Cross my heart hope to die – Crosswords
Это был чертовски тяжелый день. После таких дней хочется приходить, перекинув через плечо пиджак классического кроя, домой, и чтобы в дверях тебя встречала с поцелуем любимая женщина. Она спросила бы, как твое настроение и сильно ли ты устал, и скрылась бы на кухне, откуда доносился бы насыщенный аромат готовящегося ужина. Скорее всего, это был бы ростбиф с овощами или, может быть, паровой лосось со спаржей и длиннозерным рисом. Нужно было бы обязательно проследовать в ванную комнату, чтобы тщательно вымыть руки после улицы, и пройти за ней на кухню, пока она, мягко двигаясь под незатейливую мелодию, которую сама бы и напевала себе под нос, выкладывала бы ужин на большие белые тарелки из дорогого сервиза. Да, точно, дорогая посуда точно бы не застаивалась в шкафах и из нее ели бы регулярно, как будто бы в каждом – даже самом тяжелом дне – присутствовал бы небольшой, незатейливый, но приятный элемент праздника. Нанами надкусывает сэндвич и брезгливым движением смахивает с лацкана пиджака зацепившиеся за ткань острые хлебные крошки. Мясо, аккуратными слоями уложенное между половинками чиабатты, видимо, пролежав на прилавке добрую половину дня, подветрилось и теперь хрустит на зубах. В принципе, плевать. Не нужно сутки напролет изгонять доставучих проклятых духов, чтобы день по итогу выдался чертовски тяжелым. Не нужно быть до полусмерти голодным, чтобы есть невкусный подветрившийся сэндвич. Автоматические действия, которые ты совершаешь, как бы даже и не задумываясь, порой выматывают не меньше кровопролитной схватки с потусторонним зловещим недругом: к концу дня чувствуешь себя выпотрошенным от усталости и при этом даже не помнишь, чем занимался. И так день за днем, пока не догоняешь, что вся твоя жизнь будто ускользает от тебя, как скользкий хвост угря, прячущегося в густых темных водорослях. Из кармана пиджака Нанами доносится тонкое жужжание мобильного телефона. Вибрация на секунду затихает и срабатывает снова. И снова. И снова. Входящие>> Ты меня опять игнорируешь, Нанами-сан?Мы все равно увидимся завтра в
колледже, друг мой
И сегодня виделись
У тебя так смешно кривится лицо,
когда ты смущаешься
Не надо стесняться, тебе же нужно было, чтобы тебя тогда подлечилиТвоя энергия дрожит, как желе,
каждый раз, когда я на тебя смотрю
Это так мило
И еще больше 20 непрочитанных сообщений от Годжо Сатору. Нанами выключает телефон и спускается в метро, чтобы поехать домой, где его не встретит любимая женщина, которая весь вечер готовила вкусный ужин, распускающий аппетитный аромат по всей квартире, но буквально в половине шага от турникета останавливается, как вкопанный. Ему нужно десять секунд – семь на размышления и три на неторопливый разворот на каблуках ботинок – чтобы, продираясь сквозь подступающую к турникетам метрополитена густую толпу, пойти в обратную сторону. От маслянистого привкуса этого омерзительного сэндвича, оставшегося на корне языка, может спасти только односолодовый виски. Черт побери, кем нужно быть, чтобы так испортить вкус чиабатты!***
На третьем стакане односолодового островного виски, по вкусу напоминающего жженую копченую землю, Нанами тянется за телефоном. На загоревшийся дисплей вываливается пачка непрочитанных сообщений от одного и того же адресата. – Ждете кого-то? – спрашивает Нанами официантка, появившаяся у его столика незаметно и моментально, как тень случайного прохожего в яркий солнечный полдень. – Заберу меню, вы не против? Нанами не успевает ни покачать головой, отвечая на её первый вопрос, ни покивать утвердительно, отвечая на второй. Как в твоей светлой голове связано то, что я никого не жду, и то предположение, что мне не нужно меню? Разве я не могу посмотреть что-то из закусок для себя, неужто мне для этого обязательно кого-то ждать? Какая глупость. Нанами провожает её взглядом, в котором сквозят раздражение и усталость. На периферии его поля зрения мелькают сидящие за столиками пары, шумные компании коллег и просто хороших друзей, проводящих вместе вечер очередного, наверняка чертовски тяжелого рабочего дня. Раздавшийся откуда-то слева звон бокалов разбивает его мысль о том, что здесь, кажется, он единственный, за чьим столиком в самом темном и скрытном углу зала больше никого нет. Эта мысль короткая, словно вспышка падающей на небосводе звезды, но от нее ощутимо саднит уже совсем затянувшаяся рана на правом боку, как если бы Нанами случайно и неаккуратно задел плотную кровяную корку рукой или ремнями, на которых держится его спрятанный под пиджаком нож. Одиночество никогда не было для Нанами тягостной, мучительной ношей – скорее, оно было нормой жизни, обыденной частью его будней, такой же, как утренний кофе или обеденный перерыв. С ним не нужно было справляться, превозмогать себя, давить на собственную глотку, чтобы ни на секунду о нем не думать и от него