***
Дилюк начал задавать вопросы в возрасте, когда дети изведают мир. Каким был папа? Хорошо ли он учился в школе? Ходил ли он в колледж? Была ли у него работа? Ему тоже нравилось рисовать? Или, может быть, плавать или бегать? Есть ли у меня мама? Или другой папа? Какими были мои родители? Любили ли они друг друга? Как они познакомились? Любили ли они меня? Почему они ушли? — Он был хорошим, твой отец. Ты должен стремиться быть похожим на него. Он был историком, знаешь. Нет, он не был творческим человеком или спортсменом. Твоя мать? Я не знаю. Может быть, она умерла. Однажды твой отец появился на пороге моего дома с тобой на руках; он никогда не упоминал при мне о своём партнере. Я не знаю, был ли он влюблен, Дилюк, да и не хочу знать. Как они познакомились? Без понятия. Конечно, твой отец любил тебя. Я тоже люблю тебя, ты знаешь? Она так и не ответила на последний вопрос.***
Ему не разрешалось ходить в гости к другим детям. Ему также не разрешалось приглашать их в гости. Ему не разрешалось разговаривать с ними после школы, ходить с ними в торговый центр или даже присоединяться к ним на школьных экскурсиях. Его бабушка всему говорила «нет». Тогда она сделала свое первое предупреждение. — Люди не добрые, Дилюк. А ты слишком мягок. Ты так сосредоточен на их улыбке, что не замечаешь клыков. Когда они укусят тебя, не приходи ко мне со слезами. Он был слишком мал, чтобы понять, что она имела в виду. Он не слушался, когда она не смотрела, делал глупости, чтобы рассмешить глупых детей, и надеялся, что они не заметят его странностей. Он просто хотел быть с ними. Но она была права. Он никогда не смог бы стать одним из них. Он был слишком странным, слишком неуклюжим. Не понимал, что он должен делать в дружеских отношениях, или как сказать, чего они от него ожидают. Дети называли его странным, придирались к нему, смеялись над ним, когда он плакал, а потом оставляли его одного играть с самим собой. Он плакал не потому, что они были злыми. Он плакал, потому что они были правы.***
Он был другим. Не нужно было быть гением, чтобы понять это. Другие дети не играли со спичками. Они не позволяли колеблющемуся язычку пламени свечи поцеловать их палец. Они не бросали свои игрушки в камин только для того, чтобы посмотреть, как они горят. Огонь завораживал. Он был изменчивым, могущественным. Мог быть тем, чем человек хотел — средством разрушения или утешения. Он звал его. И он ответил. Дилюк тогда не задавался вопросом, почему пламя в камине с воем вырывалось за пределы окружающего пространства, когда он сидел перед ним. Он смотрел, как сгущённый свет устремлялся к нему, облизывая очаг, как голодный зверь, и жалел, что не может окунуть в него руки. Это выглядело красиво — трещина в реальности, раскрашенная расплавленным золотом, бледно-голубым, оранжевым на закате, ослепительно белым. Каково было бы приручить ее, смотреть, как она вцепляется в его пальцы и танцует по его приказу? У него никогда не было шанса попробовать. Как только бабушка застукала его за игрой со спичками, она сделала то, что должна была сделать. Она пресекла это в зародыше.***
Однажды бабушка Дилюка отвезла его в незнакомое место. Это было далеко от Мондштадта, на границе с Фонтейном. Дилюк знал, потому что он только что выучил свои первые слова на фонтейновском и мог распознать их на баннерах и вывесках. Он напевал в машине, притопывая ногами, вспоминая свой последний урок. «Se présenter», или как представиться. У него это хорошо получалось. Bonjour, je m’appelle Diluc et j’ai sept ans. J’aime jouer à Pokémon. Mon Pokémon préféré c’est Arcanin. Plus tard, je veux devenir historien. Это было проще, потому что его бабушка была оттуда и иногда разговаривала с ним по-фонтейновски. Он не всегда понимал её слова, но привык к странному, певучему акценту. — Мэйми, мы скоро приедем? Мне нужно пописать. — Ещё немного. Их пункт назначения был в нескольких минутах езды, небольшой кирпичный домик рядом с кладбищем Жриц. Итак, они были в Мирамиэле! Дилюк читал о трех самых известных памятниках в