how you doin'?

Лес был дремучий и темный. Простирался аж на сотни миль и только знаешь ты где он начинается: полосой темной у окраины, а где конец той тьме — ни одной живой душе не ведомо. Много отчаянных и безумных (что, впрочем, одно и то же явление) людей заходило туда в надежде отыскать выход. Да только к следующему утру находили их мертвых, со вспоротым брюхом иль выпотрошенными вовсе — все одно, и с глазами выколотыми. Хоронили всегда в гробах закрытых, глубоко-глубоко хоронили и усердно-усердно молились, ибо что еще нам оставалось делать? Указ даже такой был: ни под каким предлогом в чащу дремучую не заходить. А мы только и рады были, ибо в народе слух пошел, что в лесу зверь страшный засел. В наших умах тогда никак не укладывалось, что человек на такое способен: так разодрать только животное может, никак не собрат наш. Но полно об этих бесчинствах. Вы, если побольше узнать про это хотите, газеты почитайте. А тут история другая, не менее кровожадная. Случилось это летом. Солнце мы, в этих краях, видим редко, почти никогда. Оттого и ходим все бледно-серые и хмурые, да только в тот год погода как раз хорошая стояла. Народ постоянно на улице торчал, а детвора и подавно. Делать нам нечего было, как сейчас помню: кроме мячей, потасканных и покрытых толстыми слоями грязи, сквозь которые не различить было уже цвет их, и обложенных кладкой площадок ничем Лаленбург тогда не располагал. Да и не до этого тогда людям было. На дворе тридцатый год стоял, родители всех моих знакомых тогда то на лесопильне, то на шахте работали, но тут уместнее сказать будет — пахали, как проклятые. Ибо вот ведь как бывает: живешь-живешь и на тебе, все в мгновение теряет свою ценность. Я тогда совсем зеленый был, ничего не понимал, да и сейчас, кажется мне, не все понимаю. Но произошедшее той ночью, 31 августа 1930-го года, я не забуду никогда, потому что подобные воспоминания вроде этого — въедаются в твой мозг похлеще машинного масла в кожу, и как ты ни старайся, оно не сойдет, являясь тебе вечным напоминанием и одновременно уроком о том, какой же все-таки сукой, бывает жизнь. Мне шел пятнадцатый год. Я бросил школу и помогал отцу на предприятии, чинить машины: неблагодарная работа, как и любая другая, но меня воспитывали в ежовых рукавицах, и я привык терпеть даже тогда, когда то было совсем невмоготу. Не многие друзья мои решились тогда бросить школу, хоть никто их не держал. Я был тогда совсем как взрослый: мне платили мизерную зарплату, будто бы смеясь над моим ничтожеством, я рано поднимался, когда было еще темно и ложился также, проводя свои часы склонившись в три погибели, пока меня окружала крепкая мужская брань, вонь масла и тяжесть деталей. Я приходил домой и прежде чем заснуть пялился несколько секунд в потолок, а потом мое тело, будто бы повинуясь чьему-то приказу, «выключалось» как по щелчку. В ту ночь я так и не смог сомкнуть глаз, хоть и устал, как собака. Не знаю, что за напасть была такая. Я решил спокойно вернуться к своему привычному ритуалу, надеясь, что мое тело просто-напросто перестанет работать, прямо как те развалюхи, что я чинил изо дня в день. Как мне казалось, прошла целая вечность. На деле же — минуты три и только минутная стрелка коснулась заветных цифр, за окном послышался какой-то шум. Будто кто-то кидает в него камни, надеясь привлечь мое несколько рассеянное внимание. Мне думалось, что я и подняться-то не смогу, не схватившись за спину или не охнув от боли забившихся мышц. Но я поднялся, хотите верьте, хотите — нет, однако я и правда едва ли не подскочил с кровати, удивившись при этом самому себе. Ведомый своим, пока еще детским, любопытством, я выглянул в окошко, обнаружив на тротуаре давних приятелей, еще со школы. Мальчишки стояли, окутываемые ночной мглой как одеялом, так, что я едва мог различить их силуэты. Они помахали мне рукой, я слабо улыбнулся и помахал им ответ. Окно я открывал очень тихо, придерживая его ладонью, дабы не заскрипели петли и не привлекли ко мне вовсе не нужного сейчас внимания со стороны родителей. Было в этом что-то авантюрно-детское, что-то что я уже давно