Приливы и отливы

      И вот Люмин вновь в комнате. С кучей покупок, которые она даже не сразу сунула в свою сумку, решилась пройтись по Ли Юэ как заядлый шопоголик — с пятью пакетами наперевес и манерной походкой. Слишком лучилось из неё хорошее настроение, оно буквально вырывалось из груди, пело и плясало, а потом вновь пряталось и таилось до нужного момента, как и сейчас, когда она лежит на кровати лицом вниз и вдыхает запах белья, которое стоило бы поменять… Да, точно да, особенно учитывая, что придет Тарталья, и не просто придет, а…       Люмин хихикает в подушку, вскакивает и садится на край кровати, качает ножками, будто маленькая шаловливая девчонка, которую понравившийся мальчишка дернул за косу. Может она ею и была, по крайней мере именно в этот момент в ней было чересчур много беззаботности, которую даже не омрачало то, что могло произойти после этой встречи. Это будто стало неважно, совсем неважно и незначительно, главное — здесь и сейчас, точнее — здесь и вечером. Осталось только дождаться его прихода. Интересно, как это… В голове куча забавных картинок, где Тарталья, словно ловелас, забирается к ней на второй этаж через окно. Вот она кидает ему связанные между собой простыни, а там уже… Глупости, какие глупости! Но ведь только они и приходят на ум, такие простые и безобидные.       Ха-ха, он наверняка будет весь красный от смущения, от осознания того, что Люмин ответила ему взаимностью, наверное, в его рыжей голове это не укладывается, не хочет никак вставать в один ряд с теми фактами, что ещё совсем недавно они были лютыми врагами. Да, у Люмин та же проблема — не верилось. Не верилось в то, что она впустила в своё сердце не просто Человека, а Предвестника Фатуи. Это, конечно, очень неправильно говорить. Человек и Предвестник Фатуи. Нельзя это разделять, никак нельзя, это одно целое, ведь Человек, в понимании Люмин, — это совокупность человеческих факторов, всех до единого, и положение в обществе тоже сюда входит, просто на него меньше обращаешь внимания. Ты осознаешь, что перед тобой Предвестник Фатуи, но также имеешь ввиду, что помимо этого он является непосредственно Человеком, который уже в сердце торчит, там уселся, развалился вальяжно, как в тот день под кроной песчаного дерева. И этот… О, Архонты! Сколько можно думать?! Но мысли лезут, лезут, и Люмин продолжает внимать им, опрокидывая своё тело обратно на кровать, задумываясь и представляя краснеющего Тарталью, когда она предложит… О нет, она предлагать не будет, Люмин будет БРАТЬ своё, то, что принадлежит ей по праву. По телу пробегает слабое возбуждение, сексуальное возбуждение, которого она не испытывала очень давно. Сжимает ноги и глубоко вздыхает, да, Люмин, ты сделаешь его своим, как пишут об этом в романах и любовных историях. Хватит вести себя как девчонка, ты же прямо сейчас готова тащить его за загривок как львенка, если он внезапно решит показать характер. Конечно-конечно, он у него был, да ещё какой, но нет, Люмин попросту… Не даст его показать, ей слишком хочется просмаковать момент, когда он будет умолять её… Черт, черт! У самой щеки вспыхивают, она опять вскакивает и забегает в ванную, быстро умывается ледяной водой и смотрит в зеркало.       Краснота. Здоровая такая, смешная. Она и впрямь так похожа на обычную влюбленную девчушку, что хочется плакать. Да и Тарталья… Со всеми его смущениями и прочим, ну чем не обыкновенный глупый парниша, втрескавшийся по уши? Самый обыкновенный и она, Люмин, тоже самая обыкновенная, но нет. Нет! К сожалению, нет. Никогда они не будут обыкновенными, были бы такими, то… Уже давно между ними всё случилось, ведь даже сейчас Люмин не может назвать себя влюбленной. Да, сердце задето, сердце натянуто как струна, но ещё не лопнула, не разлились чувства патокой, ещё ничего не случилось и не произошло, лишь глубокая симпатия, укоренившаяся в сердце и… Пожалуй, её чувства просто несколько глубже, чем обычная влюбленность. Она нашла Человека. Она разрешила коснуться себя и разрешала бы дальше, если бы только судьба им позволила окунуться в объятья друг друга.       Ещё раз умывается. Трет щеки, перед глазами снова пляшет Тарталья. Бесноватый полудурок, из-за которого сердце оттаяло, превратилось в кусок пламенеющего угля. Люмин смотрит в зеркало и видит перед собой безумку, которая вновь, вновь вступает на это пепелище, вновь готовится обжигать стопы и падать в пылающую бездну, точнее в этот раз она УЖЕ упала, остается только смотреть и чувствовать. Архонты, как прекрасно и ужасно одновременно, очередная дикая боль, которую только предстоит испытать, но ничего, совсем ничего, пока что их ждет пламя, безумное, сумасшедшее и пожирающее пламя, оно обязательно сожрет их заживо, проглотит и выплюнет, словно они ничего не стоят. Может так и есть в действительности, но Люмин это не волнует, она кружится по ванной комнате, словно с утра её не тошнило, словно утра в принципе не было, она кружится, кружится, танцует с невидимым, но имеющим облик партнером, пока что это танец с тенью сознания, воображением, но вскоре, вскоре… Впрочем, он вряд ли умеет танцевать, да разве это не прибавляет ему ещё больше очарования? Пускай наступает ей на ноги, краснеет до бесконечности и ругается под нос, от этого всего в Люмин только сильнее колышется костер, только пуще летят искры в стороны. Ничего-ничего, она научит, только дайте им время, его слишком мало.       