На коленях перед идолом

– Что вы стали у двери, Верховенский? Еще не всё сказали? – в бесконечно усталом голосе Ставрогина прорезались предгрозовые нотки. Он отнял пальцы ото лба и долго поглядел на торчащего как перст, молчаливого Петра Степановича. Усмехнулся. – Вы мне Лизу пообещали. Так легко, опрометчиво почти. А я по глазам вижу, что вы себя переоценили. Ставрогин сам себе улыбнулся, неестественно растягивая рот. – Признайтесь уже, что заврались порядочно. И идите вон. – Заврался, – эхом отозвался Верховенский, не двигаясь с места. – Если даже и заврался, так что с того? Себе ведь вру, не вам. Николай Всеволодович, не вам! Вам – никогда! Он вдруг отмер весь, прошел в комнату, в несколько быстрых шагов сокращая расстояние. Ни шляпы, ни трости, при нем ничего не было, словно он сорвался с места, не успев толком обдумать, на что идет. – Вам никогда не врал и не совру, – потянул заулыбавшееся лицо вверх, почти вплотную к чужому, и тут же отпрянул, поднимая брови и качая головой. – Хотите Лизу – будет вам Лиза. Это мне просто, как пальцами щелкнуть, вы зря в меня не верите. В подтверждение своих слов Пётр поднял руку в перчатке, изобразил щелчок. И вдруг в лице переменился, сведя брови жалостливо. – В ум только никак не возьму, на что вам она. Не знает же ничего и не умеет, это у всякой по глазам видно, – собственные его глаза расширились, он совершил в воздухе хватательное движение рукой и в одну секунду оказался перед Ставрогиным на коленях. – Вот скажите, стала бы ваша Лиза так перед вами ползать? Смогла бы, решилась бы – на такое? Верховенский говорит, упрашивает почти, не отрывая глаз от лица Николая Всеволодовича, боится упустить зрительный контакт, а вместе с ним и шанс, что Ставрогин хотя бы дослушает его до конца. Верховенский говорит, а пальцы его уже сдвигают чужой жилет выше по животу, чтобы не мешался, уже справляются с застежками на брюках, так ловко, что почти не заметно, как они мелко подрагивают. Ставрогин от такого представления даже тусклые свои глаза распахнул. Да, наивно было полагать, что пара надменно брошенных фраз остановят Верховенского, что выдастся приятная возможность поглядеть, как он наконец замолчит. – Лиза? Нет, она не стала бы, – изверг он из себя, возвращая лицу бесстрастное выражение. Только искорки в глубине зрачков выдавали теперь его интерес. – Так унижаться. Николай Всеволодович стрельнул глазами в сторону двери, но знал прекрасно, что никто не станет ломиться к нему без стука, побоятся. Да и час такой: уже и не обеденный, но еще не вечерний. Половина домашних дремлют сейчас. И только крупная, распятая на бумаге голубянка смотрит на их с Петром Степановичем сцену. – А вы таким большим знатоком стали? – голос у Ставрогина гулкий, а рука на подлокотнике сжалась от сдерживаемого желания оттолкнуть Верховенского. – По части интимных ласк? ...Вы что удумали? Глупостей... не делайте. – Да что вы всё об этой вашей Лизе! – вдруг почти закричал Пётр, некрасиво кривя лицо. И тут же одернул себя, снова заулыбался доверчиво, большими пальцами кромку нижнего белья погладил, словно бы в извинение, и голос смягчил. – Лиза стольких слов не стоит. И по части... ласк. По части ласк уж ей я точно не уступлю. Впрочем, об этом уже вам судить. Хотите, приведу ее завтра, на это же прямо место, и посудите – кто искусней. Слова об унижении Верховенского не задели, а если и задели, этого он не показал даже себе самому. Что унизительного в том, что умеешь добиваться своих целей? И в том, что удовольствие от этого получаешь? Что, в конце концов, унизительного в том, чтобы светочу своему, идолу – предложить и отдать себя? Принял бы только, не оттолкнул... Не отталкивает пока что, и это заставляет Петра Степановича дышать тяжелее. Он молчит еще несколько секунд и смотрит в лицо Ставрогина, выискивая там... хоть что-нибудь. И потом нагибается, ложится щекой между ног, прямо на мягкое еще, пахнущее теплом и терпкостью. Бормочет: – Вы мне надобны, Николай Всеволодович, так надобны... На утонченной руке Ставрогина вздувшиеся вены. Он весь пытается уйти от прикосновения Петра Степановича, но почему-то не отталкивает, не вскакивает. Хотя одним движением мог бы за волосы отшвырнуть – да вон хоть об угол стола височком. – ...