забыл, отодвинул на задворки подсознания и сейчас, окунувшийся в это чувство, как в прорубь, никак не мог им насладиться. — Пойдешь с нами? — Громким шепотом спросили меня, и я почувствовал, как в глубине души все приятно плавится: меня давно никуда не звали. — Куда? — Не смог удержаться я. Честно говоря, в нашем захолустье было несправедливо мало достойных и, вместе с тем, интересных мест для ребятни, вроде нас. — В лес. — Прозвучало из темноты, и я задумался. — Том приведет девчонок, будет весело. — Добавили мальчишки, и я хмыкнул: возможно, они увидели, как я озадачился. Идея идти в лес была не самой лучшей, но и мы тогда были далеко не воплощением рассудительности, чего уж тут лукавить. Я махнул рукой, купившийся почти сразу, стоило моим друзьям раскрыть рот, дело было даже не девчонках. По секрету скажу, что в том возрасте в моей голове во всю гулял ветер, а не гормоны. Да и девчонок я побивался знатно, их же только тронь — сразу верещать начнут куда громче машинных клаксонов. Для пущей уверенности я зачем-то обернулся назад и встретившись лицом с кромешной тьмой своей комнаты и сопутствующей ей тишиной, кивнул сам себе и вылез в окно. Я решил не задерживаться надолго: возможно отец захочет, чтобы я завтра подменил его на смене. Но все мысли о работе улетучились тут же, стоило ребятам заключить меня в круг, из которого меня не отпускали, пока каждый дружески не похлопал меня по спине. Я хотел ответить им тем же, но со стороны наверняка выглядел неловко, как одичавший дурень, впервые выпущенный на свободу. Мы осторожно перебирались по закоулкам — мальчишки заранее подготовили маршрут, а я следовал за ними, покорный, как собачонка. От удовольствия, нахлынувшего на меня, казалось, что будь у меня хвост, я бы несомненно начал хлестать себя по бокам. Пока мы шли, мальчишки пару раз перекидывались со мной вопросами. О жизни, самочувствии, делах на предприятии. Кто-то даже робко спросил, не вернусь ли я в школу, и я плюнул себе под ноги, сказав, что поклялся никогда более не переступать ее порог. Все тихо захихикали, но замолкли почти тут же: перед нами простиралась зияющая чернотой чаща. Я нервно сглотнул, чувствуя, как меня пробирает дрожь перед этим местом. Высокие деревья сейчас напоминали великанов-стражей, что охраняли это место от непрошенных гостей, кем мы, как раз-таки, и были. Подул ветер, и я ноздрями втянул тяжелый запах лесной хвои, влажной земли и травы. Ветер пробрался мне под одежду: форменный фабричный комбинезон да рубаху, задевая даже мое сердце и оттого по рукам стремительно пробежались мурашки. У одного из мальчишек отец работал на шахте, потому-то мы и вошли, не позволив тьме полностью поглотить нас, но тот свет, что мы имели при себе, был жалок. Темнота была голодным зверем и тут же бросалась на свет со всей присущей ей кровожадностью, сжирала его, не оставив даже костей. Мы шли вперед гуськом. Наш энтузиазм не утих, но поубавился. Под ногами шуршали опавшие листья, хрустели и ломались иссохшие ветки, ветер с воем проносился сквозь щели меж исполинских деревьев, задевая нас и продолжая движение в одному ему известном направлении. То же делали и мы, шагали, вглядываясь во тьму и хватая друг друга за локти, стоило кому-то наступить на особенно крупную и сухую ветку. — Аккуратнее, недоумки, я из-за вас чуть в штаны не наложил, — шикнул кто-то. — Когда уже придем? Мне не по себе от этого места. — Скоро, кончай ныть, не то в следующий раз оставим тебя с мамочкой. По нашему рядочку прошелся тихий смешок, пока я молча слушал, как мои товарищи шутливо переругиваются. Сейчас они мало чем отличались от вечно спорящих механиков у нас на предприятии, но, почему-то, звучали роднее. Им бы очень не понравилось, узнай они заранее, что это будут последние их слова. В это же время ветер поулегся, и я спиной почувствовал на себе чей-то взгляд, упирающийся мне в спину. Я обернулся, но не обнаружил за деревьями ничего, стоящего внимания. Только темнота смотрела на меня в ответ. Мы продолжали идти дальше и чем сильнее тьма деревьев поглощала нас, тем сильнее мне переставала нравиться наша шалость. Лес