Это напоминает безумие, а может не просто напоминает, может это оно и есть, не зря же так часто говорят, что Любовь похожа на безумие, наверное, Люмин и испытывает сейчас это, только немного наоборот. Безумие, становящееся любовью, потому что в её случае не может быть иначе. Снова подпустить к себе Человека — то же самое, что ударить себя камнем по голове. И вот-вот она должна потерять сознание, кровь уже пошла — это чувства, горящие и неумолимые, заставляющие подол платья вздыматься, пока его хозяйка кружит по спальне, ухватившись за невидимое плечо, держа такую же бестелесную руку. Всё как в полусне, и вот Люмин снова падает на кровать, чуть пружинит и смотрит в потолок, где разверзается самая настоящая бездна, как тогда в постоялом дворе, но сейчас и заглядывать не надо, знает и без того, что там сияет не просто звезда, а целое созвездие — Небесный кит, обязавшийся её убить.       Вода точит камень, но не в её случае. Когда над Люмин нависает монструозная тень нарвала, она создает гигантскую стену из гео элемента и укрывается ею, будто та была щитом. Сработало, пускай чем-то её и задело, но зато не убило сразу же. Чайльд на другом конце арены ждет крови и зрелища растерзанного тела, а видит только живую и вполне себе целую Люмин, которая ещё и смеется при этом.       — Ты думал этим меня убить?.. — и тут вспышка молнии — это Чайльд пронесся и попытался атаковать копьем, достаточно удачно для него вышло, к слову, — Вот этим получше, Чайльд, молодец, так держать…       Отпрыгивает в сторону, изворачивается и вертится, уклоняясь от атак, которых стало в три раза больше, и каждая из них более рваная, сильная и опасная. Люмин нервно сглатывает, когда мимо её головы просвистела стрела, пущенная Чайльдом откуда-то сверху. Приходится наблюдать за всеми сторонами, кто же его знает, но и она сама не промах, уходит в защиту, гео элемент это прекрасно позволяет, и Люмин умело этим пользуется, а потому вскоре уже сама начинает атаковать.       Золото сталкивается с тьмой океана, нити с полотна оживают, сплетаются между собой и порождают схватку двух Грешников, которую никто ни в силах остановить.       Люмин бьется неистово, но Чайльд никогда и не думал отступать, а потому кровь из девичьего тела хлещет, и оно дрожит в болезненных судорогах, которым нет конца. Люмин отражает удар копья, тут же её руку насквозь пронзает стрела, глаза закатываются от боли, от крика, остающегося внутри, зубы стиснуты так крепко, а дикий и смертоносный танец продолжается до смерти одного из партнеров, но оба неумолимы и безумны, потому что игнорируют все свои раны и заканчивающиеся силы, только и причиняют друг другу больше боли. Всё изящество отходит на задний план, теперь схватка иная, другая, переходит в финальную часть, и они это предчувствуют, начиная напирать сильнее, используя остатки всех своих сил, чтобы в очередной раз схлестнуться и отступить — каждый на свой край. И снова движения кругами, сломанная маска Чайльда, обнажающая веснушки на щеках, залитые кровью, порванное платье Люмин, белый, окрасившийся в алые краски. Дикость в янтарных глазах, и в тех, что ещё скрыты.       Они сходятся. В последний раз.       Звон клинков, битва скоро окончится.       Люмин открывает глаза и чешет ухо, а затем и нос, а потом ещё и уголок рта, о, нога тоже подключилась к неожиданному «почесону». Приходится удовлетворять свои потребности и раздирать кожу чуть ли не до крови, уж слишком все чешется. Может съела что-то не то? Удивленно поднимает брови, да вроде бы нет… Наверное это к деньгам чешется, потому что…       — Никто не предупреждал ни о каких гостях, поэтому уходите отсюда…       О Архонты.       — Как так? Должны же были…       — Нет, и ещё раз нет. Повторяю в очередной раз — уходите, иначе вызову миллелитов…       — Стойте-стойте, но я же не преступник какой-то, говорю же, двадцать первый номер, постоялица Люмин…       — Убирайтесь!..       — Подождите…       Люмин уже слетает с лестницы, когда хозяин дома, где она снимает квартиру, замахивается на Тарталью метлой. Тот испуганно жмется в угол, словно был мышью, незаконно проникнувшей в помещение осенью, зато сразу оживляется, стоит ему увидеть свою спасительницу, которая ещё с минуту стоит наблюдает за этой катавасией, и вот его уже метлой выметают из дома…       — Подождите! Это ко мне, — Люмин наконец-то принимается защищать Тарталью, который уже готовится к позору, — Извините, я забыла предупредить…       — Ох, так это правда? А я-то думал, он действительно негодник…       — Да, правда, чистая правда, как видите, — Тарталья выпрямляется, стряхивает с себя пыль, которая налетела на него, и весь прямо-таки сияет, видимо от факта того, что ждет его никто иной, как Люмин, — Не буду же я честный люд обманывать.       — Извините ещё раз, мы пойдем…       — Да-да, извините её, она забегалась, видимо, и опять всё забыла.       