Этюды

«Отелло» сегодня получил первый основательный прогон, после четырех изнурительных часов всем понадобилось выдохнуть, участники постановки разбрелись кто куда, разбились на группы, и, что было совершенно не странно – Кинастон и Шагина оказались в разных компаниях. Ситуация попахивала закулисной ссорой. Впрочем, тема разговора с распределения ролей быстро съехала на повседневные дела, Эдварда пригласили выпить, но он не пошел, остался в гримерке – перевести дух, снять макияж, про который он совершенно забыл, обсохнуть и... прочитать сообщение. «Кто вам сказал, что я злюсь на то, что роль Дездемоны досталась вам, а не мне? Это не так. Боюсь, что вы неверно поняли мои слова. Я сказала, что вам подойдет другая роль, это правда». «Это Шагина» Эдвард посмотрел на экран мобильного, где достаточно быстро высветилось еще: «Я считаю, что вы превосходно справитесь с ролью Офелии из другого произведения, но это не значит, что я против вашего участия в спектакле». «Не верите?» Кинастон положил ногу на ногу, взял телефон и решительно набрал: «Мне очень хочется вам поверить, дорогая». «Но это довольно сложно сделать, учитывая ваши традиционные взгляды». «Впрочем, спасибо за Офелию» Они с Анной Шагиной никогда раньше не пересекались, хотя она в северной столице была известней, чем недавно обосновавшийся и имевший всего пару громких ролей Кинастон. Однако и поводов для вражды у них не было. Кроме слухов. После небольшой паузы Шагина ответила: «Традиционные взгляды не мешают отделять личность от работы, а актерское искусство – не простая работа». «Мне нравятся ваши работы, и это единственное, что должно быть важно в общей антерприезе». «Если я могу исправить это недоразумение, то приглашаю выпить кофе. Обсудить и Офелию, и Дездемону». Кинастон повел бровью. Посмотрел на себя в зеркало, подсвеченное лампами, следов косметики не обнаружил, кожа после салфеток для снятия макияжа выглядела прилично – отчего же не выйти в люди? «Подождите, я не согласен. Вы не можете отделять личность от работы в ходе, собственно, актерской работы. Это обрывает любую вовлеченность. Может быть, именно поэтому меня взяли на ваше место?» «Без обид. Я подумал, может быть, я смогу помочь вам». «В конце концов, не каждая девушка готова сама позвать меня на кофе)». Сейчас Анна откажется – и можно будет с чистой совестью ехать домой, или передумать – и пойти пить с ребятами из балета, отгоняя лишние мысли. Но сообщения не заставили себя ждать. «Я имела в виду, что судить нужно актерскую игру, а не личность актера. Хотите сказать, что я недостаточно вкладываю сил в исполнение ролей?» «Интересно, с чем вы мне собираетесь помочь. Хорошо. Если вы еще не ушли, то давайте по-простому. Кафе напротив театра». *** Вечером в кафе людей не очень много. Негромко играет скрипичная неоклассическая музыка из слегка хриплых динамиков. Свет в помещении приглушенный, от него слегка клонит в сон. В углу у окна сидеть приятно – открывается вид на улицу, можно наблюдать за лениво снующими прохожими, утомившимися за день работы, плетущимися домой. Шагина без особого интереса рассматривает их, мешая кофе в кружке, но, заметив знакомую фигуру, непроизвольно напрягается, будто сейчас они будут не кофе пить, а долго ругаться. Эдвард в помещение вплыл, иначе и не скажешь. Кивнул знакомой девушке за барной стойкой, в конце концов – многие актеры ходили сюда пообедать или забегали утром за кофе. На ходу развязал пояс легкого пальто и, уже снимая его, понял, что Шагина встала. – Добрый вечер, Эдвард, – сама не зная, почему вскочила, Шагина попыталась сделать вид, что не испытывает неловкости, и села снова. Кинастон опешил немного, но улыбнулся ртом своим будто прорезанным – от уха до уха и кивнул ей куда более глубоко и приветливо, чем девушке за стойкой, молча здороваясь. Руку подать не успел, пришлось скользнуть на свой стул, устраиваясь с локтем на краю стола и внимательным взглядом на Анну. Одно то, как изящно Эдвард распахнул пальто, как легко сел за стол, сложив изящно руки, обесценивало любые достижения Шагиной по сценическому движению, и ей уже самой начало казаться, что рядом с утонченным Кинастоном, каждое движение которого будто элемент из танца, она выглядит неповоротливой каменной глыбой. А у Эдварда даже взгляд живой, он ничего не делает, а глаза горят, будто светятся из-за какого-то не объяснимого научно магического внутреннего сияния. – Выбирайте чай, кофе и десерт, если хотите. Я угощаю, – Шагина сухо улыбнулась и придвинула к нему меню. – Да, вот об этом я и говорил, Анна, дорогая, – проговорил Эдвард после паузы, принимая меню. – Когда предлагал вам помощь. Показалось, что голубые глаза напротив вспыхнули. – Заварное с карамелью и американо без сахара, – это уже официантке, не утруждая Анну повторять. А потом, переплетя пальцы изящных рук и подаваясь вперед, соизволил объяснить свои слова: – Вы жесткая. И я не считаю, что вы вкладываете мало сил в роли. Я считаю, что вы вкладываете даже слишком много... Сил. С такими силами вам надо давать женщин пожестче, но ваша текстура... – он улыбнулся. – Понимаю. Если вы такая компактная, на вашу силу не сразу обращают внимание. Но я-то вижу ее прекрасно. И спасибо за угощение, – Эдвард не сводил с нее взгляда, ласкового, надо сказать. – Очень по-мужски. Его слова Аня выслушала до конца, не перебивая, и даже хотела возразить, что слабой быть глупо, что ей вовсе некогда быть такой, но вовремя себя осадила: какие-то нелепые оправдания тому, что она актриса одних ролей, одних образов. – Не за что, – немногословно ответила Шагина и опустила взгляд в чашку с черным кофе, рассматривая свое размытое отражение. Ее лицо было спокойно. Хоть для сдержанности ее таланта достаточно. – Значит, вы считаете, что из-за того, что мне не хватает женственности, я заложница одного типажа? – она не обвиняла. Просто спрашивала, и почему-то никак не могла себя заставить посмотреть в его зеленые глаза дольше нескольких секунд. Официантка быстро принесла заказ Эдварда. Над чашкой кофе поднимался ароматный дымок, а свежее пирожное, кажется, даже было еще немного теплым. Шагина попросила принести пепельницу. И тут же подумала: даже если Эдвард курит, он делает это красивее. – Надеюсь, что вы ничего не имеете против сигарет? – она снова посмотрела ему в глаза, но на этот раз заставила себя не отворачиваться. – Я видел, как вы курите, – просто ответил Эдвард, имея в виду пятачок за зданием театра, куда все бегали покурить, и который просматривался с внутренней лестницы. Это иногда помогало обнаружить недостающих товарищей по цеху. – Вам идет. Это была чистая