помешанный, – шепчут губы Ставрогина, горло шипит как змеиное. И вроде как одобрение? Позволение? Что это? На лицо теперь страшно и взгляд поднять: глаза у Николая Всеволодовича страшные. – Ну попробуй хоть поставь. Он весь внезапно расслабляется, даже ноги длинные по ковру ползут вперед. Безразличие и злая насмешка во всей его позе. Он издевается над Верховенским. Зная прекрасно, что тому негде было научиться подобным вещам. Что он предпочитал путаные разговоры до рассвета – обществу дам, которые в Европе и в столице были достаточно распутны, чтобы научить. Зато Ставрогин пробовал и то, и это. И точно не с Лизаветой Николаевной, к которой Верховенский так безосновательно и болезненно возревновал. Петр забывает, как дышать, когда длинные ноги оказываются по бокам от его коленопреклоненного тела. Разрешил. Позволил. Верховенский прозрачные глаза поднимает, отлипая щекой, и страшного лица не пугается совсем. Напротив – заходится в восторге. Разрешил. И поза Ставрогина ему кажется – дозволяющей, приглашающей даже. Насмешку он не распознает, в голове его, заполненной отличными от плотских материями, не возникает и мысли, что вещам подобного толка надобно... обучаться? Ведь куда большую роль играет – стремление, способность отдаться этому делу целиком и твердое осознание, для кого это всё. И оттого так отвратительна Верховенскому эта Лиза. О, уж она-то точно не обладает ни стремлением этим, ни пониманием. Ей от вас, Николай Всеволодович, другое совсем нужно. Вслух, конечно не говорит. Вместо этого уцепляется аккуратно кончиками пальцев за чужое исподнее, тянет вниз. Больше ничего со Ставрогина не стал бы снимать, но не потому, что тот не позволит. А потому что обнаженный идол – идол совсем другого толка, и для других целей служащий. И окружение обнаженному идолу требуется иное, не то, что сейчас. Не с этими бабочками по стенам, а с бабочками – скорее на нем самом, может, живыми даже... За сумбурными своими размышлениями Петр смотрит долгие секунды на крупный даже сейчас, с темноватой головкой член. Делает глубокий, какой-то судорожный вдох, наверняка, способный вызвать у Ставрогина приступ веселья. И перчатки сдергивает одну за другой, бросая прямо под ноги, касается подушечками пальцев обеих рук ствола по бокам, приподнимая вертикально. Держит бережно, точно хрупкую статуэтку, или флейту – пробегись пальцами, найди нужную комбинацию – и получишь желаемый результат. Снова в глаза заглядывает – стала бы ваша Лиза вот так, руками?.. И словно сам себе на немой вопрос отвечает – к чертям руки. Переступив коленями в клетчатых брюках по полу, склонившись еще ниже, впускает головку меж тонких губ, сдавливает и во рту находит ее языком. Ведь так всего приятнее, правда же? Сам он не знает, в этом Ставрогин прав. Зато всегда преуспевает в сборе необходимой информации. И понимает, как головой нужно двигать, вытягивая шею, скользить губами, сжимать их плотно и часто. Принять, правда, получается только до середины, если не меньше, и Пётр злится сам на себя, и оттого еще настойчивее становятся его незатейливые движения, а пальцы уже не придерживают член у основания, а обхватывают его вкруг. Если бы сейчас вспорхнули со своих мест все приколотые булавками