смотритель маяка.

Пагуро спускается к самому морю. Здесь есть одно тайное место, где берег более пологий. Там смотритель маяка снимает обувь, лениво закатывает брюки — входит в море, которое, словно живое животное, радостно бурлит под ногами, приятно лаская ступни. Оно такое игривое, когда Пагуро его касается — почему, он не знает ответа на свой безмолвный вопрос. Он по привычке закуривает, вглядываясь в туманный горизонт. Ветер, кажется, теперь сильнее, уносит дым, соединяет с морскими брызгами, чтобы было и горячо, и солёно. Он путается в волосах Пагуро, смущённо заползает между пуговиц рубашки и уютно греется на груди. Пагуро орлиным взглядом смотрит на волны: они ничего не рассказывают, но, кажется, ночью будет штиль. Самое страшное время, как ему всегда казалось и будет казаться, — это доведенное до предела спокойствие. У Луки, может быть, что-то подобное в душе таится. Омертвело море. Несомненно, над маяком кружат привычные и до жути громкие чайки. Бывает так, что Пагуро с ними ругается, если от них много возни, грязи или время от времени они воруют его только что свежеприготовленные бутерброды. Одна из птиц кружится совсем низко и это никак не пугает Луку, наоборот, он с самодовольным выражением лица вытягивает руку, и она смело плюхается ему на плечо. — Здравствуй, Бруно, — узнаёт глупыша Пагуро и приветствует добродушной улыбкой. Глупыш — один из родственников буревестников, назван так потому, что очень доверяет людям. Вот и вся природа человека: ты глуп, если ты человеку доверяешь. Бруно чистит перья и привычно гогочет, Пагуро чешет ей шею. Джулия, узнав, что у Пагуро появился почти что новый друг — почти ручной буревестник — обрадовалась и долго-долго ходила кругами вокруг него, приговаривая, каков же его друг мастерец в том, чтобы приручать диких птиц к людским ладоням. Один раз привела толпу удивленных ребят поглазеть на до чёртиков свободолюбивую дикую птицу, а Лука не против: если Джулия счастлива, то и он постарается быть счастливым, честно постарается. — Ты назвал птицу Бруно? — недоуменно переспросила она и уточнила дважды, узнав кличку глупыша. — Ты ничего не мог придумать получше, а? Серьёзно? — Да, — непонятно от чего, возможно, от своей глупости Лука был доволен, ведь дать птице глупую кличку — не такой уж сложный выбор и не такая огромная ответственность, как, например, следить за переключателями маяка, — звучит…как-то хорошо, знакомо, как будто чьё-то имя. Джулия на это всего лишь пожала плечами и становится понятно, что она не планирует его ни переубеждать, ни спорить: её тоже тянет к волнам, просто эта тяга не такая, как у него, послабее, что ли, но есть. Бруно тревожно сидит на плече совсем немного и вскоре улетает, вскрикивая. — Будет буря, — неохотно соглашается с ее предупреждением Пагуро. Надо признать, что он её не чувствует, как Джулия, но всегда доверяет всем предвестникам бури. Буря придёт, обязательно придёт; она взлохматит волны, она окрасит морскую пену в красное и чёрное, она обрушится на берег криком, она снесёт крыши домов, она расколет фонарь в маяке, и в нём будут трещины, и по взбитому морю будет плясать сломанный свет, и буря пойдёт по улицам, и она заглянет в дома, и она уронит посуду, и она заберёт с собой слабых, и она отвлечётся, чтобы сыграть на скрипке, и она разломает эту скрипку, и она выхватит из рук последние деньги и пустит их по ветру, и она будет смеяться, путаясь под ногами убегающих людей, и она нахально залезет под одежду, но не останется греться, и она сломает цветы под окном, и она будет раскачивать висельника, и она закружит стаю птиц, отучивая их летать, и она пройдётся по барной стойке и расскажет все свои секреты, роняя бутылки, и она будет танцевать на осколках, на трещинах, на сорванных криках о помощи, — и она ничего не изменит. А потом буря вернётся со звериным оскалом на этот остров и доберётся с водяными когтями до Пагуро. И Лука обнимет бурю как старого друга. Или как учитель — ученика. Или как духовный наставник — своего последователя. Или как божий сын — Иуду. И тогда буря попытается в качестве внезапного сюрприза потанцевать на гладкой поверхности моря внутри Пагуро — и она сломается сама. (Лука её починит.)

