Этюды

После смены ролей сцен с Дездемоной у Шагиной почти не было, поэтому с Эдвардом на репетиции они не пересекались. Поговорить не вышло и на перерыве, потому что к Анне приехал ее агент с предложением попробоваться на роль в новом сериале, и только под конец рабочего дня осталось свободное время. Правда, как она ни пыталась в голове прорепетировать то, что она хотела сказать Эдварду, получалось одинаково нелепо, и Анна решила не исправлять себя и оставить всё как есть. Эдвард сидел на полу, вполголоса беседуя о чем-то с исполнителем роли Отелло, с которым уже приноровился переключаться от тона флиртующей дурочки до нормального «пацанского» общения, и, в общем-то, сейчас не пользовался никакими ролевыми ужимками. Когда Анна подошла – внезапно включился – за скрещенные ноги себя обхватил и отклонился назад, изгибая шею с острым кадыком, глядя на Шагину едва не вверх ногами. – Прошу прощения, что отвлекаю, – Шагина стрельнула глазами на «Отелло». – Я подумала. Возможно, для этюдов нужно вдохновение и какая-нибудь более свободная сцена, например, пляж у залива. Не хотите покататься на мотоцикле? – Так это ваш там стоит! – рот Кинастона округлился буквой «о», лицо засияло восторгом. Эдвард ловко поднялся и прижал руку к ключицам. – Какая девушка откажется от поездки на мотоцикле! Это же захватывающе, восхитительно... И у меня достаточно короткие волосы, чтобы не переживать о прическе! Он рассмеялся, кивнул коллеге почти что бритой своей головой, кивнул Ане и пошел с ней к выходу из зала. Анна старалась мириться с чужими ужимками и не проявлять к ним агрессии, потому что это слишком очевидно: Эдвард просто ее дразнит, а Шагина не семнадцатилетняя девчонка, чтобы за малейшую провинность впадать в ярость. Поэтому Шагина привычно слабо, хотя больше устало, улыбнулась. – Вы хотите продолжить. Я надеялся на это, – сказал Эдвард, он немного нагнулся к Ане, улыбаясь ей искренне. – Но нам нужно кое-что прояснить. Меня ведь интересует дружба с вами. Я не гуру актерства, я – как это говорится – иду по приборам. Только из приязни и желания общаться. А не потому, что вам действительно нужно так усердно трудиться над игрой. Если вам хорошо со своей игрой, своим «Я» и своей дистанцией – я последний, кто хотел бы вашего душевного раздрипа. Ань? Он повесил на сгиб локтя пальто. Улыбка Шагиной слегка потускнела, но не потому что слова неприятны, а потому что нужная реакция нашлась не сразу. – Чтобы учить, не обязательно быть мастером. Мне нравится твоя игра, и есть, чему у нее поучится. Я скажу даже многому. Мое «Я» оставим, пожалуйста. И Шагина долго молчит, пока они идут на стоянку. Кинастона, это, кажется, не смущает. – Мне жутко хочется посмотреть на вас на мотоцикле. И на побережье тоже хочется, – восторг выплескивался из него, хотя Эд пытался себя сдерживать. Шагиной по его мнению очень пойдет мотоцикл. – Но... Мне ведь придется обнять вас за талию, если вы действительно предлагаете то, о чем я думаю! Шагина пожала плечами. Байк выглядел далеко не так впечатляюще, как описал его Эдвард, явно преувеличивая. Простая спортивная модель, черного цвета, без тюнинга. – Не страшно, – она протянула Эдварду свой шлем. Он был один, так что важнее безопасность пассажира. – Тут у тебя не особенно выгодное положение. Я могу легко сбросить тебя, если что-то будет не так, – то ли пошутила, то ли поставила угрозу: тон слишком спокойный. Волосы у Анны не слишком длинные – вечно лохматое каре до плеч – но она всё равно убрала их в хвост, надела на руки перчатки без пальцев и легко запрыгнула за руль. – Садись. Я пошутила про то, что сброшу. Эдвард запрокинул голову и рассмеялся, открывая свой большой рот, громко, совсем чуточку нервно. Полу-шутка Ани гладила где-то под ребрами. Смех звучит иначе, чем со сцены – более искренне, без манерности, ужимок. Он будто вырывается из груди, из сердца и звенит, отражаемый эхом улицы. И снова это напоминает о том, как много жизни, энергии в Эдварде, как много неукротимого веселья и даже, наверное, доброты в нем. Общение – это ведь не преступление, и, если по какой-то причине Кинастон решил подружиться с ней, было бы жестоко издеваться над его желаниями, манипулировать ими. В конце концов, у нее не так уж и много друзей, чтобы пренебрегать такой возможностью. Кинастон, серьезно поджав губы, застегнул пальто на две пуговицы, чтобы не было риска, что оно раскроется в движении, глупо покрутил в руках шлем. Шагина уже сидит, такая быстрая, решительная, а у него в руках незнакомая, странная вещь, тяжелая и твердая. Прежде Эдварду не доводилось... Ну ничего, парик же он надевает. И стриженая голова втискивается в шлем, там узко, обито чем-то мягким – и действительно защищенно. Эдвард никогда этого не делал, но перед Аней не хочет сплоховать. Он перекинул длинную ногу через сиденье – и опустился позади нее. Сегодня выбор одежды упал на голубые узкие джинсы, обтягивающие стройные ноги, и светлые кроссовки. И, если не брать во внимание его рост, сторонний наблюдатель мог принять их за подруг. Девушки сейчас как одна бегали в пальто, джинсах и кроссовках. Шагина в своих берцах и повседневном минимализме – тоже женственностью не лучилась. Здесь она, честно сказать, выполняла роль парня. Это осознание подкатывало к горлу Кинастона, душило восторгом. Но он прекрасно помнил, что Аня довольна тем, кем родилась – женщиной. Она ничего не путает, она всё прекрасно знает. Но сейчас она впереди, за рулем, а он сзади. И его изящные руки находят положение у нее на животе. Шагина там, под своей защитой из одежды – такая маленькая. Эд оторвал длинные ноги от земли и нашел для них новое положение на «ступенечках» по бокам мотоцикла, название которым не знал, и успех всей поездки от него сейчас никак не зависит. Будоражит... До чертиков. – Ты слетишь так и без моей помощи, – Шагина подхватывает худую ногу Эдварда под коленом и двигает на сидении ближе к себе. Взрыкивает мотор, мотоцикл трогается с места, они медленно выезжают с парковки. Кажется, что это заметили несколько коллег, но в данный момент такая деталь кажется мелочью. Кольцо хрупких рук не приносит дискомфорта. Даже через куртку и свитер Шагина ощущает, что они очень теплые – или ей хочется так думать. Но абсолютно точно тепло от того, как он прижимается к ее спине. Духи в этот раз у Эдварда другие, как чувствует