Мирамиэле — кладбище Жриц, Тур мучеников и церковь Тысячи Баллад. Пожилая дама ждала их перед забором, окаймлявшим дом, и махала им рукой. Они припарковались на мощеной улице и вышли из машины. — Ma chérie! — воскликнула она, обнимая бабушку Дилюка. Она не обняла Дилюка, но ему было всё равно. Он просто хотел воспользоваться ванной, а затем прогуляться по саду в поисках насекомых. На обратном пути из туалета две женщины разговаривали. — Je t’avais dit de ne jamais t’approcher de ce moins que rien, Margaux, — начала пожилая женщина, обращаясь к его бабушке по имени. — Tu as vu la merde dans laquelle il t’a mise? Et en plus tu te retrouves à élever un monstre? Дилюк нахмурился. Он знал, что означает «merde», хотя и не должен был знать. Это означало «дерьмо». «Monstre» означало «монстр». Какой монстр? Куда? Дилюку нравилось охотиться на монстров — хотя, конечно, они были ненастоящими. Он проверил под кроватью и в шкафу; книги лгали. Жаль; может быть, монстры дружелюбны. Он хотел бы хотя бы попытаться подружиться с одним из них. Других вариантов у него всё равно не было. — Maman, j’ai pas besoin de tes remontrances. J’ai fait mes choix, je les assume. J’ai juste besoin que tu scelles sa vision; il est beaucoup trop précoce. — Tu réalises le prix à payer? — Oui. Oui, bien sûr. Дилюк не всё понимал. Его бабушка упоминала о выборе и каких-то газах… Зрение? Прозорливость? «Précoce» тоже должно означать «не по годам развитый», верно? Они говорили о нем? Она всегда говорила ему, что он слишком не по годам развит. Он не знал, что означает это слово, но оно не могло быть хорошим. Она редко могла сказать что-нибудь хорошее о нём или в его адрес. Они замолчали, когда он присоединился к ним. Он остался у двери, переминаясь с ноги на ногу, внезапно застеснявшись под пристальным взглядом пожилой женщины. Его бабушка называла ее «мама», что делало её его прабабушкой. Хотя она не выглядела такой уж старой. — Иди сюда, — поманила она, сладкая улыбка растянула ее губы. У нее были острые клыки. Ты так сосредоточен на их улыбке, что не видишь клыков. Его бабушка не смотрела на него. — Пойдем, — настаивала пожилая женщина. У неё был сильный акцент. Затем она встала и почти хищной походкой направилась к Дилюку. — Возьми меня за руку, я покажу тебе твою комнату. Марго обычно хранила там все свои игрушки. Дилюк неохотно взял ее за руку. Он не помнил, что произошло дальше. Воспоминание было нечетким по краям. Чем дальше, тем расплывчатее оно становилось. Были ли волосы его бабушки каштановыми или белыми? Была ли её кожа гладкой или морщинистой? Он не мог сказать наверняка. Он услышал крик ребенка. Ему было больно? Да, ему было больно. И он также был напуган и одинок, а его бабушка не отвечала, когда он звал. Все было холодным и запутанным, и… и это причиняло боль, почему это причиняло боль? Что происходило? Почему… почему она не ответила, когда он звал? Почему у него защемило сердце? Почему?***
День, когда бабушка подарила ему карманные часы, навсегда запечатлелся в памяти Дилюка. Было ветреное и ненастное воскресенье, и он нанизывал несколько жемчужин, чтобы сделать ожерелье на её день рождения. Она постучала в его дверь, и он поспешил спрятать свой подарок в ящик стола, прежде чем она открыла дверь. — У меня есть кое-что для тебя, — сказала она, демонстрируя одну из своих редких улыбок. — Это подарок от твоего отца. Ты должен дорожить им. Радость, которую он испытал тогда, по сей день не имеет себе равных. Он скучал по отцу, хотя никогда его не знал. Всякий раз, когда он проходил мимо своей фотографии в гостиной, он хотя бы раз бросал взгляд на нее, встречался глазами со своим улыбающимся отцом, запечатленным на пленке. Это было то место, откуда он пришёл. Он никогда не видел карманных часов, похожих на те, что подарила ему бабушка. Они были прекрасны. Выполнены из серебра, с красивой снежинкой, вырезанной на поверхности. Он повсюду брал их с собой. Укладывал их рядом с собой, когда ложился спать. Прижимал его к груди, когда ему было грустно. Брал их с собой