не горевать. В конце концов, это даже удобно, если тебе не приходится отвечать за что-то или кого-то кроме собственной задницы. Нанами долго следит за мелькающей по залу официанткой, которая отчего-то постоянно стоит к нему спиной – будто бы она уже давно поставила крест на том, что со столика, где он сидит, можно будет получить хоть какие-то чаевые. Очередная капля раздражения, от которой у Нанами дергается бровь. Телефон, положенный экраном вниз, проворачивается на гладкой поверхности стола от сработавшей вибрации. Еще одно сообщение. Входящие>> Ты совершенно не умеешь расслабляться, Нанамин. Больше стервы-официантки, которая все никак не донесет ему еще одну порцию виски, больше невкусного сэндвича на обед, больше раннего пробуждения после недолгого, прерывистого сна, больше громоздящейся на плечах усталости Нанами бесит наличие не просто в числе его знакомых, в его жизни, а в целом сам факт существования на целой ебаной планете человека по имени Годжо Сатору. Нанами пустым и злым взглядом рассматривает тающий на дне массивного стакана с резным дном шарик льда. Сложно расслабиться, когда не можешь спать на правом боку, потому что заживающая рана зверски болит от малейшего прикосновения и оставляет блекло-красные разводы сукровицы на выглаженных белых простынях. Еще сложнее, когда каждый божий день, с самого раннего утра и до позднего вечера приходится выносить присутствие громкого, шумного, грубого, хамоватого, вездесущего и всевидящего Годжо, который смотрит, приближается и отдаляется, говорит что-то, рассказывает и задает вопросы, и его наглый рот в эти моменты недобро кривится, потому что, черт возьми, он видит Нанами насквозь: его взгляд, обыденно спрятанный под черной плотной повязкой, проникает прямо в содержимое черепа, перебирает извилину за извилиной, чтобы докопаться до самых далеких, потаенных, личных воспоминаний и размышлений. Горячие ладони Годжо, заживляющие рану и ласкающие его под плотной тканью расстегнутых брюк, и звук, с которым его влажные острые зубы вгрызаются в каменную от напряжения трапециевидную мышцу Нанами, совершенно невозможно забыть. От мысли об этом становится мерзко и жарко. Нанами отвечает Годжо, когда расправляется с четвертой порцией виски.Исходящие>>
Может, тогда выпьешь со мной, Сатору?
***
– Белый русский, пожалуйста. Только не перемешивайте его, ладненько? Сатору подозрительно долго не было, будто он добирался до бара на такси или на метро вместо того, чтобы использовать одну из своих любимых техник, позволяющих перемещаться в радиусе нескольких километров за мгновение ока. – Мне нравятся цвета, когда сливки смешиваются с кофейным ликером, – Годжо Сатору складывает вместе ладони и кладет на них подбородок, глядя на Нанами так, чтобы его искрящиеся голубые глаза полностью скрывались за темным, не пропускающим свет стеклом очков, – могу часами на это смотреть. – Не интересно, – верхняя губа Нанами кривится в пренебрежительной, недовольной эмоции, и Сатору отвечает на это полностью противоположной гримасой – чем больше раздражается Нанами, тем сильнее Годжо скалит свои зубы. – Какой же ты грубый, друг мой, – тянет он, покачивая головой, и откидывается на спинку деревянного стула. – Сам же меня позвал. – Выпить, – отрезает Нанами, перебирая пальцами затейливый узор резьбы на своем стакане. – Выпить, а не разговаривать. Тишина, которую слышат только Нанами и Годжо, похожа на сильно натянутую ткань, которая каждую секунду готова треснуть от малейшего неосторожного движения воздуха. Она сильнее, заметнее и громче, чем играющая из колонок музыка, возгласы и смех опьяненной весельем толпы за соседними столиками и раскатистого звона соприкасающихся бокалов. Эта тишина невидима и опасна, как высоковольтный электрический разряд. – Но ведь ты в курсе, что я не пью. Официантка ставит перед Годжо небольшой рокс и юрким движением скрывается в глубине зала, лавируя между столиками. Лед с тонким звоном стукается о стеклянные, покрытые серой холодной испариной стенки. – И это не помешало тебе прийти, Годжо-сан. Годжо был бы готов продать собственную душу за то, чтобы ни единый мускул на его лице не дрогнул в этот момент, но прямой, упрямый взгляд Нанами, холод его голоса, звучащего как будто издалека после паузы, несоизмеримо долгой относительно темпа их беседы, так сильно действует на нервы, что челюсти его бесконтрольно сжимаются – чтобы не позволить улыбке вновь растянуть губы. Сейчас он совсем другой. В глазах Нанами Кенто больше нет той убийственно приятной мольбы о помощи, бессилия и слабости, которую он сам в себе до сих пор ненавидит и о которой, Годжо уверен в этом, до сих пор не может перестать думать. В глубине его безразличных, спокойных глаз мелькают искры иного оттенка: они жгут нервные клетки, как мощнейший токсин, как ядовитый химозный порошок, от которого неминуемо становится слишком