***
Таинственным образом после сна за кухонным столом причёска у Куроо выглядит ещё хуже обычного, и Кенма наблюдает за тем, как он пробует её поправить, то и дело мочит пряди, приглаживая туда и сюда, но лучше не становится. Сам Кенма обливает лицо и руки ледяной водой, кладёт холодные ладони себе на глаза, такие же уставшие, как и утром, только теперь ещё и голова болит впридачу. — Гадость, — кратко комментирует ситуацию Куроо. Кенма мысленно соглашается, но ничего не отвечает. — Я беру твою толстовку. Куроо пожимает плечами, согласно хмыкая — конечно, без вопросов, странно, что ты предупреждаешь. На самом деле, это только формально его толстовка, которую Кенма чаще носит, постоянно утаскивает, засовывает под неё колени, надевает капюшон и сидит в ней как в коконе. Кенма уходит первым, чтобы собраться с мыслями, немного отдышаться. В доме как-то душно, муторно, давяще, как бывает всякий раз, когда приходишь в себя после долгого дневного сна. воздух, влажный и тёплый, бьет в лицо, обнимает, обволакивает. Куроо выходит через несколько минут, идёт к нему вприпрыжку, опускает руку на плечо и ухмыляется задорно, радостно-радостно, спрашивая: — Выдвигаемся? Кенма кивает, смотрит время на экране телефона, но замечает только уголок отклеивающейся защитной пленки. Он теребит кончик плёнки, раздраженно фыркает, расстроенный ещё больше. Из-за головы и мерзковато-горячего воздуха портится настроение. — Ага, пошли, — отвечает Кенма, сглатывая густую слюну — нужно было чего-нибудь выпить перед выходом. — Встретился с отцом в дверях, — рассказывает Куроо. — Сказал, что иду к тебе. — Какое совпадение, мои думают, что я буду у тебя. — Ну… Чисто теоретически… В этом есть доля правды, ха. С некоторым нюансом. Вечереет. Кенма смотрит на разливающееся желто-красное марево заката и тяжёлые, резко контрастирующие с ним, темно-синие тучи. Разглядывает Куроо, которому зачем-то невероятно идут и сумерки, и эта нахальная улыбка на губах, и причёска его кривая и стрёмная, и шальной, почти бешеный, взгляд искателя приключений. Кенма отводит взгляд от Куроо, смотрит снова прямо перед собой на закат, на тучи. Задумывается, будет ли сегодня дождь, и внутренне весь сжимается от мысли, что, возможно, придётся под ним промокнуть, потому что зонта, конечно, ни у кого из них нет. — Такой вопрос к тебе, — прерывает его размышления Куроо. — Сега или HEY? — Кинь монетку, — бурчит Кенма. А Куроо, дурной, действительно лезет в карман джинсов, достаёт оттуда монету — то ли пять, то ли пятьдесят иен, в темноте не видно, какого она цвета. — Если выпадет решка, пойдём в HEY, — опережает все вопросы Кенма и утыкается в экран телефона. Проверяет ещё раз время — почти восемь. Монетки Куроо, как оказывается, кидает хреново — подброшенная кривым, неаккуратным движением, она улетает вбок, падает на землю, а потом и вовсе укатывается на газон. — Блин! — разочарованно восклицает Куроо, светит под ноги фонариком, но монета уже безвозвратно утеряна где-то там земле и траве. Куроо поворачивается к нему, чтобы что-то сказать, и Кенма видит его лицо перед собой, но смотрит всё равно как будто сквозь, туда, на деревья, на небо, на линии электропередач, птиц и фонарные столбы, вяло произносит: — Теперь нам придётся идти и туда, и туда. Ты доволен? — Честно? Очень, — улыбается Куроо. Он выглядит таким счастливым, что у Кенмы невольно поднимается настроение. Совсем чуточку, но этого достаточно, чтобы перестать раздражаться из-за мелочей и попробовать прочувствовать момент. Про момент — это у Бокуто любимая фраза, которую Куроо подцепил мигом, а потом нахаживал вокруг Кенмы, настойчиво напоминая, что жить нужно здесь и сейчас, как раз таки в этом пресловутом моменте. Кенма вдруг замечает, что уже совсем стемнело. Так всегда бывает летом, когда практически невозможно понять, когда легкие сумерки успели превратиться во вполне себе такую ночь, и обнаруживаешь себя посреди тёмной, густой синевы, разбавленной, если повезёт, желтовато-дымчатым светом фонарей. Им везёт — фонари здесь, как были здесь год, пять, десять лет назад, а ещё один из них прямо позади Куроо и светит так, что кажется, что это от него самого свечение исходит, оставляя мазки бликов на волосах и одежде. Кенма не отводит взгляда, ступает ближе. И Куроо смотрит на него тоже — внимательно, задумчиво и изучающе, будто что-то могло поменяться в его лице за эти пару минут, будто они не знают друг друга уже почти десять лет. Кенма думает, что они сейчас похожи на героев