Приливы и отливы

      Судьба, наверное, это все судьба, но её не хочется рушить, только притянуть к себе поближе. Он в оцепенении, уже и не надеялся увидеться с ней… Она совсем близко, впервые за это время, ощущение, что прошел уже год, но нет, и близко нет. И рта открыть не может, молчит, как выброшенная на сушу рыба, но Люмин берет дело в свои руки, как же он по ним скучает:       — Вот так случайность, неужели сдружился с Сян Лин? — и хоть её голос был мягок, Тарталья был странным образом напуган.       Напуган, именно напуган, сам не зная чем, но напуган. Несильно, но что-то сжималось в груди, сгорало там и дотлевало. Чего он боялся? Почему боялся? Или ему кажется и это болят свежие раны на груди? Может это они жгли, или это же все же присутствие Люмин творит с ним нечто непонятное? Нет, не может она вызывать страха, только если…       — Да, мне пришлась по вкусу её кухня. — он улыбнулся, несмотря на тянущее чувство внутри, Тарталья все же до безумия был рад видеть её, живую и здоровую, а ведь ему совсем недавно приходилось волноваться, как она там, в порядке ли, но, судя по пылающим глазам, все было хорошо. — Зря я так боялся лапши, оказывается люди тут действительно предусмотрительные, даже учли иностранцев, которым непривычны палочки…       Тарталья пальцами стал показывать неумелые движения, какими пытался совладать с палочками. Люмин улыбалась, глядя на него, и страх постепенно отошел куда-то вглубь, хоть и не исчез полностью. Наверное, он появился задолго до их случайной встречи. Сейчас не время об этом задумываться, как и о том, что было до. Важны лишь будущие мгновения, предначертанные им судьбой. Кто знает, когда удастся встретится ещё раз? Случайно или нет?       — Так ты неумеха, — она коротко засмеялась, облокотилась о стол и положила голову на сцепленные руки. — Не думала, а ведь с клинками управляешься превосходно.       Смех отзывался в теле теплом. Он скучал, очень скучал. Сколько он лелеял надежд о том, что им просто суждено встретится вот так, совершенно случайно, будто по воле судьбы, обоюдно ими презираемой. Неужели это этакая поблажка? Подарок тем, кто настрадался вдоволь? Тарталья не знал, а только жаждал воспользоваться им в полной мере.       — Да ты, наверное, сама не умеешь. — он наконец-то тоже улыбнулся, и на мгновение настала тишина.       Люмин медлила с ответом, а Тарталья её не торопил. Они просто смотрели друг на друга, изучали, искали изменения, новые раны, видимые и невидимые. Всматривались, запоминали детали, которые после высекут в памяти, чтобы затем породнившийся образ возвращался в полной мере, живой, в сиянии красных тканей и желтого цвета…       — А вот и нет, все я умею. — она озорница, желает посмеяться, поиграться, Тарталья только и хочет желание это ублажать, ведь и сам непрочь отвлечься на шутки, а между тем ещё раз услышать её звонкий смех. — Не быть мне путешественницей, если бы я не умела пользоваться палочками для еды.       Он засмотрелся на неё. На обнаженные плечи, на открытые ключицы и грудь. Не холодно ей? Здесь, в павильоне, конечно вряд ли, но снаружи уже похолодало. Не заболеет ли такими темпами?       — Знаменитая путешественница, а одеваешься не по погоде, — он прищурился и Люмин ответила ему слабой улыбкой. — Снова нет денег?       — В избытке, — даже гордость в голосе проснулась. — Как раз собиралась приодеться, морозы ещё не начались, а павильоны уже популярностью пользуются. Люди мерзнут и жмутся друг к другу, как оленята…       — Оленята?       Видимо, и сама Люмин не поняла к чему было это сравнение, и потому пожала плечами и вскинула руки:       — Не спрашивай, порой странные слова в голову лезут. — она вздохнула и устало улыбнулась. — Нет, не слова, слова вполне обычные, оленята, а сравнения…       — А может и вправду оленята. — задумчиво сказал Тарталья, представляя пару оленят, в зимнюю пургу прижимающихся друг другу и ищущих тепла, — Одно дело — все тепла ищут, что люди, что оленята.       — Да! — усталость сменилась восторгом понимания, который сразу же утих, стоило какому-то человеку обернуться на весьма громкий выкрик. — Ты правильно меня понял.       — Ты так радуешься этому?       Люмин его умиляла. Заряженная энергией, не подбирающая верные слова, говорящая то, что первое в голову придет. Тарталья гордился ей, хоть и не мог понять до конца, почему именно. Потому что она смогла откинуть уныние в сторону и зажить? Смеяться, веселиться и ошибаться? Он взглянул на неё ещё раз. Улыбается. Так радостно от этой улыбки на душе, а ещё приходит осознание, что он собственными словами её вызывает. И не нужны никакие заученные старые анекдоты, лесть и прочее, можно просто быть собой, потому что она тоже Люмин, а не национальная героиня. Глаза даже увлажняются на мгновение, сейчас он не Одиннадцатый Предвестник, грозный Чайльд, а вполне себе обыкновенный Тарталья, возможно, даже Аякс.       — Да, пожалуй, да. — и вновь притихла, как жаль, Тарталье хотелось бы, чтобы она бесконечно говорила, просто потому, что ему нравился её голос. — Когда люди понимают друг друга, это же замечательно.       — Само собой, — он не против рассуждений, в принципе ему все равно о чем именно говорить, лишь бы говорить, наговориться, и затем жить этим разговором, вновь и вновь оживлять его в голове, как и окружающие запахи, шум и гам, этот пустой все ещё стол, её сплетенные друг с другом пальцы, — Я, знаешь, не так часто нахожу понимание у других…       Вспоминаются недавние события. Он на секунду пропадает в них, зажмуривается и отпускает. Не сейчас, точно не сейчас. Замечает ли эту мимолетную перемену Люмин? Тарталья точно сказать не может, но вот она чуть хмурится, правда, совсем ненадолго.       — Я тоже.       Это взаимопонимание делает Тарталью радостным, ободренным и глупо улыбающимся, готовым расплавиться от теплых чувств, заполнивших грудь. Они особенные друг для друга, странным путем нашедшие понимание, какую-то связующую нить, а нынче — клубок нитей и чувств, распутывать который совсем не хочется, не слишком мешается, только если в одиночестве, при расставании. Как приятно, хорошо осознавать то, что его понимают. Как человека, берут и понимают, пускай пристально разглядывают, но для его же блага. Подбирают верные слова, чувствуют то, что чувствует он. Тарталья ощущает, будто это уже не просто радость нашедшего понимание, а нечто большее. Разве только понимание он нашел? Совершенно нет, здесь что-то куда большее, междучеловеческое, возможное только между двумя, какая-то таинственная связь двух человек, имени которой он не знает. Связь эта есть, она опутывает их нитями, притягивает друг к другу, это уже почти потребность. Быть рядом, понимать, слушать, смотреть.       Ему хочется рассказать ей. Как она однажды поведала о своем новом шраме, о том кареглазом юноше, можно ли ему так же, почти ту же самую историю, порожденную таким же кареглазым, умершим на чужбине на берегах Тростниковых островов?       — Тебя что-то волнует, я же вижу. — Люмин протягивает к нему руку, и Тарталья мгновение ещё медлит, прежде чем пододвинуть свою ладонь к ней, но вот уже её ладошка накрывает его ладонь, и от этого касания легко, будто оно способно забрать боль, зашить шрам, излечить новую рану. — Возможно, мы не в том месте, но…       — Мы не в том месте, — но голос его мягок, он убирает свою руку и смотрит, как меняется во взгляде Люмин. — Сейчас я просто соскучился.       Однако ногой игриво толкает её под столом, Люмин понимающе улыбается и вновь кладет подбородок на руки.       — Хорошо, так и быть, не буду тебя мучить.       — Ты знаешь, мне такие мучения только во благо. — хоть уши у него и краснеют, улыбаться он не перестает. — Какие у тебя планы на… ближайшее время?       — Я только что взяла поручение, мне предстоит забраться на Драконий Хребет, но, думаю, немного потяну с этим, — она задумчиво поджимает губы. — Все же не дело туда в преддверие зимы взбираться. Поэтому… Пока что планирую разобраться с нашим незаконченным дельцем.       — Одна?       — Да, но если ты случайно мне составишь компанию, уж не знаю насколько это возможно, я буду только рада.       К ним подошла официантка, ловко поставившая поднос рядом с Люмин. В нем стояла тарелка с цзяоцзы, пахнувшими чудесным сочетанием овощей и мяса. Она поблагодарила официантку и дала ей чаевые, раз Сян Лин отказалась от оплаты.       — Всегда так неловко, когда за меня платят, — она взяла в руки палочки для еды и демонстративно повертела ими. — Или когда не берут платы.       — Приятный бонус, но который слишком выделяет тебя среди остальных. — Тарталья все ещё дожидался своей порции лапши, а ведь в прошлый раз Сян Лин справилась с готовкой куда быстрее. — Понимаю, мне бы тоже было неловко.       — Да, верно. Я знаю, что это лишь выражение благодарности или дружеский знак, но всегда слишком неловко… — она схватила одну пельмешку и в два укуса съела её, состроив довольное лицо, — Не хочешь попробовать?       — На нас будут странно смотреть.       Люмин махнула рукой, чему Тарталья даже удивился. Обычно она более серьезно подходила к выходу в люди, а тут предлагает ему попробовать еду из её тарелки.       — Пусть знают, что у меня хорошее настроение, — она хотела было пододвинуть к нему тарелку, но остановилась, — А, точно, ты же не умеешь есть палочками. Ты из-за этого стесняешься?       Он кивнул, ну что же, цзяоцзы ему явно не видать. Не сказать, что это сильно его расстроило, но есть хотелось.       Люмин что-то не сиделось. Она встала со стула, передвинула его поближе к Тарталье, села и пододвинула к себе тарелку, взяла из неё пельмень, улыбнулась и протянула палочки с едой к нему.       — Подожди…       — Ешь. — она шаловливо оглянулась. — Пока никто не видит.       — Так, хорошо… — он наклонился к палочкам, благо, эти пельмени были небольшими и он одним укусом справился с ним, хоть и покраснел гуще прежнего. Это у него на родине, в Снежной, такое поведение за столом считалось нормальным, особенно в кругу семьи… Такой жест воспринялся Тартальей как не просто ребячество, а скорее?.. Знак доверия, что ли, подобрать идеально подходящего слова он все же не смог. — Вкусно, никогда раньше не пробовал цзяозцы.       — Из-за того, что не получалось разобраться с палочками? — Люмин довольно улыбалась, будто совершила что-то великое, — Видишь, оказывается все просто, нужно просто попросить меня.       — В следующий раз так и сделаю, — теперь он и сам впал в состояние дурачества, немного приоткрыл рот и с вызовом взглянул на Люмин, игриво прикусившую губу. — Как раз есть такая возможность.       — Только один.       Тарталья довольно съел и второй пельмень, и только потом отстал на Люмин. Он все ещё ждал своей лапши.       — Ты разве ничего не заказывал? — спросила Люмин, потихоньку евшая пельмени, — Сян Лин ни одного своего гостя не оставляет голодным.       — Видимо я сегодня исключение, — он поймал официантку взглядом и жестом попросил подойти к столу, она — сама доброжелательность, подлетела мгновенно и приготовилась слушать. — Извините, вы про меня не забыли?       — Сейчас уточню.       — Замечательно. — когда девушка скрылась в незаметном входе на кухню ресторана, Тарталья потянулся и ухмыльнулся, — Ну, все как всегда. Если не принесут, то съем твои цзяозцы.       Люмин рассмеялась, но угрозу восприняла всерьез и стала есть быстрее.       — Я же шучу, — он вскинул брови в приливе неловкости.       — Сейчас тебе принесут лапшу и мы будем вместе молчать, а я не хочу молчать, — она немного сбросила темп поедания пельменей и тяжело вздохнула. — Это не так-то просто, как могло раньше казаться…       Тарталья улыбнулся и даже не заметил, как подошла официантка.       — Лапша уже в процессе приготовления, — она очаровательно улыбнулась. — Извините за неудобства.       — Все в порядке, не стоит извиняться. — он вскинул кисти рук и ответил ей такой же улыбкой. — Спасибо, что подошли.       Официантка дружелюбно кивнула и ушла в другую сторону зала, оставив Люмин и Тарталью вновь наедине с миской цзяоцзы, количество которых стремительно уменьшалось. Хоть ел только один человек, но молчали оба. Тарталья был слишком поглощен наблюдением за евшей Люмин, чем её сильно смущал. Заметив, что уши её покраснели, улыбнулся и без разрешения убрал непослушную прядь волос за красное ухо, чем смутил только сильнее.       Люмин прокашлялась и решила избегать с ним зрительного контакта, путем изучения содержимого цзяозцы. Кусок в рот не лез, ей это все напомнило сцену из прочитанного у Тарталье в квартире романа.       — Я, кстати, решил ради интереса почитать тот роман, ну…- уши против его воли порозовели, читал он все же из-за того, чтобы понять, что нравилось Люмин, — Помнишь, я ещё отрывок прочитал и…       Люмин засмеялась, румянец моментально исчез.       — С чего бы это вдруг тебе его начать читать?       — Честно? Хотел понять, что тебе по душе. — скрывать что-либо было бы глупостью, слишком непонятно было, могут ли они встретиться в будущем, да и, Тарталья сглотнул, угроза Пульчинеллы все ещё звучала в его голове.       — Правда? — вопреки ожиданиям, у Люмин в голосе не возникло неловкости, скорее там возник неподдельный интерес, подобное ей льстило и грело сердце, хотя в этом случае скорее вызывало сильный жар. — Мне, знаешь, по душе много вещей, и далеко не все они неодушевленные. Например ты, ты вполне мне по душе.       Тарталья глубоко вздохнул. Держаться, не сказать ей все напрямую, хотя так хотелось, но слишком много людей было рядом, он боялся испортить её репутацию, породить очередную волну слухов. Люмин этого, кажется, совсем не боялась. Вела себя развязано, причем как-то даже чересчур.       — Я рад. — эти два слова — самое нейтральное, что можно было подобрать в этой ситуации.       — И, как тебе книга?       — Нахожу в ней что-то похожее на себя.       Люмин прищурилась, улыбнулась, кажется, энергия в ней так и бурлила. Опять пододвинулась к нему.       — Что же?       — Чувства героев, мне кажется, что я испытываю тоже самое. — с его души что-то свалилось, но теперь в голове крутилась мысль, как же Люмин отреагирует.       Она отстранилась, изменилась в лице. Голова у Тартальи пошла кругом, о Архонты, зачем он это сказал? Люмин уставилась в миску с цзяозцы, потыкала один из пельменей палочками. За это время он почти уже сошел с ума от дикого сердцебиения, начавшейся тошноты, ему показалось, что он больше не сможет и куска проглотить, а ему все казалось, что… Что ему казалось? Что что-то такое могло быть взаимным? Симпатия, влюбленность со стороны Люмин? А он был влюблен, да, никак иначе. Осознал это недавно, в полной мере осознал, там, в ванной, перед зеркалом осознал…       — Да, пожалуй, что-то похожее на себя я там тоже нахожу, — она прикусила губу. — Даже очень. Тоже, к слову, касается чувств между героями.       Между героями. Он поверить не мог. Но вдруг она имеет что-то другое? Может вовсе не его, кого-то другого, чувство тоски по давно ушедшей любви, может не поняла его вовсе. Тарталье хотелось выдать все как духу, но он держался, не мог посреди людей, в их обществе такого сказать.       — Это взаимно, — наконец-то произнесла Люмин на выдохе.       Нет, теперь он точно взорвется. От нахлынувших чувств, сдерживаемых только плотиной неверия, нереальности того, что оказалось правдой… Тарталья хотел схватить её, забрать в квартиру и там вновь все сказать, но прямо, не исхитряясь. Быть честным с ней. Сказать, что такого никогда не было, и он совершенно не знает, куда себя деть, что ему хочется бежать, бежать, бежать… За ней бежать куда угодно, но она ускользает, мир их разделяет.       — Ох, Тарталья, извини, что так тебя пропустила, — голос Сян Лин зазвенел рядом. — Люмин! А я боялась, что вы друг друга в толпе не найдете.       — Мы с ним постоянно носом сталкиваемся, даже если нас окружает самая многолюдная толпа, — Люмин смотрела на неё спокойно, улыбалась ей, а Тарталья никак не понимал, как она вообще так хорошо сдерживает свои чувства. — Так что все хорошо.       — И все же, — прохныкала Сян Лин, ставя порцию лапши, значительно больше обычной, — Это за ожидание.       — Спасибо, — Тарталья поднял на неё свои глаза и дружески улыбнулся. — Думаю, ожидание того стоило.       Ухмыльнулся, ожидание абсолютно точно того стоило.       — Знаете, я так рада, что вы все-таки встретились, мне кажется, вот вы о чем-то поговорили и сразу веселее стали… — она прижала деревянный поднос к себе. — Ну, а теперь я побежала, приятного аппетита!       Они одновременно кивнули ей, слова для остальных людей в мгновение кончились, остались только те, что предназначались им двоим, да и эти не спешили звучать в воздухе. Настал момент некого спокойствия, буря в Тарталье утихла, и он довольно ел лапшу, используя ложку и вилку.       — Все-таки с палочками ты мириться не хочешь. — усмехнулась Люмин, доедая последние цзяозцы.       — Не-а, да и зачем, если есть вилки и ложки. — он совершенно не стеснялся говорить с набитым ртом даже на людях, тем более, они стали уж слишком незначительными после всего, что он услышал. — Куда более удобно, я считаю.       — Нужно учиться новому. — в её словах определенно прозвучал некий намек, но Тарталья его не понял и решил пропустить мимо ушей. — Ты ещё долго собираешься оставаться в Ли Юэ?       — Не думаю, засиделся я здесь, уверен, скоро найдут мне работенку и отправят куда подальше. — особенно учитывая, как пристально за его передвижениями теперь будут следить в штабе.       — Давай тогда встретимся сегодня вечером.       — Ты уверена?       — Да, мне-то терять нечего, сам знаешь, а вот тебе… — она печально вздохнула, — В общем, если ты решишься, а что-то подсказывает, что ты решишься, то приходи в мою комнату, которую я снимаю.       Он кивнул. Они снова играли с огнем, но в этот раз это ощущалась как необходимость. Риск, на который Тарталья готов пойти. Ему хочется поговорить с ней наедине, ещё раз убедиться, все ли понял так, как нужно было.       — А ты, подлец, даже не спрашиваешь где я живу, сам же и без меня знаешь, да? — в голосе её не было упрека, она только продолжала улыбаться.       Не успел Тарталья ничего возразить, как Люмин продолжила:       — Думаешь, я тебя не видела, пока ты ходил выискивал меня? И ведь нашел однажды, иначе чего так долго стоял у дверей и не решался войти?       — Я не…       — Твои слова вызывают во мне слишком неоднозначные чувства для посиделок в ресторане, — призналась Люмин. — Ты просто обязан прийти ко мне и объяснить, что же такое у тебя случилось, кто его знает, когда мы потом свидимся.       Эта правда не била по сердцу так сильно, как могла бы. Тарталье было не по себе, да, но он хотя бы мог убедиться во взаимности своих чувств. Смирился так или иначе. По крайней мере сейчас. Как будет потом — непонятно. Станет хуже, наверное.       — Да, пожалуй, ты права… — хотелось с ней поговорить, пускай и на такую мрачную и тяжелую тему, но откровение ему было просто необходимо.       — Помнишь, что ты мне однажды сказал?       — Я много чего тебе говорил.       — А вот главного не помнишь. — и с нравоучительным видом она сказала. — Когда я ем, я глух и нем.       Тарталья окает, а ведь и вправду. Сам же говорил, ещё тогда, на том постоялом дворе. Сколько времени прошлого с этого момента? Да и не вспомнишь уже, совсем не вспомнишь. Остается только поджать губы и уткнуться в тарелку с лапшой, вкусно, конечно, но было намного лучше, если бы трапезу скрасил голос Люмин. К радости Тартальи, в тишине они сидели недолго, из девушки так и рвались слова, мысли, она сама вся вскипела, это было видно по руками, нервно наматывающим прядь волос на палец.       — Это странно. — она вздыхает, отворачивает голову и смотрит куда-то на других людей. — Я не ожидала, что в Тейвате смогу найти… Человека, который будет мне по душе, точнее не думала, что смогу подпустить. — Тарталья поднимает на неё свой взгляд, внимательно смотрит, о чем это она толкует? — К себе подпустить, а тебя я подпустила так, как никогда никого не подпускала, и это так забавно и абсурдно, учитывая кем мы являемся друг для друга. Не в плане Тарталья и Люмин, а сам понимаешь в каком. Это… Меня поражает, судьбы порой невероятно переплетаются, тебе не кажется? — замолкает, переводит взгляд на него, он поспешно облизывает губы, чтобы выглядеть посерьезнее. — А, точно, прости, когда я ем, я глух и нем, да? Сама же заставляю тебя нарушать правила этикета.       