***

Пагуро, перечитывая письма детей, понимает, что ему нравится, что он обрастает какими-то легендами, историями о подвигах, которые он не совершал, о мистических приключениях с морскими чудовищами, о каких-то трагедиях с ними — Лука веселится, когда читает про себя, который мог бы случиться, если бы море не было бы таким покладистым и не ластилось к его ногам. После писем он всегда принимается за принесенные Джулией книги, погружаясь в какую-то вселенную доверительных отношений и позитивной атмосферы главного героя с окружающими его людьми. Это то, чего у него никогда не будет. Завидовать плохо, поэтому он с неприятным послевкусием принимает свою одинокость. (Ему не привыкать.)

***

Пагуро с самого детства предполагал, а теперь уж точно в этом убедился на собственном опыте, что маяк — самое чудеснейшее место в мире, чтобы изолироваться от надоедливых людей, словно от муравьев, от навязчивых и липких мыслей, от скалящегося на него мира, здесь ты действительно понимаешь, в чем прелесть близости к природе: суровое море становится добрее, что ли, а птицы будто рождают в душе первобытное ощущение свободы и окрыленности, а ещё по традициям знакомят с небом. Стыдно признаваться в этом, даже самому себе, но смотритель не замечал неба ни в городской среде, ни в первые недели работы: надо было как-то привыкать к свалившейся ему на голову новой жизни, а работа на маяке без особой подготовки и без поддержки — очень трудная работа. К тому же старичок явно серьёзно запустил маяк из-за неожиданной болезни: этому месту требовался ремонт, желательно, срочный. Сам маяк напоминал Пагуро капризного ребенка, который попросту не знает, как по-другому можно обратить на себя внимание и попросить о нем позаботиться, не требуя помощи прямо. Пагуро не умеет иначе, он ухаживает за ним со свойственной ему аккуратностью, терпеливостью и леденящим душу спокойствием — и злится на людей, ненавидит их за то, что сократили финансирование или доставили не те нужные детали, которые он заказывал. Небо, как всегда, в нетерпении пытается выцепить взгляд нового мальчика, как нового жителя этого приморского берега, ждёт, когда тот соизволит себе на него обратить внимание. И краснеет каждым вечером всё больше и больше от нетерпения. Однажды Пагуро встречает один из закатов, когда он перегруженный делами устало сидит на подоконнике со свежезаваренным и крепким чаем в ладонях, нелепо свесив ноги наружу — опасное дело, но именно опасностью оно и хорошо. Закат краснеет ещё больше, теперь от смущения, потому что Пагуро улыбается каким-то своим мыслям, а небо думает — застыть бы всей своей мощью на этой улыбке. Лука улыбается, потому что осознаёт теперь, что маяк — хорошее место для самоубийства. Вот так из окна — на острые камни берега, потеряв сознание, можно скатиться уже в море и там захлебнуться. Нет, что вы, он не собирается убивать себя, но если вдруг захочется — теперь знает, как это сделать, и это хорошее знание. Лука с вырвавшимся смехом салютует небу и морю, которых призовёт в свидетели своей будущей смерти или в царство Аида или Морфея, что вполне возможно. Небо алыми облаками пытается быть ближе — они нависают как будто над самым маяком, и море подхватывает его смущение — отражает закат — краснеет само. Но сегодня Пагуро смотрит на небо с особой тревогой: пострадаешь ли ты, когда буря придёт, нужно ли тебя защищать, или ты, бесконечное, справишься само? точно ли справишься само? Небо, конечно, не отвечает, и Пагуро разочарованно возвращается к своим обязанностям. Будет буря — он готов. Тем более это не настоящая, не морская буря, а наигранное цунами в их маленьких жизнях, которое они могут и не заметить.

