***
Стоило их неловкому свиданию закончиться на коротком объятии, Эмити ощутила в душе разрастающуюся дыру. Она чувствовала, как ложь жжёт ей губы, и эта мучительная боль разрывала наспех сколоченную душу после очередной бессонной ночи, прошедшей в анализе. Это был бесконечный, порочный круг, по которому Эмити ходила взад-вперёд все эти дни. Все эти недели. Месяцы? Счёт был неважным и бессмысленным. Ночи становились всё длиннее, и часы ощущались сутками. Одни и те же мысли ворохом шумели в голове набатом, словно кто-то бил её по вискам с одинаковой периодичностью. «Почему она отталкивала Джербо?» «Почему ей были неприятны его касания?» «Она в самом деле его любила?» «Что она чувствовала по отношению к нему?» «Почему так больно и тревожно?» Ничто не могло описать чувства Эмити лучше, чем душащая, беспроглядная тревога, которая колола ей глаза своей темнотой. Словно паук, она острыми лапками оставляла следы на теле и терзала кожу. Вновь и вновь, раздирая слой за слоем, пока перед взглядом не оказывалось открытое сердце, обхваченное и укрытое рёбрами. Опутывала его в паутину, загоняла в ловушку, заставляла биться всё чаще в попытке выбраться из этой западни. По ночам, когда лишь лунный свет скользил по комнате, а из приоткрытого окна дул ветер, спасения не было. Эмити не могла объяснить себе, что происходило и как это исправить. Всё, чем была заполнена её голова – мыслями о том, что она должна и обязана любить Джербо. Всё внутри разрывалось, пытаясь одновременно отдавать время учёбе и вместе с этим – стараясь объяснить происходящее с девушкой. Её анализ лишь губил сильнее и сильнее, и Эмити чувствовала, что ходит по одному бесконечному кругу день изо дня. Сил думать дальше, пытаться что-то понять и менять собственные действия оставалось всё меньше. Хотелось отключить голову и провалиться в долгий тёмный сон, но вместо этого глаза не смыкались часами, пока в душе металась буря. Не сосчитать, сколько мыслей посещали Эмити за одну лишь ночь. И самое страшное – они заполняли собой всё остальное. Оточенные до рефлексов навыки стали давать сбой. Это девушка поняла, когда впервые за несколько лет получила оценку «хорошо», а не «отлично». В душном, неестественно белом из-за яркого освещения кабинете воздух стал ещё более мучительным, и слабо раскрывающиеся лёгкие горели болью. Одно лишь воспоминание об удивлённом голосе преподавателя саднило горло. Ложь, обжигающая губы, смешивалась со страхом от неудовлетворительного результата на прошлом ответе. Она сделала несколько непростительных ошибок, и ей не могли поставить пятёрку «с натяжкой». Под всеобщие озадаченные возгласы девушка едва держалась на ногах. А после неосторожного «Если у Блайт четвёрка, то мне вообще крышка» Эмити села – почти упала – на стул и не двигалась в течении всего оставшегося урока. Идя по непривычно тихим, оглушающе безмолвным коридорам дома, ей хотелось слиться с полом и обоями, стать декоративным предметом без обязанностей отвечать за очередной промах. Это было бы лучше всего для Эмити – просто красивая статуэтка, которой родители могли бы кичиться перед другими людьми. Неизменно идеальная и стабильно замечательная – почему она не декор в гостиной, а человек из плоти и крови? Окна бросали на неё тени. Спелый закат на улицах сменялся тёплыми сумерками, и Эмити чувствовала, как приближающаяся ночь дышит ей в затылок. Если прошлой она сумела проспать чуть больше трёх часов, то этой – она была уверена, – не закроет глаз ни на минуту. Потому что в доме слишком тихо, а ноги упорно несли её к материнскому кабинету. Неизменно идеальная и стабильно замечательная – Эмити не была декором в гостиной. И за свою плоть и кровь приходится платить. Поэтому отливающая в заходящем солнце янтарём дверь открылась под щёлканье золотистой ручки, и девушка вошла внутрь кабинета, пахнущего антисептиком и прохладой кондиционера. Строгий ряд книжных полок позади, стол, заполненный аккуратными стопками бумаг, ноутбук симметрично и ровно посередине, грамоты на стене – в основном принадлежащие непосредственно Одалии Блайт. Пара принадлежала Эмити, и за этот картон ей пришлось чуть ли не душу продавать. Обои в некоторых местах были тёмными от убранных после долгого времени рамок – на этих местах раньше висели грамоты Эдрика и Эмиры. Страх на миг отступил перед сосущим чувством одиночества – в который раз Эмити ощутила, как пустыннее стало дома после ухода близнецов. Одалия, словно высеченная из мрамора статуя, стояла возле большого окна и