на крышу, когда хотел поплакать. У него не было друзей, а его бабушка была далекой и занятой. Но когда он держал часы, он никогда не чувствовал себя одиноким. Это как будто утешало его. Он просыпался от дурного сна об огненных птицах и бабушке, которая везла его куда-то в темноту и холод, и карманные часы лежали у него на подушке, окутанные этой странной, успокаивающей аурой. Чего-то не хватало в его жизни — тепла, теплого цветка, какой-то искры — и он не мог сказать, чего именно. Большую часть времени это его не сильно беспокоило, но в некоторые дни пустота в груди молила о том, чтобы её вылечили. Он чувствовал слабость, холод. Тоска по огню, которого у него не было. В те дни ему снился крошечный кирпичный домик у обрыва. Из него открывался вид и на кладбище, и на море — души, покидающие землю, чтобы быть поглощенными волнами. Если бы он сосредоточился, напряг слух, чтобы не слышать грохота волн о камни под утесом, он мог бы услышать детский крик — до тех пор, пока у него не саднило в горле и слезы не высыхали. Когда ему везло, волны поглощали его, и сон исчезал. Когда нет, то ребенок был им, и он просыпался в панике, дрожа независимо от погоды. Он держал свои карманные часы, позволяя их успокаивающей ауре убаюкивать его, возвращая ко сну — за пределами кошмаров, где он мучился от боли, которую не мог назвать. Бабушка отмахнулась от его беспокойства, сказав, что всё это у него в голове. Без её помощи всё, что он мог делать, это держать карманные часы и привыкать к ним. Он так и не заметил, что она выбросила все спички, свечи, зажигалки. Огонь больше не колыхался, когда Дилюк сидел рядом с ним.***
Дилюку было семнадцать, когда умерла его бабушка. Её последними словами были: — Мне так жаль, малыш. На похороны никто не пришёл. Только Дилюк и двое похоронных работников опустили гроб в землю. Его бабушка не была набожной; она бы не захотела, чтобы какой-нибудь священник отправил её на похороны. Он не плакал. Он просто ждал, засунув руки в карманы, и наблюдал, как земля поглощает его единственную семью. Все это время он держал в руке карманные часы. Когда он, наконец, добрался домой, он едва успел пройти мимо подъезда, прежде чем не выдержал.***
Воспоминания снова нахлынули на Дилюка, когда он просматривал видеозаписи, которые его отец оставил на ноутбуке. Они с Кэйей привезли портфель домой к Дилюку, поездка прошла в тяжелом молчании. Подумать только, всего несколькими часами ранее он проснулся, уткнувшись носом в Кэйю, и его сердце затрепетало, когда он понял, что его рыцарь играет с его волосами. Затем правда о нем ускользнула от того, что осталось от его отца, и два десятилетия жизни рухнули. Его жизнь рухнула. И обломки давили на его губы, заставляя молчать, в то время как его разум был совсем не таким. Судя по мрачному выражению его лица, Кэйя осознавал, что они оба выпустили на волю. Дилюк был не более чем соединением элементов в ведьмином котле. Проект, который каким-то образом зажег жизнь. Во всяком случае, записи его отца ясно давали это понять. Этот проект остался там двадцать два года спустя, наблюдая, как человек, которого он называл отцом и по которому скучал всю свою жизнь, называет его «экспериментом» — не желанным, но необходимым. Потому что это было все, что у него было. Его происхождение. Алхимический эксперимент. Он был разрушен. И точно так же, как вредители, которые ползали по руинам разрушенных зданий, его давно похороненные воспоминания выглядывали сквозь трещины в нем самом, обнаруженные катастрофой. Ему не нравилось то, что он видел. Ни в документированных исследованиях его отца, ни в его собственных воспоминаниях. Он просто хотел подольше поспать. — Подожди, перемотай немного назад, — попросил он, уставшими глазами уставившись на экран старого ноутбука. Кэйя сделал, как просили, и они пересмотрели сцену еще раз. — Сегодня мы пробуем использовать разные компоненты, — объяснил отец Дилюка, глядя в камеру. Дата, тридцатое апреля тысяча девятьсот девяносто девятого года, мерцала в левом нижнем углу экрана. Подходящим