Аня, более сладкие. Аромат приятно щекочет нос. Теперь он станет ассоциацией: с разговором, с ощущением теплоты от крепких объятий, с приятным, до покалывания в груди, чувством предвкушения поездки, адреналина. Мотоцикл набирает скорость. Они летят мимо магазинов, вдоль набережной реки, рябая поверхность которой блестит от постепенно загорающихся фонарей, мимо размеренно и вяло проезжающих автобусов и маршруток, которые везут усталых людей в уютный дом, мимо быстрых, но недостаточно для того, чтобы обогнать их, машин, которые сигналят вслед, когда мотоцикл слишком круто их подрезает, мимо церквей, торговых центров, переполненных прохожими Невского и Гостинки – прямо! На крутых поворотах шины скрипят, но Анна сбрасывает скорость: ведь в этот раз она едет не одна, а значит должна быть аккуратной. Чувство адреналина прекрасно, и куда сильнее может эмоционально встряхнуть, чем общение, но нужно знать меру. Они летят по менее оживленным улицам, где движение уже минимальное, и только проносятся мимо редкие машины, бросая в их сторону отблеск ярко-желтого света фар. Ряды домов сменяются деревьями. Быстро мелькают уже окрашенные в осенние цвета кроны: оранжевая, красная, желтая – всё смешивается в одну линию, а они едут всё быстрее. Вверх! Да и впрямь кажется, что еще немного, и они взлетят, настолько высокая скорость! Шагина прекрасно знает эти приятные ощущения. Когда даже физически кажется, что все органы внутри сжимаются, а сердце вот-вот вырвется из груди. Это чувство плавного полета, и с ним трудно что-то сравнивать. Разве что – то самое первое ощущение в детстве, когда сильно раскачиваешься на качелях, вот-вот вылетишь, но руки крепко держат прутья, и ты скользишь в воздухе. Вверх-вниз. Справа показывается кромка залива, и Анна постепенно сбавляет скорость. До того уровня, что, если она сейчас крикнет, даже через шлем Эдвард услышит. – Попробуй отпустить руки! Я не буду ехать быстро, а так сложится впечатление, что летишь! – и она еще немного сбавляет скорость, чтобы это было точно безопасно. Шлем закрывает часть обзора и также часть лица, поэтому не видно, как Эдвард улыбается. Так вот ты какая, Анна Шагина. Комета на дороге, скромная девушка с огромным потенциалом, самостоятельная, сильная, быстрая. И готовая поделиться ощущением, которое обычно бережешь для себя. Полет. Эдвард не отвечает, а просто расцепляет пальцы, до этого сплетенные между собой. У него отличное чувство физики тела, баланса, поэтому реально слететь он не боится, уже смекнув за поездку, как нужно наклоняться и переносить вес тела. Руки расходятся, замирают в воздухе по бокам от Ани, а потом немного отходят назад, как крылья. В животе схватывает особенно сильно. Это похоже на секс. Мать твою, это похоже на секс. Как будто он вот-вот... Мотоцикл ухает под горку, и Эдвард вскрикивает восторженно, слегка запрокидывая голову. Первое «у-хуу!» переходит в веселый вопль. Ему нравится. Нравится очень сильно. Шлем слегка давит на щеки, потому что он широко улыбается. От чужого крика волной по аниной коже идут мурашки. Ее нельзя назвать особенно чуткой к чужим переживаниям, но с губ срывается ответный крик, и схожее ощущение восторга, разделенное на двоих, пьянит сильнее коньяка. Наглотавшись этого ощущения – он снова обнимает Шагину. И это выходит почти естественно. И если бы не шлем, был бы большой соблазн прижаться лицом к плечу, к разметавшемуся рыже-русому каре, потереться благодарно. Но хорошо, что на нем шлем. И он просто возвращается в приличное положение. И счастливый, со сладко бьющимся сердцем, дает себя довезти до места назначения. Слезает, чувствуя, что его неуклюже заносит от контакта с землей. – Оп! Оп-оп, стою! – шлем снят, Эдвард долго выдыхает. – О, это было так круто! Мне и по городу понравилось, и тут! Ради такого, – он грозит мотоциклу длинным пальцем, – стоит зарабатывать, да! Как человек, который не умеет водить, я польщен! Аня смотрит на слегка шатающегося после поездки Эда. В его глазах тот же пьяный блеск. Сейчас, под вечерним небом, его глаза кажутся не такими чистыми, прозрачными, они намного темнее, что вызывают ассоциацию с абсентом. На вкус кажется редкостной гадостью, но это только если не уметь пить правильно. Алкоголь, который в буквальном смысле отрывает от реальности – Эдварду подходит. Он умеет играть и вести себя так, что ты забываешь о самом себе и погружаешься в тот мир, который он создает словами, интонацией, манерой говорить, изящными движениями. Анна смотрит недолго: холодное самообладание быстро возвращается к ней, хотя и улыбка никуда не исчезает. Делить с кем-то сильные переживания оказалось не так болезненно. – Хорошо держишься. Меня в первую поездку укачало, – справившись с замками на дисковых тормозах, чтобы мотоцикл не угнали, Аня оставляет его у обочины и спускается к заливу. – Если честно, не ожидала, что тебе понравится. Думала, попросишь остановиться еще в городе. Быстро ехали ведь. К заливу вел небольшой склон. Не слишком крутой, но зато весь в корягах, за которые очень легко зацепиться и полететь вниз. Но Шагина всё равно беззаботно быстро сбегает к пляжу. Тяжелые ботинки утопают и пачкаются в сыром песке. Было лучше взять заранее с собой что-то, что помогло бы им согреться. Но поздно об этом думать. – Попрошу остановиться? – Кинастон, ощущавший в теле отголоски радостного адреналина, рассмеялся снова, не так громко, вынужденный сосредоточиться на спуске к воде. – Я выгляжу таким изнеженным? О нет, именно я в светлой обуви согласился на пляж поехать, только чтобы ты во мне не сомневалась! – заявил с патетикой, выбравшись на ровное место. – Вот, смотри. Мне кажется, прекрасная сцена, – она обвела рукой пустой пляж. На горизонте горел закат, слабо плескалась вода: вечерний шторм еще не поднялся, волны были спокойными. – Здесь нет костюмов или грима, но зато больше свободы... Наверное. Мне так кажется, – Шагина повернула голову к Эдварду, взглядом спрашивая будто «А тебе?». Она достала из кармана пачку сигарет и протянула ее Эду, предлагая угоститься. Кинастон улыбнулся, принимая знак внимания, жестом попросил зажигалку, закурил. Дома у него лежала пачка с пропитанным ванилью фильтром, от которого губы сладкие, а тут горло наполнилось горечью чистого табака. Но дым грел. И внимание грело. – Часто выбираешься на природу? Эдвард не стал раскрывать