Люмин неодобрительно смотрит в его сторону, но он совершенно невинно улыбается. Чудак. Или дурак. А может что-то между.       — Ничего, всякое бывает, я когда молодой был…       Тарталья навостряет уши, а Люмин хватает его за рукав и невнятно говорит:       — Помнишь ты хотел мне кое-что показать?..       — Нет, не помню…       — Хо-хо, юноша, да с вами прямо тут флиртуют, а вы и носом не ведете…       — Пойдем, ну же, — Люмин только сильнее его дергает и тащит за собой наверх, а хозяину кидает, — Приятного вам вечера!       — Это вам приятного, только не шумите сильно!       — Да-да, хорошо!       — Да нет же, мы вообще тихие… — вставляет свои пять моры Тарталья, который, видимо, рот вообще не умеет на замке сидеть, — Правда, Люмин? Мы не помешаем…       Приходится буквально затолкнуть его в номер, иначе бы он ещё очень долго мог бы перекидываться словами с хозяином гостиницы. Люмин сходу начинает его отчитывать, пока Тарталья осматривает её скромное пристанище и улыбается.       — Ты бы ещё громче сюда заявился! Так ещё и… Архонты, почему ты такой разговорчивый, неужели тебе действительно интересна чья-то там история из молодости?       — Ну всегда интересно, что старики говорят, все же, ну… Можно что-то ценное для себя почерпнуть, — Тарталья подходит к стене и проводит по трещине пальцами, — М-да уж, и как тебе тут живется? Сладко? Или такое себе?       — Угадай с трех раз.       — Хм, — он серьезно задумывается, пока Люмин пораженно усаживается на кровать и сама оглядывает комнату, вроде бы не совсем грязно, и даже чисто, не включая, конечно, трещин и паутины, которая была здесь до её прихода, — Наверное все же несладко, просто посмотри на это все, у тебя тут целый склад пауков.       — У тебя, между прочим, тоже были пауки в квартире, и ты там вполне спокойно жил и живешь.       — Сравнила, конечно! Мою квартиру и этот клоповник.       — Поверь, это ещё не самое худшее место, где мне приходилось ночевать. Всяко лучше, чем те гостиницы на подходе к Ли Юэ, или кое-какие местечки в порту, где только койка-место среди потных и вонючих рабочих.       Тарталья смеется и усаживается на единственный в комнате стул, поворачивается к Люмин и продолжает разговор:       — Вот как, а ты разве сама не потная и вонючая, когда приходишь с поручений?       Люмин открывает рот, силится что-то возразить, но это высказывание оказалось настолько неожиданным и… В общем, такого от Тартальи она не могла ожидать, и потому даже покраснела и смутилась.       — В отличие от них я моюсь.       Она отводит взгляд и буравит им пол, поджимает губы и снова смотрит на Тарталью, который сидит с какой-то победоносной улыбочкой.       — А ты будто не воняешь.       — Воняю, — говорит он так просто и пожимает плечами, не переставая улыбаться, — И страшно воняю, ты даже представить не можешь как, хуже чернорабочих в самый загруженный день…       — О Архонты… Прекращай, неужели нет другой темы для разговора.       — Но тебе же интересно, — он снова тихо смеется, облокачиваясь о спинку стула, — Вот и рассказываю, но так и быть я прекращаю.       — Ну спасибо, — и все же Люмин улыбается, какой он дурак, правда дурак, но с такой лучезарной улыбкой, — В таком случае… О чем поговорим, если разговор о том, кто и как воняет завершен?       — Да о чем угодно, серьезно, мне без разницы, лишь бы говорить с тобой, — и снова улыбается, нет, улыбка просто не сползает с его лица, он улыбался с того момента, как увидел её внизу, и так ни разу и не прекратил, — Даже если это будет самый противный разговор, мне будет в радость, ведь он идет с тобой.       Пока Люмин осознает сказанное, Тарталья начинает рыться в своей бездонной сумке, причем очень усиленно, периодически извлекая оттуда какие-то непонятные предметы и засовывая их обратно.       — Хм… В таком случае… — она немного мнется, неожиданно на смену уверенности приходит растерянность, хочется поговорить одновременно обо всем, но в тоже время нужно выбрать всего лишь одну тему для разговора из тысяч, и как же узнать, какую из них необходимо взять, а какая может подождать? И вообще может ли подождать? — Давай поговорим о тебе.       Тарталья поднимает брови и наконец-то выуживает из сумки нож, причем не просто нож, а тот самый, который Люмин купила на Празднике Бога Очага. Он протягивает его ей, при это очаровательно улыбаясь:       — Ты забыла.       — О, точно, — Люмин принимает его и сразу же вытаскивает из ножен, проверяя на наличие зазубрин и прочего, но вот ей что-то не нравится и она хмурится, на первый взгляд лезвие как лезвие, но… — Ты его использовал?       А вот улыбка и спадает с его лица, Тарталья бледнеет, приоткрывает рот, будто его застали за чем-то постыдным или преступным, да, это выглядело именно так. Люмин приподнимает брови и прячет нож обратно в ножны, ей не нравятся такие перемены в нем. Совсем не нравятся. Что это значит?       — Нет, не использовал, с чего ты так решила? — он пытается улыбнуться, но улыбка выходит немного кривой и определенно нервной, — Может брак какой-нибудь?       — Нет же, мы проверяли тогда, просто… Не знаю, может ошибаюсь, но у меня ощущение, что ты его использовал, не знаю… — да, действительно лишь ощущение, будто смотришь на оружие, которое уже познало кровь и её вкус, Люмин хмурится, держится за нож крепко, — Скажи ещё раз мне честно, ты его правда не использовал?       — Да, не использовал.       Оттенок холодный. Люмин чувствует это изменение в его голосе моментально, так он говорил с ней раньше, очень сильно раньше, когда ему нужно было соврать, и тогда это действительно работало, но сейчас, пускай его лицо сияет безмятежностью и спокойствием, Люмин не верит, ни капли не верит. И она холодеет, моментально холодеет. Кого он ранил им? И почему её ножом?       Она чувствует, как между ними разверзается самая настоящая пропасть, и вот они снова не могут понять друг друга, точнее… Люмин снова неизвестны его мотивы, как это было на постоялом дворе, когда все было непонятно, размыто и страшно, так и сейчас. В человеке напротив снова чувствуется присутствие Предвестника Фатуи, а не Тартальи, которого она ждала, но он непреклонен, не меняется в лице, только спокойно улыбается и смотрит на неё, на секунду даже кажется, что во взгляде есть нечто умоляющее, но Люмин предпочитает это проигнорировать.       Ещё сильнее холодеет. А может быть и убил этим ножом. Рукоять стискивает до боли в руке, потерянно смотрит в пол, как-то… Нехорошо всё вышло. Не этого она ожидала, когда ждала Тарталью, совсем не этого.       — Можешь забрать его? — сжимает и разжимает руку, крутит нож в руке, в голове крутится только один вопрос «кого?», — Нож.       — Для чего?       — Я не хочу, чтобы он находился у меня.       Ха-ха, забавно, ещё один нож будет утрачен. Что же за тотальное невезение такое? Люмин вздрагивает, что же за ситуация такая была… Если нож был в квартире, то значит что-то произошло там? Кто-то очень удачно подвернулся? Странно это, и гнев Люмин утихает, надо было просто верно задать себе вопрос.       — Тарталья, скажи, как ты его использовал, я же вижу, что ты мне врешь.       Опять он бледнеет, начинает паниковать, вот и рассыпалась его лживая корочка, с Люмин она явно не поможет, точно не поможет. Тарталья возится, складывает руки в замок, отводит взгляд раз за разом и тяжело выдыхает, видимо не совсем желая рассказывать, что же такое там по итогу случилось.       — Я не хочу тебе этого говорить, тебе не понравится.       Вот как. Зато честно. Люмин откладывает нож, садится напротив Тартальи и ищет его взгляда. Она благодарна за эту правду, ей не понравится, а значит что-то случилось, причем серьезное и, по всей видимости, кровавое. Решает быть мягче, протягивает руку и касается Тартальи, тот дергается и сглатывает.       — Слушай, я обязана знать.       — Нет, я не хочу тебя в это посвящать.       — Вот поэтому мне и нужно…       — Люмин! — он вскакивает, одергивая руку, и тяжело дышит, будто на него навесили невыносимый груз, — Я правда, правда не хочу, чтобы ты знала об этом, тебе попросту не нужно, правда, поверь мне.       — Может быть ты и прав, но я хочу узнать.       — Почему ты такая упрямая? — он раскидывает руки, сводит брови вместе и, наверное, впервые так открыто на неё злится, — Я же сказал, что я не хочу, чтобы ты знала. Можешь, пожалуйста, эту мою просьбу не пропускать мимо ушей?       Люмин замолкает. Он прав. Ей знать незачем, как бы не хотелось пролезть в эту часть Тартальи, знать действительно незачем. Она вздыхает, и складывает руки на коленях, побежденная, благо что не униженная. Уже хочет было примирительно улыбнуться, пускай и холодно, как Тарталья подходит ближе и опускает перед ней на колени, остается только шокировано на это взглянуть, да почувствовать, как касаются руки и берут за неё. Он спрятал её ладошку в своих ладонях, и теперь сидел так, наплевав на то, что пол грязный, да и вообще…       Люмин сидит, затаив дыхание, и боится пошевелиться, а Тарталья, видимо, борется с собой, поглаживая её ладонь. Что он хочет этим сказать? Для чего это совершает? Покаяние? Какая-то из его форм? Не знает, ничего не знает, но свободной рукой берет его за лицо и заставляет взглянуть на себя.       — Извини меня, я знаю, что есть вещи, которые не зависят от нас, — да, верно, как не зависит от Тартальи то, что он Предвестник Фатуи, — И я действительно теперь не попрошу тебя ни о чем мне рассказывать, я просто… Переживаю, пожалуй, да, так легче всего описать то, что я чувствую, пойми меня.       Тарталья молчит, и кладет голову ей на колени. Люмин слабо улыбается. Уставший пес, уставший кот — вот кто он в это мгновение. Она гладит его свободной рукой по голове, ерошит волосы, запускает в них пальцы и снова гладит. Жесткие, но от этого касаться их не менее приятно.       Он сжимает её ладонь крепче и касается сплетения их рук носом. Холодный такой, действительно кошачий, только влажности не хватает, но вот Тарталья шмыгает, и Люмин удивленно смотрит на него.       — Все в порядке? — сердце бьется сильнее, замирает в переживаниях, почему это он, с чего это он, — Что-то плохое случилось? Ты все ещё можешь мне рассказать. Я обещаю, что не осужу тебя.       