большой, больше, чем кто-либо из нас мог себе представить: эдакий лабиринт из деревьев, с началом, но без конца. Только где же Минотавр, охраняющий его? Из уроков географии я помнил то, что шестьдесят процентов площади штата покрывает лес. Такой ли он пугающий как наш? Наверняка сказать нельзя, ибо что-то становится пугающим только тогда, когда мы позволяем ему таковым быть. Звучало очень логично и я, как самый «повзрослевший» из нашей ватаги, придерживался этой мысли, и видя мое спокойное лицо, остальные ребята тоже не нагоняли панику. До тех пор, пока я не осознал: мы идем уже больше пятнадцати минут, но нет и никакого намека на Тома и девчонок. В чем же подвох? Остальные, включая главаря с фонарем, начали беспокоиться тоже. Мы начали озираться по сторонам, как перепуганные котята, хотя было так тихо, что мне казалось, мы слышим стук собственных сердец, бешено ударяющихся о грудную клетку. Под ложечкой у меня засосало, когда я опять почувствовал чье-то присутствие. Кто-то наблюдал за нами из-за деревьев. Мне стало не по себе и подождав еще немного, все единогласно приняли решение «свалить поскорее» и всыпать Тому по первое число, как только увидим его наглую рожу. Тогда мы и не представляли, насколько скоро это произойдет. Тишина пугала больше всего. Даже волчий вой вдалеке или над самым ухом показался бы нам благословением, ибо он бы доказал, что в лесу есть еще жизнь и он уж точно не пустая оболочка из деревьев и земли, больше напоминавшая собой клетку-приманку для дураков, вроде нас. Мы развернулись в противоположную сторону и краем глаза я уловил силуэт, вдалеке, за елью. Примерно в это же время фонарь забарахлил, замигал, грозясь вот-вот выключится, и я почувствовал, как сердце мое ухнуло в пятки, стоило мне подумать о том, как мы останемся здесь. В кромешной тьме. Совсем одни. Я облизнул пересохшие губы, не решаясь оборачиваться в сторону своих товарищей, боясь увидеть в их глазах подтверждение своим страхам. Все мое естество продолжало ощущать чужое присутствие и ни черта хорошего в этом не было. Разум забил тревогу, я почувствовал, как холодная и одинокая капля пота катится по моему туловищу. За ней одна, другая, и вот уж ладони мои стали совсем влажными, а я продолжал давить мину, дабы мои такие же перепуганные товарищи не подняли меня на смех. Мы шли в полной тишине, до тех пор, пока кто-то не коснулся моего плеча. Я едва не подпрыгнул от неожиданности, уже отдав было Господу душу и мысленно переписав все свое жалкое имущество в виде постера с Джудит Баррет, помятых фотографий «Роллс-Ройс Фантом II» и пары жетонов с печатью штата на кузена из Айдахо. Но от сердца быстро отлегло, когда я увидел, что товарищ мой тычет куда-то в сторону деревьев. Я нахмурился, пытаясь рассмотреть то, что так напугало его. И мне удалось: на дереве что-то было. Ребята переглянулись и дали мне добро подойти молчаливым кивком. На дереве было то, что я никак не ожидал увидеть. Записка. Обычный белый тетрадный лист, с буквами, написанными будто бы в спешке, обведенными по нескольку раз. Я расслабился лишь на мгновение, подумав, что это от Тома. Пока не прочел надпись и не посмотрел в правый нижний угол. «Не смотри, или оно заберет тебя». В углу красовался рисунок, до боли точно отражающий то, что мерещилось мне за деревьями. Тонкая человекоподобная фигура с пустым белым овалом, вместо лица. Я думал, такого быть не может. «Это все тупой розыгрыш Тома», — разозлился я, не придумав ничего правдоподобнее. Внутри я проклинал себя за то, что вообще поднялся с чертовой кровати и не отговорил мальчишек действовать опрометчиво. Страх накатывал на меня волнами, то хватая за горло, лишая воздуха, то отпуская, но лишь для того, чтобы схватить сильнее. Для того, чтобы уж наверняка прикончить меня. Я зажмурился и, сорвав записку, скомкал ее и швырнул тьме прямо в лицо. Кода я вернулся к ребятам, то просто помотал головой, поджав губы — ничего интересного. От захватившего меня ужаса в ту ночь хотелось свернуться в калачик и самое главное — закрыть глаза, ибо не видя его, оно не сможет забрать меня…оно не сможет забрать меня…оно