правда, но сейчас Шагина, у которой плечи и шея выглядят каменными, вряд ли оценит его комплимент. Кинастон пил свой хороший американо и давал себе время подумать. Никакой стратегии, кроме правды, с Шагиной не имело смысла применять. – Вы не заложница одного типажа. Вы в своем типаже врете. Ну скажите мне, Анна, какой у вас типаж, м? – он дал ей время подумать, глядя пронзительно, прижав подбородок к шее, потом встрепенулся весь и продолжил, подняв руки над столом. – Вы своему типажу вырваться изнутри не даете. В клетку его посадили и довольны, – узловатыми пальцами он изобразил прутья, и светлым глазом через них заглянул. – Боитесь выпустить? Что, думаете, уволят, если узнают, какая настоящая Анна Шагина есть? Скептически поджав губы, он сделал еще несколько глотков кофе и откинулся на стул. На худом теле висела тонкая кофта-лапша, которая красиво драпировалась на груди. – Это я вам как человек, который уже открывал темницу ключами, говорю, – выражение лица его поменялось, он с приязнью посмотрел на пирожное, ухватил его руками – и откусил, удовлетворенно закрыв глаза. Продолговатый кусочек заварного вздрогнул в манерных пальцах. Было невероятно вкусно. Шагина не изменилась в лице, взгляд ее был внимательным и довольно тяжелым. Всё, что делает этот человек, выглядит как искусство – двигается будто в кадрах старого фильма, умело раскрашенного в цвет, и каждая реплика будто импровизация из спектакля, жаль, что только сценарий ей неизвестен. Зато она может смотреть ближе на живое воплощение искусства. Вне сцены это выглядит иначе, и Анна еще острее понимает, что режиссер действительно взял его в спектакль не только из-за «модных» взглядов, а потому что Эдвард хороший актер. – Серая мышь? – Анна долго не раздумывала над ответом и назвала первую мысль, пришедшую в голову. Хотя не всех ее героинь можно было охарактеризовать так. Они были и сильными тоже, но всё равно не очень заметными. – Впрочем, если нет типажа, это к лучшему. Не будет одинаковых ролей. Анна наблюдала за движениями пальцев. Такие тонкие. Интересно, играет ли Эдвард на каком-нибудь музыкальном инструменте? Ей очень легко представлялось, как эти аккуратные пальцы перебирают струны арфы – даже клавиши фортепьяно для этих рук кажутся слишком грубыми. – Никто и не должен этого знать, актер для того и учится быть актером, чтобы уметь перевоплощаться в разные образы, а его личность остается за масками, – почему-то она ощущала в словах Эдварда угрозу, хотя ничего обвиняющего он не сказал. Анна сжала в руках кружку. – И ваш совет для того, чтобы лучше играть, лучше работать в театре – это сходить к психотерапевту? – не обошлась Шагина без пассивной агрессии. Хотя, совет, может быть, и дельный. Официантка принесла пепельницу, и Анна быстро закурила. Она никогда не курила тонкие сигареты или легкие, с кнопками – всегда тяжелый табак. С сигаретой в руках ей было безопаснее и спокойнее. – Извините, – добавила она после паузы. – Я просто действительно не понимаю, в чем заключается ваш совет. Клубы дыма Шагина выпускала в сторону от их столика. А у нее правда «мужской» набор: кофе, сигарета, и только коньяка не хватает для довершения картины. Курение расслабляло, и Шагина менее сдержано усмехнулась. Эдвард поймал ее недо-улыбку и ненадолго замер то ли статуей, то ли хищником, вглядываясь в Шагину. От обычных толстых сигарет дыма было много, и ее фигуру окутало облако. – Серая мышка, значит, так вы себя видите? Ерунда какая, вы уж простите. Если серая мышка и есть, то она является вашей маской, или, может быть даже – вашей защитой. Этим самоограничением вы и приводите себя туда, где вы сейчас. И вам это место не очень нравится, иначе бы вы не пытались меня... проверить? Спровоцировать? Анна поспорила бы о том, кто из них сейчас больший провокатор, потому что Кинастон, ничего плохого не делая и не говоря ни единого грубого слова, вызывал одновременно раздражение и злость, но уже на себя, за то, что так глупо она видит в реплике чужих людей для себя опасность. – И я не даю вам совет. Вы же позвали меня не как советчика. Я с вами разговариваю. Пытаясь нащупать суть. Мы люди занятые, нам некогда ходить вокруг да около. Вы хотели обсудить Офелию. А я не хочу говорить про Офелию. Я хочу говорить про вас, Анна. Потому что с вами о вас, мне кажется, никто особо не говорит. Эдвард улыбнулся, складывая брови почти виновато: – Да, есть в этом психология. И я был у врачей. Но по другим вопросам. Себя раскрывал сам, без психологов, потом. И если вы уж хотите от меня совет... Я бы предложил вам поделать со мной зарисовки. У меня появилась в голове одна, сейчас, пока смотрел на вас, – всё это он выговорил, держа в пальцах остаток заварного пирожного, не убирая подушечек с липкой глазури, а потом протянул Шагиной. – Хотите? Откусить. Дико вкусное пирожное. Я так редко ем сладкое, а тут просто волшебный вкус! – Это и есть ваша зарисовка? – она кивнула головой на пирожное и сбросила пепел с сигареты. – Вы считаете, что я нуждаюсь в слушателе? Не знала, что со стороны выгляжу как брошенная собака, раз вас посетила такая мысль, – Анна произнесла это спокойно, но тяжело выдохнула едкий дым. – Откровенность с чужими людьми воспринимается как... – она отвела взгляд к окну, к оживленной улице, – как будто ты стоишь на мосту, а под твоими ногами черные волны моря, и тебя вынуждают прыгнуть. И нет гарантии, что не утонешь. Поэтому никто не говорит о себе – не всем хочется упасть и захлебнуться. Слишком пафосно звучит, уже сильно не нравится Анне, но слов назад не вернуть, а Эдвард, как ей подумалось, любит метафоры. Зарисовки были интересным предложением. Практика, уроки, новые знания – этого, пожалуй, достаточно, чтобы она согласилась. Шагина смотрела больше не в глаза, а на руки Кинастона. Даже испачканные кремом и глазурью, они выглядели красивыми. Жаль, что она не слишком хорошо рисует – картины с его руками были бы очень эстетичными. Она почему-то подумала о том, что, наверное, руки еще очень мягкие и наверняка теплые. Глупые мысли. – И что вы хотите взамен участия в зарисовках с вами? Анна призрела пирожное, и Эдвард не мудрствуя лукаво – запихал остаток в рот. Сахар буквально мгновенно всасывается в кровь, делая его почти пьяным от инсулинового скачка. Обед был давно – и состоял из супа из термоса. – Я уже позабыл, за что пытался на вас обидеться, – сообщил он, дожевывая и касаясь языком уголка рта, слипшегося от глазури. – И нет, Анна, вы не выглядите как брошенная собака. И я не пытаюсь стать вашим благодетелем, потому что вы выглядите жалко, – он с усилием протер пальцы салфеткой – и