бабочки – и то смотрелось бы мене фантасмагорично, чем происходящее. Порхание и шорох крыльев мог бы Ставрогин принять за галлюцинацию, а вот Верховенского у своих ног – нет. Пришлось привыкать к действительности. Безжалостной реальности, в которой у Петра оказались теплые руки и такие же губы. Может быть немного сухие, тонкие, не женские. Но Ставрогина давно никто не ласкал, он не хотел себе это позволять с тех пор, как обострилась болезнь... А может быть, и хорошо, что это Верховенский. Из горла выходит долгий выдох. Они одинаково безумны. Поначалу влажные прикосновения не приносят ничего, кроме странного щекотного ощущения и желания улыбаться просто от мысли: бесполезно. Рыже-русая голова двигается над пахом, Верховенский сопит и не замечает этого, а Ставрогин думает: разве раньше у него вставал от большой любви? Вот уж действительно бредовая мысль. Изучая взглядом потолок, он старается освободить голову от любых мыслей, дать крови устремиться в нужное место, вытерпеть достаточно щекотки, перемежающейся с хлюпаньем, для того, чтобы член наконец набух. Всё происходит медленней, чем хотелось бы, и, уронив голову набок, заставив появиться на шее тонкую складку, Николай Всеволодович хмыкает: – Подними глаза. Он бессовестно «тыкает» Верховенскому. А потом обхватывает ствол пальцами, поверх чужих, сохраняя твердость, глядит на темную головку в губах. – Используй язык, и губы расслабь как следует. Рот Верховенского не слушается – это ясно – зато выражение лица и глаз становится прелестно обиженным. Останавливается Пётр не сразу, замедляя движения успевает встретиться губами с чужими пальцами – и отпрянуть тут же. Ручку-то он Ставрогину уже целовал, и тогда получил за это под ребра, а сейчас почувствовать его тяжелую руку не хочется. Или хочется?.. Пальцы Николая Всеволодовича поверх его жгут огнем сильнее, чем интимное ощущение его плоти. Он не снимается с члена полностью, оставив губы касаться головки, сколько-то времени переживает жгучую волну стыда. Он понял уже, как Ставрогину нравится ощущать себя выше других, а потому не пытается скрыть обиду на подвижном своем лице, гнет брови, показывая: и впрямь я без вас никто. Не сумею сам даже ласкать правильно. ...Да и откуда бы уметь? Он однажды, в ранней юности, попробовал сделать это с собой. Долго пытался, не получив ничего, кроме раздражения. И это всегда считал своей силой, преимуществом – полная свобода от власти плотских желаний и женских коварств над ним, как над мужчиной. А Ставрогин вот, глядите-ка, Лизу хочет! Выходит, и на идоле, как на солнце, бывают пятна… По-прежнему не отстраняясь, Пётр растягивает губы в улыбке, показывая верхние зубы. Интересно, выглядит эротично? Едва ли. Но он и не стремится к тому. Очень внимательно, забыв моргать, широко ведет языком от головки вниз, попадая сразу на длинные пальцы, один за другим. Красивые, но вовсе не хрупкие. Красивые и теперь перепачканные в его слюне. От зрелища этого и осознания Верховенский приходит в такой восторг, что едва может дышать, и снова смотрит в лицо своему идолу широко раскрытыми глазами. Как он сказал? Язык использовать? ...И на «ты» назвал. Не обидно. Настолько не обидно, что аж потряхивает мелко-мелко. Язык мажет по головке, раз, другой, и еще, со всем старанием. Пётр голову наклоняет в бок и в другой, чтобы везде достать, достать и ниже, обхватить бархатистую кожу губами, постаравшись придать им мягкость, и толкаться в ствол языком, ощущая, как под ним становится тверже. Сверху доносится дыхание – глубокое и шумное. Ставрогин не сдерживает себя. Верховенскому, кажется, удалось его удивить. Усталые глаза на какое-то мгновение распахиваются, а потом сужаются двумя снисходительно поблескивающими щелками. Ресницы у