#summertime_sadness

      Обычно Тсукишиме нравится одиночество — ему не скучно, не пусто и не тревожно. Он один, и ему не одиноко. Хотя иногда — сколько в месяце таких дней? два, три пять? — одиночество становится изнурительной пыткой, выматывающей и беспощадной.       Кей просыпается без будильника. Открывает глаза и уже знает, что, да, сегодня — такой день. Воскресное небо в семь утра светлое, нежно-голубое, почти белое. Безоблачное. Тсукишима смотрит на него через стекло безупречно чистого окна. Давящее, тяжёлое одиночество приходит только в такие моменты. Нет тренировки, нет домашних заданий, нет групповых проектов. Он чистит зубы особенно медленно, два раза. От третьего воздерживается — это вредно. Стоит под душем по ощущениям полчаса, но выходит, смотрит на часы и понимает, что прошло едва ли десять минут. Завтракать ему не хочется, поэтому он идёт обратно к себе.       Тсукишима вообще-то очень любит свою комнату — это его большая гордость. Чистая, светлая и просторная. Красивая. Его комната. На полке с коллекционными фигурками нет пыли, Кей двигает одну из них вбок. «Может, мне нужна перестановка?» Переставленная фигурка выглядит плохо, выбивается из общей массы, и он ставит её обратно. Нет, не нужна перестановка, когда все и так на своих местах. Кей достаёт из кладовки швабру и ведро, чтобы вымыть и так чистые полы. Он проснулся в семь, а к девяти у него не осталось абсолютно никаких дел по дому. Он решает спуститься и перекусить, но один только взгляд на холодильник, и он понимает, что всё ещё не голоден. Приходится вернуться в комнату. Кей перечитывает свои конспекты и выделяет все определения на страничках тетради цветными маркерами. Маркеры напоминают о Ямагучи — это его подарок — и о том, что он с семьей уехал погостить к родственникам на все выходные, и их традиционные воскресные посиделки накрылись медным тазом, ведром для мытья чистого пола. На улице даже ветра нет — всё безмятежное и застывшее. Не зловещее, но и не доброе, скорее тошнотворное. Тсукишима думает, что это похоже на заклинание, проклятье даже. Он смотрит на дорогу две, три, пять минут. Ни одной проезжающей мимо машины — дело, конечно, обычное, но от этого не легче. Он хочет отвернуться, но не может, продолжает смотреть в окно, словно надеясь, что сейчас отпустит и станет полегче, как обычно. Сначала он слышит их, — звонки-гуделки и хохот оповещают заранее — только потом видит. Мимо проезжает группка детей на велосипедах. Тсукишима хмурится, раздраженно цыкает на шум, но не слишком-то и злится — это ведь хоть что-то, хоть кто-то живой среди всей этой пустоты. Кей провожает их взглядом, дети вскоре скрываются за поворотом, шум затихает тоже, и улица опять превращается в заколдованное, будто выдуманное место. И время снова тянется в два, три, пять раз дольше.       В наушниках бессмысленным набором звуков гудит музыка, Кей не может на ней сосредоточиться. Он встаёт размять плечи и ноги, но замечает, что вместо этого мечется кругами по комнате. Как птица. Как птица в клетке. Он силой заставляет себя сесть. «Давай, — говорит он себе, — делай это, как ты умеешь. Как всегда это делаешь». Делать это — быть в одиночестве — Тсукишима умеет очень хорошо, но сейчас ему кажется, что он разучился. Он не понимает, как ещё вчера мог этим наслаждаться. Как можно такому радоваться? Да что он такого нашёл в одиночестве, что каждый день считал минуты до того момента, как останется один? «Брат, как ты дошёл до жизни такой?» — голосом Акитеру в его голове. Тсукишиме дурно. «Кто испортил тебе настроение, если нас здесь нет?» — ему представляется Хината, его веселый озорной взгляд, который в этой фантазии почему-то кажется угрожающим. — «Это всегда был ты сам?» Тсукишима вспоминает все те моменты, когда говорил ему неприятные вещи, иногда нарочно, чаще всего нарочно, чтобы посмотреть на его реакцию. Ведь это так легко — вывести Хинату из себя. «Наверное, поэтому ты сейчас здесь один, да, Тсукки?» — он хорошо знает Ямагучи, из-за этого его лицо и голос кажутся почти настоящими, и эта фраза, фраза, которую бы реальный Ямагучи вряд ли бы сказал, кажется настоящей тоже. Да, Тсукки? Да, Тсукки? Да. Наверное поэтому.       Он слышит возню на кухне, и понимает, что мать уже проснулась и завтракает. Тсукишима хватается за этот звук, как за спасательный круг, стремительно слетает вниз по лестнице, затем замедляет шаг, чтобы не было понятно, что он бежал. К ней, от себя, от одиночества. Мать сидит за столом, в руках у неё банка с йогуртом. — Привет, милый. — Доброе утро, мам, — голос у Кея скрипучий после долгого молчания. Как когда проводишь пальцем по безупречно чистому окну. Мать смотрит на него мягко, на губах у неё нежная улыбка, появляющаяся всякий раз, когда выспится и отдохнёт. Они очень похожи друг на друга внешне — те же светлые волосы, овал лица, разрез глаз и губы. Даже очки у них похожие. Тсукишима себе редко в этом признаётся, но он выбирал оправу специально, ему нравится быть как она. Вот только характерами они похожи едва ли. На неё похож Акитеру — отзывчивый, горящий энтузиазмом, принципиально добрый и очень чуткий. «В кого ты такой уродился?» — спрашивает он у себя, когда мама встаёт, чтобы потрепать его по голове. — «Почему ты не такой, как они?» Мать выкидывает пустую упаковку и моет за собой ложку, а потом поворачивается в сторону выхода, и Тсукишима осознаёт, что если она сейчас уйдёт, он не выдержит. Он старательно скрывает это за безразличным тоном: — Ты куда? — Да так, прогуляться, а что? — Снова этот взгляд, спокойный и безмятежный, но не как улица, а как объятье, как холодный компресс на горячий из-за лихорадки лоб. — Мне можно с тобой? Он боится, что она скажет ему нет. Мама отвечает: — Конечно! Зачем киснуть дома одному, правда? Такая хорошая погода. Когда они выходят на улицу, она продолжает рассказывать про погоду, про то, что надо бы заглянуть в магазин, про цветение, про работу, про близящийся отпуск. А Тсукишима чувствует, что впервые за весь день смог нормально вдохнуть.