опрокинул в себя кофе. – Но вы защищаетесь. И обижены. А от чего и на кого – говорить мне совершенно не обязаны. Послушайте... Давайте станем друзьями? Он уложил руки на край стола, обнимая себя за плечи, худой и уязвимый, наклонился вперед. – Вы не чужой мне человек, мы с вами коллеги, работаем вместе, любим одно и то же дело. Я... веду уединенный образ жизни. А вы не похожи на человека, который станет обо мне трепаться с другими. Мне было бы достаточно вашего доверия. Возможности с вами позаниматься скетчами. Это будет интересно и полезно для обоих. А может быть, мы нащупаем нечто такое, что позволит нам вырасти над собой. М? Анна, соглашайтесь. У вас свободен вечер? Вы поучаствуете в моей... придумке? Женщины падки на то, чтобы спасти кого-то от неминуемой (даже надуманной) гибели, и Анна, плохо осознавая, что попалась в ловушку игры Эдварда и собственной психики, не отстраняется в защитной реакции назад, когда Кинастон сокращает дистанцию. Он ей вдруг кажется хрупким. Не морально – здесь он был более уверенным и решительным. Физически – словно сделан из тонкого стекла, повредить которое может даже легкое дуновение ветра. «Давайте станем друзьями» – так просто, так легко вырвалась эта фраза, словно на естественном выдохе. Ведь действительно, что нужно для того, чтобы это предложить? В детстве достаточно только подойти к незнакомцу и протянуть руку, а взрослые выдумали кучу ритуалов, которые должны быть соблюдены для дружбы. В конце концов, она ничего не теряет. – Хорошо, давайте попробуем стать друзьями, – улыбка у нее слабая, едва заметная улыбка. Анна потушила окурок. – Можешь называть меня просто Аня, – она протянула руку, чтобы скрепить их договор. – Так что за зарисовка? – Эд, – повторно представился он, пожав ее руку. Рука была небольшой только по сравнению с ним, а в пропорции к телу Шагиной она была достаточно значительной. Не аристократичная рука, но тем сильнее она привлекала взгляд. Показалось, что на ней даже есть пара шрамов, но в тусклом свете было не различить. – Заранее я не расскажу! – замахал руками Эдвард, – Вам... Тебе придется подстроиться под ситуацию. Это заставит мозг работать и быстро искать выходы! По полу застучали ножки стула, Кинастон порывисто встал, схватился за телефон, а потом за пальто. – Можешь подождать здесь минут десять? Юля, костюмер мой, еще не ушла, наверно! Я попрошу у нее кое-что для нас! – он улыбался и покачивал головой под какой-то внутренний мотив. – У нас хорошие отношения, никто ничего не узнает. У тебя размер... – он застыл на секунду. – Сорок два? И, удовлетворившись слабым согласием, вылетел на улицу. *** Не обманул. От театра вернулся вместе с Юлей, но та не стала переходить дорогу, помахала и ушла к остановке. Эдвард вырос за стеклом с двумя черными пакетами (для мусора?), из которых торчали вешалки. Их он держал на узловатых пальцах одной руки и манил другой. – Пойдем, – улыбнулся, когда Шагина вышла. – Нам нужен коньяк! – Чтобы выпить для храбрости, перед тем как надеть... костюмы? – Анна внимательно посмотрела на два огромных пакета. – Даже боюсь того, что там может быть. Но здесь рядом есть неплохой алкогольный магазин. Там есть хорошее вино, думаю, что коньяк должен быть не хуже. У Эдварда столько азарта было во взгляде, в голосе, в действиях. Нет, это не могло быть шуткой или насмешкой. У него слишком чистый для этого взгляд. – Идем? Это недалеко. Эдвард кивнул и упруго зашагал вслед за Анной. У нее была быстрая пластика, а у него – длинные ноги. С шуршащими пакетами на плече они прошли в магазин, и Кинастон некоторое время гипнотизировал полки. Протянул руку, отвел назад. Протянул. И, пока не подскочил консультант – взял бутылку в среднюю цену, цыкнув: «Нам для дела, берем любой и уходим». Дальше они вошли в метро, поезд открыл двери, и, найдя удобное место, Эдвард наклонился вплотную к Ане, чтобы его было слышно, улыбнулся: – Видели когда-нибудь драг... травести-шоу? Бывали в клубах? Выпить стопочку перед началом или в процессе употребить коктейльчик – это норма! Совсем не говорю, что надо так же делать, но сто грамм снимут первое напряжение. Тем более, я вас к себе повезу. Не бойтесь. Не бойся, то есть. Такси до дома потом закажу! – Я не очень люблю такие шоу, к тому же, они не популярны в России, – Шагина отвечает честно: лучше сказать неприятную правду, чем соврать из мысли «чтобы не обидеть». В вагоне метро мало места, и при всем желании ей некуда отодвинуться, чтобы хоть как-то заполучить кусочек личного пространства. Нос щекочет приятный парфюм Эдварда, она почти что утыкается носом в плечо его свитера, отчего слегка дискомфортно, но Шагина старается об этом не думать, а зачем-то сосредотачивается на нотках аромата его духов. Отчетливо слышны только цитрусовые, а дальше? Цветы? Пряности? – И ты часто выступал в подобных шоу в России? Мне кажется, туда так просто не попасть. И вообще консервативная страна. Через еще одну остановку освободились сидячие места, и Анна пригласила Эдварда их занять. Он сел и накрыл острые колени тяжелыми импровизированными чехлами, прижимая их рукой к себе и устраиваясь в полуразвороте к Ане, будто они на лавочке в парке, а не в грохочущем вагоне метро. – Я? В драге в России? – он раскрыл рот в беззвучном смехе. – Нет-нет. Здесь это низкопробно и местами даже опасно. Ощущение, как будто в дряни какой-то перемазался. Я, понятно, ходил, смотрел. Ладно, я даже выступал. Это был творческий голод. Да и тренироваться надо, даже если это клубная сцена пять на пять метров. Но это не театр. Хотя своя прелесть есть. Взгляд его смягчился. Он присмотрелся к Ане, явно прикидывая, не сводить ли ее куда-то. – Аня, скажи мне, а кто тебя воспитывал в детстве? Мама или папа? – видно было, что Эдвард занервничал, и поэтому в его речи проявился акцент, который он старательно давил во время репетиций. – Тебе вроде бы, как и мне, пришлось поездить в детстве? Выражение лица у Эдварда при этом было внимательным и честным. Историю о том, как он жил одной ногой в Великобритании, но в итоге карьеру решил делать в России – знали в театре все. Личные вопросы всегда заставляли Шагину насторожиться. И правда – будто стоишь на мосту, только очень тонком, как канатная дорога. А чужие вопросы – это ветер, сдувающий вниз. – Мать и отчим до четырнадцати, а когда они умерли – улица и учителя ПТУ, – это не было болезненно для нее, но говорить о себе Шагина действительно не привыкла. – Из зарубежных стран я была только в Литве, когда ездила признаваться в любви к бывшему мужу, а так всю жизнь в России. А ты почему решил остаться здесь, Эд? – быстро перевела тему