для того времени были шум и ненасыщенные цвета в фильме; это заставляло его отца выглядеть недосягаемым, плодом его воображения, спроецированным через старый фильм. — С разрешения и поддержки босса, конечно. У нас появилась новая основа и редкий катализатор. — Он взял камеру, снимая ингредиенты в большой кастрюле, которая стояла на столе для приготовления крафта. Было слишком размыто, чтобы что-либо разглядеть, но один из них мерцал, как драгоценный камень. Помощницей его отца была женщина, которая могла приходиться родственницей бабушке Дилюка. Сходство было поразительным. У нее были ярко-зеленые глаза и слишком поджатые губы, красивый орлиный нос, худощавое телосложение. Ее каштановые волосы были собраны в длинный хвост, подходящий для лабораторной работы. — Это твой единственный шанс, — сказала она, затем фыркнула и отвела взгляд от камеры, когда отец Дилюка — Крепус — повернул её к ней. — Если ты потерпишь неудачу, второго раза не будет. — Я не потерплю неудачу. Кэйя нацарапал что-то в дневнике. Затем он взглянул на Дилюка, ожидая, пока тот кивнет, прежде чем включить следующее видео. На заднем плане плакал ребенок. Крепус зафиксировал фокус камеры, затем просиял, глядя на малыша. — Это успех! — воскликнул он, и следующий кадр — камера показывает оживленный сверток, пинающий одеяло, — потряс Дилюка до глубины души. — Или, по крайней мере, я так думаю. Ребенок жив, с ним все в порядке, он не перестает кричать о кровавом убийстве. Его жизненные показатели в порядке, но он умирает с голоду. Марго в настоящее время кормит его какой-то детской смесью. Марго. Так звали бабушку Дилюка. Он сглотнул, сердце бешено колотилось в груди. Почему она выглядела намного моложе, чем он помнил? Что происходит? — Я взял образец крови у ребенка, — продолжил Крепус, взглянув на плачущий сверток. — Я сравню его с экстрактами из пролитой крови моего предка — драгоценного камня, изготовленного из его крови, — чтобы посмотреть, совпадает ли это. Если так, то я буду считать этот эксперимент полным, неоспоримым, не подлежащим обсуждению успехом. — Крепус уставился на ребенка, наблюдая, как тот сосет молоко из бутылочки. — Идеальная копия Дилюка Рагнвиндра. Ты понимаешь, Марго? Воссоздать человека, умершего столетиями назад. Это неслыханно. Поговорим о грёбаном прорыве. — Перестань тешить свое эго, тьфу. Кэйя нежно сжал плечо Дилюка. Не задумываясь, Дилюк прислонился к нему, ощущая столь необходимый комфорт. Он не мог осознать абсолютную абсурдность… всего. Его прошлого, его существования, этой жестокой правды. Он был просто клоном. Чертова копия. Научный курьез. Каждый раз, когда Крепус повторял слово «эксперимент», Дилюк отшатывался, как будто получил пощечину. Был ли он когда-нибудь нужен кому-то еще? В следующих видеороликах Крепус был показан обожающим Дилюка. Проверял его рефлексы, кормил и всегда записывал результаты в блокнот. Он никогда не называл Дилюка по имени. Если он и произносил это имя, то только для того, чтобы сослаться на их общего предка — мужчину, которого любил Кэйя. Это правда, что с каждым новым видео, которое смотрели Дилюк и Кэйя, Крепус все больше походил на отца и все меньше на безумного ученого, играющего в божественность. Но Дилюк мог вынести только это. — Не привязывайся к нему, — предупредила Марго в последнем видео, которое Дилюк смог переварить, прежде чем умчаться в свою комнату. — Помни, для кого ты его создал, Крепус. Артур не известен своим милосердием. Крепус качал малыша у себя на коленях, смеясь, пока Дилюк ворковал и хихикал. — Я знаю. Дилюку было двадцать два, когда рухнули основы его жизни.***