Ставрогина густые, радужки светлые, а вот зрачок разлился омутом. О такой ли свободе говорил Пётр, когда выстраивал свои путанные рассуждения о будущем? Он вообще-то был поразительно свободен в своих действиях. Осторожен – но до безумия дерзок. Может быть, в его новом мире не будет ничего дьявольского в том, чтобы один мужчина удовлетворял другого ртом или своим телом, не будет навязанного темного стыда за физическую связь. Все раскрепостятся. И пусть настоящее вылезет у каждого из души зверем, как бабочка, разрывая кокон. Ставрогин сжимает гладкие волосы Верховенского и тянет за них, заставляя водить губами по стволу члена вверх-вниз. Пётр не борется, и есть во власти над его движениями – нечто упоительное. Николай, приподняв его за волосы, направляет твердую плоть прямо в губы, по кромке твердых зубов – внутрь. И довольно охает от ощущений. Ни двинуться без его повеления, ни сопротивляться толком не выйдет. Смотреть только можно. По крайней мере – Пётр не врет. Не врет, что всё сделает. И делает. Раскрывает губы, и толстый член растягивает их уголки, идет по языку вглубь, задевает небо, а потом старается проникнуть дальше. Ладонь Ставрогина распластывается на макушке и, сосредоточившись на ощущениях (взгляд его плывет), он подается бедрами и продолжает давить, пока не удовлетворяется проникновением. Пока не начинает душить. А потом с полустоном приподнимает Верховенского, давая вдохнуть воздух. – Аккуратнее зубами, – раздается внезапно его голос, а потом снова только выдох. И новое давление с целью загнать член до горла. Этот звук отдается в голове Петра звенящим восторгом. Его. Идолу. Нравится. Пускай саднят уголки распираемых губ, пускай не хватает воздуха, пускай голос холоден, а о похвале можно и не мечтать. Жесткая рука Ставрогина у него в волосах, тянет без всякой нежности, даже выдергивая волоски, и Пётр не допускает и мысли о сопротивлении. ...Вот так. Вот так же этот принц, идол – поведет народ за собой, с той же легкостью и умением, что сейчас движет головой на его шее. Как же это будет... мощно. В самый народ... Как сейчас в самое его горло. Член ударяет в небо, и Пётр зажмуривается, а потом распахивает глаза – когда он проходит дальше, так глубоко, как, он думал, невозможно. В груди снова восхищение, почти искреннее – вот, сам бы я не смог, только с вашей, Николай Всеволодович, помощью... Сказать это вслух, впрочем, нет никакой возможности. Воздуха не хватает, челюсти болезненно сводит от того, с каким старанием он пытается раскрыть рот шире, чтобы не задевать чувствительную плоть зубами. На глаза наворачиваются слезы, когда, пытаясь сделать вдох, он давится, непроизвольно сглатывает, сжав головку самым горлом, и от этого давится снова, еще сильнее. Всё его тело дергается само по себе, он не пытается сняться, да и рука в волосах держит крепко, просто вцепляется влажными ладонями в брюки Ставрогина, пачкая их в телесных жидкостях. И крупно вздрагивает еще раз, замычав вокруг твердой плоти, осознав себя вдруг... возбужденным? Горячо в паху, жар тянет, заставляя разъехаться колени, на которых удерживаться становится труднее. Отчего?.. Пётр поднимает глаза, пытаясь разглядеть лицо Ставрогина и одновременно вдохнуть носом воздух, но за навернувшейся на глаза влагой видит только смутные очертания, и может лишь ловить звуки. Чувствует, как стекает по подбородку слюна, и как растерянно поднимаются домиком брови. Пальцы на чужих брюках сжимаются крепче. Доведя Верховенского до такого состояния, Ставрогин становится враз как горячее золото: растекается по своему креслу и блестит от довольства. Он улыбается, дышит, покачивая головой на шее, шумно выдыхает через нос и любуется, любуется покрасневшими глазами и носом Петра, который