этот вопрос, продолжая его догадками насчет того, пишет ли Шагина на природе стихи или просто от нее подзаряжается. По блестящим глазам и так было видно, что любит. – Всегда, как есть возможность уехать как можно дальше от города. А ты больше любишь город? – вопрос не задевает никаких болезненных тем, вот и ответ находится легко. Есть ли в этом заслуга поездки, что слегка обострила чувства, спокойный пейзаж вечернего залива или еще какая-то скрытая причина, но напряжения больше не было, иголки спрятаны, рычать не хочется. – Это не то чтобы сознательный выбор, – повел плечами Кинастон, переводя взгляд на воду. – Не привык выбираться, не с кем, вот и провожу в городе всё время. Он чувствовал себя городским ребенком, но мощь стихии, ласкающей его плавным дыханием воды, отсветами золота на коже и сиреневатыми тенями, красивее любой картины импрессионистов – не могла оставлять равнодушным. – Что ты хочешь сыграть? У меня были для тебя мысли тогда, в первый раз, но сейчас ты мешаешь мне карты, – абсентовые глаза прищурились, дым полетел вверх. – Нам надо двигаться, иначе быстро замерзнем. Как насчет какого-то взаимодействия? Шагина опускает взгляд на его белые кроссовки, усмехается в ворот своего свитера, который поднимает высоко, чтобы не продувало шею. Неужели у такого общительного человека не может быть друзей? Она внимательно смотрит на него. Эдвард слишком изящный для таких приключений, и от этой мысли тяжело избавиться. Вот он стоит здесь, сжимая в костлявых пальцах сигарету, весь слишком тонкий и хрупкий для сильного ветра, но между тем очень стойкий. В чужой изнеженности Анна не видела ничего плохого, а Эдварду это даже шло: он мог быть нежным, чувствительным и даже немного капризным, но при том не вызывать своим поведением ощущение, что все ужимки – фарс. Именно подобный баланс и заинтересовал Анну при первой встрече в театре. – О, я снова всё порчу, какая досада, – явно без сожаления произнесла Аня и пожевала фильтр сигареты. Этюд придумать несложно, но сложнее помнить о том, что он должен выводить из зоны комфорта. Шагина слегка щурится. – Насколько критично для тебя испачкать одежду? – прежде, чем предложить, спросила Анна. – Раз есть необходимость согреться, сцена должна быть активной. Эдвард предложил в этот раз ей быть душевным хирургом и попытаться вытащить что-то наружу. Может, даже из его собственной души. – Можешь попробовать от меня убежать. Я даже дам тебе несколько минут, если найдешь, где здесь спрятаться. Идея банальная. Убийца и жертва. Но, может быть, в итоге роли и поменяются. На импровизацию, – Шагина делала слишком большие затяжки и быстро скуривала сигарету, а затем с легким интересом посмотрела в глаза Эдварду. – Побежишь? Глаза Эдварда округлились, он задрал брови – и с таким выражением выслушал Аню. Испачкать одежду? Что она хочет, по песку кататься? Он и сам думал о догонялках. То ли закрепившаяся визуальная ассоциация резвящихся на пляже людей, то ли желание заняться с Шагиной какой-то альтернативой традиционных прикосновений – психологическим, мать его, танцем, к которому Эдвард приучил себя относиться серьезно. Но это... Сигарета подрагивает в тонких пальцах, ветер и прохлада делают ее нестатичной. Брови Кинастона медленно опускаются, на лице появляется понимающая ухмылка. – Один раз живем, – фыркает он, хотя джинсы жалко. Больше всего жалко пальто и, подумав, он тушит сигарету о камушек, прячет окурок в карман, в удачно забившуюся туда салфетку, снимает пальто и сворачивает его в большой сверток, подкладкой наружу, с нее легче отряхнуть или отстирать грязь. Кладет на землю. На нем как назло кремовый свитер, квадратный, слегка укороченный, с круглым вырезом, так артистично сползающим с плеча на репетициях. И Эдвард выпрямляется, высокий и тонкий, оглядывается, бросая взгляд себе за спину, на подъем, усыпанный корягами, на Шагину, по лицу которой скользит полоска затухающего заката. От воды отражаются блики, делая ее взгляд абсолютно прозрачным. Эдвард улыбается, разворачивается и уходит быстрым шагом. А потом и правда бежит. Через сколько-то метров берег поворачивает, и он тоже уходит влево, удерживаясь ближе к склону и теряя Шагину из виду. Игра на выживание, значит? Ладно. Впереди маячат несколько сосен, но Эдвард в белом будет отлично заметен среди них. Впрочем, там еще один поворот склона. Прохладный воздух морозит горло. Это сущее безумие, но он уже высматривает подлесок погуще. Вновь она возвращается к мысли – почему у него, солнечного и яркого, нет друзей. К таким солнечным и светлым людям всегда тянутся. Люди ведь мотыльки: всё, что греет, то символизирует безопасность. Напрасно Кинастон решил, будто она видит в нем беспринципную стерву – он был воплощением того, что ищут в общении: радость, принятие, открытость. Но, если светишь слишком ярко, недолго перегореть. А такие хрупкие обычно сгорают самыми первыми. Гори, но не сгорай. «Слишком много сложных образов, завязывай», – отрывает Аня собственный поток размышлений, пока она наблюдает, как всё дальше и быстрее убегает от нее Эдвард. Нет. Для предстоящей игры ей нужно переключиться на совершенно другие мысли. Тонкая фигурка Эдварда становится всё меньше и меньше. Убийца. Значит, больной человек. Несколько нечестно, может быть, использовать предложение Эдварда как подготовку к новой роли в фильме, но... Шагина закрывает глаза и открывает уже кем-то другим. Взгляд исподлобья, загнанный и озлобленный одновременно. Она кусает себя за щеку с внутренней стороны и быстрым шагом направляется вслед за своей жертвой. Нет больше ни Анны, ни Эдварда. Только охотник и мишень. Быстрый шаг переходит на бег. Бежать по вязкому песку непросто, но она с каждым движением старается ускориться. У каждого преступника должна быть мотивация. Даже, если это больной человек, что-то непременно послужило катализатором. И причина находится. В самой внешности Эдварда, в его поведении. В этот раз жестокость будет граничить с другим чувством. Быстрее и быстрее, туда, где в зарослях скрученного от осеннего холода кустарника мелькнул светлый свитер. Шагина не особенно пытается от него спрятаться и бежит прямо, но, к сожалению, недостаточно быстро, чтобы успеть добежать до того момента, как ее жертва сменит убежище. – Сколько лет тебе, мой странник, если ты сгубил всех дев? – хриплым, слегка дрожащим