хорошо. – Я же знаю, что ты скучал, – Годжо снова кривит рот и одним резким движением перемешивает трубочкой коктейль в своем стакане – не посмотрев и на секунду на то, как белые сливки, сливаясь с густым и черным, как нефть, Калуа, окрашиваются в светлый кофейный оттенок. – По мне. – Ты, как и всегда, очень самонадеян, – говорит Нанами, распуская надоедливо давящий узел галстука и две верхние пуговицы рубашки – и Годжо внимательно следит, как аккуратные, но сильные мужские пальцы поддевают тонкую ткань. Воротник рубашки спадает по сторонам, открывая небольшой участок кожи на груди Нанами. – Не лучшее твое качество. – Какие есть, – Годжо показывает глаза поверх темных очков, и взгляд его впивается в чужую шею и ямку между ключицами. Тусклый свет настенной лампы, падающий из-за плеча Нанами, окрашивает его кожу в теплый желто-оранжевый оттенок и контрастно перечеркивает тенью рельефно выступающие, изогнутые кости: Годжо кажется, что, видя ее так детально, как на ладони, он даже начинает ощущать её запах. От Нанами всегда вкусно пахнет. Он носит дорогой парфюм, украшающий и усиливающий естественный запах его тела. – У меня был очень, очень тяжелый день, – приглушенно, ровно произносит Нанами, разбавляя свои слова небольшим глотком виски в тот момент, когда его колено соприкасается с острыми коленками Годжо под столиком и резким, напористым движением раздвигает их в стороны, – и меньше всего мне хочется слушать твою болтовню. Нанами спокойным, неторопливым жестом ставит стакан на столик, перекатывая на языке жгучий односолодовый, нагревая его, чтобы распробовать горький, древесный вкус и в этот же момент почувствовать, как напрягаются и горячеют мышцы на внутренних сторонах бедер Годжо, которые плотно сжимают ногу. Годжо не сделал ровным счетом ничего, чтобы возмущенно оттолкнуть, вывернуться и освободиться, и ему повезло, что его распахнутые глаза скрыты под темными стеклами очков. Шокированные, ошалевшие, но довольные глаза. Бездумно, с картинным безразличием помешивая трубочкой свой коктейль, Годжо молчит. Молчание ему совсем не идет. От него можно ожидать чего угодно – едкой, язвительной шутки, колкой, почти обидной пошлости; он мог бы тысячу раз прекратить все это, не затрачивая и миллионной доли своей безумной силы, но он, продолжая молчать, в неторопливом движении сползает к краю сидения, чтобы упереться пахом в коленку Нанами. – Смотрю, ты окончательно пришел в чувство после ранения. Рад, что тебе лучше, Нанами-сан, – издевающийся голос Годжо будто становится ниже и тише, прогибаясь под ритмичными всплесками музыки из колонок, но Нанами прекрасно его слышит. Его сжатые бедра немного приподнимаются и через секунду опускаются снова, все сильнее притираясь к ноге Нанами, чтобы тот мог отчетливо почувствовать, как его член под тканью брюк становится горячим и твердым. Они оба в этот момент смотрят друг другу прямо в душу, синхронно проклиная весь существующий свет за странное, тягучее влечение, о котором не получается не думать, которое не выходит прогнать из своей головы и больше никогда в жизни не представлять себе чужие ладони, губы, бедра, живот и форму бедер, лаская себя перед сном, чтобы выдохнуть, успокоиться и его, это влечение, отпустить. Годжо читает мысли Нанами так же четко, прозрачно и просто, как можно прочитать название ресторана, написанное на яркой неоновой уличной вывеске; от Нанами сквозь толщу его обыкновенной холодности прёт такой удивительной силой, уверенностью и мощью, что одолевать раздирающее живот возбуждение становится невыносимо и невозможно. Он прижимается к ноге Нанами снова и снова, трется, едва сдерживая себя, чтобы его движения не становились слишком быстрыми и заметными. – Пошли. Нанами поднимается из-за столика безразлично и резко, накидывает на себя пиджак и достает из внутреннего кармана несколько аккуратно сложенных купюр, чтобы расплатиться по счету за виски и испорченный растаявшим льдом белый русский. Он выходит на улицу первым, чтобы поймать такси, пропустить размякшего, разгоряченного Годжо перед собой на заднее сидение и уже через несколько неумолимо коротких мгновений сжать ладонью его шею. Плевать, что подумает таксист в темно-синем форменном пиджаке и белых перчатках, едва ли поглядывающий в зеркало заднего вида. Плевать, что Годжо, дыша через раз и облизывая губы, больно вжимается затылком в стекло закрытого окна и тянет ладонь к пряжке ремня на брюках Нанами. Плевать, что поцелуй выходит сразу глубоким, мокрым, до отвратительного жадным, и Годжо восторженно захлебывается им от недостатка дыхания. – Куда мы едем? – Годжо хрипло выдыхает, когда Нанами отпускает его шею и отдаляется, резкими движениями, которые сквозят возбуждением и злобой, поправляя на шее галстук. – Ко мне, – цедит Нанами в ответ и ловит пальцами подбородок Годжо, который подается к нему снова, как по команде.