на Кинастона, обрубая возможность задать ей дополнительный вопрос. И, чтобы усилить эффект, решила даже сказать комплимент. – У тебя приятные духи. Что за запах? – «Оранжери» Ланком, – блестя глазами, сообщил Эдвард. – Нравится? Дома дам попробовать, – округлив глаза, многозначительно добавил. – У меня проблемы с отцом. Он меня лучше принимает на расстоянии! Поэтому я тут, а не в Лондоне. И вскочил, и за руку Аню взял, и за собой потащил. Потому что они присели, фактически, за остановку до нужной. Выйти успели. Эдвард опомнился и руку расцепил, дернув уголками рта с какой-то смесью нежности и непроизнесенного «упс». Шагина смотрела удивленно. Эдвард слишком живой, его много. Ему не нужна сцена, он просто живет каждой эмоцией, и словно не существует никаких запретов и рамок о том, что демонстрировать можно, а что нельзя. Он в один момент напомнил Анне воплощение всех смелых, полных жизни героинь классической литературы – непосредственных, счастливых, гордых, но невероятно солнечных в своей магнетической харизме. Кинастон привел Шагину от метро к старым пятиэтажкам, где у него была недвижимость. Квартира оказалась трехкомнатной, не слишком убранной, со смесью старой и новой мебели. Эд разулся и скинул пальто на крючок, вымыл руки и пригласил Аню за собой. На кухне у него после недолгих поисков нашлись стеклянные стопки. Наполнив их до половины, он торжественно вздохнул, сам чокнулся с Шагиной, выпил, смешно вытянув губы. Нужно было о чем-то говорить, и Шагина не нашла ничего лучше, чем продолжить разговор из метро: – И где тебе нравится больше выступать, в театре или на… другой сцене? Например, если у тебя был конкретный выбор: театр или сцена, что бы ты выбрал тогда? – ее тон негромкий, спокойный, а эмоции вне сцены невыразительны, особенно в сравнении с живой мимикой Эдварда. Но именно это помогает скрыть почти исследовательский интерес к Кинастону. Такие, как он, редкость в их среде. Анна рассматривает его внимательно, с любопытством. Словно эксклюзивную, жутко дорогую куклу, тронь и она сломается, но так чертовски интересно. – Многие драг-квин говорят о себе как о людях искусства. Кто-то и правда одарен. В конце концов, макияж и пошив костюмов для выступлений часто делается самостоятельно. Это действительно форма искусства. И, возможно, когда-то мне этого захочется. Но пока я выбрал театр. Причмокивая губами и морщась после крепкого, Эдвард решил не пускаться в долгие объяснения персонализации трансвестивизма. Да, внутри него живет женщина, но эта женщина – Эдвард. И, повесив чехол на угол кухонной двери, задрал шуршащий пакет. Под ним оказалась темно-зеленая военная форма. Гимнастерка с брюками. – А мама как относится к… – Шагина осеклась. Коньяк она пила редко – слишком крепкий напиток и слишком быстро пьянит, но отступать уже некуда. – Хочешь нарядить меня в военную форму? – прохрипела Аня, вытирая губы тыльной стороной ладони. – У-гу, – мелодично кивнул Эдвард, стаскивая мешок и передавая Ане вешалку с формой. – Это вам. Прелесть же. Даже с погонами. Я понятия не имею, как их прочитать, ну то есть, какое это звание, – снова акцент, видимо, Эдвард говорит о чем-то, что совсем нечасто произносит. – Но какое-то точно есть. Он провел ухоженным пальцем по кромке погонов на костюме, а потом снял и второй мешок. – А это мне, – и прижал к себе атласное платье с поясом, длинным рукавом и вырезом, закрытым гипюром с маленькой атласной стоечкой. В стиле сороковых. – На мое счастье – были у нас в театре высокие актрисы. ...Пойдемте в зал, Аня. Платье у него на плече, а коньяк он прихватил с собой. – Мама, разу уж вы начали... – Эдвард поставил стопки и бутылку на стол, и его пластика поменялась, становясь мягче. – Мама меня понимает. А я понимаю ее. Но отца она всегда любила чуть больше. Последние слова упали тремя тактами, Эдвард наклонил голову, почти щекой по плечу прокатил, глядя на Анну пристально. – Мне нужно вас подготовить. Шагина видит в непроизвольном движении головы, что вопрос о родителях не входит в категорию легких и приятных тем, и есть в этом вопросе нечто острое, что только что болезненно полоснуло по его чувствам. Или Анне так кажется – мы всегда видим то, что хотим видеть. Шагина остается спокойной, она не извиняется и не задает дополнительных вопросов. Это можно сравнить с тем, когда вытаскиваешь из раны осколок: отсутствие опыта, неосторожные движения, незнание, и вот желание помочь отворачивается гибелью. Да и нечего помогать, раз не просили. – Тебя. Мы же пытаемся, кажется, быть друзьями, – ткань заструилась вслед быстрым движениям Эдварда. Он сказал, что это искусство, и даже с ее консервативными взглядами здесь нечему возразить. Это искусство: выглядеть изящно, без развязной пошлости, без грязи, а так, чтобы по коже побежали мурашки, чтобы вид заставлял восхищаться, вспоминать красивые строки поэзии, картины, переносил в мечты, а не удовлетворял сладострастные мысли. Эдвард умеет быть искусством. Только она всё равно чувствует себя странно, находясь в этой квартире и рядом с этим человеком. Будто эпизод из сюрреалистического романа. – Если ты хочешь загримировать меня в мужчину, то я сама справлюсь, – рассмотрев звезды на погонах, Аня перевела взгляд на Кинастона: спокойный, сдержанный. – Значит, я буду советским солдатом в звании... – она посчитала звезды, – прапорщика. А ты – шпионка или просто роковая женщина, как ремарковская Жоан? Кинастон наклонился, прижимая к себе платье, и посмотрел на Аню большими прозрачными глазами. – А я буду твоей женой, – и дернул уголком губ. Испытывая невозмутимость Шагиной еще несколько секунд, он улыбнулся шире: и правда почти военная выдержка. Кажется, не прогадал. – Тебе приходилось уже краситься под мужчину? – включая временно себя самого, спросил Эдвард, потом руку поднял и очень нежно коснулся подушечкой пальца щеки Ани. – Я думал попросить тебя смыть макияж, если он сейчас есть. Потому что мужчины ничего на лицо не наносят. Оставить твои черты обнаженными. Я вообще хочу сделать для тебя, по возможности, погружение... поэтому... Уложив оба костюма на диван, он принялся расстегивать гимнастерку, обнаружив под ней нечто белое. Рубашка и кальсоны. Воздев в воздух палец и покачав им ритмично, Эдвард что-то повспоминал, потом крутанулся на месте, отошел, порылся в шкафу – и вернулся к Ане с мотком эластичного бинта. – Раздеваемся до пояса, прошу! – плавно приблизившись, он ак-ку-рат-но взял Шагину за плечи своими тонкими пальцами и развернул от себя лицом. Тучи сгущаются во взгляде Анны, стоит только ей услышать предложение, а Эдварду сделать одно неверное