Обещает. Правда обещает. Всякое случается в жизни, и она убивала людей, и он, это страшно, объективно страшно, но он же не осудил её, вот и она, просто… Архонты, как забрать свои слова обратно, тошно от себя, как вообще она могла такое сказать, он ведь ей так долго открывался, со своей грязной, отчаянной душой, почему же Люмин её отринула сейчас, когда ему нужно сострадание и помощь? Гладит его, обнимает, склоняется над ним и целует в макушку.       — Все нормально, прости меня, ты можешь об этом рассказать, а можешь нет, но мне не хочется, чтобы ты держал это в себе. Если тебе грустно, то я хочу видеть твою грусть целиком, покажись мне, Тарталья, не бойся, я не сделаю тебе хуже, пожалуйста, поверь мне ещё раз, — гладит, прижимает к себе крепче, снова целует, слышит всхлипы, сердце болезненно сжимается, что заставляет его плакать? Не сама ли она? — Расскажи мне, что терзает твою плоть и душу, Тарталья, я буду рядом, я уже рядом с тобой, я постараюсь помочь тебе и не брошу тебя, тебе нечего бояться, пока я рядом.       Поднимает его голову, смотрит на дорожки слез, на слезы в глазах-океанах, внутри что-то дрожит, вздрагивает, пока она опускается к его лицу, пока целует слезы, искренние и отчаянные, самые настоящие слезы. Горячие слезы, прозрачные, оставляющие после себя на коже мокрые следы, которые она все целует и целует, потому что он заслужил сострадания, кем бы не был, сейчас он показывает свою суть, свои внутренности, вываливает их перед ней, какими бы отвратными они не были, Люмин принимает их и прижимает к себе, пытаясь получше понять. — Тарталья, я тут, с тобой, хорошо? — всматривается в глаза, вслушивается во всхлипы, сама внутри застывает, отчего же может плакать он? И догадки не пронизывают кожу, ничего, только пустота, ничего не понимающая, — Несмотря ни на что, хорошо?       Он едва кивает и жмурится, поджимает тонкие губы, продолжает плакать, как самый маленький и несчастный ребенок, Люмин опять кладет его к себе на колени, обеими руками обнимает, и чувствует, как его руки смыкаются на её талии в ответ. Тарталья внезапно подает голос, дрожащий, подрагивающий:       — Можешь, пожалуйста, иногда называть меня Аяксом? Пожалуйста, Люмин, я прошу тебя…       Аякс? Это его настоящее имя? Сердце замирает, Люмин слабо улыбается, когда гладит его спину, прощупывает позвонки под одеждой, чуть ли не пересчитывает их. Аякс. Хорошо. Она запомнила.       — Хорошо, Аякс.       И снова обнимает его, снова гладит, и снова целует макушку. Круговорот его слез, круговорот их чувств. И тут совсем неожиданно он начинает рассказывать. Про трех офицеров, которые дезертировали на днях. Про их разговоры, имена, воспоминания о Снежной, о том, как они хотели жить, и как понимали, что за ними идет Предвестник Фатуи.       — Я не хотел, ты веришь мне? Я не хотел, чтобы они боялись меня, я их понимал, почему они дезертировали, я знаю, что они хотели всего лишь пожить, но они так боялись меня, я не хотел этого.       — Я знаю, Аякс, все в порядке, мы не можем повлиять на все вещи, ты должен рассказать мне, что было дальше, — ей давно не приходилось успокаивать кого-то настолько близкого, Люмин и забыла, что от слез близкого на глаза могут навернуться и собственные, и сейчас она боролась с ними, чтобы не заплакать вместе, — Ты сможешь, давай, тебе нужно это сказать, кому-то признаться, мне тоже стало легче, когда я рассказала об этом тебе.       — Я не убивал их, не убивал… Но я виновен в их смерти, я знаю, — срывается на рыдания, стискивает одежду Люмин, утыкается ей в бедра сильнее, — Я и пальцем их не тронул, я хотел их спасти, чтобы они сбежали от меня, я дал им фору, но…       — Ты сделал достаточно, правда достаточно, им просто не повезло, — и хоть Люмин не до конца знает историю, но уже в голове прикидывает, чем все могло закончится, и от этого выкручивает кишки, вот как в Снежной обходятся с дезертирами,       — Аякс, послушай меня…       — Они так хотели встретить зарю, я не могу поверить, что все закончилось на ней, мне… Архонты, я не убивал этих людей, действительно не убивал, но мне ещё никогда не было так плохо, я так хотел вместе с ними встретить зарю, отпустить их, сказать, что пускай они идут куда глаза глядят, но…       Он рассказывает дальше. Про засаду, которую подстроили его подчиненные, про то, как один из дезертиров схватил его за грудки, Люмин не запоминает имен, но слушает внимательно, ни на секунду не переставая его гладить и обнимать, в конце концов, ему это нужно до крайности. Аякс не упускает подробностей, пересказывает все настолько ярко, что у Люмин волосы встают дыбом, как же резко и сильно это отпечаталось в его памяти, но… Какая-то её часть не может не радоваться тому, что что-то подобно оставило на нём след. Уродливый, страшный, но след. Заставило пошатнуться его вечное безразличие к чужим жизням, и, пожалуй… Аякс… Аякс был ей мил.       — Представляешь, как им было страшно умирать? Я все думают об этом, и не могу, почему я их не спас, почему, почему…       Он поднимает голову и взглядывает на неё своими покрасневшими и заплаканными глазами, Люмин не может не отметить, насколько они красивы сейчас, потому что в них отражается настоящее сожаление, упущенное милосердие. Она вновь касается его лица и гладит щеку, мокрая такая. Аякс смотрит на неё будто на судью, который должен решить его судьбу, но Люмин давно отказалась от этой роли.       — Всем страшно умирать, Аякс, всем, они не исключения, — говорит она тихо, вкрадчиво, — И они не были исключениями, никто не исключение, ты это понимаешь? — он слабо кивает головой, жмурится, из-под ресниц вытекают слезы, — Теперь понимаешь, должно быть, ты верно считаешь, что уходить им не хотелось, более того… Их воспоминания, надежды, которые ты услышал, подслушал, теперь ты несешь их в себе, запомни их имена и фамилии, пронеси в сердце, но пускай они не будут для тебя тяжелым, неподъемным камнем, скорее… Напоминанием. Каждая жизнь ценна, Аякс, запомни это, каждый человек несет в себе подобные желания и надежды, пожалуйста, пойми это и попытайся высечь в своей памяти.       — И все-таки… Я виновен, я мог изменить всё, защитить, если бы…       — Нету «если бы», пойми. Что случилось, уже не вернуть, их не вернуть, как бы ты не винил себя сейчас и в дальнейшем. Я знаю, как тебе хотелось их спасти, знаю, прекрасно знаю, потому что ты поделился со мной этими чувствами, и знаешь что, Аякс? Я тебе безумно благодарна, — Люмин целует всхлипывающего Аякса в лоб и убирает непослушные рыжие волосы за уши, — Но некоторые вещи должны произойти. Если бы ты попытался защитить их, то погибли бы другие люди, тебя бы объявили предателем, пойми, что тебе… Опасно оступаться.       Молчит, обдумывает, пока Люмин кладет его обратно к себе на колени, как тряпичную куклу. Наклоняется к нему, укрывает своей тонкой фигуркой от всего мира, шепчет на уши что-то хорошее, возможно, бессвязное, глупое по своей наивности, но разве не такие слова нужны человеку раненному, нуждающемуся в легкой, наивной и прозрачной правде? Люмин говорит-говорит, шепчет, успокаивает и гладит по спине, блуждает по ней, касается позвонков, окутывает его, словно облако пьянящего дыма, и действует также — успокаивающе и зачаровывающе.       По комнате разносятся какие-то слова, какие-то фразы, быть может бессмысленные в этой ситуации, Люмин уже давно не успокаивала людей, уже и забыла, в чем нуждаются люди, но сама она нуждалась в какой-то соломинке, чтобы ухватиться, и потому сейчас протягивала сотню этих соломинок, чтобы Аякс выбрал одну из них и ухватился, перестал бы плакать, он уже перестает, только безмолвно всхлипывает и спрашивает что-то, нуждается в утешении и находит его у неё.       — Это не твоя вина, ни разу не твоя, ты это понимаешь?       — Кажется… Кажется да…       — Ты большой молодец, — она взъерошивает его волосы, трет их и приглаживает, — Так и надо, я знаю, что больно и неприятно, но нужно пережить, ты сильный, ты очень сильный, раз рассказал мне об этом.       — Нет, совсем не так… — и снова всхлипы усиливаются, Люмин силится понять, что она сказала не так, — Я совсем не сильный, я слабый, я дал волю слабости.       — Это нормально, Аякс, это целиком и полностью нормально, все мы бываем слабыми и даже ничтожными, нам просто нужно время, чтобы прийти в себя.       Верно, сегодня с утра она была такой же. Слабой, ничтожной, но прошло время, совсем немного и вот она… Все ещё не в норме, но куда лучше, по крайней мере помогает Аяксу не спустится на пол и не завыть во всю глотку.       — Я… нож… Ножом просто…       И замолкает. Перестает даже дышать, кажется, а у Люмин эти слова в голове отскакивают одно от другого, трезвонят, кричат, он что-то сделал с собой? Её ножом? Так вот… Бросает в дрожь, зачем же, зачем он с собой что-то сделал, хочется накричать на него, но это последнее, чего ему сейчас бы не хватало. Вместо этого Люмин прижимает его к себе ещё сильнее, крепко, до боли сжимает в объятиях и начинает чуть покачиваться, пытаясь успокоить.       — Пускай так, я все равно знаю, что ты сильный. Ты меня слышишь, Аякс? Пожалуйста, я тут, с тобой, тебе не нужно корить себя за слабость, все мы бываем слабыми.       — Даже ты?       Его голос такой тихий, непривычно тихий, пробирающий до костей. Люмин вздыхает, берет его лицо в руки и заставляет взглянуть на себя. Гладит по щекам, утирает слезы.       — Даже я, все мы, Аякс, не стоит этого бояться и стесняться. Это нормально.       А глаза его снова полнятся болью, слезами, бегущими вниз по ладоням Люмин, маленькие ручейки сожалений, вины, чего-то ещё.       — Люмин, Люмин, мне было так плохо… Без тебя плохо, мне казалось, что я один во вселенной, — его голос дрожит, вздрагивает, а вместе с тем и сам Аякс, показавшийся впервые за их маленькую вечность, — Что никто меня не поймет так, как понимаешь, что я застрял где-то, в этой квартире, ты понимаешь, меня там будто заперли, наедине с собой и своими мыслями, мне ещё никогда не было настолько плохо, я клянусь тебе…       — Я понимаю, но теперь я здесь, и ты будешь здесь до тех пор, пока не успокоишься, понял? — снова обнимает его, — Главное больше не делай себе больно, пожалуйста, это не самый лучший способ спастись от эмоций.       — Я постараюсь.       Затихает, укладывается на колени Люмин поудобнее, обнимает тонкую талию и судорожно вздыхает. Молчит, позволяя слезам дальше литься на белое платье. Так горько. Слезы горькие, особенно его слезы, оставшиеся на губах.       — Знаешь, почему ты сильный?       — Я не сильный.       — Нет, ты сильный, но глупый, раз отрицаешь это, — Люмин ворошит его волосы, перебирает их пальцами, — Ты смог рассказать мне об этом, поэтому… Поэтому ты и сильный. Признался мне в своей слабости, а не стал её прятать.       — Разве это показатель силы?       — Да, поверь мне на слово.       Он как-то странно вздыхает, застывает, и время застывает, только руки Люмин шевелятся, поглаживая его. Глупый, очень глупый рыжий пес. Какой же дурак, дурак… Но доверился ей, действительно доверился, и оттого что-то бешено крутится в груди, словно какая-то шестеренка, колесо телеги. Что-то начинает работать? Заставляет механизм работать, а телегу ехать? Наверное, это называется движением мира.       Лопасти мельницы, паруса, которые гоняют корабли, раскрытые окна, через которые входят потоки свежего воздуха. Надо окно открыть, движение и жизнь впустить, одними словами не поможешь, надо его вытащить, спасти. Чувствует, как он уходит в глубину себя, куда-то туда, куда никогда не заглядывал. Окно подождет, точно подождет, главное с ним быть.       — Аякс, Аякс, — лохматит его волосы, щекочет спину, чтобы он вернулся к ней, а не к тяжелым чувствам, — Аякс…       Он только трется о неё головой, слышит, конечно же. Уже успокоился, но шмыгает носом, хоть и явно пытается этого не делать. Забавный, глупый, совсем глупый.       Сейчас такой беспомощный, словно щенок, оторванный от груди своей матери. Растерянный, только и знает, что нужно носом куда-то уткнутся, страшно ведь. В груди неожиданно что-то раскрывается, до неё доходит — вот он и показался, душу свою старую открыл. Вместе с именем пришло прошлое, маленький он, дворовой мальчишка, рыжий с веснушками и озорной улыбкой. И все же, каким бы ребенок не был, мальчишка он или девочка, ему нужна забота, любовь и теплый уголок, куда можно вернуться. Прислониться к матери, услышать запах хлеба, только вытащенного из печи. Слушать вьюгу за окном, пока старый дедушка отдыхает в кресле и рассказывает сказки.       Ей жаль, что она не может заменить ему семью. Уж слишком далеко Снежная, Аякс словно осиротел, вот и не знает, куда ему деться, поэтому голову на её колени положил. Защиты просит, пускай сам этого не понимает. Ничего, ничего страшного, она даст ему все, слишком долго он бегал туда-сюда, вот и обессилил.       — Ты ещё долго будешь так сидеть, м? — целует макушку, снова поднимает его голову, лицо красное, а в глазах полопались сосуды, — Давай встанем, хорошо?       — Не хочу.       — Упрямый мальчишка.       — Я не хочу уходить, мне на тебе нравится лежать.       — У меня уже все платье от тебя мокрое, — но она смеется, чмокая его в лоб, — Пойдем, заплаканный весь, дурак рыжий.       И снова его губы дрожат, тело чуть вздрагивает. Что же он такой, правда щеночек, отрываться от неё не хочет, боится, потому и смотрит на неё умоляющее, ища помощи.       — Давай, нужно умыться, хорошо?       — Не хочу.       Приходится только улыбнуться, правда очень глупый, но преданный. От него теплеет в груди. Гладит его щеки, пересчитывает веснушки, каждый блик в глазах изучает.       — Ты очень упрямый.       — Просто я не хочу от тебя уходить.       Ну что же он такой… Сил нет, чтобы в охапку его взять и в ванную потащить, поэтому приходится дальше его уговаривать, но отказывается идти в эту злосчастную комнату, зато легко удается уговорить лечь на кровать, правда, пришлось его за руку держать, совсем боится.       — Ты уйдешь.       — Как я могу уйти?       — К кому-нибудь другому, кто более сильный и…       Осторожно укладывает его на кровать, пускай руку он намертво схватил. Покачивает головой, ложится рядом. Это первый раз, когда они лежат так близко? Не время смущаться, поэтому просто гладит его, а он во все заплаканные глаза на неё смотрит. Хлопает его по макушке, но совсем не больно.       — Зачем?..       — Чтобы ты глазки свои закрыл, а не на меня смотрел.       — Я не хочу спать, вдруг это последний раз, когда я могу на тебя посмотреть? Ты же можешь пропасть, как тогда… Помнишь, в толпе? — и снова он напрягается весь, — Ты просто ушла, а я тебя очень долго искал…       Верно, но тогда они вообще не были так близки, как сейчас. Как-то смущается, становится очень неловко и даже чувствует себя виноватой.       — Я никуда не уйду.       — Уйдешь.       — Куда мне идти, если ты тут лежишь, а я тебя так ждала?       — Ты не меня ждала.       Удивляется, а потом понимает, что он сейчас находится в мутном состоянии, вроде не спит, но слишком много стресса, язык все мысли выдает.       — Кого же, Аякс?       Он хмурится, жмется и как-то обижается даже, точно уж маленький ребенок… Что же он такой… Но Люмин рада, нравится видеть его таким. Слабым, нуждающимся в родном тепле, ха-ха, если бы ему свежее молоко принести? Совсем в детство впадет? Улыбается, любым бы хотела его видеть, слабым и сильным. Замечательный он, особенно когда осознаешь, что он принадлежит тебе.       — Не знаю, просто уйдешь.       — Давай проверим это?       — Ты успеешь уйти.       