не сможет… Начала болеть голова. Наверняка, думал слишком много. Отец говорил, такое бывает, когда маешься от безделья. Как мне не хватало его в ту ночь. Пусть он и не был самым грамотным человеком — читать умел с горем пополам, но не было, казалось, такой проблемы, решение которой было ему непосильно. Когда мы остановились перевести дух, я твердо решил, что как выйдем отсюда, начну копить деньги, чтобы свалить подальше. Хоть в Техас, хоть на товарный поезд и аж до Нью-Йорка, подальше, подальше от этого проклятого места. Снова подул ветер, приводя нас всех в чувство. Мы немного разбрелись: кто-то разминал ноги, кто-то просто сидел на траве. Я оперся на ствол дерева и терпеливо ждал, ведь только это я и умел. Что-то резко капнуло на меня сверху. Я нахмурился: никак дождь? Капнуло прямо на лоб и я, черт бы меня тогда побрал, коснулся того места рукой, стирая каплю. Подставив ладонь под свет фонаря, я увидел там вовсе не воду. Капля темно-алой, еще свежей крови, размазалась по моей руке. Я отскочил от дерева, будто то было раскаленным и ребята посветили вверх. Туда, где кроны сплетались меж собой ветвями в паутину, листвой заслоняя небо, как куполом. В этих же ветвях мы увидели, то, что до сих видится мне в кошмарах, да и наяву тоже. Но, буду с вами честен: с тех событий я не спал больше двух часов. Томаса я узнал сразу. Его светлые волосы были измазаны в крови (его ли?), отчего приобрели странный рыжеватый оттенок. Вся одежда на нем была изодрана, колени сбиты, а сам он был нанизан на ветки, как чучело: две ветви протыкали его ладони прямо по центру, не давая грохнуться нам под ноги, а одна торчала насквозь из живота, обрамленная кровавой каймой, откуда и сочилась еще свежая кровь, медленно и вязко спадая на землю. Том «смотрел» на нас пустыми провалами глазниц и, казалось, как ты ни вертись — этот взгляд найдет тебя везде. Я едва сдержал подступающий к горлу крик и зажал рот ладонью, отползая назад. Кого-то стошнило, кто-то начал всхлипывать и трястись, а кто-то — молиться. Я не мог винить их за испытуемый ужас, мне и самому такое виделось впервые. Какое-то время я сидел на траве, шумно дыша и глядя в провалы глаз некогда живого товарища, не в силах отвести взгляд от ужасного зрелища. Все мое тело, казалось, только сейчас вспомнило о часах непосильной работы и отказывалось подниматься. Но я понимал, что оставаться здесь — опасно и нужно бежать, бежать, пока оно не переломало мне все кости. Я уперся ногтями в землю, поднимая себя с горем пополам. Будто бы я был сделан из желе: меня всего трясло и шатало, а земля так и манила к себе, манила прилечь, остаться, замереть в моменте, авось хищник и не заметит. Но другая часть моего подсознания сопротивлялась и орала, что есть мочи. Да только истошные вопли разума моментально затихали, растворяясь в сладкой, обездвиживающей неге и мне приходилось возрождать их снова и снова. Даже ползком, стерев себе в кровь ладони и локти, я бы выбрался отсюда… Мои товарищи замерли, как вкопанные, не реагируя на мои отчаянные мольбы и просьбы. Я пробовал даже угрожать кому-то, но все они будто бы разом оглохли, замерли, как по свистку. У нас еще была игра такая, да только сейчас они совсем не играли. Играло то, другое, за деревьями, наслаждаясь моей беспомощностью и упиваясь горячими слезами, что, одна за другой, катились по моему лицу. Упиваясь моими частыми вдохами и судорожными выдохами, тремору заледенелых конечной и упадку моей веры в возвращение домой. Я выхватил фонарь из рук одного из нас — тот даже не сопротивлялся. Его рука болталась, как у тряпичной куклы. Ради интереса, я ткнул в товарища пальцем и тот плашмя свалился на землю, даже не моргая. Тонкий луч пробежался по остальным верхушкам деревьев, цепляя из тьмы изуродованные силуэты в легких летних платьях, цветастых, в клеточку, в горошек — уже было не разобрать, единый кровавый узор покрывал их с ног до головы. Их тела были расположены по кругу, в точно таком же безжалостно-извращенном виде закрепленные на ветвях, с раскинутыми руками и вспоротым животом. На лицах девочек застыла одна и та же гримаса