движение. – Я не пользуюсь косметикой вне работы, – голос стал низким и резким. Шагина отстранилась от руки, сдержав в себе желание хлопнуть его по ладони. – И раздеваться до пояса при тебе я не буду, – произнесла она это таким тоном, который исключал возможность возразить. Шагина была достаточно консервативна во многих взглядах: она не позволяла себе ругательства, если только не было необходимо для роли, не позволяла участие в постельных сценах или сценах, где она должна была раздеваться, не позволяла никакой пошлости или развратности в общении. Только сдержанность и умеренность. То, что делают другие – ее не касается. До тех пор, пока откровенное общение не обращено к ней. – Я хочу тебя попросить воздержаться впредь от подобных жестов в общении, – прямо посмотрела в глаза Анна. – Игра в театре это одно, а дружба – иное. В голосе на последней фразе послышалась угроза. – Мне интересна работа. Именно поэтому я согласилась, но границы дозволенного обязаны быть, – однако одежду и бинты Шагина взяла: Анна относилась серьезно к словам Эдварда, и, если согласилась учиться, значит, будет учиться. Это ее обязанность как актрисы: постоянное развитие и рост. Взгляд Шагиной стал более острым. – Где я могу переодеться? Эдвард отдернул руку и плавно собрал ее в расслабленную горсть, покачал на тонком, увитом венами запястье задумчиво. Рот его расползся длинной линией, глаза неотрывно глядели на Шагину. В груди жгло от желания вспылить и высказать девушке то, что он думает о таком разделе территории, жар затухает медленно, а лицо уже светлеет, и Эдвард улыбается снова ласково: – Простите, я не хотел. Хорошо, вернемся к работе. Минутку... Покинув личное пространство Анны, он раздвинул мебель в центре зала, освобождая место, похватал какие-то свои вещи, с занятыми руками снова полез по шкафам – и в итоге бухнул на стол советскую хрустальную пепельницу. Платье свое забрал и пошел задом в дверь. – Переодевайтесь спокойно. Мне нужно минут десять, чтобы собраться и настроиться. Вы... Возьмите эту жесткость. И думайте он ней. Военный ваш на вас, вам придется импровизировать. Хорошо? Аня больше чувствовала, чем считывала в мимике, что и ее реакция оказалась не самой приятной, но извиняться не думала: она сказала правду, а это лучше любого молчания. – Хорошо, – только и ответила, даже не взглянув в сторону эксцентричного коллеги, стала переодеваться. Шагиной нравилась форма: строгая, невычурная, лишенная ненужных броских элементов, но вместе с тем элегантная, строгая. Уже только одним своим видом она внушала уверенность. С кальсонами и брюками Анна справилась быстро, а вот с бинтами для груди пришлось повозиться: это не очень легко делать одной и в первый раз, но никому притронуться к себе Шагина бы не позволила. Рубашка и китель подошли идеально. Зеркала не было, Аня не могла себя рассмотреть, но чувствовала, как хорошо сидит на ней форма. Из расстегнутой рубашки выглядывал золотой крестик. Шагина долго думала над тем, стоит ли его прятать, но в последний момент решила оставить для образа, который быстро и только примерно придумала в своей голове, последовав совету Эдварда: если жесткость, то значит можно докрутить ее до определенного предела, до абьюзивного отношения. После того, как Анна вытолкала Кинастона из своего пространства и контакта с телом, который по наивному, возможно, мнению Эдварда, мог существовать между друзьями, он ушел в спальню и стал там тихонько собираться, раздумывая о происходящем с сочетанием азарта и удивления. Шагина гнала его от себя как мужчину, но мужчиной в окончательном смысле он не был. Неужели – пронеслось в голове – и женщине бы она отказала в том, чтобы помочь раздеться и одеться, замотать бинт? Разве подруги не плетут друг другу косы и не сидят полуголыми? Конечно, понятно, что за полчаса и рюмку коньяку им не достигнуть такого уровня доверия, но всё же... Эдвард тем временем оделся. Влез в женское белье, которое у него имелось (Шагину он заставил влезть в кальсоны, в конце концов), непрозрачные серые чулки, платье – и парик. Парик был отличный, с лейс-фронтом, достаточно длинный, светлый, смягчающий его черты. Дальше: естественным жестом он пальцем распределил немного перламутровых теней по векам и тинт по губам, придавая себе мягкости. Настроиться, дышать, раскачиваться немного, найти ту женщину, которая у него внутри. Когда Эдвард вернулся в гостиную уже в платье, Анна курила сигарету, закинув ноги на стол. Ее взгляд прошелся пристально по всей фигуре Кинастона. Ему шел, кажется, каждый наряд – изящный, хрупкий, словно нежная танцовщица-балерина, сошедшая с картин Дега и сменившая пачку на платье. Сквозь тонкую ткань она даже будто видела его ребра: Эдвард был утонченно худым. Но с восхищением как произведением искусства на него могла смотреть Анна, а не военный, который видел сейчас свою нелюбимую, как решила Шагина, жену. И этот военный смотрел со сдержанным презрением. Эдвард держался за дверной косяк как за последнюю опору, а потом медленно оторвался от него и сделал осторожный шаг по направлению к Шагиной. – Что тебе нужно? – голос Аня не могла сделать пластичным, он оставался женским, но звучал еще более неприветливо, чем несколько минут назад. – Кажется, я просил тебя не появляться у меня на глазах, пока я работаю над статьей. У тебя проблемы со слухом или памятью? – голос повысился. – Прости, я не хотела, – произнес Эдвард, опуская глаза и вздрагивая от окрика. – Я... пришла, потому что – потом ты снова уйдешь. Тебя не будет, и я не смогу у тебя спросить. Попросить тебя. Я пришла... попросить тебя. Эдвард ухнул в игру, как в прорубь. Его уже мелко колотило, опущенные вниз руки нежно ломались. – Я не понимаю, зачем тебе уезжать туда. Это же статья! Неужели нет ни одного другого человека, который за тебя это сделает? Я себе места не нахожу, когда одна... Я боюсь, – в резком выдохе из груди была надрывность, а за ней – глупый каприз. – Кого ты защищаешь этой работой... Родину? Разве ты не должен защищать меня? А для этого быть со мной рядом, когда я так нуждаюсь в защите... Закусив губы, он подошел еще, а потом слитным движением опустился на пол рядом с креслом, касаясь тонкими пальцами подлокотника. Анна только на мгновение растерялась от того, как естественно выглядел Эдвард в своем образе. Он словно не играл роль, а был собой. В современных тенденциях Шагина ничего не понимала, ей было очень сложно представить, что может чувствовать Кинастон, а потому его трансформация, живая, искренняя, была неожиданной. Однако она учится играть, быть не такой, как обычно, а значит, необходимо уметь импровизировать