голосом, будто вот-вот рассмеется или расплачется, напевает Аня. Конечно, так она сразу выдает свое приближение. Но чужой страх и биение сердца – лучшие ориентиры. – Ты придешь к ней утром ранним, о своей любви пропев. Аня двигается достаточно быстро, и Эдвард также достаточно быстро понимает, что выносливость здесь пригодится. У него отличная физическая форма, но бег по пересеченной местности не входит в те упражнения, которые он выполняет часто. Он выше, у него длиннее ноги, но Аня настойчивая, даже лучше сказать – упрямая. От ее голоса, от песни, которую он не знает, но которая так кстати всплыла у нее в голове – горло неприятно сдавливает. Или это сказался быстрый шаг, бег, подъем. Здесь тихо. Он немного отошел от берега, шума волн не слышно, только ветер перебирает темнеющую листву. Трудно оставаться незаметным. Шагина замолкает и останавливается, внимательно вслушиваясь в шорохи. Ее руки слегка подрагивают. На лице будто бы и ласковая улыбка, но любви в ней нет и тени: только что-то гнетущее, звериное и злое. По-настоящему злое. Она замечает фигуру Эдварда, но сперва намеренно делает вид, что просто ходит рядом. – Почему ты убегаешь? Мне казалось, что мы подруги, – она вздыхает обижено, тяжело, но только лицо не изменяется: нездоровая тревожность становится всё более явной. – Неужели ты меня обманула? Ты сказала, что мы будем всегда вместе. Куда же ты теперь? – она даже шмыгнула носом и подошла ближе к убежищу Эдварда. – Ты неправильно поняла, – выдыхает он, когда становится понятно, что его видят. – Я всё еще твоя подруга. Я всё еще люблю тебя, как подругу и хочу быть с тобой! Он играет этюд, выдумывая на ходу, и голос ломается, испуганный, с тона, каким пытаются успокоить больного, срывается в дрожащий. – Если это из-за него, то ты должна понимать, это само собой вышло! Я не соблазняла его, не хотела его рядом, он сам... Если бы я знала, что он нравится тебе, то никогда бы не стала иметь с ним дела! – Значит, на самом деле, тебе я не нравлюсь, – она медленно повернулась и встретилась взглядом с Эдом. Между ними было значительное расстояние, и у него был момент убежать. Да и не собиралась Аня догонять его так быстро. Пятясь, Эдвард заставляет себя шевелить губами, импровизирует, находя самую простую и понятную линию, которая могла быть между подругами. Но внутри шевелится что-то темное, сложное, что-то слишком реальное для простого этюда. – Или ты не поняла, что я... Не девушка? Он тоже сначала не понимал… Не договорил, поставленный голос Шагиной прерывает: – Значит, ты просто лживая сука, а лгуньи должны умирать, – если взглядом можно было причинять вред, то с Кинастона явно сейчас сдирали им кожу. Звериная усмешка и смех – грудной, тяжелый, нервный, и через мгновение Аня уже бежит через заросли на Эдварда. Рывок. Хрустят кусты. Эдвард реагирует, сначала подается спиной вперед, потом разворачивается и бежит, пытаясь не врезаться в деревья. Он прикладывает усилия, чтобы оторваться от Ани, которая с места сорвалась очень резво. И ему совершенно неясно: если он остановится, она тоже притормозит – или просто собьет его с ног. Обернувшись на три четверти, видя Шагину в пяти метрах от себя, он отбегает, постоянно озираясь, и почти выкрикивает: – Почему ты злишься, скажи! Фраза с придыханием, и Эд понимает с большой ясностью: ему страшно. Или он хорошо изображает страх? Шагиной, которая, как он точно сказал, надевает на себя роли, под костюмом ее нового образа немного даже тревожно за то, что происходит на живой сцене. Но больше, конечно, любопытно: хоть это жестоко, но до дрожи, которая еще бывает разве что у ученых, которые наблюдают через микроскоп за активной жизнью бактерий или в телескоп за скоплениями звезд, да еще у детей, в тот краткий миг, когда они разворачивают новогодний подарок, увлекательно. И сердце сильно мучает восторг таинственной неизведанности. Интересно изучать его мимику: пластичное лицо очень живо передает эмоции. Будто нет того, что он не может исполнить. Не играет, а живет. И вдруг подумалось: если каждый раз живет жизнь своих персонажей, то умирает вместе с ними каждый раз, когда наступает время расстаться с проектом? А героиня ощущает иное. Смех – вот ответ на все фразы. О, они такие нелепые, жалкие и очень лживые. Смех заливистый, слишком громкий. Анна перестает бежать – и идет следом за Эдвардом вприпрыжку, как беззаботный ребенок. Очень злой, агрессивный и бессердечный. – Врешь, врешь, врешь. Ты так много врешь, моя любимая подружка, – голос слегка дрожит, как натянутая струна, но Шагина пока не совершает импульсивных движений. Дразнит. – Он здесь играет тоже совсем не ту роль, что ты думаешь, – Шагина перестает прыгать и просто быстро идет. – Ты действительно уделяла ему слишком много времени. Слишком. Много. Времени, – в голосе обида смешивается со злостью. – Но ведь ты моя подруга, а не его, правильно? Он мешал нам. Он ссорил нас. Он... Был слишком близок с тобой, хотя не имел права. Он ведь обидел тебя, да, когда узнал? – и даже беспокойство в голосе звучит болезненно нездорово. – И именно поэтому сдох! – смешок, затем волной по нарастающей звучит хохот. Анна снова бежит за Эдвардом. Намного быстрее, чем прежде. Она курит, а поэтому легко выдыхается, но догнать действительно важно. Рывок, Шагина выкидывает руку перед, цепляется пальцами за ткань свитера. Слышится треск, но, кажется, свитер не рвется. Аня хватает его за руку и дергает с такой силой, чтобы ее хватило для того, чтобы уронить Эдварда на песок и опуститься тут же рядом, на колени. – Так это была ты! – вылетает изо рта Кинастона, согласно его придуманной на ходу роли. Он смотрит недоверчиво, испуганно, зло. Потом неверяще качает головой. – Этого не может быть... В маленькой руке столько силы. И он летит на пол, не потому, что должен упасть, не потому что хочет, а потому что замешкался из-за того, что сказала Аня. «Он обидел тебя, когда узнал». Эдвард летит боком на землю, на песок, смешанный с еловыми иголками и желтоватой листвой кустарника, а сам падает... На диванчик в уютном закутке кафе. Его оттолкнули сильные мужские руки. Мужчина пьян. Мужчина клялся ему в любви, а теперь мужчина понимает, что перед ним тоже мужчина. И Эдварду страшно. Потому что за простым отвращением может начаться то, что он не сможет прекратить. Насилие. – Он мешал, и его не