводит по нему мягкими, скользкими губами, чтобы в следующую секунду нетерпеливо, старательно и послушно взять его в рот. Нанами, на несколько мгновений поддавшись удивительно сильному, сбивающему с толку ощущению внизу живота, откидывает голову на спинку дивана и двигает бедрами навстречу теплому мокрому языку. На его влажный после душа затылок приятно давить. Чертовски приятно ощущать, как головка члена упирается в лихорадочно сокращающуюся глотку Годжо. Приятно и сладко смотреть, как дрожат белые ресницы, когда он берет слишком много, жадно и глубоко, больше, чем может вынести, но не останавливается, заходясь в залпе приглушенного, задушенного кашля. И очень сложно сдерживать рвущие грудь вздохи, когда Годжо, справившись с дыханием и сглотнув наполнившую рот слюну, поднимает подернутый пеленой слёз взгляд и смотрит, упрямо и нагло, точно в глаза Нанами. Его колени становятся красными от трения о прохладную поверхность паркета. Годжо мягко и звучно выпускает изо рта член, чтобы приподняться и припасть губами к напряженным мышцам на красивых бледных бедрах. – Не помню, говорил ли тебе, – нарочно напустив в голос насмешки, произносит Годжо, чередуя поцелуи с укусами, расцветающими на коже бедер четкими круглыми следами, – но твои ноги и задница – настоящий восторг. Нанами прерывает его грубым и неожиданным движением, сдавливая пальцами щеки и разжимая челюсти Годжо. Его лицо приближается, попадая в бело-желтую полосу бьющего из окна света, чтобы сплюнуть в открытый, раскрасневшийся рот и обжечь гибкий язык Годжо тихим, едва слышным “заткнись”. “Вот же дрянь”, за долю секунды проносится в голове Годжо. Всего лишь одно простое, короткое, бескомпромиссно режущее, как лезвие бритвы, слово, которое сорвалось с губ Нанами метко и остро. Всего лишь одно слово, от которого губы Годжо искривляются в бесстыжей улыбке, а низ живота едко сводит. Мелкие капли воды, рассыпанные по широким плечам Годжо, мягкими зеркальными нитями скатываются по его коже, когда он снова усаживается на болезненно натертые коленки перед Нанами и заводит влажную, смоченную слюной ладонь за собственную спину. Это так странно. Сильнейший маг из всех существующих на свете, самый могущественный человек из всех 7 гребанных миллиардов людей на планете стоит перед Нанами на коленях, громко, жадно и торопливо заглатывая член и растягивая себя скользкими от слюны пальцами. Нанами неаккуратным движением зачесывает мокрые волосы к затылку, открывая подернутый взбудораженной испариной лоб, и хватает Годжо за руку, чтобы поднять его с пола и повалить перед собой на диван. – Как же сильно ты меня хочешь, – напевно, срываясь на распаленные выдохи, говорит Годжо, по инерции, будто считывая мысли в голове Нанами, становится на четвереньки и вздергивает вверх рельефные, жилистые бедра, – если готов трахнуть меня даже без резинки. Е б а н о е
г р я з н о е
ж и в о т н о е.
Его хочется взять без жалости, без нежности, без ласковых прикосновений, чутких и деликатных слов. Никакой любви, никакой слабости и никаких чувств, кроме сконцентрированного на поверхности кожи желания. Нанами проникает в Годжо глубоко и резко, сжимая в ладонях круглые бледные ягодицы и каким-то чудом уцелевшим фрагментом сознания надеется, что его тихий, придушенный стон растворится и затеряется за надрывным, практически кричащим голосом Годжо. Он тугой и донельзя тесный; Нанами по ломаным, дергающимся движениям чужого позвоночника, по тому, как нервно длинные пальцы Годжо сжимают плотную кожаную обивку дивана, видит и понимает, как ему больно, как эта ошеломляющая и убийственная боль отравляет его сильное тело и холодный, хитрый разум, и как его омерзительно низменная, раскаленная, как вулканическая лава, страсть выдирает из него тонкие, тонкие и певучие стоны. На запястье Годжо распускается пунцово-фиолетовый, рельефный и мокрый след от зубов. Больно так, что хочется или сдохнуть, или трахаться с ним постоянно, чтобы не приходилось привыкать к этой боли каждый раз. “Иди сюда”. Голос Нанами звучит как будто из четвертого, десятого, черт знает какого измерения, откуда-то издалека, как сквозь непреодолимую толщу вакуума, но Годжо будто силой невообразимой интуиции тянется к нему навстречу. Чужая крепкая рука ложится на шею, уже практически естественным, незаменимым жестом обхватывая ее над кадыком: пальцы Нанами упираются в острые углы нижней челюсти, прощупывая рельеф костей и перекрывая Годжо кислород. Его еще никто не заставлял делать всё это. Никто не принуждал его задыхаться от недостатка воздуха, от давления ладони на судорожно сохнущую гортань; никто не проникал в него настолько глубоко, задевая его жадное, чувствительное нутро. Никто не запускал аккуратные, но настойчиво-мужественные пальцы в его наполненный слюной рот. Годжо задавлено, высоко скулит, судорожно и беспорядочно двигая рукой по собственному члену, чтобы кончить через несколько быстрых, мучительно-сладких движений. Он оказывается чувствительнее, мягче и податливее, чем Нанами мог предположить. От того, как выглядит покрасневшее, замученное лицо Годжо, как его щека, поддаваясь импульсам размашистых движений, скользит по липкой лужице слюны, вытекшей на гладкую горячую поверхность дивана, как дрожат его вымокшие от слез ресницы, всё внутри Нанами скручивается миллиардом тончайших спиралей и он, сорвавшись на хриплый, рычащий оргазменный стон, толкается навстречу Годжо. Десять секунд оглушающей, звенящей тишины. Впервые в жизни настолько сильно хочется закурить. Повалиться на него сверху, упасть, чтобы отдышаться, перетерпеть эту мучительную дрожь, расходящуюся по цепочкам нервных окончаний от бедер до затылка и мочек ушей. Возможно, даже обнять его. Нанами проводит ладонью по лбу, растирая выступившие капли пота. Ноги едва ли слушаются его, пока он вышагивает до большого рабочего стола в глубине комнаты, чтобы отыскать в ящике спрятанную пачку сигарет и зажигалку. – Будешь уходить, – сквозь зубы говорит он, не с первой попытки, неумелым движением поджигая сигарету, – закрой за собой дверь. Растерянный, расфокусированный, но сытый взгляд Годжо противоречиво-приятно жжет Нанами спину, когда его фигура скрывается в густой, почти осязаемой темноте коридора. Он точно знает, что Годжо, терпеливо выждав нужное время, беззвучно проскользнет в его спальню и мягко заберется в его аккуратно застеленную белоснежным бельем кровать. Сказать это стоило как минимум ради того, чтобы заставить его не уйти.