Тарталья начинает есть быстрее, намного быстрее, но ещё одновременно думает над ответом, судьбы переплетаются? Да, да, точно. Переплетаются, очень странно и причудливо, совсем нереально и невозможно на первый взгляд, но их же противоположные судьбы переплелись? Судьба путешественницы и Предвестника, обязавшегося перед Царицей свергнуть Небесный Порядок. А она, разве она не хочет того же? Хочется спросить у неё напрямую, но это точно не тот разговор, который стоит вести в ресторане, совсем не тот. Может и хочет, правда у неё иные пути достижения цели, наверное это так, Тарталья кивает сам себе, игнорируя возгласы Люмин о том, что ему совсем не обязательно настолько агрессивно поедать лапшу, время у них, мол, есть… Нет, времени нет, точнее не столько, как бы ему хотелось. Слишком мало, а он — ненасытный, ему нужно куда больше времени, не просто времени, а такого, которое можно будет провести вместе с ней, рядом, придерживая её за плечи, разговаривая с ней на бесконечное множество тем, просто любуясь ей и влюбляясь в неё только сильнее. Сердце стучит, отбивает свой бешеный ритм. А она тоже влюбилась? Неужели, неужели? В него-то и влюбилась? Люмин? Она не врет? Недоверчиво смотрит на неё, нет, не врет, не подошла бы, точно не подошла, да и Тарталья прозрачный намек понял, но эта информация всё ещё не доходит до мозга, остается где-то возле ушей её короткими фразами.       Так они признались друг другу? Краснеет, словно мальчишка, получивший от понравившейся девчонки записку с ответом на его чувства. Полностью зеркальная ситуация, только он чуть постарше, да Люмин далеко не девчонка, а девушка, красивая, привлекательная и умная, от которой в жилах стынет кровь и одновременно в огне сгорает сердце. Да, это она. Оживляющая давно утраченные воспоминания, создающая вместе с ним новые, от этой мысли внутри что-то особенно сильно тлеет, даже если… Если им не суждено оказаться по одну сторону баррикад, если они так и останутся врагами, эти воспоминания у Тартальи никто не отнимет, уже не отнимет. Ни Скирк, ни Пульчинелла, ни кто-либо ещё, да пускай сама Царица. Не отнимут, точно не отнимут, не посмеют, они слишком глубоко в сердце, оплели его молодыми корнями, дали побеги чему-то новому, влюбленности дали побеги, вот чему. Именно влюбленность заставляет его задыхаться от её прикосновений, едва уловимого флирта и заботы. Сдавливает сердце, безумно больно сдавливает лишь потому, что желает развития и воплощения. Он хочет показать, все показать ей, да как, только как…       Бушует, все внутри бушует, как во время схватки. Прилив адреналина, заставляющий его вскочить с места, схватить Люмин за руку, потянуть её к выходу из павильона под странные взгляды окружающих.       — Подожди, ты куда? — она следом за ним, быстро перебирает ногами, пытается поспеть. — Тарталья…       — Не знаю, но ты согласна идти за мной? — он оборачивается к ней, не отпускает её запястья, перехватывает поудобнее, чтобы случайно ей не навредить. — Пожалуйста, согласись, один-единственный раз…       — Я согласна, только не спеши так сильно. — улыбается, о Архонты, да откуда же в её улыбке столько нежности, и эта нежность для него, полностью для него, больше не для кого, он обладатель этой нежности, он порождает её своим присутствием, чувства ещё сильнее поглощают его, а Люмин продолжает говорить. — Я соглашусь идти за тобой ещё не раз.       — Правда?       Сердце бьется, вырывается, заставляет Люмин сжать за руку сильнее, но она даже не морщится, смотрит на него все так же снисходительно, и от этого только сильнее проявляется желание схватить её на руки, поднять, унести подальше от людей, УКРАСТЬ, вот чего он хочет. Забрать её туда, где их никто не достанет, не помешает, где не будет угроз от Пучинеллы, где она, Люмин, будет улыбаться и смеяться, дарить ему свою игривую ласку, может быть… Обнимать его, касаться, ворошить волосы и смотреть вместе с ним на мир. Пожалуйста, Архонты, пожалуйста, пускай она останется рядом, слишком тяжело без неё, слишком паршиво на душе и сердце.       — Да, правда.       Он расслабляется, немного, лишь немного сбавляет шаг, сам не понимает куда их ведет, почему так спокойно держит её за руку на людях, да ему, должно быть, просто всё равно на людей, что они ему сделают? Разве он не может порвать их всех до единого? Порвет, точно порвет, стоит только раздастся чему-то недовольному в них, в их взглядах или голосах. Ему все равно, всегда было все равно, и сейчас ещё более все равно на них, есть только одна правда, одна истина, которая прямо сейчас будоражит сердце, колошматит все внутренности, из-за которой кружится голова, размывается мир вокруг, люди-люди, да какое до них дело? До желтой прессы, до Царицы и долга… Никакого, осознает, это осознание не пронзает стрелой сердце, просто заставляет его биться сильнее, потому что… Если ему всё равно на них, то ничего, абсолютно ничего не мешает ему прямо здесь и сейчас быть с Люмин, это единственное его желание, которое он уже исполняет, когда тащит её за собой. Зачем ждать вечера? Зачем? Это бессмысленная чушь, он его попросту не дождется, будет стоять под дверью и ждать-ждать, как собака самая настоящая ждать…       Ждать, будет ждать её, ещё одно осознание. Будет безумно долго ждать, потому что больше нет такого человека, как она, нет, нет и ещё раз нет. Таких глаз больше нет, такого голоса, больше ничей голос не заставит его сердце дрожать, она одна такая, и почему-то разрешает себя тащить, неизвестно куда, поддается ему и тому непонятному желанию ею завладеть, именно что завладеть. Тарталья выдыхает, как же тяжело, больно, ему нужно разрешение, да, без него не будет действовать, но разве она его не дает прямо сейчас?       