стало, я думала, что ты будешь рада, что никто не мешает дружбе, – одной рукой Шагина сжимает запястье, как будто вот-вот сломает, а второй, на контрасте, тянется к гладко стриженой голове, чтобы погладить. – Но ты не рада. И, кажется, не ценишь совсем этот поступок, – взгляд лихорадочно мечется по лицу Эдварда. В нем какое-то болезненное одиночество, но больше одержимость. – Почему? Этого не достаточно? Не достаточно того, чтобы быть твоей лучшей подругой? – голос задрожал. – Или у тебя есть кто-то лучше меня? Та костюмерша? – она делает паузу, ожидая ответа. – Страшно? Прости. Ты же моя дорогая подруга. Я не люблю только, когда мне врут, – ладонь с макушки сместилась на лицо, и Аня слегка хлопнула по щеке Эдварда. – Не волнуйся, той костюмерши тоже скоро не будет. Ты хочешь со мной дружить, ты назвала меня своим самым близким другом, родным человеком, значит, мы должны быть только вдвоем. Никто не будет мешать. А они... Всегда мешают, да? – она говорила много, сбивчиво, нервно, как человек, который находится почти в состоянии истерики. – Мы же подруги, да? Ты на меня не злишься? Я просто хочу тоже дружить с тобой, – Шагина болезненно дружелюбно посмотрела на Кинастона и протянула руку, чтобы помочь подняться. – Вставай. Мы поедем домой, ты скажешь этой дряни, что не хочешь ее видеть, и никто больше не помешает нашей дружбе, – безумная улыбка стала шире. – Хватит, не трогай меня! Он повысил голос, оперся на руки и отполз немного, вырвавшись из тисков рук и поглаживаний. Получив по щеке, он округлил глаза и своим настоящим голосом дивы выдал громко: – Ты сдурела?! Праведный гнев придал сил – и Эдвард переместился на одно колено, как в низкий старт. – Черта-с-два я с тобой пойду! Ты же больная. Глянь на себя! У Шагиной получалось отменно. Она придумывала длинную стройную басню про девицу-маньяка. И поначалу напуганный Эдвард почти решился согласиться на абьюз и пойти с ней. Но... Собственный опыт, пережитый в молодости, подсказывал бороться. Даже если это безрассудно. Даже если логичнее согласиться вернуться с ней домой – и там сдать санитарам. – Да, я на тебя злюсь! – продолжил он, поднимаясь понемногу. – Злюсь, потому что это ты лживая тварь, а не я! Ты больна. И так долго притворялась вменяемой. О, как я злюсь! Вот подсунуло же мироздание подружку! Это потому, что я себя так низко ценю. Карма. Ага, кто станет дружить с ненастоящей девкой! Доверилась первой встречной. И вот! ...Что? Где у тебя нож? Ну? Или голыми руками?! Аня вздрагивает от каждого слова, будто Эд не отвечал ей, а с каждой фразой отвешивал звонкую пощечину. Сильнее, сильнее и сильнее. Губы поджимаются в обиде. Ее дорогая подруга, почему она так поступает? Почему не хочет быть с ней? Ведь она столько делает для безопасности. А в итоге, в итоге... Грудь болезненно сдавливает. Шагина делает несколько жадных вздохов, а воздуха всё равно не хватает. Гнев и сожаление когтистыми лапами сдавливают их, перекрывая доступ к кислороду. Грудь болезненно жжет, Шагина беспомощно открывает рот в немом крике, как выброшенная на берег рыба. Вместо слов вырывается сдавленное кряхтение, вместо всхлипа слез – сдавленное бульканье. Аня обнимает себя за плечи, затем за шею, начинает медленно раскачиваться и душить себя. Губы слабо шевелятся, будто в молитве или, может быть, в проклятье. Чем быстрее она раскачивается, давя на свое горло и царапая кожу ногтями, тем отчетливее слышно то, что она бормочет. Единственное слово – «монстр». Царапины от ногтей Аня оставляет на себе настоящие и почти не чувствует боли: увлеклась и забылась. Костюм образа становятся плотнее к коже, она воспринимает ситуацию более остро. – Считаешь меня чудовищем? – Аня перестает шататься. Голос низкий, почти не женский. Она полностью закрывает от Эдварда лицо и впивается в собственные щеки ногтями. – Считаешь мразью, тварью? – руки она медленно убирает, на бледных щеках розовые полосы от ногтей. Шагина не мигает, она смотрит исподлобья и улыбается. Замирает в этой эмоции на долгие секунды, даже кажется, что не дышит. – Нож... Нож... – и Аня действительно достает нож. Маленький, складной. Хватает Эдварда за руку и сует ему нож, приставляет его руку к своему горлу. – Защищаешься? Ну, давай. Это как убить больную собаку, а я же тварь, да? – она наклоняется низко, но не слишком: всё же, бессознательно соблюдает дистанцию. – Так докажи, что ты лучше. Избавь мир от чудовища, – глаза болезненно блестят. – Посмотри-ка, посмотри, ножичек-то весь в крови. Мягко в тело он вошел, легко брюхо распорол, – дразнит его Аня. И снова смеется, почти надавливая чужой рукой на свое горло. Она действительно слишком увлеклась и забыла о том, что рядом с ней живой человек. – Давай. Ведь в прошлый раз он был сильнее. Ну, же, смелее. Одно движение, – Шагина смотрит безумно и не мигает. Шагина хотела себе свободную сцену, она ее получила. Внутри грудной клетки Эдварда всё холодеет. И не только потому, что становится опасно темно, последние блики солнца исчезают, уступая место серо-синим сумеркам. А потому что Аня пугает. Он видел с ней пару фильмов и поражался метаморфозе, которая происходит, когда она перестает улыбаться, сосредотачиваться и – опционально – слетает с катушек. Вероятно, Кинастон идиот, потому что недооценил мощь воздействия ее сорванных тормозов вживую. Потрясенный, он некоторое время может только смотреть на перочинный нож, который глухо мерцает в сумерках у самой шеи Шагиной. ...Бицепсы на обеих руках вздулись, налились кровью венки на худых руках. Это свитер у Эдварда был мягкий и приятный к телу, а само тело было способно обрести серьезную твердость. Он сначала напрягает руку, чтобы не порезать кожу, а потом вырывается из цепких пальцев, второй рукой крепко берет ее за плечо и отодвигает. Видно плохо. У Эдварда небольшой минус, в сумерках ему не классно. Насилу сложив нож, он сжимает его в кулаке и грозно смотрит на Шагину. – Аня, стоп! Хватит-хватит. Тебя занесло. ...