нелепой малобюджетной романтической комедии, потому что денег на нормальный свет не хватило, постановка кадра хромает, да и толстовка у него вся в катышках, таких в дорогих фильмах попросту не бывает. Сюжет тоже так себе, проходной, обычный, но фильм всё же смотрят и утирают слёзы на трогательных моментах, потому что актёры — умницы и народные любимцы — опять всё вытянули. Он вспоминает, как Куроо утром говорил про романтику, и да, наверное, вот, что это такое — свет, свечение, мерзковато-тёплый воздух и они, герои нелепого малобюджетного фильма, стоящие на расстоянии одного шага друг от друга. По мнению Куроо, лучшая защита — нападение, а Кенма ужасно хочет защитить этот момент любой ценой, оставить его себе, сделать сценой для прокручивания в голове, чем-то, что можно будет вспоминать в тяжелые времена, когда всё кажется блеклым и бессмысленным. Куроо, наверное, будет вспоминать тоже — душу романтика никто не отменял. Лучшая защита — это нападение, поэтому Кенма говорит: — Эй, Куро. Потом смотрит на его губы, припоминает, как лет семь назад Куроо свалился с велосипеда и сильно поранился, сбоку на подбородке у него был шрам, который, правда, со временем побелел, а потом и вовсе почти исчез, и Кенме нужно было присмотреться, чтобы увидеть оставшийся след. В темноте всё немного эфемерное, и Куроо тоже виден обрывками, очертаниями и контурами, освещенными фонарем пятнами, и Кенма, конечно, не может разглядеть тот шрам, зато может прикоснуться, провести пальцем, найти наощупь. Этим он и занимается. Кладёт руку ему на шею, очерчивая подбородок большим пальцем, другой прикасается к волосам, чтобы пропустить сквозь них пальцы, бережно притянуть его к себе. Это едва ли занимает пару секунд, но Кенме кажется, что они почти вечность стоят вот так, здесь и сейчас, в пресловутом моменте. Куроо всё понимает сам и наклоняется, чтобы Кенме не пришлось подниматься на носочках. Ему, правда, всё равно приходится. Кенма прижимается к его губам сначала несмело, а потом как-то расслабляется, перестаёт нервничать, потому что это же Куроо, у которого много сомнительных идей, взгляд с ебанцой, а ещё смеётся он иногда раздражающе и может ляпнуть что-то бестактное и выводящее из себя, но это же Куроо, и рядом с ним спокойно, нестрашно и очень правильно. Этот поцелуй, он не их первый и не их последний, но всё равно особенный, по крайней мере для Кенмы — один из тех, вместе с которым приходит осознание своих чувств. Это действительно похоже на волны — сначала мелкие, омывающие только ступни и лодыжки, но постепенно растущие. Вот они ещё по пояс, а потом накрывают соленой морской водой с головой, и, ох, не захлебнуться бы. Куроо бодает его носом, улыбается в поцелуй, гладит по волосам и щекам, а Кенма обеими руками обнимает его за шею, обнимает крепко-крепко, как будто что-то произойдёт, если сейчас отпустить. Отпустить, конечно, всё равно приходится, но Кенма отстраняется гораздо позже обычного. — Ого. Так что ты там хотел? — весело спрашивает Куроо, переводя дыхание. — Ты просто дурак, — растерянно отвечает ему Кенма, прижимая ладонь своим к губам, к тому месту, где пару мгновений назад были чужие — тёплые и ласковые. — Ага. И ты меня все равно любишь, — подняв голову к небу, говорит Куроо несколько самодовольным тоном, и Кенме совершенно нечего на это возразить.***
Возвращаются из города они почти в час. С воспоминаниями об огнях аркад, одеждой, насквозь пропахшей сигаретным дымом, — Кенма вспоминает, что никогда не играет там дольше пары часов, потому что начинает задыхаться — и немного гудящими после пребывания в шумном месте головами. Куроо достаёт из кармана ещё монет, на этот раз раз роняет не на землю, а в аппарат с напитками, покупает им кофе, кидает банку Кенме в руки, и ему, уже порядком уставшему и сонному, хочется её инстинктивно отбить, как если бы она была мячом. Когда они подходят к дому, точнее к домам, всё так же стоящим по соседству, Кенма замечает одну важную несостыковку. — Вот план беспалевного отступления ты придумал, — медленно говорит он. — Но если ты якобы у меня, а я у тебя, то куда нам идти-то? Куроо потирает рукой затылок и честно отвечает: — Вот черт, а я и не подумал даже. Ну, давай тихонько ко мне, у тебя, э-э, дверь скрипучая слишком, да. — Если кто-нибудь проснётся, я просто хочу, чтобы ты помнил, что это была твоя идея. Десять лет — действительно немало, но что-то за это время так и не меняется: это всегда идеи Куроо, ну а Кенма всегда на них соглашается.