и не выходить из образа в любой ситуации. Растерянность Ани сменилась отвращением: она снова была своим героем. – Какие гадкие слова ты произносишь, – процедила Шагина сквозь зубы и резко спустила ноги со столика. – Как ты смеешь ставить себя на один уровень с Родиной? – руки Анны сжались в кулаки, а взгляд стал тяжелым, пристальным. – Ты говоришь антисоветские вещи. Я бы ударил тебя по лицу, но не хочу марать руки, – холодный тон перешел в угрожающее шипение. Несколько мгновений она с отвращением рассматривала лицо перед собой. Ей необходимо было смотреть так. Шагина вдруг резко схватила Эдварда за подбородок. – Еще одно слово про Родину, и я забуду о том, что настоящий мужчина не поднимает руку на женщину. Потому что ты больше не женщина, а враг Родины, – спустя секунду она отбросила руку и вытерла ладонь о подоконник кресла, словно коснулась чего-то мерзкого. – А теперь оставь меня. Сердце забилось быстрее от адреналина из-за игры и тех острых негативных эмоций, которые демонстрировала Анна. Она буквально причиняла вред другому человеку, хотя это была всего лишь роль. У Эдварда влажные, большие, грустные глаза. Ресницы смотрят кончиками немного вниз, отчего взгляд приобретает еще большую выразительность. Он отворачивается, отклоняется, продолжая движение, с которым Анна его отшвырнула, занавешенный париком и четко понимающий: она хотела этого, даже если не сознается себе в этом. Он весь клонится, пластичный, как воск, драматичный до зубовного скрежета. – Нет-нет, я не хотела сказать ничего такого... Я так далека от политики, я в этом ничего не понимаю. Я знаю, что для тебя это важно. Но разве я – не важна? Я твоя жена, твоя женщина, я ведь что-то для тебя да значу... Он переходит грань и падает в женскую истерику, перебирая в воздухе пальцами, садясь снова прямо, находя какое-то «красивое» положение. – Когда всё изменилось? Когда стало так... Когда я стала тебе противной? Разве не такую меня ты брал когда-то... – руки на коленях Анны, покрытых темно-зеленой тканью, весь его торс вытягивается в шелке, изгибается, демонстрируя талию. – Я плевать хотела на эту чертову войну, – внезапно вырывается шипение из губ. – Она тебя изменила. Эта война. Из-за нее ты больше на меня не смотришь. Из-за нее ненавидишь. Потому что я слабая! Потому что я как ты не могу! Поэтому, да?! Патетика, слезы прорываются в голос, Эдвард доводит себя, выпрашивая внимания у человека, которому по какой-то причине ненавистен. Смотреть, как вживается в роль Кинастон из зрительного зала – одно, и совсем иначе ощущается, когда играешь, когда голос его дрожит так натурально, что Шагина забывает о том, что они просто импровизируют, что перед ней мужчина: она словно по-настоящему обидела незнакомую ей женщину, отчего стало неловко. Анне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и вернуться к образу. – Дрянь, – Аня вырывает руки и, поднимаясь, толкает Эдварда. Шагина ходит по комнате, и шаг ее больше не мягкий и быстрый, а твердый, широкий, напряженный. Сперва быстро, а затем всё медленнее: самообладание возвращается к ее герою. – Ты не просто враг родной страны, – тихо говорит Анна с горькой злостью. – Ты враг всего человечества, мира, победы. Ты преступница! – слова падают приговором. Эдвард, которого маленькая, но, как оказалось, достаточно сильная Шагина оторвала от себя, сидит на полу, как мраморная русалочка Андерсена, застывший, красивый, печальный. Слушает звук шагов, слушает отповедь, поначалу вздрагивая, как от ударов. Конечно, она враг. Женщина, которая не желает никакого участия принимать в войне. Ангел отзвуков декаданса, так неудачно застрявший в абсолютно красной стране. – Там, на поле боя сейчас умирают люди, не скуля, идут в бой, за родину, за дом. За то, чтобы жили дети, чтобы спокойно доживали старость старики, чтобы таких, как ты, не расстреляли или не засунули в газовую камеру! – Шагина гневно взмахивает руками, словно собираясь ударить Эдварда. Черты ее лица стали жесткими, грубыми. Тяжелее было оттого, что Аня сама себе сейчас в этом образе противна, а значит – больше прикладывает сил, чтобы его сохранять. – А ты смеешь говорить о том, что ненавидишь это? Значит, ненавидишь всех тех, благодаря кому ты сейчас жива и ползаешь здесь, как продажная женщина! Ты... Ты мерзкая. Девчонки, которым нет еще шестнадцати, с автоматом в руках идут на врага, а потом, по возвращению, именно такие, как ты, обвинят их. Раз служила с мужиками, значит и спала со всеми! – она не замечает, как почти нависает над Эдвардом и кричит ему это в лицо, а затем роняет. – Я не хочу тебя больше видеть. Никогда, – с тихим разочарованием в голосе. – Я лучше умру за свои статьи, чем увижу тебя снова, – к разочарованию добавляется отвращение, Шагина отходит от Эвдварда. – Я никогда тебя не любил, а женился потому, что было выгодно. Живи теперь с этим. Она поворачивается спиной и закуривает. У мужчин не дрожат руки, не дрожат и ее. Только сердце бьется быстро. Потому что страшно, что она перегнула палку. Стоило Анне начать выговаривать героине Эдварда за то, что она косвенным образом виновата в дурной славе советских девушек-солдат и медсестер (Эдвард знал эти байки про разнузданный трах во время войны) – он внезапно сел прямее и расправил плечи. Встретил крик, встретил слова ненависти с надменной красотой и спокойствием. Страшное напряжение висело между ними, и Эдварда – нет, его героиню – разобрала нервная дрожь. Он оборачивается на Шагину, улыбаясь резкой плутовской улыбкой, а затем приподнимается, чтобы не наступить на юбку, придерживает ее – и снова практически рушится Анне под ноги. – Значит, это был брак ради выгоды, любимый? Тебе нужны были средства, положение... Значит, я была просто дополнением к деньгам и связям? Это ничего... – руки поднимаются в воздух, худые, утонченные. – Я могу с этим смириться. Ты сказал, что я продажная женщина. А что? Может быть. Может, мне это нравится? Помешательство звучит в речи Эдварда, руки хватают Анну за бедра, дрожащими пальцами касаются ремня. – Почему тебе не сделать это со мной? Не взять меня, как брал до этого? В нашу первую ночь. Пусть! Без любви. Но тебе же было хорошо. Называй меня продажной. Бери меня, как вещь. Только будь со мной, пока ты здесь, пока я не одна. Я так хочу быть твоей... – он весь подается вперед и пытается расстегнуть пряжку, прекрасно зная, что будет дальше. Анна сперва замерла на месте, и снова, третий раз за их маленькую импровизацию, вышла из своей роли, потому что она была готова к любой сцене, но не к подобной. Ей хотелось одновременно прекратить спектакль, который становился уже