Дилюк провел три дня взаперти в своей комнате. Почти ничего не ел, выходил только для того, чтобы принять душ и наполнить бутылку водой. Он ничего не сказал, даже не осмелился взглянуть в сторону Кэйи, но в голове у него был полный беспорядок. Кэйя думал, что, получив какое-то эксклюзивное представление о разуме Дилюка, ему будет легче помочь, но всё это было просто шумом. Кошмарами. Самоуничижительными комментариями. Я никчемный. Меня никогда не любили и не хотели видеть. Они были правы, когда говорили, что я урод. Я вообще человек? Теперь я понимаю. Я понимаю, почему она никогда не смогла бы полюбить меня. Я был просто проектом, который работал слишком хорошо. Она никогда не просила заботиться обо мне. Я лишил её жизни. Мне не суждено было существовать. Я просто он, если бы он был никем. Когда они были детьми, Кэйя быстро понял, что Дилюк-из-прошлого лучше справлялся в тишине и почти изоляции. Находясь под постоянным пристальным вниманием, ему было трудно понять свое внутреннее «я», когда ему это было нужно. Именно в спокойствии он находил передышку — мир, который успокаивал его страсть, уравновешивал его чрезмерные эмоции. Кэйя был единственным исключением из этого правила — единственной душой, которой он позволял находиться рядом с собой, когда хотел утешения. Но настоящий Дилюк, несмотря на то, что его буквально заставили стать прошлым Дилюком, не почувствовал себя лучше после трех дней изоляции. Ни капельки. Шум только усилился, и, помимо головной боли, которую он причинял Кэйе, было больно и в других отношениях. Часть его испытала облегчение от этой правды — часть, которую он ненавидел, даже стыдился. Теперь, когда он знал, что Люк создан для того, чтобы быть мертвым любовником Кэйи, было легче принять его зарождающееся влечение к своему Люку. Это было эгоистично и глупо, но так это меньше походило на предательство. Но гораздо большая часть Кэйи была разорвана. Дилюк страдал, и Кэйя, в свою очередь, тоже. Было больно слышать, как Дилюк так говорит о себе. Было больно, что он говорил о себе так, словно был бледной копией, тем, кто не смог подражать великому человеку, каким был Дилюк Рагнвиндр первый. Кэйя знал Дилюка Рагнвиндра, и он знал Люка. Сказать, что они были двумя совершенно разными людьми, было бы ложью, но так же было бы сказать, что они были полностью идентичны. Все было гораздо сложнее, так, как Кэйя не мог понять или даже представить. В них обоих был огонь Рагнвиндра — драйв, страсть, но также порывистость и бури. У обоих были спокойные, неулыбчивые лица, за которыми скрывались миры доброты, непревзойденные для большинства. Оба были бескорыстны до глупости, забывая, что они всего лишь люди. Оба упорно трудились для достижения своих целей и имели сомнительные, если не кощунственные вкусы в напитках. Оба разжигали что-то восхитительное в Кэйе, когда прикасались к нему. Считалось само собой разумеющимся, что то, как воспитывали человека, может повлиять на то, каким он стал, и это был путь, по которому Кэйя пошёл, чтобы понять, насколько разными были оба Дилюка. Его бывший возлюбленный родился и вырос в достатке. Он знал изысканный вкус трюфелей и ювелирного супа, мягкость драгоценных шелков, вес пальто, сшитого на всю жизнь, — ничто не сравнится с современной одеждой, которая рвется после трех стирок. Он был воспитан отцом, который отдал за него всё, закаленным потерями, измотанным битвами. И, главным образом, за ним тщательно следили всю его жизнь. Все и их матери хотели, чтобы он женился на их наследнице, будь то ради богатства Рагнвиндра или ради самого Дилюка, который был таким царственным, воспитанным и обходительным, каким и должен быть ребенок благородного происхождения. Настоящее — Дилюк больше не был дворянином. Он не рос рядом с Кэйей, как его предок — за исключением смутного утешения, которое приносили ему карманные часы. Он вырос в мире, где магия была тайной, табу, ремеслом ведьм — и он никогда не мог быть самим собой. Он работал по меньшей мере двадцать часов в неделю в дополнение к учебе, чтобы платить за аренду и еду, и едва сводил концы с концами. И, главное, у него не было той безусловной любви, которая была у его предшественника. Ни любящего отца, который заботился бы о нём, ни Кэйи, которая оберегал бы его и любил, ни Аделинды, которая следила бы за тем, чтобы у него было всё, что ему нужно, ни друзей, никого, кто мог бы проверить его или помочь ему, ничего. Он был один. До боли. И вот, после трех дней размышлений