непроницаемо смотрела куда-то в небо. Повернувшись на шум, женщина встала полубоком, и её льдистые глаза царапнули своим безразличным холодом. Беспокойство отразилось в задрожавших руках, и страх свернулся плотным клубком на груди Эмити. Она постаралась незаметно вдохнуть прохладный воздух, но вышло слишком громко, и девушка закашлялась. Позвоночник прошибло тревогой, точно по хрящам прошёл ток. Мать по обыкновению была в узкой юбке и блузке, выигрышно смотревшиеся на её пышной фигуре. Как всегда, строгая и статная – на её фоне Эмити себя чувствовала простой неряхой, которая не вписывалась в изящество родного дома. Даже дорогие одежды из лучших тканей не могли дать ей того, что было у Одалии Блайт от рождения – умение приковывать к себе взгляды и заставлять вытягиваться по струнке от одних немигающих льдинок на бледном застывшем лице. Она была недовольна, и это Эмити чувствовала кожей, по которой пошёл табун нервных мурашек. Чужой взгляд скользил по невысокой фигуре дочери, и с каждой секундой желание исчезнуть становилось лишь сильнее. Одалия сделала шаг вперёд – отточённо, уверенно – идеально, и стук каблука показался в тишине кабинета, нарушаемой лишь шумом кондиционера, слишком громким. Эмити вздрогнула и поняла, что не может сглотнуть накопившуюся слюну – горло сузилось, причиняя боль. Или это болели обожжённые страхом лёгкие? — Эмити, – сурово начала мать, и от этого голоса желудок перевернулся. – Напомни мне, какую оценку ты получила на прошлом уроке биологии? Генетическая задача повышенной сложности вновь оказалась проклята в голове молодой девушки. — Четвёрку, мама, – покорно ответила Эмити, опустив взгляд. Чёрные лакированные туфли поблёскивали в белом свете – также, как и река на набережной несколько дней назад. — По какой причине, Миттенс, это произошло? Ты не знаешь основы генетики? «Разве может Блайт не знать какой-то школьный предмет минимум на «превосходно»?», – читалось в её взгляде. Если прозвище Миттенс из уст Эдрика и Эмиры звучало как лёгкая братско-сестринская издёвка, то слышать его от матери было сродни ругательству. Девушка сжала подол тёмного платья, пытаясь сдержать волнение в своём теле, точно в клетке. Сердце громыхалось о рёбра и противилось этой тюрьме. — Я знаю, мама, – тихо ответила она, стараясь выровнять дрогнувшим голос. – Я... наверное, растерялась на какое-то время. Стоило словам сорваться с языка, как Эмити сразу же поняла, что это было крайне неудачное оправдание. Одалия сузила глаза. — Растерялась? Неужели? И почему? Глаза Эмити забегали по идеально чистому полу, вычищенному до блеска. Взгляд не мог зацепиться ни за одну несуществующую пылинку, и девушка ощутила себя единственным несовершенством в этих стенах. — Я себя чувствовала не очень хорошо. Мне очень жаль за это недоразумение. Я обязательно исправлю оценку. Голос девушки дрожал от натянутого напряжения. Она стояла неестественно прямо, будто бы в самом деле пыталась превратиться в статую без изъяна – под стать Одалии Блайт. — Надо же? И из-за чего тебе было плохо? В воспоминаниях пронеслись бесконечно длинные часы, которые Эмити провела в тревоге и душащей темноте ночи. Паук застучал под самым сердцем, и очередная ложь соскользнула с языка девушки, горча своей неправильностью: — Наверное, поднялось давление. В последнее время... погода не очень хорошая. Мать цепко осмотрела свою дочь, но ничего не сказала ей в ответ. Даже если она и почувствовала ложь, то не подала виду. Эмити ощутила себя крысой, которой кошка дала отсрочку перед смертью. В груди болезненно жгло пламенем. — Тогда наведайся к нашему семейному врачу, – бесцветно произнесла Одалия. Взгляд женщины в последний раз скользнул по фигурке девушки, и это было сродни тому, как если бы мать посмотрела на предмет гостиной – с таким же безынтересом и бесчувствием. Она развернулась на цокающих каблуках и изящно присела за рабочий стол, и всем её вниманием завладел ноутбук и бумаги в аккуратных стопках. Эмити мелкими шагами стала двигаться к дверям. Она напоследок кивнула матери, но та этот жест не увидела, и девушка скрылась в коридоре, бесшумно исчезнув в утопающих сумерках. Стоило ей оказаться вне поля зрения родительницы, Эмити глотнула ртом воздух и осознала, как сильно болят её лёгкие от недостатка кислорода. Голова начала гудеть, и сердце, быстро перекачивая кровь по венам, шумно билось в объятиях рёбер. Окна поместья, открывающие вид на засыпающий осенний сад, мелькали перед её взглядом. Ворох мыслей перемешался, и