Он останавливается в переплетениях красных лестниц, заходит в переход между двумя сторонами дороги, наконец-то пытается выравнять дыхание, успокоиться, но при взгляде на Люмин внутри всё опять бушует и дрожит, вечность, вечность будет ждать, иначе никак, иначе быть не может. Сколько ей там лет? Двести? Пятьсот? Он прождет в два раза дольше, если понадобиться, да, точно, сейчас ждать не надо, Тарталья собственноручно разорвал это тягостное ожидание, теперь его нет, как и людей вокруг. Они одни, жаль, что не во всем мире, ему хотелось бы… Да, остаться с ней наедине, вправду наедине, когда все вокруг давно мертвы или убиты, может его собственными руками убиты, задушены и уничтожены, проткнуты клинками, со разрезанными венами и животами, а они одни и это главное, абсолютно главное, больше ничего и не надо.       Люмин касается его свободной рукой, лица касается, гладит, успокаивает, кажется. Да зачем его успокаивать? Он само спокойствие, просто немного дикое и безумное, потому что… Берет её ладонь, подносит к своим губам, целует, будь что будет, она ему нравится, он в неё влюблен, по-настоящему, крепко и сильно, в каждую пшеничную прядь её волос, в эхо её голоса, отдающееся в сердце, да, именно там, так гулко, нарастающий шум, лезущий в голову, в мозговые извилины, остающийся там выжженной дорожкой нервов. В неё целиком, в элегантность, легкость, в смех, звенящий в ушах, в её слабый, едва уловимый запах, во всё, всё влюблен, ещё раз признается себе, целуя её руку, он не видит ничего, видимо, закрыл глаза случайно, открывает их, Люмин перед ним, розовощекая, удивленно хлопающая ресницами. Она отводит от него взгляд, смущается, она и смущается? Тут что-то не то, совершенно не то, Тарталья наклоняется к ней, глаза в глаза, ей некуда от него деваться, как и ему от неё, она продолжит его преследовать спустя года, находить к нему дорогу во снах, он больше никогда не сможет смотреть на звезды и не видеть в их холодном блеске Люмин.       — У нас мало времени, так почему ты отводишь от меня взгляд? — берет её лицо в свои руки, чуть отстраняется, в синих глазах горит лихорадочный страх, откуда ему тут взяться? Откуда? Тарталья не знает, наверное, он оттого, что времени у него мало, а она играется с ним и отводит взгляд. — Пожалуйста, смотри на меня, запомни меня, я без понятия сколько ты ещё проживешь, сколько тебе осталось и когда кончится твоё путешествие, но, пожалуйста, запомни меня, мне больше ничего не нужно. — врет, нужно, ему многое нужно, всё её внимание нужно, она сама нужна. — Потому что я сам тебя уже никогда не забуду, я без понятия, совсем без понятия, что именно ты со мной сделала, на что нажала и изменила, нет, это не чувства из той книжки, совсем не они, мои чувства другие, я не знаю как их тебе описать, как объясниться перед тобой, я говорю, потому что больше шанса может не быть, но нет, нет… — речь его сбивчива, тяжела, но он не прекращает говорить, надо выговориться ей, иначе сердце порвется, разорвется под натиском чувств, не находящих свою форму. — Я найду ещё шанс, ты найдешь ещё шанс, но, пожалуйста, слушай меня и смотри на меня, вдруг что-то случится и такой возможности уже не будет, вдруг… В следующий раз встретимся не там, где бы нам хотелось, где нам рады не будут, где нам вообще не следует появляться, так, пожалуйста, Люмин, ты можешь смотреть на меня сейчас? — она мотает головой и наконец-то поднимает взгляд. — Спасибо, правда спасибо…       Сердце стучит, выскакивает не только у Тартальи, но и у Люмин, которая отчего-то покраснела, сама того не ожидая, вперлась взглядом в него и уже не оказалась способна отвести. Она выглядела немного напуганной и удивленной, но затем… Стала прежней, слабо улыбнулась, положила свои ладони на его руки и начала гладить, успокаивая, действительно успокаивая, потому что и самой ей стало внезапно не по себе, от всех этих мыслей, конечно, по содержанию других, но… И у неё в груди сердце обвили не то шипы, не то старые корни.       — Ты так внезапно, извини, растерялась немного. — она поджимает губы, но взгляда не отводит, в этот раз не отводит, держится. — Смотрю на тебя, теперь только на тебя. — улыбается, румянец с лица спадает, но нежность в глазах остается и её, кажется, с каждой минутой только больше. — Хочешь сказать что-то ещё? — пухлых губ вновь касается привычная игривость, из-за которой Тарталья тает, вздыхает, теперь сам отводит взгляд, но буквально на доли секунды. — М-м, Тарталья? Или, может быть, хочешь что-нибудь сделать? Для чего-то же потащил меня непонятно куда.       Люмин посмеивается, а внутри Тартальи ещё раз все разбивается вдребезги. На звезды, на их мелкие острые осколки, впивающиеся в кожу, разрезающие её. Сделать что-то? Сказать? Да, много чего хочет, поджимает губы, убирает руки с лица, тянет их вниз, к талии, осторожно обхватывает её, прижимает Люмин к себе, обнимает, а сам чуть вздрагивает, какая она приятная и холодная, Архонты… Бьется внутри всё бьется, он кладет щеку ей на макушку, закрывает глаза, заставляет её прижаться к себе ещё ближе, она легко поддается, обнимает в ответ, тихонько смеется в его грудь. И он готов прямо здесь и сейчас умереть ради неё, странные мысли, ужасные и страшные, но они есть и никуда не денутся. Вечность бы чувствовать её, слышать и видеть, может он и родился для этого? Странно, очень странно, вот что делает с человеком другой человек, прекрасный, нежный, с блестящими глазами-янтарями, никак иначе их не назвать, драгоценные камни, которые хочется расцеловать, не понимает себя, этот поток мыслей, вырывающийся в действия.       — И все? — Люмин поднимает на него голову, внимательно смотрит, изучает, ждет от него следующих действий. — Давай, пока мы одни, не бойся действовать.       — Ещё бы я знал, чего мне хочется. — улыбается ей, наконец-то может улыбнуться, но изнутри кусает щеки. — Всего и ничего одновременно, потому что мне кажется, что я уже получил всё необходимое…       — Вернемся к первому варианту. — прерывает она, и прижимает к себе посильнее. — Всего, Тарталья, а что сюда входит?       Хочет было что-то ответить, но грудную клетку сдавливает, из рта вырывается только вздох. Все, значит всё. Дать ей всё, чего бы она только не захотела. Сорвет для неё звезду, соберет из них ожерелье, украсит её шею, а перед этим… Преподнесет ей на блюдечке мир, как когда-то обещал Царице. Макушкой ощущает её разгневанный взгляд, будто она всегда здесь, за спиной, милосердная и жестокая в одном лице, но с Люмин нестрашно, совсем нестрашно, только тревожно, что она исчезнет, ускользнет из его рук, как и тем утром… Снова, снова, может действительно схватить её, легко же поднимет, а куда бежать? На ум приходит постоялый двор, но это глупо, слишком глупо.       — Я хочу просто быть рядом, чтобы ты улыбалась и говорила со мной, а ещё смотрела… Вот так.       Тепло, внутри и снаружи тепло. Всему телу тепло, Царица отходит куда-то на задний план, нет до неё сейчас дела. Она далеко, а Люмин рядом. И взгляды у них такие разные, особенно сейчас. Нежность, одна лишь нежность, разливающаяся медом. Больше ничего, Тарталья поддается этому сильнее, падает, валится в её объятия, в которых, кажется, находит что-то давно утраченное.       — Сам же говорил, что у нас мало времени, а теперь помалкиваешь. — нет в её голосе упрека, только мягкий смешок, она задирает голову повыше, встает на носочки, пытаясь стать ближе к лицу Тартальи. — Тебе же этого недостаточно.       — Нет, мне…       — Не ври, будто я тебя не знаю. — нежность сменяется игривостью, безумный круговорот. — Перед тобой стоит девушка, которая… Какая по твоим словам? Сам же мне говорил, привлекательная, правильно?       — Да, все верно… — она ждет от него более решительных действий, но они исчерпали себя, Тарталья действительно довольствуется тем, что уже имеет, уж слишком хрупким ему кажется равновесие, которое может разрушится от любой неосторожности.       — И что же можно сделать с привлекательной девушкой, которая тянется к тебе? — Люмин яро на что-то намекает и все же продраться через кавардак мыслей Тартальи она не может.       И все же он всерьез задумывается. С привлекательной девушкой можно поговорить, вместе с ней поесть, почитать книги, обсудить их, можно… Прогуляться с ней, приобнять, подарить что-нибудь… И… Точно. Догадывается о чем она говорит, сам до ужаса смущается, действительно ли речь идет об этом? Может он что-то не так понял, да, наверное… И все же её открытое лицо говорит совсем о другом, Архонты, Царица, да кто угодно, помогите, кого там ещё можно вспомнить? Нет, нет, нельзя обращаться к богам в таком глупом вопросе, поэтому Тарталья берет наконец-то себя в руки, наклоняется к её лицу, внутри вздрагивает, вскрикивает даже, но очень аккуратно целует её в висок и снова прижимает к себе, чтобы она не смогла увидеть смущения, такого жгучего и сильно, красными красками растекшегося по щекам и ушам.       А она чего-то смеется ему в грудь, но прижимается сильнее, закрывает глаза и замолкает, наверное, слушает, как громко и нервно бьется сердце внутри.       — Да, именно это нужно делать с привлекательной девушкой. — широкая улыбка, да она само спокойствие, игривое, но спокойствие! — Тарталья, слушай…       — Да?       — Может мне стоит показать, что нужно делать с привлекательным парнем? — поднимает на него взгляд, какая же она красивая, Тарталья никогда не был особым ценителем красоты, женской или мужской, но Люмин была именно что красива, красотой прославленной воительницы, девы, откуда вообще такие слова в его лексиконе… — Ты смотришь на меня так, будто…       — Ты самая красивая девушка, которую я видел. — тараторит Тарталья, перебивая Люмин, гуще покраснеть он точно не сможет, а если умрет от смущения, то так тому и быть, значит судьба у него такова… Погибнуть не в схватке, а в её объятиях, замечательная альтернатива и, пожалуй, ему стоит её рассмотреть более серьезно… — Я не мастак делать комплименты, поэтому говорю как на духу, я не знаю как тебя ещё описать, красивая, прекрасная, чудесная, может быть так?       — Как твоей душе угодно. — а Люмин смутилась, видно по покрасневшим ушам и тому, как она вновь уткнулась носом в его грудь. — Мне остается только принять твои слова за чистую монету. — вздыхает, смотрит на него исподлобья. — Так ты придешь сегодня вечером?..       — Если честно, я и расставаться не хочу до вечера.       — Я тоже.       Теперь Тарталья посмеивается с неё, а она как птичка жмется к нему, он решается погладить её, совсем немного, боясь спугнуть.       — Так зачем вообще назначила встречу?       — Ну… — мнется немного, думает о чем-то своём. — Мне бы обновки прикупить, вот собиралась, к зиме же надо приготовиться, как раз до вечера справилась бы, а там и встретились бы.       — Тебе бы на юг улетать на зиму, как перелетным птичкам, а не закутываться в шубу. — да, точно птичка, какая-то маленькая, но очень элегантная птичка, которая будит по утрам своими криками и возгласами, а потом мило прыгает с ветки на ветку, будто только что ничем таким не занималась. — В Сумеру, там тепло, а в пустыне так вообще…       — Было бы неплохо, но я тут собираюсь зимой Драконий Хребет покорять, поэтому как-нибудь без отпуска в тропиках, как бы сильно мне этого не хотелось… Ты был в Сумеру?       — Приходилось. — хмыкает, да ему так-то везде приходилось бывать, кроме одной лишь Инадзумы, туда даже Предвестникам проблематично попасть, пускай и не невозможно. — Тропики тропиками, но мне понравились, хотя мне климат не подходит особо, слишком влажный в джунглях и слишком сухой в пустыне, золотой середины там нет… Либо будь добр задыхаться от сырости и спор грибов, либо готовься сжариться на солнцепеке в пустынях. Меня, знаешь, как-то ни один из вариантов не привлекает.       — А какой вариант тебя привлекает?       — Хм, Мондштадт, пожалуй. Летом тепло, зимой холодно — все как и должно быть, без адской сырости и влажности, но и без засухи. Ну и Снежная, просто потому, что местечко чудесное, тебе бы понравилось.       — Особенно сильно мне бы понравились бегающие за мной по пятам фатуи. — усмехается, поднимает руки выше, касается лопаток Тартальи. — Вот уже один за мной бегает, но ему я даже рада.       — А он рад бегать за тобой.       Даже шутят. Слишком ясно для них обоих, что не время думать о мрачном. Время… Просто быть вместе. Все равно на том, чтобы будет потом, пока есть шанс, надо его использовать, ухватиться за него, выжать из момента всё.       — Что же, Тарталья, — она внезапно отстраняется, отходит от него, — Может побегаешь за мной ещё чуточку?       Он ухмыляется, снова влекомый, но тут вновь хватает её за руку и тянет к себе, Люмин смеется и гордо задирает голову.       — Нет надобности.       — Это лишь потому, что ты схватил меня за руку. — оборачивается к нему снова, внезапно просит. — Ну-ка, наклони свою рыжую голову.       — Зачем?       — Наклонишь и узнаешь.       Наклоняется, Люмин тут же вскакивает на цыпочки и целует в щеку, отстраняется, уж больно довольная румянцем, вспыхнувшим на лице Тартальи. Нет, одно дело целовать её, а другое, когда его, нет-нет, дела почти одинаковые, просто… Да он просто плавится внутри, вот и всё, больше никаких объяснений этому нет. Она, она его целует, касается своими губами его щеки, почему именно она? Отчего? Что нашла в нем? Нет же ничего, совсем ничего в нем нет такого, тогда почему целует? Неужели вправду ощущает то же, что герои того романа? Почему, почему? Так много вопросов, слишком много, совсем ничего не понимает, но глаза у него горят, а её легкая улыбка делает костер внутри невыносимым, слишком сильно опаляет он легкие, и как вообще Тарталья должен отпустить её сейчас?       Никак, никак, тут сгорит и плевать, что на них уже смотрят прохожие, Люмин, кажется, тоже плевать, им обоим все равно, мир достаточно с ними наигрался, так дайте покоя, дайте объятий, снова притягивает её к себе, наклоняется к её макушке, носом зарывается в волосы, она пахнет какими-то травами, цветами, интересно, а брошка где? Хочется её увидеть, очень хочется, но тут же становится все равно, как же приятно просто её обнимать, теряться в ней, отдаваться.       Да, Тарталья готов ей отдать всё, что у него есть сейчас. Вывернутую Бездной душу, пылающее сердце, легкие, мозг, лишь бы она захотела это забрать, взять его руки в свои ладони, играется с ним до бесконечности, пожалуйста, он легко станет игрушкой в её руках, лишь бы быть и дальше нужным ей. Так легче жить, нет, так в принципе чувствуется жизнь, странная и пульсирующая в грудной клетке.       Жизнь, живет, жить, живут. Не в боях, не в погоне за судьбой, а тут, рядом друг с другом, обнимаясь, ощущая тела и тепло. Никогда не жил до этого, никогда, только с ней, она породила в его душе столько воспоминаний, больше никто не захотел, да и не смог бы, это исключительно её привилегия, больше никто и никогда…       Крепко её сжимает. Не отпустит, нет, он не хочет, совсем-совсем не хочет, но Люмин — ускользающая звезда, вырывающаяся из его объятий, едва успевает вновь взять её за руку.       — Я приду.       — Обещаешь?       Некрепко сжимает изящные пальцы.       — Обещаю.       Отпускает.       Она улыбается на прощание и уходит, оставив в его клетке огонь, кровавыми языками рвущийся наружу.       Его не потушить.       Не сможет, как бы сильно этого не захотел. Если этот огонь — дар Люмин, то Тарталья позволит ему спалить себя дотла.       Пускай от него и останется лишь кучка угольков, пожар уже не остановить.       Природное бедствие, обрушившееся на его тело и душу.       Осталось лишь дождаться вечера.