и сочувствия к мальчику, Кэйя наконец понял, что он должен был сделать. Он подождал до ночи, после того как исчерпал оставшиеся у Крепуса видеозаписи его «эксперимента». Было несколько интересных вещей, которые он должен был показать Дилюку — вещи, которые, несомненно, помогли бы и ему справиться, — но сейчас было не время. Он оставил их на потом. На данный момент у него был страдающий Люк, которого он мог утешить. *** Комната была погружена в темноту. Единственным источником света был экран телефона Дилюка, достаточно яркий, чтобы освещать его лицо. Он не пошевелился, когда Кэйя вошёл в спальню, но его мысли были безумны. Настолько безумны, что Кэйя не мог охватить их все. Большинству было стыдно — быть увиденным в таком уязвимом состоянии, с печалью настолько безмерной, что она погасила весь его свет и забила все слезы, которые он хотел пролить. Но он не остановил Кэйю, когда тот лег рядом с ним. Он не протестовал, когда Кэйя придвигался все ближе и ближе — так близко, что его грудь была прижата к спине Дилюка. И он не остановил Кэйю, когда тот обнял Дилюка, одной рукой нежно проводя по чужим волосам. Он растаял в объятиях Кэйи. Это было все, чего он хотел. Немного компании. Немного привязанности. Объятия. Любови. Всё, чего ему никогда не давали — никогда безоговорочно. — Я здесь, — начал Кэйя, и его сердце дрогнуло, когда Дилюк прижался ближе и потянул его за рукав. Он был таким трогательным. Таким хрупким, и обиженным, и милым, и… он сводил Кэйю с ума вопросами и неустанной привязанностью. — Я здесь, с тобой, — повторил он. — Я не оставлю тебя. Я обещаю. Дилюк не ответил, вместо этого просто кивнул. Он знал, что если заговорит, его голос захлебнется рыданиями. Поэтому Кэйя притворился, что не слышит этого. Всхлипы, или вздохи, или шмыганье носом. Он просто вытер слезы Дилюка, тыльной стороной пальцев проведя по щекам Дилюка, и прижал его ближе. Он переместился, чтобы запечатлеть один долгий поцелуй на макушке Дилюка, как мать Кэйи целовала его, когда у него случался припадок. Это было одно из немногих воспоминаний, которые у Кэйи остались о его матери. Драгоценный кусочек красок на монохромном холсте его жизни. Он надеялся, что с помощью этого скромного подарка — этого сокровища, перешедшего от его матери к нему, Дилюку, — он сможет передать, насколько сильно он заботится об этом одиноком мальчике. *** — Ладно. Это было неловко. Дилюк был не совсем здоров, но чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы думать не только о своем необычном рождении. Или, скорее, чувствовать себя плохо из-за других вещей, помимо того, каким он стал. Например, тот факт, что он выплакал все глаза в объятиях Кэйи. Быть увиденным в его худшем и наиболее уязвимом состоянии было унизительно. Никто, кроме его бабушки, никогда не видел его плачущим — даже люди, которые опускали её гроб в землю. Даже тогда он всегда пытался скрыть это или ждал, пока не останется один на крыше, чтобы поднять завал и поплакать сколько душе угодно. Раньше ей не нравилось, когда он плакал. Она теряла терпение и не знала, что с ним делать. Зная о его происхождении, это имело немного больше смысла. Она не просила растить куклу. Но Кэйя приветствовал эти слезы, как долгожданный муссон после засухи. Его облегчение было ощутимым. Дилюк не был уверен, что он чувствовал по этому поводу — внимание было одновременно необходимым и ошеломляющим — но одно было несомненно, он был благодарен. По крайней мере, он мог перейти к другим вещам. Его единственным сожалением было то, что он был так занят слезами, что у него не было возможности осознать, как Кэйя поцеловал его в макушку. Это, каким-то образом, произошло. — В слезах нет ничего постыдного, — ответил Кэйя через некоторое время, ставя тарелку с бутербродами перед Дилюком. — И кто пожалуется на то, что находится в объятиях красивого мужчины? Пожалуйста. — Я не жаловался на эту часть. Я чертовски уверен, что мне это понравилось. Кэйя моргнул, его рот приоткрылся. Он не то чтобы покраснел, но выглядел так, как и должен