всё внутри Эмити пульсировало от переполнявшего её напряжения. Стоило девушке оказаться в своей комнате, она спиной прижалась к неосторожно хлопнувшим дверям. Руки мелко дрожали. На лице было необычайно мокро. Взгляд туманился и мылился под напором прозрачной пелены. Эмити сделала один дрожащий вдох, приоткрыв поледеневшие губы, и разразилась молчаливыми рыданиями. Её тело не поддавалось привычному контролю. Воспоминания смазывались, как и слёзы по раскрасневшимся щекам. Эмити прижимала ладони к глазам, тёрла их, сквозь пальцы видела дрожащий пол, укрытый тенями. Тишина давила на уши, а чувствам было слишком тесно в теле из кожи. Девушка кусала губы, в то время как мысли в голове плясали от одной к другой – она вспоминала то голос учителя, то холодный взгляд матери. Голубой лёд обжигал сильнее, чем любое пламя, и Эмити это ощущала разрывающимся сердцем. Время текло слишком медленно, и казалось, будто девушка плакала несколько дней напролёт. Однако где-то в глубине тёмной комнаты загорелся экран телефона, а через секунду раздался рингтон с песней Пола Маккартни. Любимая песня в тишине комнаты, нарушаемой лишь всхлипами, показалась чужеродной и неправильной. Эмити хотелось игнорировать чей-то звонок, но стоило музыке затихнуть, как через пару секунд она зазвенела вновь. Чьё-то упрямство отозвалось в груди жаркой злобой. Эмоции, точно закрытые в ларце, теперь находили свой выход, подобно цунами, безжалостно накатывая на девушку шумными волнами. Пол Маккартни не переставал напоминать о себе, и злость так сильно жгла грудь, что Эмити начала осознавать действительность только когда её зубы вцепились в собственную ладонь. Боль несколько отрезвила, но не помогла запечатать чувства опять под замок. Вместо этого девушка резко встала на дрожащие ноги и рывком оказалась у телефона, звонившем на застеленной постели. Руки её не слушались – то ли из-за ещё непрошедшей истерики, то ли из-за внезапно появившейся ярости. Спустя пару секунд Эмити смогла ответить на звонок. — Хэй, Миттенс, ты в поря– — Зачем звонишь? – рассекла воздух злобным голосом девушка. Эдрик на миг замолчал, уловив настроение сестры. — Я узнал о твоей… оценке, – мягко и осторожно начал парень спустя несколько мгновений. – Подумал, что не будет лишним тебе поз– — Подумал он, – сочившимся ядом голосом передразнила Эмити. – А ты не подумал оставить меня в покое?! Тишина на конце провода затягивалась. Кровь в ушах била набатом. Дыхание так и не выровнялось, и грудь поднималась с тяжестью. — За тобой приехать? – в конце концов спросил Эдрик. Это стало последней каплей, и голос Эмити сорвался на крик, но своих собственных слов она не помнила. Что-то хлёсткое срывалось с языка, горча болью, но в смазанных воспоминаниях это сузилось до одного короткого вскрика. Больше в памяти не было ничего. Когда девушка пришла в себя, комната уже была заполнена ночным мраком. Голова гудела тупой болью от застывших на лице слёз. Телефон валялся где-то в углу комнаты, швырянный об стенку. Рука болела от укусов, а в душе разрасталась привычная пустота апатии.***
Кабинет тонул в серебрящейся прохладе осенней серости. Тучи плотно затянулись вереницей облаков, а простирающийся за окном асфальт казался одним огромным зеркалом из-за глади луж. Последний урок кончился несколько минут назад. Почти все одноклассники, галдя, уже выбежали из класса, но Эмити покорно стояла у парты с собранным рюкзаком и дожидалась, когда Боша закончит разговор с учителем, и они вместе пойдут по домам. Где-то в сторонке ещё копошилась Луз Носеда, пытаясь уложить новый ворох конспектов в портфель. Телефон в руках Эмити был немного поцарапанным из-за недавнего происшествия, но это было едва ли заметно. Девушка от скуки листала ленту Тиктока, чтобы хоть как-то скоротать время. Видео сменяли друг друга, совершенно не откладываясь в памяти, пока вдруг уши не резанула тихая песня, знакомая до раскалённых нервов. «You will be my girl, my girl…» Чёртов Тикток с его чёртовой толерантностью. Конечно, всегда под такие песни шли отвратительные видео с двумя девушками, обнимающимися или целующимися. Лицо Эмити сменилось с безразличного на искривлённое, и она не могла не выругаться себе тихо под нос: — Грёбанные лесбухи. В этот момент мимо проходила Луз, и краем глаза девушка заметила, как одноклассница вздрогнула от сочившегося злобой голоса. Луз быстро оказалась за пределами кабинета, а Эмити перелистнула видео. Через пару минут Боша наконец подошла к ней, и они вместе покинули школу.