лично ей неприятен, но с другой стороны, Эдварду нужно было отдать честь: он настолько вжился в роль, что вызывал уже не только у ее героя, но и у самой Шагиной настоящие, живые эмоции, но не ненависти и презрения, а страха и какой-то грусти. – Хватит, – Анна больше не пыталась вернуться в образ, она аккуратно отстранила от себя Эдварда. – Извините, но я не могу и не хочу участвовать в подобных сценах. Если вы считаете, что именно такие сцены раскрывают какие-то моральные скрепы и клетки – Ввше право, каждое мнение имеет место быть, и, вероятно, здесь не может быть неправильного взгляда, – ее голос на контрасте с недавним криком звучал очень тихо, но тон был не просто спокойным, а неживым. Будто шептал призрак. – Я думаю иначе. Простите, что разочаровала вас, но в таких постановках участвовать не желаю. Мне жаль, что вы зря потратили на меня свое время и свои ресурсы. Анна отошла от него еще на несколько шагов. Она действительно чувствовала себя виноватой за то, что не оправдала чужих ожиданий, но вместе с тем не хотела отступать от своих принципов. – Какие? – спросил Эдвард, откатываясь по полу и вставая на колени упругим жестом, снова напоминая в своей длинной юбке русалку. – Вы говорите, Анна, «подобные», а что имеете в виду? Грязь? Секс? Почему не зовете вещи своими именами? Голос у него был доброжелательный. Поддев тонкими пальцами резинку парика на затылке, он аккуратно снял его. – И почему не ударили? Вы должны были меня ударить. Ради этого всё и затевалось. Что вас остановило? Страх? Он придержал юбку и поднялся. Поглядел на Шагину вежливо и ласково. Фигуре его вернулась более прямая пластика. Длинная рука лежала на бедре абсолютно спокойно. Шагина почему-то долго смотрела на эту руку. – Вы удивительно правдоподобно играете боль и напряжение, и на несколько секунд мне показалось, что слезы – это ваши эмоции, что больно вам, а не вашей героине. Вы действительно способный актер, раз мне удалось в это поверить. Это всё, что я хотела сказать, – Анна говорила уверенно, но всё тише. – Я могу переодеться, пожалуйста? – Вы меня не разочаровали, что вы. Я вас провоцировал, и должен за это извиниться. Вы сейчас... Снова полностью закрылись, потому что я надавил на самое больное. Эротика, прикосновения. Мужчина и женщина. Вы отвергаете это, потому что... Из-за этого? – он поднял узловатую руку и коснулся своих ключиц под гипюром платья, а потом указал на крестик в воротнике у Шагиной. – Да. Я сейчас уйду. Только не могли бы расстегнуть на мне петельку? Спросил. И немного неловко повернулся спиной, прикидывая, не надо ли присесть, чтобы Анне было виднее застежку сзади на воротнике. Ему не было на самом деле больно, это хорошо, это единственное, что ее беспокоило, и Шагина расслабилась, уже более спокойно отражая все прямолинейные вопросы-удары. – Вы же как-то сами до этого застегнули свое платье, – в его просьбе она ощущала подвох, но, надеясь на благоразумие Эдварда, подошла ближе. – Потому что в театре и в кино существуют техники сценического боя. Если бы я нанесла удар ремнем, то причинила вред вам, а не вашей героине. А причинять вред я вам не желаю, – нагибаться просить не стала, а сама поднялась на носки. Она видела застежку, но раскрыть сразу ее не удавалось. – Нет, моя религия не имеет к этому никакого отношения. Я только считаю, что эротика – последнее, что можно ставить в этюдах и вообще на сцене. Подумав, она спросила: – Вы смотрели когда-нибудь «Князь Серебряный»? Мне кажется, что из вас получился прекрасный Федор Басманов. Вы вне ролей во многом схожи с ним в манерах. Бес синеокий, как про него сказал Грозный. Думаю, что вам будет комфортно в этой роли. Застежка щелкнула, Анна отошла на шаг. – С Писаренко? – искренне заулыбался Эдвард. – О да, он тоже ползает там по полу, как какая-то блядь, и умоляет похоже, и правда. Так я выгляжу сверху вниз? – он улыбался, и на щеках складывалась морщинками тонкая кожа, мелькнул короткий блестящий взгляд вполоборота. – Таким вы видите меня? Это льстит. Он красивый. Правда, и порочного много, и откровенно сволочного. Эйзенштейна я тоже, смотрел, кстати, там великолепная сцена Ивана с митрополитом, они так управляются со всей это тканью, впечатляюще... Кинастон замолчал и некоторое время не двигался с места. – Вне ролей схож. Комфортно... – повторил он за Шагиной и заговорил, не оборачиваясь, впав в какой-то новый вид транса. – Вы видите меня опасной сукой, Анна? Хватким беспринципным то ли геем, то ли трапом, который не постесняется завоевать себе место повыше? Я хотел... чтобы вы ударили меня по лицу. Пощечину дали. Выместили то, что чувствуете. Свое негодование, непонимание. Ведь я нарываюсь. Всем своим видом. Вне ролей! Как вы сказали. Я специально... докрутил эту несчастную красавицу-жену до гадкого максимума, чтобы вы посмотрели на то, что так ненавидите в женщинах – на слабость, глупость и зависимость от мужчины. Но вы благоразумная, вы себя контролируете так хорошо. Постановочный бой, да. Хотя ваши слова про ремень... Вы ремнем хотели ударить? Он развернулся и засверкал на Анну глазами. – Вот это в вас и потрясающе! Мысль-то была. Откровенная в своей жестокости! – Прижав тонкую ладонь к груди манерно, он описал головой круг и улыбнулся. – Не могу спорить! Возможно, я заслуживаю этого и даже жестче! И с улыбкой же и ушел, унося с собой парик, из коридора донеслось: – Одного раза мало. Слова Анны возымели не тот эффект, на который она рассчитывала. Это был не просто совет, как партнеру по сцене, а, кажется, снова прозвучало оскорблением. Поэтому ответные слова о женской слабости и зависимости воспринимаются как справедливая ответная агрессия: если вышло так, что она напала, логично, что теперь Эдвард защищается. Ане ничего не оставалось, как начать переодеваться, раз уж ушел переодеваться Эдвард, хмурясь и собираясь с мыслями. Закончила она быстрее и, обернувшись, увидела, что дверь в спальню не закрыта. Застыв около двери, как будто, если бы прошла мимо – в коридор – она могла бы увидеть нечто неприемлемое, так и застыла. Кашлянула. – Не я хотела ударить, а герой хотел. И герой ненавидел. Вы сказали, что неправильно разделять жизнь и сцену, но я разделяю. То, что переживает персонаж, не имеет отношения к моим чувствам: мы с ним – не одно и то же, – это напоминало больше тренировку по фехтованию: поочередно наносить друг другу удары, но продолжать двигаться, желая отточить мастерство. – Вы попросили думать о жесткости: его садистское отношение к жене – жесткость выкрученная на максимум, – тон и выражение лица Шагиной не изменялись, она только сжала крестик на груди, будто