был. — Ты ведешь себя нехарактерно… напористо. — Ничто больше не имеет значения. Я гомункул. Ты меня слышишь? Я не человек, так почему я должен соблюдать их законы? Я просто буду делать и говорить всё, что захочу. Например? У тебя очень красивые сиськи. И тебе следует чаще обнимать меня. — Оба эти утверждения верны, да. Но, для начала, ты всё ещё человек, и ты не будешь притворяться передо мной, что тебя больше «не волнуют» проблемы смертных. Я видел, как ты звонил своему врачу, чтобы оправдать свой отпуск, и я также слышал, как ты звонил своему партнеру по проекту, чтобы извиниться за то, что отложил твою часть работы. — … — Ну? Ты изложил свое задание, пока я готовил ужин, не так ли? — …Мне всё ещё нужны деньги и ученая степень. Очевидно, когда мой дорогой отец создавал гомункула, он не думал сделать меня невосприимчивым к голоду. Боже, сколько денег я мог бы сэкономить, если бы мне не нужно было есть. — Неужели моя еда настолько плоха? — пробормотал Кэйя, свирепо глядя на Дилюка. — Что это за вывод? Я люблю твою еду. — Тебе же лучше. — Кэйя покачал головой. — Ты в гораздо более приподнятом настроении, раз у тебя есть силы ныть. — Я еще не закончил. — Хорошо. Я весь внимание. Дилюк прочистил горло. — Итак, — начал он, сделав паузу для драматического эффекта, а также потому, что его рот был набит. — Мой папа сделал меня. Буквально. Как будто он бросил немного угля и всякой всячины, пошевелил пальцами, и бац, я родился. Он буквально создал меня. Он мог бы сделать из меня всё, что хотел, но нет. Он дал мне тревожность, невозможность загореть и боли в спине в двадцать два года. — Это может быть связано с исходным материалом… — Кэйя нахмурился, резко оборвав фразу. Дилюк отмахнулся от него. — Я не собираюсь сломаться, если ты это скажешь. Ага, если твой парень был никудышным, то логично, что и я тоже никудышный. Сучность в семье. Ну вот, мы с этим разобрались. Легкая улыбка появилась на губах Кэйи. — Сучность? Ты придумал это слово, не так ли? — Слова ненастоящие, как и я. — Люк, пожалуйста. — Всё ненастоящее. Общество — это конструкция. Человечество — это не что иное, как соединение атомов с базовыми инстинктами и поверхностными потребностями, переплетенными в голосовании плоти. Законы произвольны. Я не привязан к этому царству смертных. Кэйя закатил глаза. — Ты справляешься чувством юмора? — Я не справляюсь. Я усваиваю вещи на грани саморазрушения. — Дилюк ухмыльнулся. — Он тоже был таким, не так ли? — … — Я расцениваю это как «да». — Он вздохнул. — С этого момента я буду спрашивать себя: «Что бы сделал Дилюк Рагнвиндр в этой ситуации?» и соглашусь с выводом. Кэйя скорчил гримасу. — Я бы не советовал этого делать, иначе ты в буквальном смысле умрёшь. — Гомункулы вообще могут умирать? — В последний раз говорю, ты человек, Дилюк. Гомункулы функционируют как люди. — Кэйя выдохнул, глядя Дилюку в глаза. Было трудно выдержать пристальный взгляд Кэйи, не вспомнив, насколько приятными были его прикосновения. Какой теплой была его кожа, и как успокаивающе отдавалось в ушах Дилюка биение его сердца. Они подходят друг другу, как будто были созданы для этого. — Знаешь, я посмотрел несколько видео на TooTube о том, как создавать людей, — сказал он, смахивая хлебные крошки с губ Дилюка. — YouTube, — поправил Дилюк. Его губы покалывало там, где к ним прикоснулся Кэйя. — Да, конечно. Большинство вещей, которые я нашел, имели отношение к серии под названием «Стальной алхимик», который, кстати, потрясающиий… — Боже, я оставляю тебя одного на три дня, и ты становишься слабаком. — Может быть, ты был бы менее нервным, если бы у тебя тоже было хобби. Ауч. Дилюк скрестил руки на груди. — Излагай свою точку зрения. Довольный, что последнее слово осталось за ним, Кэйя продолжил. — Я также узнал, что детей можно делать в лабораториях. Благодаря науке. — Продолжение рода с медицинской помощью? — Да. Очаровательно и гениально в чистом виде. Это немного о том, что с тобой случилось. Только вместо того, чтобы расти в утробе матери и быть созданным из клеток, ты был