***

Пагуро особенно сегодня чувствует свинцовую усталость во всём теле, а ещё он очень и очень зол на чаек. — Кто из вас уронил банку краски? — переходит он к делу, ничуть не мешкаясь и сердито вздергивая брови к переносице, дескать, какого чёрта, чайки, вы были мне, как друзья, а вы вот так со мной, да..? Те испуганно вспархивают выше, в небо. — Я просто отошёл на пару минут, а кто-то разлил банку с бирюзовым отблеском волн? — бурчит Пагуро недовольно и угрожающе показывает кулак в сторону чаек. Презентабельный на вид ремонт внешней стороны и внутренности маяка — самого фонаря — Пагуро недавно закончил, на это, чёрт возьми, ушло три с лишним года, потому что такое мероприятие требует больших, очень больших затрат, государство финасирует маяк в городе, где даже нет, так, какая-то морская станция, очень неохотно, своих денег у Пагуро тоже не хватает, поэтому всё время приходилось делать долгие паузы. Даже, блин, не хочется брать подработку ради ремонта, представляете? Самое основное ушло позади, настало время внутренних комнат, где можно позволить себе больше свободы — маяк же нельзя, например, выкрасить во все цвета радуги или сделать его буквально розовым, там свои стандарты, — а вот внутри можно навести так, как твоей душе пожелается. На любой вкус и фломастер. Это тоже займёт несколько лет, а потом, видимо, можно и прыгнуть в воду (не выныривая). Всё это не напоминало на восстановление руин, которое Пагуро всегда и будет воспринимать как бессмысление занятие, бедствие, называйте это, как хотите, обреченное на провал занятие в мире, но на задворках мозга это воспринималось, как дань уважения старому зданию, чьи волны моря не разнесли в пух и прах и которое всё ещё умудряется держаться во время бурь. И вот незадача. Во время столь важной для души Пагуро подготовки к ремонту одна из чаек залетела сквозь распахнутые оконные дверца в освещенную солнцем комнату и крылом опрокинула банку с краской. Вот неудача-то? Лука, в это время поправляющий фонарь, услышал странный шум, встрепенулся и почти что успел спасти краску, но нет, но пятно краски мертвецки впилось в дощечки пола. Это не может не вызывать раздражение вкупе с тяжелой усталостью. Поэтому чайки сегодня чувствуют агрессивность обычно доброго человека, видят, что он держит при себе большой нож, и не подлетают близко. И молчат. Молчат. Серьёзно, молчат? Вообще летающие чайки, которые грустно молчат, но продолжают кружить над тобой, — это что-то сюрреалистическое, это как будто вселенная немножко сломалась, забыла, как она работала, встала с кровати с утра и схватилась за голову, потому что не смогла вспомнить, кто она и что ей нужно делать. — Природа, верни звуки чаек, — просит, нет, умоляет Лука, которому неуютно от такого несовпадения. Чайки, словно по просьбе и по команде, испуганно вскрикивают, показывая, что они существуют, а не являются декорацией сумасшедшего мира. — Как же я ненавижу чаек, — уныло шепчет Лука, хотя, конечно, птицы, которые делают то, что птицы и должны делать, успокаивают его. Он возвращается к себе, обдумывая, что сделать с дурацким пятном на полу. Кажется, можно эту краску нагреть или использовать карбонат натрия, когда она высохнет. В конце концов, можно найти какой-то старый абсурдный ковёр и положить на это пятно. Можно вообще смириться с пятном, потому что Пагуро живёт один и никому показывать чаечную катастрофу не будет. Но Пагуро не успевает даже сообразить и решить тоже, что делать дальше, как в окно, уже закрытое на всякий крайний случай, бьётся ещё одна чайка, явно отделившей от своей стаи и ничуть не похожей на неё. Луке приходится поспешно приотворить оконные дверца, не без удивления впуская птицу, и та падает мертвенно на пол и испуганно машет крыльями, словно маленькое чадо. Она ранена. — Чшш-чшш, — смотритель осторожно подходит к птице, — что с тобой случилось? Птица трусливо пытается убежать, болезненно крича, не давая даже посмотреть, где у неё рана. — Лучше бы ты была глупышом с доверчивостью, — уже в который раз за день вздыхает Пагуро, уже уставший считать количество своих нервных вздохов. Глупыш, как уже ручной питомец, несомненно бы сейчас пригодилась в качестве посредника между птицей и человеком, но та небось ищет глупых осьминожков на обед. Чайка, пробегав по комнате ещё пару минут, выдыхается и успокаивается, понимая, что человек её вроде как не трогает. — Покажи мне, где болит, — терпеливо просит Пагуро, переживая за птицу. Птица дёргает крылом, и Лука понимает, что оно израненное, скорее всего, сломанное. — Я тебе его перевяжу, и будет легче, — обещает он и неспешно делает шаг вперёд. Чайка шипит, но не убегает. И всё время, пока Пагуро возится с бинтами, расправляет её перья, делает перевязку, она продолжает шипеть, ворчаще кряхтеть и пытаться укусить воздух рядом с ушами своего спасителя. — Ну всё-всё, сделали тебе что-то помогающее, уж не знаю, как ты будешь с этим жить, клювом поработаешь или сюда вернёшься, — бурчит Лука и отпускает чайку с тяжёлым характером. Птица без благодарности, что взять с этих неблагодарного народа чаек, пытается взлететь — не сразу, но немножко получается; зигзоватый, неуклюжий полёт низко к воде ей нравится всё равно больше, чем полёт, от которого больно. Пагуро устало прикрывает глаза, прислушиваясь к морю. — Я не собираюсь быть вашим человеческим отцом, не нужно у меня помощи просить и воровать мои бутерброды и опрокидывать краски, — он снова грозит стае кулаком из окна и закрывает его, надеясь, что никакие птицы больше не прилетят. — Не так уж у меня много денег, тьфу, на вас.