Слышишь меня? Не заставляй себя по щекам хлестать, – не встает, так и держит ее на вытянутой руке, сохраняя зрительный контакт. – И не был он сильнее. Не было ничего. Таланта у Ани много. Но, кажется, много и того, в чем она не отдает себя отчета. Выдохнуть пока не удается. Это она только что тряслась и называла себя монстром. Реальность с игрой смешалась, Кинастон не на шутку волнуется. Голос Эдварда не наигранный, но он доносится приглушенно, словно правда проникает сквозь толщу надетого на Аню костюма. Сердце бьется всё так же быстро, дыхание неровное. Невероятно тяжело сразу выйти из роли. Костюм всегда немного прирастает к коже, его больно отдирать. Глаза, которые только что сверкали яростью, становятся пустыми, потухшими, как раскаленные угли, на которые плеснули воду. Шагина смотрит будто на Эдварда, но совсем не видит его лица или не понимает, что она видит перед собой. Буря внутри медленно оседает: это ведь не ее чувства, она заигралась, поверила в собственную выдуманную историю. Анна отодвигается на песке от руки и закрывает лицо, медленно и голубого дышит. Еще сколько-то молчания, и Шагина выглядит почти прежней собой. Почти – потому что смотрит на Эдварда слегка виновато. – Извини, я не всегда могу вовремя остановиться, – снова спокойный, флегматичный тон. Эдвард выглядит бледным и встревоженным, даже немного строгим. В сумерках его бледная кожа напоминает ей мрамор. Усиливает это худоба Кинастона: тени резко очерчивают выступающие скулы, впалые щеки, изогнутую в недовольстве линию губ. Он напоминает сейчас героя какой-то эпической картины, изображающей мифологический сюжет: растерянный, взволнованный, но даже в этом по-своему гармоничный. И, может быть, даже красивый. Шагина осматривает не только его лицо, но и шею, руки, на которых могли остаться от нее увечья. Она отползает в сторону еще немного. – Ты в порядке? – Я да, вроде, – Эдвард старается держать более мягкий тон, но это трудно. В руке тяжесть перочинного ножа, и он визуализирует, как отдает его Ане, попутно спрашивая, на кой черт она его с собой таскает. В первый момент ему хочется покинуть это место, просто развернуться и уйти. Наверное, такие же ощущения были у Шагиной, когда он втянул ее в свой фарс с женой офицера. Но отсюда так просто не выберешься. На виске стучит венка, и в крови бьется: почему мы не можем нормально? Стараясь как-то заземлиться, Эд осматривает себя. Грязный. Но жить можно. – Ты как? Ты себя страшно схватила. И трясло тебя серьезно. Я за тебя испугался, – произнес Кинастон очень честно. Потом губы поджал. Рот у него быть чуточку ассиметричный. Протянув сложенный нож Ане, он помялся, пересев на корточки. – Я бы тебя хотел обнять, но уже выучил, что не надо, – он шмыгнул носом, чувствуя, как теряет тепло, аккумулированное во время бега. – Скажи... Ань. Тебя не... насиловали? Ты прости за вопрос. Мне просто кажется, тебя трогал когда-то мужчина. И оно до сих пор звучит ужасным чем-то. И во мне отзывается. ...Или мы заигрались. Анна следит за каждым его движением, по которым старается понять, что на самом деле чувствует Эдвард. Его улыбка как нервный росчерк по бумаге. Щеки у него покраснели, глаза слезятся (хочется верить, что только от холода). Его плечи тяжело поднимаются и опускаются при вздохе, изящные руки воспринимаются каменными: напряжение от пережитого не ушло. Шагина хмурит брови. Получается, что она так сильно бессознательно обиделась за ту игру, что отомстила сейчас? Но ведь это неправда. Если обижалась, то уже забыла. И ничего не хотела болезненного делать. Только слишком увлеклась игрой, поверила эмоциям, вжилась в историю. С ней это случается на съемках. На весь период игры она не снимает костюм образа, не снимает еще много недель и после конца проекта. А сейчас ее увлечение ролью едва не стоило жизни. Шагина молча поднимает нож с песка и прячет в карман. Хмурится, мотает головой, опровергая догадку Эдварда: – Эта сценка – это просто о созависимых отношениях. Ну. Знаешь, когда ревнуют тебя к друзьям, семье даже, когда человек считает, что у тебя не может быть личного времени, а если оно есть, значит, ты его не любишь. Нарушение личных границ и своих собственных. Одержимость, – Аня повернулась к нему снова. Лицо ее было усталым, так всегда бывает после сильного эмоционального напряжения: апатия и вялость. – Больше таких ситуаций не повторится, и тебе не придется переживать это снова, – Шагина серьезна. Она смотрит так, как может только смотреть человек, что дает клятву. И не просто другому человеку, а словно перед высшей силой, перед Богом. Нельзя мучить хороших людей, нельзя обижать. Она молчит и задумчиво смотрит вниз, будто нет ничего интереснее песка. Напряженное сосредоточение, с которым Эд слушал Аню, постепенно ушло, он рассеянно улыбнулся. – Да, абьюз или что-то вроде, я понял. Крайняя, нездоровая степень привязанности, страшная ревность вплоть до убийства. У тебя круто вышло это прочувствовать. Пойдем. Вставай-вставай. Руку дать? Интересно, у меня там пальто совсем ледяное? Аня встает сама, начиная переживать, чтобы Эдвард и правда не простудился, бормочет: – Если хочешь, я отвезу тебя домой или до метро. Или, если не очень комфортно находиться, оплачу такси. Это меньшее, что я могу сделать в качестве извинений, – Шагина еще немного промолчала, думая об этом. – И свитер новый куплю, если этот не отстирается. – Да ну его, свитер, я уже не хочу такой же, – фыркнул Эдвард, поднимаясь на ноги, плечи расправил, красуясь в грязном свитере, как на показе, что становилось ясно: он и в мешке из-под картошки будет отлично смотреться. Эдвард кое-как ориентируется в сумерках, возвращается к воде. Опустошение захлестывает и его, в груди пусто и тихо, но он повторяет с улыбкой: – Ты на вопрос не ответила. Так… Было что-то ужасное в прошлом? – Когда ты упал на песок, мне захотелось задать тебе тот же вопрос, – отозвалась Аня. – Потому что на секунду – у тебя стало такое выражение лица, словно вспомнил что-то. И это было уже не игрой. Мне показалось? – вместо ответа на вопрос Анна задала новый. Становилось холодно, и Шагина спрятала нос в вороте свитера. – Били, Анюта, но не насиловали. – И прости. Я не вижу в тебе мужчину… – Аня прерывается, пораженная. Сказала лишнего опять, глупая. Всё еще сложно было различать, когда его эмоции были реальными, а когда это было защитной реакцией на психологический дискомфорт. Но, может быть, ей и не нужно это понимать? Они посторонние друг другу люди, и нечего пытаться нарушить чужие границы. Не зря говорят, что чужая душа – потемки. Только больше ран можно нанести, если пытаться что-то узнать. Таким варварским способом. Били. Беспощадное воображение, которое было всё еще воспаленным после недавней