держится только благодаря упрямству, на его потерянное выражение лица. А потом совершает какое-то слитное движение, оттягивает Верховенского вбок за волосы, длинную ногу в домашней туфле выставляет вперед, прямо между щегольских клетчатых брючин – и давит на пах. И пока Пётр рот открывает от чувств – принимается невозмутимо себе дрочить. Тонкие узловатые пальцы с миндалевидными ногтями скользят по стволу, собирая бархатную темную кожицу, Николай Всеволодович дыхание придерживает, позволяет только короткие хриплые звуки из груди. А потом жемчужно блестящее семя попадает Верховенскому на губы и щеку. Пётр задыхается, грудь ходит ходуном, рот его не может закрыться. На лице быстро сменяют друг друга выражения: острое мучительное удовольствие – больше мучительное, чем удовольствие – от чужой ступни на собственном паху, обида за то, что Ставрогин не доверил ему докончить дело – получается ведь, будто Верховенский не сделал того, что обещал. И наконец – улыбка и сильная расслабленность. С заметным усилием он по-прежнему дрожащие пальцы разжимает, оставив на брюках Николая Всеволодовича мятые заломы, и касается своей щеки в том месте, где на нее попало семя. Смотрит несколько секунд со странной удивленной улыбкой, растирает между пальцев. И неловко, едва не завалившись назад, поднимается с колен. В паху всё еще пульсирующе тянет, голова продолжает ощущать фантомную руку, дергающую за волосы, и кружится, подсыхающая слюна холодит саднящие губы и подбородок. На губах также подсыхают и капли семени, но платка Верховенский не достает и губ не облизывает, говорит прямо так, разглядывая расслабленную позу Ставрогина в кресле. Совсем не то, что четверть часа назад... – Вам всё еще... Лиза интересней моего предложения? – и, быстро наклонившись, снова оказавшись у Ставрогина на уровне паха, подбирает с пола свои перчатки. Других у него нет. Волосы у Петра Степановича встрепаны и торчат клоками вбок, губы опухли и дрожат колени, влага оставила в углах глаз красные пятна. Но держится он таким образом, словно то, что сейчас здесь произошло – было не более, чем одной из его красочных и убедительных речей. Ставрогин выразительно фыркает, застегивая на себе брюки и исподнее. И выглядит так, словно ему действительно всё равно, с кем иметь краткую случайную связь. Поднявшись на ноги, также неплохо играет собранность, игнорирует то, какими ватными колени стали после удовольствия, которого он долго себя лишал. Глаза у него совсем чуточку пьяные. И если бы можно было заглянуть за их дно, туда, в другое, второе дно – там и правда обнаружилась бы распластавшаяся, как сытый паук, мысль: а так ли она нужна, эта Лиза? – Ваше предложение, Пётр Степанович, попахивает плахой в финале, – любезно произнес Ставрогин, подбирая со стола полосатый носовой платок. Платок был чист и даже надушен. Верховенский мог бы поинтересоваться и узнать, что, прижимая его к лицу, Николай Всеволодович обретает связь с реальностью. Но спросить не получилось: Ставрогин начал обтирать ему щеку. – Но вы же должны понимать, что десять минут ничего не решают. Что, если вы хотите, чтобы я пожертвовал отношениями с госпожой Тушиной, вам тоже чем-то придется пожертвовать. Чем-то очень желанным. Например, глупой местью. Понимаю, что плотские утехи вам не близки. И не ими едиными решается всё... – глухой, монотонный голос Ставрогина гипнотизировал. – Не у вас одного есть план на дальнейшее, Пётр Степанович. У меня тоже есть. Хотите, чтобы я внес в него изменения – подумайте об ответных шагах. Жестковатая ткань платка прошлась по натертым от трудов губам. – А теперь ступайте. Если выходить боковым крыльцом, там и рукомойник есть. Длинные пальцы Ставрогина пихнули платок в руки Верховенскому, к перчаткам.