боли, только в разных ее оттенках. Кожа пестрела ссадинами и ушибами, а одной из них и вовсе — проломили голову. Будто что-то швырнуло ее с нечеловеческой силой прямо об дерево и размозжило череп. Мои глаза расширенно метались от одного изуродованного тела, к другому, не веря или не желая верить в увиденное. В горле застрял неприятный ком, я попытался сглотнуть, но вместо этого беспомощно задрожал, чувствуя, как тело пробивает крупная дрожь, больше напоминающая судороги. Весь мир вокруг меня помутнел, из-за подступивших к глазам слез, я утер их кулаком, но они выступили тут же, крупными каплями скатываясь по моему лицу, а я просто сидел там и позволял им катиться по моему подбородку, оттуда капая прямо на рубаху и форменный комбинезон. Листва рядом со мной зашуршала и в следующее мгновение я увидел его перед собой. Я успел вскочить и отбежать назад, но даже в этот короткий миг, его образ успел сохраниться в моей, еще неокрепшей, башке. Вы часто любите спрашивать: «как же выглядит смерть?», и есть идиоты, верящие в старуху с косой, есть и другие, более извращенные ответы, но это все — неправда. Романтическая ложь, для тех, кто слаб духом. Смерть не носит косы. У нее — костюм и вытягивающиеся на много-много метров цепкие когти, которыми она безо всякого сожаления вспорет тебе живот и сожрет твои кишки, у нее длинные щупальца, которые придавят тебя, как ореховую скорлупу, не оставив и мокрого места после. Смерть не говорит. Она молча исполняет вынесенный ей же приговор и появляется прямо перед тобой, прежде чем вершить одной ей известное правосудие. Смерть не стара. У нее вообще нет лица, лишь белая, бесчувственная поверхность. Смерть, настоящая, первородная смерть — это он. Тонкий Человек. Ежели вы думаете, что он избрал меня, потому, что я был достоин жить, то вы ошибаетесь. Пока я бежал, глотая собственные сопли и слезы, задыхаясь и готовый вот-вот выплюнуть легкие, я слышал, как листва шелестит в такт его едва уловимым движениям. Я спиной чувствовал на себе острие его когтей и бежал дальше, что есть мочи, зажмурив глаза и слушая, как он, не издав не единого звука, ломает кости и сдирает кожу с моих друзей. Со мной он обошелся хуже всего. Он остался со мной навсегда. В моей голове. И что обиднее — в моем сердце. Поделив меня на две части, одну часть моего подсознания он забрал себе, сделав сильнее, а те жалкие ошметки разума, мне уже не к чему. И пусть вы не поверите не единому слову, написанному здесь, я горжусь собой и горжусь тем, что смог вообще написать это письмо. Мое последнее письмо в пустоту. Когда он окончил и протянул человеку сложенный вдвое лист, его повели по тускло освещенному коридору. Давно кто-то из соседней камеры успел бросить ему, что всего пятнадцать шагов отделяют его от смерти. Смешок только слетел с его уст: смерть была куда ближе. Он вспоминал, как в зале суда свет слепил его, а лицо судьи казалось непроницаемой маской, глаза — пустыми, стеклянными и все вокруг таким несправедливым. — За неимением улик, доказывающих невиновность подсудимого, Верховный Суд штата Орегон приговаривает Джеймса Уотткинса к смертной казни за убийство семнадцати человек. Стук молотка, объявляющего приговор, слился со стуком его собственного сердца. И облегченный вздох слетел с искусанных губ. Кожаные ремни неприятно стягивали кожу, но ему было уже все равно. Это конец. Это его конец. Джеймс прикрыл глаза, позволяя сотрудникам тюрьмы положить под шлем губку. Начальник, что стоял поодаль и вертел ключи на пальце, спросил его: — Ну что, Джимии, есть что сказать напоследок? Напротив Джима стояли двое молоденьких ребят, готовые заклеить ему глаза. Такие же бесстрастные, как и судья в тот день, но Джим не видел их. Он видел исполинскую фигуру в темном костюме, распростершую свои щупальца, будто бы руки для объятий, Джим видел пустую белизну его «лица», преследовавшую на каждом шагу и улыбнулся, впиваясь потускневшими глазами в ненавистный образ. — Увидимся в аду, ублюдок. Начальник тюрьмы сдвинул брови на переносице и Джиму тут же заклеили глаза. Он услышал, как громко опускается рычаг. Это был его конец.