игры, рисует живые картины того, как мог в этот момент страдать Эдвард, что это страшно, когда тебе причиняет вред тот, кому ты доверял. Это не менее страшно, чем, когда тебя бьет враг. Перед мысленным взором мелькают, как кадры со старой пленки, картины того, как он мог беспомощно закрываться от удара, а следом противоположное – отчаянно пытался отбиться. Реальный Эдвард уже разворачивается к ней лицом, приложив манерно изломанную руку к груди и описав головой вопросительный полукруг: – Как это ты не видишь во мне мужчину! Как?! – глаза и рот округляются. – Быть! Такого! Не может! Он взмахивает кистью руки под каждое слово, собирает горсть, как испанская танцовщица во время фламенко. Потом, увидев место, откуда они пришли, по-птичьи взмахивает руками. И, добежав, путается в пальто. …Он так беспечно улыбается, словно сам факт того, что его били – обыденность. Что еще более жутко. Запоздало Шагина подумала о том, что, быть может, необходимо было обнять Эдварда, но уже поздно. – Щщщерт, оно ледяное! Аня, поехали в ближайшее кафе или на заправку, я хочу кипятку! Когда Шагина с ними поравнялась, он спросил доверительно, с юмором: – Ты же нас не угробишь? Ты... как? – Не угроблю, поехали, – тон спокойный. Несколько минут она смотрит еще на его веселое лицо, на озорной взгляд темно-зеленых глаз, смотрит так, как будто хочет что-то спросить, но какая-то неведомая сила сковала горло, и теперь нельзя произнести даже звука. До заправки они добираются меньше, чем за десять минут. Можно было и быстрее, но Анна обещала не угробить, а оттого ехала медленно. Ассортимент кофе и чая был небольшим: заправка – не кафетерий. Ее внутренне убранство больше напоминало отделение больницы: белые стены и такой же белый кафельный пол. Пахло здесь, правда, не больницей, а ароматизатором для автомобилей. Ни музыки, ни других людей, только суровый взгляд кассира в спину, но Анна почти не чувствовала этого. Она сосредоточено мешала в бумажном стакане черный кофе без сахара и задумчиво молчала, изредка поглядывая на руки Эдварда. – Тебе было больно или неприятно в том, что мы отыграли? – спросила Шагина тот вопрос, о котором думала еще на заливе. Она потерла саднящие царапины на шее. Эдварду было сто раз наплевать, что помещение не блещет роскошью, он грел руки о чашку и медленно приподнимался с пятки на носок, разминая замерзшие ступни. В неприветливом больничном свете он выглядел немного помято, скулы впалые, глаза и нос порозовели. Он поднял взгляд на Аню, выплывая из собственных дум, потер пальцами переносицу. – Неприятно? Да. Конечно. Такая сцена не может быть приятной. Я спросил тебя про насилие... – слова бегут споро, мелодично, потоком. – Спросил про насилие, потому что оказался не в безопасности. Ты таскаешь с собой нож. Это даже забавно. Понимаю, вещь не последняя по надобности. Но почему не перцовый баллончик? Не надо, не отвечай. Это ерунда. Я почувствовал себя, как любая девушка, идущая по улице от незнакомца. Довольно беззащитным, не знающим, что на уме у человека позади. Когда одеваешься в драг... Он открыл глаза, убрал руку от лица – и отпил еще горячего чаю. – Никогда не можешь быть уверен, что мужчина не примет тебя за легкую мишень для секса, которая дает просто потому, что ненастоящая женщина никому не нужна. Либо не пожелает... Выместить на тебе какие-то свои грани ненависти. Избить или убить. Такие случаи были. Представители меньшинств уязвимы. Моральные уроды... К нам цепляются. Он посмотрел на Аню устало, но всё-таки улыбнулся. А Шагина смотрела в его глаза. Спокойные, внимательные зеленые глаза. Снова она подумала, что за этой улыбкой скрывается невероятная сила: он одинок, но решился бороться за то, кем является, кем себя чувствует, кем хочет быть. Как бы больно и страшно ни было, в одиночестве (если вспомнить слова про отца), не сдается. Сколько на самом деле боли, грусти и ран он пережил, сколько ударов вынес, а всё равно у него хватает душевных сил, чтобы улыбаться, а не ненавидеть мир, чтобы попытаться помогать другим, а не выпускать колючки. – То, что ты не видишь во мне мужчину... Это наверное даже хорошо. Потому что я не напоминаю тех опасных мудаков. Но к чему ты это сказала, Ань? Это было внезапно. Я, честно говоря, думал, что ты наоборот – не видишь во мне женщину. Не знаю... Я же не выгляжу... Мне казалось, в театре все понимают меня как Эдварда... Ну, Эдварда в платье. ...В остальном сцену я пережил без травм. Надо отдать тебе должное ты очень жуткая. И эти царапины... Обработать бы надо. Дома есть что-то типа Мирамистина? Или помыть мылом и пантенол сверху. Задумчивость во взгляде Анны сменилась восхищением – совершенно искренним, будто Анна смотрела на героя. Впрочем, в каком-то смысле, так и было. В хрупком сосуде невероятная мощь. Анна слабо, очень незаметно, словно боялась, что это привлечет внимание, улыбнулась его внутренней силе и храброй душе. – Я сказала это к тому, что сценка была не о насилии мужчины над женщиной. А о том, что у абьюза нет пола, – тема была спорная, и Аня боялась сказать то, что приведет их к ссоре. – Я не оправдываю мужчин, но одержимость и жестокость свойственны всем, и с той же силой может быть жестокой, абьюзивной одержимой женщина. И... – Аня как-то неловко пожала плечами. – Потому что у меня была такая подруга. Даже разорвать общение было сложно, потому что она вела себя неадекватно. Угрожала покончить собой. Поэтому отношусь к подругам насторожено, не надо мне больше такой дружбы, – она отпила горячий кофе в несколько глотков и даже не поморщилась. – Заживет, не переживай, – беспечно махнула на себя рукой Аня. О себе она откровенно не заботилась. – А нож это талисман, – Шагина как-то тепло улыбнулась, теплее, чем за всё их общение. – Ты сказал, что я испортила тебе план репетиций. Извини. Может, третий раз всё будет лучше после пережитого, – Аня с вниманием посмотрела на Эдварда. Надо как-то сгладить всё то напряжение, что получилось. – Эдвард, – Анна не умела обнимать, и в этом смысле была действительно похожа на дикую собаку, но сейчас она аккуратно коснулась его ладони. Даже чай не согрел ледяные руки, а вот у Эдварда мягкие и теплые. – Спасибо за уроки. Он заметил ее движение – и успел подушечкой большого пальца погладить ее по руке. – Да брось, – Эдвард улыбнулся снова. – Мы с тобой просто образцово-показательные