Улыбается, ну правда совсем ребенок. Все дети такие, упрямые, хоть плачут по любому поводу. Чешет его кадык, который сразу нервно дергается.       — И все же…       Снова кладет свою ладонь ему на щеку, и чуть играется, оттягивая кожу. Аякс явно этим недоволен, но только обиженно смотрит. Очаровательный, потому что самые сильные эмоции показал. И, конечно, из-за того, как он на неё смотрит. Вроде обиженно, а через секунду огонек теплый играет.       — Давай поспишь, хорошо?       Такой он неуверенный, не знает, как ему поступить.       — Ты же веришь мне, Аякс?       — Да.       — Так почему же не веришь в то, что я от тебя не уйду?       Молчит, задумывается и вздыхает, все же побежденный. Упрямость не помогла, а так хотелось!       — Хорошо. Я верю.             — Вот и хорошо, закрывай глазки, тяжелый день сегодня, правда? Однако, знаешь, я очень рада, что мы вновь встретились. И сейчас вместе лежим в постели, близкие, как никогда.       — Спасибо.       — За что?       — Без тебя я бы… Не знаю. Думать об этом не хочу.       — Тогда не думай, не случилось это, значит не надо внимания уделять этим мыслям.       Кивает, закрывает глаза, лежит неподвижно несколько минут, а Люмин уже дремать начала, сама как-то устала, после всего, так ещё и бессонница в последнее время мучила, а тут спать потянуло. Просыпается, правда, оттого, что Аякс её дергает за волосы. Открывает глаза, мозг уже приготовился ко сну, а тут внезапное пробуждение. Мутным взглядом смотрит на влажные глаза и сразу же подскакивает.       — Что такое? Что случилось?       — Вдруг ты уйдешь.       Улыбается, очень сонная, но тут же прильнула к нему, обнимая. Даже так слышно, как сердце у него испуганно бьется. Действительно боится, пускай этого произойти не может, никуда она не уйдет, наоборот хочет к нему прицепится как клоп или клещ, лишь бы рядом быть, а он тут…       — Я точно не уйду.       — Уйдешь.       Снова упрямость вернулась, что же такое… Думает, чем бы его успокоит, чем-то надо их связать… Чувствами? Уже, но он все равно боится, после такой истерики. Обнимает его, тепло дает, тоже связаны… Лежат на одном месте. Что же такого сделать… В голову вообще ничего не приходит, уже просто что-то другое лезет, спать хочется… Думает про какие-то персики, одуванчики… А ещё вода такая, бульк-бульк…       Чуть ли не засыпает обратно, но Аякс снова её дергает за волосы, и она опять подскакивает. Мотает головой, в голову сразу возвращаются нужные мысли. Так, связать, связать… Может ремнем его? Ну, руки… Или простынкой, что там ещё… Поясок какой-нибудь. Мозг начинает активно работать, оттого и болит. Так, быстрее, быстрее…       Шарф, точно, шарф.       — Так…       Привстает, Аякс сразу за ней, ещё и испуганный.       — Я же говорил…       — Я тут, только хочу кое-что взять.       Он замолкает, но губы у него дрожат. Боится, а она кое-как развязывает шарф и снимает его. Аякс, к удивлению, сразу понимает, чего Люмин хочет, укладывает обратно их на кровать, причем её насильно. Она и подумать не успевает, когда шарф почти завязан на их руках, красной тканью соединяя их… Сердце стучит, спешит помочь ему, буквально дерутся за то, чтобы сделать узел.       — Нет, я должен это сделать…       — С чего бы? Я это придумала.       — А я додумался быстрее.       — Архонты, ты просто украл мою идею.       — Не украл, а позаимствовал.       — Ой, слышишь, там по лестнице кто-то поднимается? Наверное хозяин.       — Где?       Люмин победоносно смеется, завязывая узел. Тугой, аж сдавливает запястья, но теперь они точно соединены. Могут слышать, как стучат вены.       — Ах ты…       Но тут же выдыхает и смотрит на Люмин, которая уже очень нежно улыбается:       — Теперь мы связаны. Чувствами и телами, — подмигивает ему, — Не все же тела связываются, как в той книжке…       Слышит, насколько быстро у него стучит сердце. Прыгает, словно заяц, вот он какой, Аякс. Чудной, влюбленный до ужаса и преданный.       — Теперь я точно никуда не уйду, хорошо?       — Да, хорошо.       — Теперь поспим, я уже сама отключаюсь.       Сразу же прикрывает глаза и спешит упасть к мыслям о грибной пицце… А ещё, хи-хи… Резко открывает глаза, когда они соприкасаются лбами. Аякс смотрит на неё серьезно и уверено. Тихо так становится, будто сейчас произойдет что-то невероятно важное… Он сам решился? О Архонты, это должна была сделать она… Но Аякс всего лишь чмокает её нос и улыбается.       — Теперь спать.       — …Хорошо.       Закрывают глаза, как-то не спится, пульс слишком быстрый, даже дурно становится, как-то они слишком близко… Не в том плане, что физически, но нет, все же в этом. Это что-то новое. Шарф этот и артерии на руках, которые их делают… Едиными?       Пытается успокоится, и только минут через десять, их пульс равняется. Теперь точно можно спать.       Напоследок открывает глаза, Аякс уже спит крепким сном. Нежность, слишком много нежности. Это влюбленность? Ха-ха, она все же ещё почувствовала, как же больно. Снова страх, но не может, слишком много на её плечи упало груза.       Снова закрывает глаза, делает последний тяжелый выдох и лишь потом засыпает.

Шарф красный, словно их кровь, которая однажды перемешается.