создан с помощью магии и крови. — Что совсем не кажется тебе жутким. — Я не о том, жутковато это или нет. Просто… Жизнь есть жизнь. Было ли это создано в утробе матери или на алхимическом столе. — Меня так бесит не то, что я был создан, — поправил Дилюк. — Я до сих пор не знаю, как к этому относиться — помимо явной странности этого и несоответствия традиционному определению человечности. Моя проблема в том, что я не знаю, кто я на данный момент. Я был создан, чтобы быть им — твоим Дилюком, который был таким идеальным во всем. Кэйя фыркнул. — О, он не был идеальным, поверь мне. — Но в его жизни были прочные устои. Он знал, откуда он родом. Я? Мне лгали. Обо всем, даже о том, как я родился. — Он вздохнул, его мысли были вялыми и горькими. — Моя бабушка сказала мне, что моя мама умерла. Никогда ничего не говорила о моем отце. Лгала, и лгала, и лгала, и избегала моих вопросов, и никогда не говорила мне, почему опасно заводить друзей и доверять людям, и просто, она никогда не давала мне ключей. Если она хотела уберечь меня от жизни адепта, защитить меня, зачем скрывать правду? Всё, что она сделала, это заставила меня стремиться к этому сильнее. — Он застонал. — Неважно. Я хочу что-нибудь сжечь. Кэйя погладил его по щеке, успокаивая холодом, умеряя гнев Дилюка. — Успокойся, — мягко сказал он, и его взгляд был таким нежным, что гнев Дилюка растаял. — Сейчас сосредоточься на себе и на том, чтобы чувствовать себя лучше. Позволь мне позаботиться о логистике и о… нашем маленьком расследовании. И, пожалуйста, ничего не сжигай. — Я… Я не знаю. Я думаю, что справился бы лучше, если бы принял в этом участие. Не сейчас, конечно, но… со временем. — Принять участие в чём, в сожжении? Дилюк хотел бросить на него свирепый взгляд, но ему удалось только сдавленно рассмеяться. Кэйя улыбнулся в ответ. — Люк, ты не можешь совмещать всё это с твоей рабочей нагрузкой. Покончи со вторым, прежде чем вернуться к первому. У нас ещё есть две недели до нашей встречи с леди Нин Гуан и Бэй Доу; у нас есть время. Дилюк медленно кивнул. — Должны ли мы рассказать им? Обо мне. — Только если ты этого захочешь. Это было трудное решение. С одной стороны, повторение этого делало всё слишком реальным. С другой стороны, Нин Гуан и Бэй Доу жили веками, и Нин Гуан знала, кто был отцом Дилюка — или, скорее, создателем. — У них могут быть намёки на моего отца. — После всего, ты всё ещё хочешь знать, что с ним случилось? Без колебаний Дилюк кивнул. — Мне нужно знать, это больше похоже на правду. Что заставило его не отдать меня Артуру, кём бы ни был этот чувак? Кэйя сложил их пустые тарелки, его взгляд был устремлен прямо перед собой. Когда он вернулся, он сел на диван рядом с Дилюком и повернулся к нему лицом. Поняв его намек, Дилюк сделал то же самое, прижав колени к груди и облокотившись на подлокотник дивана. Они были почти одного роста, а диван был маленьким, поэтому их ноги соприкасались. Дилюк позволил это. — Артур правит Бездной, — сообщил Кэйя, но, судя по его тону, он ещё не закончил. После долгого выдоха он открыл рот, формулируя свои мысли. — Я думаю, мне пора рассказать тебе всё. — Он не хотел встречаться взглядом с Дилюком, но его печаль проникла в сердце Дилюка. Дилюк не пытался остановить Кэйю. Ему было любопытно, и он не мог притворяться, что не чувствует себя незащищённым — его происхождение было открытой правдой, обнаженной в своем уродстве для них обоих, в то время как Кэйя оставался загадкой. Но дело было не только в этом. В словах Кэйи была потребность. Признание, бремя, которым он мог поделиться с единственным человеком, который мог его понять. На самом деле, с единственным союзником, который у него был. Его связь с реальностью. Если карманные часы сломаются, Кэйя исчезнет, его душа будет обречена вечно бесцельно скитаться без покоя. Дилюк был его единственным щитом от этой жестокой судьбы. Они были только друг у друга. — Я слушаю, — предложил Дилюк, стараясь, чтобы его голос звучал успокаивающе. С грустной улыбкой Кэйя начал говорить. — Это… долгая история.