это помогало сохранять выдержку дальше. – Вы считаете меня способной на подобную жестокость? Анна не знала, что хотела услышать в ответ. Да и напряжение, что искрило между персонажами, кажется, передалось и им. Хотя Кинастон выглядел потрясающе спокойным. Как хитрый лис озорно сверкал глазами, ловко и беззаботно крутился и едва ли не фырчал от удовольствия, что провел ловко глупого серого волка. Да и глаза у него лисьи: разрез и форма звериные, а зеленый цвет, как цвет дурманящего колдовского зелья. – Никто не заслуживает насилия за то, как он привык себя вести. Извините, я просто привыкла думать часто о том, как хорошо смотрелись в разных образах люди, с которыми я работаю. Может быть, у меня есть проблемы с гневом, но это не значит, что вы заслуживаете его проявления, – она сказала, пожалуй, лишнюю фразу, но внешне ничем не выдала своего сожаления. – Вы хотите продолжить, даже не смотря на конфликт? Эдвард провел достаточно времени в спальне, чтобы выслушать Шагину. Он вернулся, прислонился к косяку и вздохнул. На веках всё еще поблескивали тени. – Мне не кажется, что это конфликт, Аня. Мне кажется, мы друг с другом не совсем честны. Ну или нам просто нужно больше времени на сближение. Вы сейчас защищаете свой взгляд на актерскую работу и то, что можно или нельзя туда проецировать. А я защищаю свое самовыражение, видя в ваших словах ярлыки. Вам, например, Басманов кажется притягательным. У меня он вызывает антипатию, потому что клиширован и практически… kept woman… but gay. И это романтизируется. Может меня это задевает, потому что я правда на него похож, не знаю. ...Не хотите чаю или кофе после коньяка? – он расслабленно оторвался от косяка на вытянутую руку и задумчиво потянулся. Кофта-лапша вновь огладила его складками. – Отвечая на ваш вопрос. Да, я думаю, вы способны на жестокость. Вы способны ударить или побить. И, возможно, так вы освободитесь от чего-то, что вас гнетет. И совершенно не исключено, что вам помог бы оппонент, а не, знаете, груша, там, боксерская или подушка. Но это только мои домыслы. ...Мы с вами хотели вашу женственность и мужественность поискать. Кое-что промяли. И даже если я считаю, что роли нужно проживать и пропускать через себя, а вы – что надевать сверху. Всё равно видимость, которую мы, как актеры, создаем своим телом и речью – будет ограничена нашей текстурой. Ваша текстура, Аня, не разнообразна, не отполирована и не гибка. Вы свой замок по имени Анна Шагина не открываете, не показываетесь в окне то принцессой, то служанкой, то матроной. Понимаете? Ни окон, ни зеркал я не видел, стены только. Я бы хотел попробовать еще раз с вами выйти из зоны комфорта. ...Так чай, кофе или такси? Встрепенулся, тронув в задумчивости губы, и теперь раскатывая по подушечкам розовый тинт. Аня сказала обидную фразу, значит должна вынести ответные удары. И она не отбивается, просто слушает до конца и внимательно наблюдает за чужой мимикой. Хотя нельзя наверняка сказать, не является ли улыбка и не исчезающая любезность такой же маской, как ее собственная холодность. – Прошу прощения за свое сравнение. Я этого не хотела, – повторила Анна и направилась в коридор. Шнурки на тяжелых берцах завязывать долго, так что она успеет сказать ответ. – Польщена вашим стремлением, но у меня нет проблем идентификации с гендером: я ощущаю себя тем, кем родилась, женщиной. Если фраза о женственности и мужественности была к этому. Если я поняла вас неправильно и оскорбила, то прошу прощения. – За что вы извиняетесь? За Басманова? Да бросьте, он многим нравится, вы не сказали ничего дурного, – он прошел за Анной в коридор и встал, переплетя пальцы рук под животом и опустив плечи. Потом грустно сложил брови, глядя мимо Шагиной: – Вот, опять клише. Первое, я не ощущаю себя женщиной 24 на 7 и не считаю свой пол ошибочным. Я гендерфлюид. И это не значит, что я хочу сделать вас такой же. Геи или транссексуалы не хотят сделать весь мир таким, какие они есть. Кстати, я не гей и не транссексуал. Она засунула ногу в один ботинок и стала зашнуровывать, почти не смотря на Кинастона. – Считаете меня садисткой? Замечательно, – то ли в опровержение, то ли в подтверждение произнесла Шагина, но в голосе ее не было ни злости, ни обиды, ни обвинения. – Зачем мне быть кем-то в окне, если я не играю это на сцене? В жизни ни к чему играть. Или военный был отыгран плохо? Или я снова не понимаю? – она справилась с обувью и поднялась на ноги. – Не надо быть моим психологом, я не немощный больной, и со мной всё в порядке. И я доберусь сама, спасибо, не беспокойтесь. Слова об ограниченной игре очень задевали: она всегда старалась выкладываться на полную, а в итоге это было всё посредственно. Если так говорит актер, то зрителям со стороны виднее. «Ну, и ладно. Значит, так», – немного досадливо подумала про себя она. – Если это касается улучшения актерской игры, то проще заниматься этюдами в театре. Вам так не кажется? Нейтральная территория. Отповедь Шагиной про садизм он никак не прокомментировал, просто оставшись стоять рядом, пока она прокладывала новую стену за новой стеной. Дружба, его участие, кажется, не были ей нужны. – Не понимаю, что я вам сделал, Аня, – произнес Кинастон негромко, отпер замок и выпустил ее без поцелуев в щечку. – Тогда до встречи на работе. Больше Шагина ничего не сказала. Едва ли напряжение стало меньше от того факта, что Анна сказала вслух, что действительно считает его геем. Или считала. Сложно понять, притворяется ли он, просто так зачем-то развлекается, ради шутки, ведь она только что видела, что Эдвард даже заплакать по своему желанию способен, а потом спокойно улыбаться, словно не было никаких страданий – его последняя фраза ощутимо царапает тот кусок льда, который у Шагиной вместо сердца. Ане казалось, что в такой дистанции нет ничего плохого: она просто не любит ненужные прикосновения и не умеет сразу доверять, а оказывается – со стороны это воспринимается кем-то слишком болезненно, вплоть до неприятных ран. Не то, чтобы раньше она об этом не думала, но сегодня появился повод задуматься еще раз. Что сделал... Да ничего не сделал, только говорил правду, за это она благодарна. Но, видимо, Анна сама что-то не сделала, а что – Шагина не понимала. Только все равно. Не понимаю, что я вам сделал. Сказанное грустным голосом – раздавалось в голове, словно сломанная пластинка, все то долгое время, что Шагина шла пешком домой, пусть это и было почти полгорода, но пешие прогулки помогали прийти в себя. И прийти к решению, что ей хоть немного нужно ответить человечностью на человечность. Хотя бы постараться перестать рычать.