актеры! Стараемся всё свое свободное время посвятить профессии. И немного по лесу побегать! Ему стало теплее. От чая. И теплее рядом с Аней. Это было очень странно, потому что на деле они едва ли находили общий язык, они как будто преодолевали непонимание просто упорным выстаиванием под стенами крепости. – Все разговоры о спорных вещах вроде гендерной дисфории, ориентации или даже веры, – акцент ворвался в речь Эдварда, он поморщился, вспоминая себя студентом, читающим рефераты на двух языках, подбирающим слова, – балансируют между спором и поучением. Я не хочу быть для тебя учителем по части трудной судьбы людей с нестандартным гендером. Ты рядом – и это главное. Все проще. Мы просто люди. Ты рядом. Это простая фраза, но она звучит особенно. Напряжение, полуконфликтное общение, ее психологическое состояние – Шагина не могла найти точной причины, по которой позволила себе так зациклиться на одной брошенной фразе. «Почему?» – задавалась Аня мысленно вопросом, глядя на то, как тепло улыбается ей Эдвард, хотя ничего хорошего, кроме неприятного напряжения, она ему не принесла. Разве такое общение может быть радостным? Ей слишком много лет, она пыталась научиться слушать людей, понимать, но все не имело никакого успеха: как будто Анна старалась выучить иностранный язык, понимала слова, даже грамматику, но все встречные люди говорили на диалекте, который никак не удавалось выучить. Так и с переживаниями. – Я не считаю, что таких людей нужно убивать или что они больные, как говорят некоторые люди, что называют себя верующими. Бог учит любить, а не ненавидеть, – она не улыбается и говорит так, словно произносит серьезную аксиому, а не свое отношение. – Но если есть, что мне объяснить, я выслушаю. Эдвард допил то, что осталось в стакане, дернув кадыком, лихо поставил его на место. Мотнул головой, мол, нет, нечего. – А насчет игры… Оба этих раза я был девушкой или почти девушкой. Теперь хочу мужскую роль. А ты... Да, ты, с этим памятным ножом, на этом мотоцикле, без макияжа. Ты – чтобы дала всю нежность. Это будет по-настоящему «бог троицу любит». И разрыв шаблона одновременно. Эдвард достал телефон и вызвал себе такси по геолокации. – Нам скорее всего в разные стороны, да? – поднял глаза мягко. – Ну, что скажешь? Свиданье в ресторане с соответствующим этюдом? Задача оказалась намного сложнее, чем прежде. Женственные роли у Анны получались скверно. Или не получались вовсе, и она испытывала искреннее отвращение к своей игре в фильме. Нечего говорить и о жизни: здесь она почти принципиально не вела себя излишне женственно. Что же, тем лучше урок, чем он сложнее. – Надеюсь, что тогда ресторан останется цел, учитывая динамику этюдов, – слабо кивнув головой, Анна вышла на улицу. Значит, мужская роль. Что же, социальная роль – это только культурный шаблон, и в его нарушении нет никакого преступления. Даже полезно. Ночью вокруг было очень тихо. Кажется, здесь редко проезжали машины, что делало это место уединенным и объясняло строгость хозяина, который был, кажется, рад, что они уйдут. При входе Анна это не заметила сразу, а теперь обратила внимание: на противоположной стороне, у дальних колонок, росла клумба с цветами. Название их она не знала, но цветы выглядели красиво. Небольшие, темно-бордового цвета, с оранжевой окантовкой. Сегодня она мужчина, испортивший вечер. – Иди вперед, я сейчас, – быстрым шагом она направилась сперва за угол, так, чтобы Эдвард не сразу понял, куда она так решительно шагает. Когда Кинастон перестал смотреть в ее сторону, Анна совершила преступление: по-хулигански оборвала клумбу с цветами. – Держи, дорогая. В качестве извинений за испорченную прогулку, – небольшой, неаккуратный букет она протянула Эдварду. Метрах в пятнадцати медленно остановилась машина, Эдвард присмотрелся, номер был нужный, его высокую фигуру обрисовали сзади фары дальнего света. Он увидел Аню уже с цветами, быструю (как комета, так он ее назвал мысленно, хотя и земного в Шагиной было так много), выглядевшую очень органично сейчас. Он всплеснул руками, прижимая их к пальто на груди, хитрый, живой, красочно польщенный. – Ах, благодарю! Маленький букетик у него в ладонях, в лодочке из них, прохладные лепестки прижимаются к носу и щеке. – Если ты моя подруга... То это жест приязни и любви? – брови его сложились мягко, трагично, лицо приняло трогательное выражение, а глаза светились вниманием. – Слышал я выражение. «Бог не был гомофобом». Мыслимо ли представить Эдварда, который не будет так кокетливо улыбаться, жеманно прижимать руки к груди, смотреть тоскливым, вдумчивым взглядом своих изумрудных глаз. Ведь верно говорят, что это колдовской камень – завораживает, пленяет. В его глазах будто сам кусочек малахита из сокровищницы Хозяйки Медной горы: волшебный, требующий особого отношения, чуткий, мистический материал. – Приязни и любви. Дружба – тоже форма любви. Самая совершенная, – Шагина кивнула, проговаривая эти слова очень серьезно. Кинастон ответил любопытством во взгляде. Он наклонился к Ане и правой рукой почти коснулся лица. Движение было очень нежным. Он бы гладил, если бы мог. Но только очерчивал по воздуху контур. – То, какая ты, – выдохнул почти с трепетом, проговаривая медленно, как нечто очень важное, – как ты чувствуешь себя. Где-то жестче, суровее, чем другие женщины. Как ты отстаиваешь себя. Как не находишь в себе того, что должна априори иметь как женщина – это то же самое, что чувствую я. Поэтому цветы... Не для подруги, не для девушки. А просто... от Анны Шагиной – Эдварду Кинастону. Я сердечно благодарю! Он развернулся, пошел к машине, заглядывая через плечо, послал от губ мягкий воздушный поцелуй. – Договоримся о времени! Удачно доехать! – подобрал полы пальто и сел в салон. Слова о том, что они похожи, вызывали у Ани желание возразить, но она не понимала, почему и чему именно она собирается возразить, просто – странный внутренний протест. Слишком непонятный ей самой, чтобы она позволила ему проявиться в речи. «Я не похожа!» – детские, упрямые слова прозвучали в голове. А сказала Аня другое: – До встречи, Эд. Автомобиль унес Кинастона в его квартиру, пахнущую апельсиновым духами от «Ланком», с большим столом, светлой гостиной и советскими пепельницами, а Анна осталась еще долго стоять на дороге и смотреть задумчиво вслед давно скрывшемуся автомобилю.